Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов Пастернак Борис
Умоляю тебя об одном. Никогда не давай мне почувствовать, что за Асеевым и Маяковским я стал дальше <подчеркнуто дважды> тебе. В тебе еще нет ничего, что бы могло тебе объяснить основанье моей тревоги. И, не понимая меня, ты справедливо оскорбишься этим предвестием ревности. Основанья же к ней – во мне. В том, как сильно я хочу товарищества с тобой этих превосходных друзей, людей и поэтов.
Асеев сказал: «Как она там может жить?» – и, странно, прибавил… «среди Ходасевичей». И тогда я подхватил это сопоставленье и, вспомнив одно свое письмо, сказал им про твою нелюбовь к нему и про то, как тебя покоробило, когда я стал его защищать. Я знал, как они на меня за тебя набросятся (они Х<одасевича> ни в грош не ставят и ненавидят), и только затем и говорил, изображая все в ином свете, чем это было в действительности. Боже, что это было за наслажденье – слышать от них, как ты хороша и как я глуп и снисходителен!
Вчерашняя моя просьба остается в силе. Умоляю тебя, не пиши мне. Ты знаешь, какая мука будет для меня получить от тебя письмо и не ответить. Пусть будет последним – мое. Благословляю тебя, Алю, Мура и Сережу, и все, все твое. Не удивляйся этой волне, на миг удивившей и меня и давшей смысл этому движенью и крепость. Кончаю в слезах. Обнимаю тебя.
<На полях:>
Держи меня в известности отн<осительно> перемены адресов. В час добрый тебе в Чехию! «Как живет и работает черная лестница» – заглавье бездонное. Пропасть повествовательного, таящегося обещанья, лирической полносмысленности каждого сказанного слова. Громадная, легко выраженная метафора!
Не смейся и не презирай. Ты не все правильно понимаешь во мне. Может быть ты переоцениваешь меня целиком. Но некоторых серьезных сторон ты недооцениваешь.
И все вздор: эти оценки, переоценки, пониманья. Не обращай вниманья.
Письмо 75
4 августа 1926 г., St. Gilles-sur-Vie (Vende)
Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис. Твое письмо зв<учит> как тяж<елый> вздох облегчения – отсекли руку, и слава Богу: больше не будет болеть. Я у тебя наболела, наболевание шло возрастая, наконец – конец. Борюшка, как ты целен, как похож на себя в жизни, как точно переведен со <вариант: из > стихов! Значимость исключительно внутреннего, отс<ечение> внешнего даже как повода. Полнейшая внешняя бессобытийность. Наша встреча – что это? Любое твое четверостишие, где, что и как произошло, неизвестно, только ясно, что всё и именно так, как полное всё (недели<мое>!) происходит.
Нынче, идя на рынок (всё думала о тебе), точное определение лирики и эпоса: лирика внешнее переводит на внутреннее (в себя! погружение), эпос – внутреннее на внешнее (из себя, чтоб жило вне). Ты лирик, Борис, каких свет не вид<ывал> и Бог не создавал. Ты сведение всех слоев внутреннего – на нижний, нижайший, начальный – бездны. (Не сочти за письмо, – итог.) Святополк-Мирский сам тебе напишет, он медленный, бессловесный, безотзывный, глухой. Пока – одну его фразу: «У меня впечатление, что это насилие. Как и Спекторский, впрочем» [(которого очень любит). «Родился человек лириком, а эпос не дает спать». (От ПИСЕМ в ужасе, как я.)] Это насилие есть уже в Высокой болезни.
Борис, брось фабулу (кончай 1905 г.!), фабула ниже тебя, не только несв<ободой>, но сама по себе несравн<енно> нижайшее —. Фабула – швы («как связать?»). Ты не развязан, разверзт. Это усилие (насилие) никогда не вознаградит тебя. Где вещи – (Dinge) – великоле<пно>, где люди – слабо. Твоя единица дел<ения> мира не человек. Вещи тебя слуш<аются>, люди говорят сами. Ты настолько не человек (божественен, божеств<енен> с первого дня по седьмой – какое снижение), настолько третий (с первого по четвертый) день, что каждый сценарист заткнет тебя за пояс. Фабула презренна, фабула для меня средство, проба сил, только моя сила ею соблазн<яется>. <Вариант: Фабула – после седьмого дня (грехопадения) трудолюбие.> Для меня – почти насилие, для тебя – сверхнасилие, грубость да будет искуплена точностью – изнасилование твоей сущности. Не надо событий. Бытие бессобытийно, события – дроби, бытие – то и там, где все события уже (сразу) произошли. История Франции до конца мира в четверостишиях Нострадамуса. Ты, когда пишешь, сразу, одним жестом, без первой и последней строки кладешь стихотворение на бумагу. Ты весь таков. Ты целен, как взрыв.
Борис, alles rcht sich[57]: тебе нет дела до людей. До товарной станции – да. Через тебя говорят вещи, ты одержим Ding. (Как Рильке, никогда не написавший ни одной поэмы. Еще соотв<етственней> его странная, родственно-странная проза.) Ты думаешь, Рильке бы не мог? Думаю (он внутренне старше тебя), он сразу, не убедившись, что не может, не захотел. Что не мочь? Воля хочет, а вся сущность не хочет.
Ты пишешь о воле, каком-то волевом шаге, добровольном и чистосердечном. Так пишут приговоренные, не желающие умирать от руки [пал<ача>], самзахотел. Кто тебя приговорил, Борис? Думаю – этим волевым шагом (кажется, знаю его, вне личн<о>) ты проводишь между нами единственную черту, которой мне здесь – к тебе – не перешагнуть.
Если это то, что я думаю, буду ждать Царства Небесного.
Ты знаешь, я всегда бледн<ая>, у меня вчера весь день лицо горело – от какого-то отч<аянного> под<ъема>, как от реш<ения> <под строкой: от не проливающихся слез> – даже сквозь загар, от сознания непоправимой конечности твоего письма. Ты со мной исстрадался. Я – твоя, и ты меня не вид<ишь>, я с тобой – и за тридевять земель. Ты хочешь за руку, надо браться за ручку.
Прости и ты меня – за недостаток доброты, терп<ения>, м.б. веры, за недостаток (мне стыдно, но это так) человечности.
[Борис, никогда ничто меня не утешит в этой утрате тебя.]
То об Асееве и Маяковском и Главлите читала уже затуманенными от (так и не пролившихся) слез глазами, страшно преувеличенно (физически) и до того отрешенно – как с того света. Мне ничего не нужно, ни призн<ания>, ни славы, ничего кроме твоей головы у себя в руках, какого-то часа ПОКОЯ за всю жизнь, назад и вперед.
Я ничего не знаю, что произошло, ты не только непредугадыв<аем>, ты непроницаем. Опять та же стена молчания, как тогда, в 1924 г. и [опять – через какой-то срок – твой почерк] три года назад. Я опять одна, и ты опять один. Расстроилась – служба связей.
Провалю тебя глубоко, ты моя ручная рана (ручная как зверь), о как она уже начинает жечь <вариант: грызть>.
Вот элегия Рильке. Спасибо и за него, но – на том свете к тебе поеду, не к нему. Что еще сказать? Вот мой сын: Наполеон на Св. Елене, которая за столетие обстроилась «кабинками». Борис, у меня никогда не будет «кабинки» – будь хоть миля. – Стыдиться моего благополучия и вообще меня ты никогда не будешь. Письмо уже плывет. Целую твою руку – за всё.
Одно позволь в случае крайней необходимости – деловое – не хочу, чтобы другие писали, позволь мне. Еще о себе: кончила поэму: Как живет и работает черная лестница, принимаюсь сейчас за гору: чистку Тезея (50 сомнительных мест). Потом, надеюсь, за Тезея и Федру. Вещь зад<умана> трилогией. Сейчас, когда у меня такое горе (ты), хорошо напишу. Ипполит будет не только любл<ен>, залюблен.
Одного письма я тебе так и не написала («о первом прикосновении к тебе» – из твоего). Я всё отдаляла, теперь оно (прикосновение) дальше самого перистого (самые далекие), облачка, Борис, какая боль.
Борис, по тому, как я сейчас плачу, я поняла – ты уходишь. Так я не так давно плакала над редактором Благонамеренного Шаховским, уходящим на Афон. Перед таким уходом я <нрзбр. > жизнь: из меня уход<ишь>. Дорога тебе одна, знаю, и вчера знала, либо пролив<шиеся>, залившие меня слезы только подт<олкнули> меня. Ты уходишь из России в буквы, в которые никогда не вернусь. И сторону, которую я м<огла> недооцен<ивать> – знаю.
Всё – сразу – пон<яла>. Прощаясь со мной, ты прощаешься со всем тем: (тупое слово враг. Гощу – гостит во всех мирах). Ты прощаешься с гостьбой. Полунадорвав страницу, где я вместе с Ходасевичем, ты отрываешь, вырываешь. Ты всё становишься кто-то (не аноним). Точно анонимность партийного номера СПАСЕТ! <От этого места в тексте прочерчена линия вниз к началу абзаца, идущего после отбивки.>
Не вхожу в оценку, чту волю <оборвано>
Твое второе письмо было немедленным ответом на это. Едва проставила последнюю точку (клянусь!), Аля – с улыбкой, означающей письмо от тебя.
Борис, Борис, ты мне уже ответил.
Борис, я с ума сошла. Теперь, когда больше не верю, скажу: из обоих писем по слезам <вариант: безумию> [своим] – я поняла: ты берешь партийный билет. Понимаешь мой ужас? Единственная вещь, которая бы нас развела навсегда (короткое жизненное всегда). Теперь я знаю, хочешь скажу? Ты не можешь жить в состоянии постоянной продленной измены, на два фронта, в тех письмах я ведь была права? Борис, если мое горе называется твоя семья – благословляю его (ее). После того ледяного ужаса – всё легко, всё снесу. Я лежала на песке, на дюне, куда зарылась от людей <вариант: и зарывала свои слезы в песок, в дюну>, и вдруг – никто как Бог: «Глупость! Бред! Билет ни при чем. Проще, проще <второе слово подчеркнуто дважды>!» О, я не плачу, больше не буду плакать. Развести нас может только идея: неодушевленный предмет <вариант: в жизни осуществляемая>>.
Борис, мой абсолютный слух! Но в одном ты ошибся: Маяковский и Асеев меня уже резнули. Раньше мы шли одни по рассвету, в этом письме рассвет шагал несколькими нами. Я не хочу других братьев, кроме тебя. Моя Россия, моя Москва, как мой тот свет, мои оба Там – называются ты. Знаешь, что ты делаешь. Ты тихонечко – чтобы не так больно – передариваешь, сдаешь меня на руки – кому? – Асееву? Неважно. Чтобы держать связь, о, не тебе со мной, мне с Москвой. Побратать меня с этими, чтобы я не так окончательно была одна. Ты не предвосх<итил> моей ревности – она уже горит. Ревность к себе в других руках. Уподобл<ение>. Святополк-Мирский попр<осил> твой адрес, чтобы самому написать. И уже слышу свой голос: Он сейчас уезжает – пришлите на мое имя. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал твой адрес, я не хочу, чтобы кто-нибудь мысленно ходил со мной по Волхонке. Моя Волхонка!
Всё, что бы я хотела своего в России, должно было идти через тебя. Я не хочу другого приемника (от приятие). Мне вообще ничего не нужно, кроме тебя.
Борис, тебе не будет ново во мне в глубине. Помнишь те годы? Ты просто возвращаешься на дно меня, жить молча. Эта весна была взрывом. (Из предполагаемой статьи о твоей прозе: Б.П. взрывается сокровищами.) Твоя весна 1926 г. взорвалась мной.
Борис, я опять буду называть твоим именем: колодец, фонарь, самое бедное, одинокое. Car mon pis et mon mieux – sont les plus dserts lieux[58]. Борис, это Я написала.
Это первые мои слезы, первые вообще слезы, которые вид<ит> мой сын. У тебя еще будут дети.
Буду присылать тебе, по возможности, всё написанное, без одной строки, пока не позовешь. Теперь я без фабулы, надо приниматься за Федру.
<Запись после письма:>
Буду одурять себя ходьбой. Я, кажется, ловлю себя на полн<ом> покое, точно все слезы пролила – сразу. Поняв, что не … кровь между (ибо для меня это – кровь), я поняла, что между нет ничего, т. е. то, что всегда было, привычная гора, беда, стена, не новая. С эхо (эха’ми!), не матрасная.
Письмо 76
<сентябрь 1926 г.>
Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис. Не могу удержаться от желания написать тебе о Шмидте. Я недаром его переписывала – не без корысти и не без выгоды. Усвоить другого через свою руку (почерк), стать им, другим, путем своей правой – это уже у меня было однажды – с тобой. В 1922 г., когда получила первое твое письмо.
Борис, я все эти годы – с 17го так спешу, мне всю жизнь так некогда, что – наконец в 26 г. чувствовать разучилась. Чувствовать – вчувствовываться <так!>. Просто чувствовать – вздор. Посему не истолкуй досугом ни той тогдашней переписки, ни нынешней – Шмидта. Чтобы понять <над строкой: слова> другого (мало понять), мне нужно произнести вслух его слова <вариант: услышать их из собственных уст>, или же – прочесть его (другого) своей рукой, удвоить.
Шмидт мне сейчас совершенно ясен, т. е. чувства мои в ответ на него настолько сильны, что – теперь или никогда – узнаешь меня сторонне.
<Два следующих абзаца зачеркнуты одной вертикальной линией.>
[Лейтенант Шмидт, по твоей поэме, мне глубоко отвратителен. Хвастун, болтун, неврастеник и нытк (качка) <оборвано>
Вот Шмидт, встающий из твоей поэмы. Человек без чувства долга, малодушный. Бросает флот и едет «распутывать интригу» <оборвано>]
Какой Шмидт встает из твоей поэмы? Во-первых, не моряк, без тени (просвета) морской чести. Чуть дома грызня – бросает флот и едет «распутывать интригу». Где долг? Увозит с собой казенные деньги и… дает себя укачать вагону и обокрасть – неизвестному. Проснувшись, вспом<инает>, что он нелегал, ничего не делает и спасается в волне спячки. Речь в Севастополе не дана. Крупный пробел. Почему ты не дал Шмидта в деле, Шмидта в силе, дословного Шмидта? Речь же существует? (Хорошая, очевидно!) Дальше: его арестовывают. Что первое? Нытье и самолюбованье. В мичманской в рабочей блузе да влюблен. Гениально перед<ана> морск<ая> болезнь, но… стыдно за лейтенанта. «Ne daigne»[59] – вот ответ в таких случаях моряка, да и каждого порядочного человека – морю.
Мужское письмо – верх грубейшей, отврат<нейшей> самовлюбленности. Если ты хотел дать иронию – не вышла. (Верь моему слуху!) «А предмет статей и споров – и поборник правды – Шмидт». КАКАЯ МИЗЕРИЯ.
Борис, любишь ли ты своего героя? Мне кажется – пытаешься. Он весь обратен тебе. На коп<ейку> дела – на – слова, и в общем нуль.
О Шмидте (вещи) я бы сказала так. Всё, что Пастернак – прекрасно, всё, что не Пастернак – посмешище. Прекрасны главы: Стихия, Марсельеза и, частично, Ноябрьский митинг и Восстание (в последней жест матроса). Удручающе-явно четверостишие – А разве слова на казеном карнизе и т. д. Борис, я левой рукой изо всех сил держу правую, чтобы тут же (сошло бы за опечатку) не подписать
- – Свои?!)
- Свои.
П.ч. свои, и Мукден, и Цусима, и слои, и казармы, давно-свои, кровно-свои. 4-стишие для цензора.
Я тебе предложу другое, Борис, дай измам перемолоться, – тоже (частью) свои будут.
Знаю, знаю, знаю, ты настолько не похож (ни на кого), что в желании дать настоящего человека дал посмешище. Я бы сказал (поступил, почувствовал) так, следовательно Шмидт – «простой, настоящий» говорит, чувствует, делает именно обратное. Твой Шмидт – самохвал. Тот, кого любила Россия, и – это уже в са<мом> звуке фамилии – был застенчив.
Дело, Борис, еще и в языке. Письма Шмидта написаны на жаргоне. Если у 1905 г. не было своего языка, ты не должен был заставлять Шмидта писать письма, ты должен был дать его исключительно через жест. Ведь не то отвратительно, что он теряет деньги (хотя и это, – хорош моряк! Хорош офицер! хорош вождь!), а то, что он, проснувшись, произносит. – Так и есть. Какое свинство. Нет пакета. Ведь он в эту секунду тошнотворен.
Вл<асти>, не долженств<ующие> любить 1905 г., долж<ны> б<ыть> в восторге, как и многие, тоже его не любящие, по сю сторону.
Не знаю, написал ли тебе С<лоним>ъ. Он <нрзбр.> вдохновлен.
Слушай: есть у тебя одно совершенно античное место (мир, в котором сейчас живу) – клятва.
- Клянитесь,
- Как тени велят вам.
Клятва Стиксом. Ты об этом не думал, рада. Только 05 г. было бы – как трупы велят вам (виселицы, общие могилы, пр.).
Ах, Борис, почему на тебя этот груз?
Соскучилась – стосковалась – по твоей новой прозе, по большой вещи без темы, где ты своб<одно> плав<аешь> и беспрепя<тственно> тонешь. Соскучилась по тайному, донному, спящему, бестемному, тёмному тебе. <Когда?> год конч<аешь>. Хотела спросить – какие еще будут главы, вспомнила – не переписыва<емся>. Разреши – mentalement[60] – писать тебе изредка, когда очень будет нужно. Только к мыс<ли> тв<оей> обращаюсь.
Письмо 77
<сентябрь 1926 г.>
Цветаева – Пастернаку
О Л<ейтенанте> Шм<идте> Б.П. – Победа человека, к<отор>ый не есть ты, к<оторо>го в тебе нет. Победа всех против одного. Ш<мидт> ноет. Ш. слюнит. Ш. нытик. Слёзы и слизь.
Письма Ш. – срифмованный жаргон 1905 г.
Дети, вы меня сбросите!
Дети, вы меня вспомните!
Письмо 78
Bellevue, 31 декабря 1926 г.
Цветаева – Пастернаку
Борис!
Умер Райнер Мария Рильке. Числа не знаю – дня три назад. Пришли звать на Новый год и одновременно сообщили.
Последнее его письмо ко мне (6 сентября) кончалось воплем: «Im Frhling? Mir ist bang. Eher! eher!»[61] (Говорили о встрече.) На ответ не ответил, потом, уже из Bellevue, мое письмо к нему в одну строку: Rainer, was ist? Rainer, liebst Du mich noch?[62]
Передай Светлову (Молодая Гвардия), что его Гренада – мой любимый – чуть не сказала: мой лучший – стих за все эти годы. У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори, – пусть Есенину мирно спится.
Увидимся ли когда-нибудь?
– С новым его веком, Борис!
М.
Письмо 79а
<1 января 1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борис, он умер 30го декабря. Не 31го. Еще одна жизненная нелепость, неточность, промах. Последняя мелкая мстительность жизни – поэту. Новый свой век он начал 27 годом, любимой цифрой. «7 – meine Lieblingszahl!»[63]
Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Не сбылось. Еще одно не сбылось. Отчего, Борис, ты и я так мало хотим, так и не пытаемся хотеть? Те, что ездили к Рильке, любили его меньше, чем ты и я. (Не оттого ли (малость хотения) что неверие.) Ich will nicht wollen – ich darf nicht wollen[64]. Откуда это? Что-то чту и чем-то брезгую, не стоит объяснять.
…Борис, у вас паспорта сейчас дешевые. (Читала накануне.) И нынче ночью (под Новый Год) мне снились: океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, у меня в него давняя вера (помнишь тех потол<очных> птиц и твою замоскворецкую мятель).
Я тебя никогда не звала, теперь я тебя зову, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне – казармы). Перед Тоуэром маленький крутой сквэр, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.
Вырвем этот клок (бессмертия) у жизни. Раз. Час.
Видишь, Борис, втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не поцеловать его руки, не могла бы поцеловать его руки даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, п.ч. ведь еще этот свет. (Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по точности снов. Чистота линий. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как я обижена в этом!) Тот свет, ты только пойми, свет, освещение, вещи, инако освещенные, светом твоим, моим.
На ТЕМ СВЕТУ – пока этот оборот будет, будет и народ. Но я сейчас не о народах.
– О нем. Слушай внимательно. Последняя его книга была французская Verger. Он устал от языка своего рождения.
(У меня, в 1916 г. —
- И думаю: когда-нибудь и я,
- Устав от вас, враги, от вас, друзья,
- И от уступчивости речи русской…)
Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший из языков для стихов («posie» – Dichtung[65]) – французский, опять смог, еще раз смог, сразу устал. (Не от немецкого) Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского была <вариант: оказалась> жаждой ангельского, тусветного. Книжечкой Verger он проговорился <вариант: обмолвился> на ангельском языке.
Дай время. Все пришлю тебе: и фотографии, и каждую строку. Сейчас не хочу разворачивать, не хочу этого повода смерти, выйдет, что действительно умер. Вздор какой. Сейчас, пока пишу, еще не похоронили (12 часов Нового Года, 1го января) или – м.б. – только что. Душа совсем рядом, с тобой и мной. Видишь, он ангел, неуклонно чувствую его за правым плечом (не моя сторона, всегда прислушиваюсь влево).
Борис, два года, нет б<ольше>, абс<олютное> ч<исло>. Этим<и> год<ами> я тебя заслужила. Три почти года – отсутствия. Малейш<ий> собл<азн> – мимо: не стоит. Доберегу.
Приложение
Das Jahr geht mit Deinem Tod? Ende? Anfang an. (Liebster, ich weiss, dass Du mich jetzt – Rainer, jetzt wein ich – dass Du mich jetzt ohne Post lesen kannst, eben liesest.) Lieber, wenn Du gestorben bist, ist Leben – Keines, gibt es keinen Tod. Was noch? Die kleine Stadt in der Savoye – wann? wo? Rainer, und das Schlafnest? (Netz) Jetzt kannst Du auch russisch und weisst dass Nest – ГНЕЗДО ist und mehreres noch. Ich will Deine Briefe nicht nach (wieder?) lesen, denn sonst werde ich nicht «leben» wollen («knnen»? «kann» alles, gilt nicht) – zu Dir wollen – nicht hier wollen. Rainer, ich weiss, dass Du gleich rechts bist, Deinen hellen Kopf fhl ich fast. Ob Du einmal meiner gedacht hast? Morgen Neujahr, Rainer. – 1927. – 7, Deine Lieblingsziffer. Also 1875 geboren (Zeitschrift)? 51? Jung.
Arme Enkelin, die Dich nie gesehen hat.
Arme ich.
Doch – nicht traurig sein! Heut Nacht um zwlf stoss ich (oh ganz sachte, Lrm leiden wir beide nicht) mit Dir an.
Liebster, mach, dass ich manchmal von Dir trume.
An ein hiesiges Zusammenkommen haben wir beide nie geglaubt, – wie aus Hiersein, ja? Du bist mir vorangegangen und ordnest – Stube nicht, Haus nicht – die Landschaft zu meinem Bewillkommen.
Ich ksse Dich auf Mund? tempe? <вариант: Schlfe>? Stirn? Lieber Mund, [denn todt bist Du nicht] wie einen rechten Lebenden.
Liebster, lieb mich anders und mehr als alle. Sei mir nicht bs, – gewhne Dich meiner, denn so bleib ich.
Was noch?
Zu hoch, vielleicht? (…un peu trop en face de ce spectacle mouvant) <Над строкой: Nicht hoch, nicht weit, noch nicht, noch ganz nah, Stirn an Schulter.>
Mein lieber grosser Junge – Du.
Rainer, schreib mir! (Dumm genug, die Bitte?)
Freudiges Neujahr und eine schne Himmelneujahrslandschaft.
Marina
Bellevue, 31 December 1926, 10 Uhr Abends.
Rainer, Du bist noch auf Erden, kaum 24 Stunden!
Год уходит с твоей смертью? Конец? Начало. (Любимый, я знаю, что ты меня теперь – Райнер, сейчас я плачу – что ты меня теперь можешь читать без почты, уже прочитал.) Любимый, если ты умер, жизни нет, и нет смерти. Что еще. Маленький городок в Савойе – когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? (сеть)[66]. Ты ведь знаешь теперь и русский знаешь, что Nest – ГНЕЗДО, и еще многое. Я не хочу перечитывать твои письма, потому что иначе я не захочу «жить» («мочь»? «могу» все, <это слово> не подойдет), – захочу к тебе – не захочу быть здесь. Райнер, я знаю, что ты сейчас справа, почти чувствую твою светлую голову. Думал ли ты когда-нибудь обо мне? Завтра Новый год, Райнер. – 1927. – 7, твое любимое число. Значит, ты родился в 1875 году (газета)? 51? Молодой.
Бедная внучка, которая никогда тебя не видела.
Бедная я.
Но – не грустить! Сегодня ночью в двенадцать я чокнусь с тобой (о, совсем тихо, мы оба с тобой не переносим шума).
Любимый, сделай так, чтобы я иногда видела тебя во сне.
В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили, как и в здешнюю жизнь, да? Ты меня опередил и заказал – не комнату, не дом – пейзаж, чтобы меня хорошо принять.
Я целую тебя в губы? в висок? в лоб? Лучше в губы, [ты ведь не мертвый] как вправду живого.
Любимый, люби меня иначе и сильнее, чем все. Не сердись на меня, – привыкни ко мне, ведь такой я останусь.
Что еще?
Слишком высоко, быть может? (…чрезмерная близость этого волнующего зрелища) <Над строкой: Не высоко, не далеко, еще нет, еще совсем близко, твой лоб на моем плече.>
Мой милый взрослый мальчик – ты.
Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)
С Новым годом и прекрасным небесным новогодним пейзажем.
Марина
Bellevue, 31 декабря 1926 г., 10 часов вечера.
Райнер, ты еще на земле, не прошло еще суток!
Письмо 79б
Bellevue, 1 января 1927 г. —
Цветаева – Пастернаку
ты первый, кому пишу эту дату. —
Борис, он умер 30го декабря, не 31го. Еще один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни – поэту.
Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Того города уже нет.
Борис, у вас паспорта сейчас дешевле (читала накануне). И нынче ночью (под Новый Год) мне снились 1) океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, строй Лондон, у меня в него давняя вера. Потолочные птицы, замоскворецкая мятель, помнишь?
Я тебя никогда не звала, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне – казармы). Перед Тоуэром маленький крутой сквэр, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.
Странно. Только что написала тебе эти строки о Лондоне, иду в кухню и соседка (живем двумя семьями): – Только что письмо получила от (называет неизвестного мне человека). Я: – Откуда? – Из Лондона.
А нынче, гуляя с Муром (первый день года, городок пуст), изумление: красные верха дерев! – Что это? – Молодые прутья (бессмертья).
Видишь, Борис: втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их – даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, распиналась, Борис, п.ч. все-таки еще этот свет. Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по насущности снов. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как обижена в этом! Тот свет, ты только пойми: свет, освещение, вещи, инако освещенные, – светом твоим, моим.
На тем свету – пока этот оборот будет, будет и народ. Но сейчас не о народах.
– О нем. Последняя его книга была французская, Verger Он устал от языка своего рождения.
- (Устав от вас, враги, от вас, друзья,
- И от уступчивости речи русской…
Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший для поэта из языков – французский («posie») – опять смог, еще раз смог, сразу устал. Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжкой Verger он проговорился на ангельском языке.
Видишь, он ангел, неизменно чувствую его за правым плечом (не моя сторона).
Борис, я рада, что последнее, что он от меня слышал: Bellevue. Это ведь его первое слово оттуда, глядя на землю! Но тебе необходимо ехать.
Приложение
Das Jahr endet mit Deinem Tod? Ende? Anfang. Du bist Dir selber das neueste Jahr. (Liebster, ich weiss dss Du mich eher liest, als es steht – Rainer, jetzt wein ich, jetzt fliesst Du mir aus den Augen.) Lieber, wenn Du gestorben bist, ist Tod – keiner (oder) Leben – keines. Was noch? Die kleine Stadt in der Savoye – wann? wo? Rainer, und das Schlafnest? (Netz). Jetzt kannst Du auch russisch und weisst, dass Nest – ГНЕЗДО ist, und mehreres noch. Ich will Deine Briefe nicht nachlesen, sonst werde ich zu Dir wollen – nicht hier wollen – und wollen darf ich nicht, <пропуск из-за дефекта копии>. Rainer, ich weiss, dass Du gleich rechts bist, Kopf an Schulter. Ob Du einmal meiner gedacht hast? Ja! Ja! Ja! – Morgen Neujahr, Rainer 1927 – Deine Lieblingszahl. Also 1875 geboren? (Zeitschrift.) 51? Jung
Arme ich.
Doch – nichts von armsein! Heut Nacht um zwlf stoss ich (meinen Stoss kennst Du doch: ganz leise!) mit Dir an.
Liebster, mach, dass ich manchmal von Dir trume, nein, falsch: bewohne meinen Traum. Jetzt darfst Du wollen und handeln.
An ein hiesiges Zusammenkommen haben wir beide nie geglaubt – wie ans Hiersein, ja? Du bist mir vorangegangen (Aufsicht auf <нрзбр.>, doch gleich kommt besser!) – und ordnest – Stube nicht, Haus nicht – die Landschaft zu meinem Bewillkommen.
Ich ksse dich auf Mund? Schlfe? Stirn? Lieber – Mund, wie einen rechten Lebenden.
Liebster, lieb mich anders und mehr als alle. Sei mir nicht bs, – gewhne Dich meiner, denn so bleib ich.
Was noch?
Nicht hoch, nicht weit, noch nicht, noch ganz nah, Stirn an Schulter. Nie weit: nie zu hoch!
Mein lieber grosser Junge – Du.
Rainer, schreib mir! (Dumm genug, die Bitte?)
Freudiges Neujahr und eine schne Himmelneujahrslandschaft.
Marina
Bellevue, 31 December 1926, 10 Uhr Abends.
– Rainer, Du bist noch auf Erden, kaum 24 Stunden!
Год кончается твоей смертью? Конец? Начало. Ты самому себе – самый новый год. (Любимый, я знаю, ты меня читаешь раньше, чем я пишу) – Райнер, сейчас я плачу, ты льешься у меня из глаз! Милый, раз ты умер – значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе – когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? (Сеть.) Ты ведь теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest – ГНЕЗДО, и многое другое. Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе – не захочу быть здесь, – а я не смею хотеть, <пропуск из-за дефекта копии>. Райнер, я знаю, что сейчас ты справа, головой – на моем плече. Думал ли ты когда-нибудь обо мне? Да! да! да! – Завтра Новый год, Райнер, – 1927 – твое любимое число. Значит, ты родился в 1875 году? (Газета.) – 51 год? Молодой.
Бедная я.
Но – ни слова о бедности! Сегодня в полночь я чокнусь с тобой (ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!).
Любимый, сделай так, чтобы я иногда видела тебя во сне – нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты вправе желать и делать.
В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили – как и в здешнюю жизнь, да? Ты меня опередил (вид на <нрзбр.>, но выходит лучше!) и заказал – не комнату, не дом – целый пейзаж, чтобы меня хорошо принять.
Я целую тебя в губы? в висок? в лоб? Милый, лучше в губы, как вправду живого.
Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня, – привыкни ко мне, ведь такой я останусь.
Что еще?
Не высоко, не далеко, еще нет, еще совсем близко, твой лоб на моем плече. Никогда далеко: никогда слишком высоко.
Мой милый взрослый мальчик – ты.
Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)
С Новым годом и прекрасным небесным новогодним пейзажем!
Марина
Bellevue, 31 декабря 1926 г., 10 часов вечера.
– Райнер, ты еще на земле, не прошло еще суток.
Письмо 80
Bellevue, 12 января 1927 г.
Цветаева – Пастернаку
<На конверте письма Д.П.Святополка-Мирского к Пастернаку>
Дорогой Борис! Пересылаю тебе письмо М<ир>ского, которому не давала твоего адреса и которому умоляю его не давать. Причины внутренние (дурной глаз и пр.) – посему – веские, верь мне. Если неловко писать на меня и давать мой (NB! самое лучшее бы: я – глушитель) – дай адр<ес> Союза Писателей или Поэтов или еще что-нибудь общественное. Он твоего адр<еса> (личного) домогается с такой страстью, что дать нельзя никак. Кроме того: Волхонка, д. № 14, кв. 9 – моя, не делюсь. При встрече расскажу и увидишь.
Пока тебе будет достаточно знать, что когда, на днях, зашел ко мне – тут же застлала от него рукавом портрет Рильке в газете. Твоя Волхонка и лицо Р<ильке> – однородность. Не предавай меня.
Обнимаю и жду письма.
М.
<На обороте конверта>
Нарочно пишу на его письме, чтобы запечатать волю (его к твоему адресу), твою – к даче его.
М.Ц.
Приложение
School of Slavonic Studies
Malet St., London WC 1.
8 января 1927 г.
Глубокоуважаемый Борис Леонидович,
простите, что осмеливаюсь беспокоить Вас этим письмом. Дело в следующем: французский журнал «Commerce» напечатал некоторое время тому назад переводы двух Ваших стихотворений (Накрапывало, но не гнулись, и другого из «Рус<ского> Совр<еменника>», переводы так себе). Они хотят Вам заплатить за них гонорар, и вероятно хороший. Как Вам было бы удобнее всего, чтобы Вам выслали деньги: куда и в какой форме (чек, перевод, валюта)?
2) Я занимаюсь переводом «Детства Люверс», на два языка, французский (для Commerce же) и английский (еще не знаю, для кого), и тоже хотел бы<ть> по этому поводу в контакте с Вами, чтобы Вам при этом не остаться внакладе.
Не знаю, дошли ли до Вас Версты и как Вы их одобрили? Дальнейшее их существование не ясно.
Не осмеливаюсь после таких материальных предметов писать, как хотел бы, о той глубокой привязанности, которая давно уже привязывает меня к Вам как к автору, особенно «Сестры Моей Жизни», книги, однако, столь бездонно содержательной, что сходя в нее постоянно все глубже и глубже, я все еще не знаю, достиг ли я ее последнего круга и средоточия. Если бы я смел думать, что моя оценка может Вам быть интересна, я бы хотел Вам говорить также о том, что такого поэта, как Вы, у нас в России не было со времени золотого века, а в Европе сейчас может быть спор только между Вами и Т.С.Элиотом.
Письмо это буду просить переслать Вам Марину Ивановну; но был бы счастлив, если бы Вы мне ответили прямо по вышеозначенному адресу и сообщили бы мне Ваш.
Глубоко почитающий Вас
Д.С.Мирский
Письмо 81
<январь 1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борис. Странно, что все это – вторично. То письмо помнишь – из Чехии? И свои слезы. И свой восторг: отец сказал, что жив.
Сейчас слезы. Жди восторга: Отец скажет, что жив! <вариант: Отцовского слова>
Еще одно: с содроганием поняла, что вещь о нас двоих «Попытка комнаты» – не о нас, а о <пропуск одного слова>. Пиша ее, не понимала: почему так жутко (ожидание явления). И горевала: почему – все-таки – нелюбовно. Перечти Элегию: дважды поймешь.
О Борис, Борис! Вся поэма – пророчество! Конец страшен.
Нам не то с тобой на роду.
Читать бесплатно другие книги:
