Вся моя жизнь Фонда Джейн
Я вернулась!
Мир меняется так, как люди его видят, и если ты хоть на миллиметр изменишься… сообразно представлению людей о реальности, значит, ты и сам способен ее изменить.
Джеймс Болдуин
Как только кончилась война, я вернулась в кино, а Том стал всерьез подумывать о выборах в Сенат. Тогда я этого не замечала, но сейчас, задним числом, я понимаю, что это ознаменовало начало разлада в нашем браке. Три года мы жили душа в душу и шли рука об руку, вместе боролись за мир. Теперь же мои занятия повлияли на наши жизни сильнее, чем мы оба предполагали, – Тома это влияние и радовало, и огорчало одновременно.
За последние пять лет во мне многое изменилось, я осознала, что перемены в личности возможны, и хотела стимулировать этот процесс с помощью кино. Революционные перемены, которые сотрясали американский кинематограф в шестидесятых и семидесятых годах, нашли отражение в таких лентах, как “Пять легких пьес” и “Полуночный ковбой”, а также в фильме моего брата и Денниса Хоппера “Беспечный ездок”. Однако я полностью согласна с английским сценаристом Дэвидом Хэйром, сказавшим: “центр – самое подходящее место для радикала”. Я хотела снимать кино, близкое по стилю основной массе зрителей, созвучное духу центральных штатов, – кино о самых обычных людях и о том, как преображаются их личности. Кроме того, я уже иначе воспринимала подобные перемены, хотя и делала лишь первые шаги в этом направлении. Я оценивала их с учетом гендерных различий – что есть мужчина, что есть женщина? Что заставляет их поступать так, а не иначе?
С помощью нашего едва начавшего вырисовываться фильма, который мы делали с Брюсом Гилбертом и Нэнси Дауд, я надеялась раскрыть новый смысл понятия мужественности.
Один из персонажей нашей истории – морпех, мой муж, который отлично владел своим телом (включая пенис) и должен был непременно доказать, что он настоящий мужик, поэтому старался быть “героем”. Но любовник он был так себе, потому что ему не хватало чуткости и непосредственности. Парализованный мужчина, с которым я познакомилась в военном госпитале, напротив, не владел своим пенисом, а хотел всего лишь быть человеком. Физическая неполноценность вкупе с желанием пересмотреть устоявшиеся взгляды обострила его восприимчивость к потребностям других людей. Он получал удовольствие, когда мог доставить его кому-то, – во всяком случае, таков был мой замысел, чтобы можно было показать в этом фильме эротику, не связанную с гениталиями.
Пора было выводить наш проект на следующий этап – предложить его какой-нибудь киностудии; мы мечтали заполучить опытнейшего сценариста Уолдо Солта, автора “Полуночного ковбоя”. Мой агент заявил, что нам его не видать. “Забудьте, это нереально. И студии нет, и дело невыгодное”, – сказал он. Но Брюса это не обескуражило, и, раздобыв телефон Уолдо, он взял и позвонил ему в Коннектикут. К нашему удивлению, тот ответил: “Любопытно. Пришлите мне, что у вас есть”.
Уолдо согласился работать с нами, но хотел начать с черновиков и привлечь своих соратников по “Полуночному ковбою” и “Дню саранчи” – английского режиссера Джона Шлезингера и продюсера Джерри Хеллмана. Шлезингер снимал документальное кино, его фильмы отличались непривычным, неприукрашенным реализмом, что идеально нам подходило, и я относилась к нему с огромным уважением. А готовность Джерри Хеллмана принять участие в столь ненадежном предприятии, его опыт и вкус внушали мне надежду на то, что мы сумеем довести дело до конца. Это была горькая пилюля для Брюса, после того как он вложил в наш фильм столько труда, однако он удовлетворился должностью ассоциированного продюсера. Мы оба понимали, что, если мы хотим добиться успеха, надо максимально использовать доступные нам профессионализм и влияние – равно как и новый сценарий. Уж точно ни на одной киностудии не трубили на весь мир о бывших “вьетнамцах” в инвалидных креслах, а то немногое, что выходило на экраны, было сделано весьма посредственно.
В подтверждение своих добрых намерений Уолдо и Джерри великодушно согласились работать на свой страх и риск, пока мы не сможем предложить готовый материал какой-нибудь киностудии и не убедим ее руководство дать нам денег на реализацию идеи, – немногие способны на такие широкие жесты. Джерри пристроил нас в офис MGM, где тогда базировалась кинокомпания “Юнайтед Артистс”. Брюс ушел с работы, и наш проект вступил во вторую фазу.
Уолдо Солта, известного радикала, еще в пятидесятые годы внесли в голливудский “черный список”. У него было золотое сердце и великий талант улавливать в эпизодах скрытый подтекст. Ему помогали Брюс с Джерри, и он с энтузиазмом, которого можно было ожидать от человека с такой биографией, погрузился в изучение проблемы – ездил по госпиталям и беседовал с ветеранами. Именно он посоветовал Рону Ковику написать книгу воспоминаний “Рожденный четвертого июля”. Джерри финансировал эту подготовительную работу из собственного кармана, и название фильма – “Возвращение домой” – тоже предложил он.
В сценарии Уолдо сохранился первоначальный любовный треугольник, но мой муж стал офицером морской пехоты, а я – типичной офицерской женой конца шестидесятых, которая ждет возвращения супруга из Вьетнама. По решению Уолдо я имела свою квартиру и работала волонтером в военном госпитале (против мужниной воли), где и познакомилась с мужчиной, уже вернувшимся с войны и нуждавшимся в физической и духовной реабилитации – в исцелении от нанесенных войной телесных и психических травм.
Уолдо продумал всё до мелочей, и это убедило руководство студии “Юнайтед Артистс” дать нам денег на реализацию всего проекта. Мы получили свободу и могли действовать, но, как вскоре выяснилось, на доработку исходного материала требовалось очень много времени. Прежде чем дело дошло до съемок, я сама успела сняться еще в двух фильмах – “Джулии” и “Забавных приключениях Дика и Джейн”. Но за полтора месяца до запланированного начала съемок у Уолдо приключился тяжелый сердечный приступ, и он не смог продолжить работу. Тогда-то Джон Шлезингер и произнес свою памятную фразу: “Джейн, на что тебе этот английский педик!” Его прямота всегда приводила меня в восторг, но я начала сомневаться в том, что при всех этих трудностях мы сумеем отвоевать победу у злой судьбы.
Между тем на волне Вьетнама и Уотергейта возникло новое политическое течение – мой муж называл его “прогрессивным популизмом”, – и Том еще больше увлекся идеей баллотироваться в Конгресс. Джимми Картер метил в президенты, новым губернатором Калифорнии стал Джерри Браун, крепла целая плеяда новых конгрессменов, таких как Белла Абцуг, Тим Уэрт, Энди Янг и Пат Шредер.
Том полгода разъезжал по штату, выступал перед избирателями, зондировал почву и думал, выставлять свою кандидатуру в Сенат или нет. Мне особенно хорошо запомнилась одна встреча того периода – с Сезаром Чавесом, уважаемым во всём мире основателем и лидером Союза фермерских рабочих. Это было мое первое знакомство с Чавесом, который, как и Мартин Лютер Кинг, был убежденным последователем идеи Ганди о ненасильственном сопротивлении не только как тактики, но и как государственной философии. Его добрые глаза и спокойная мудрость меня пленили. После папиного фильма “Гроздья гнева” тяжелая участь работавших на фермах мигрантов – и беженцев-“оки” из засушливых районов Америки, и мексиканцев – не могла оставить меня равнодушной, поэтому встреча с Чавесом взволновала меня.
Том спросил Сезара, как он думает, стоит ли ему претендовать на место в Сенате, и тот ответил: “Разные кандидаты приходят и уходят. Если вы не построите что-то долговечное, например мощную партию, это будет пустая трата времени и денег. Не так, как это сделал мэр Дэйли[73], а партию для народа. Вот это было бы интересно”.
В то же время в мою жизнь вошла женщина, которая стала мне лучшей подругой и советчицей. За год или два до окончания войны мне позвонила из Нью-Йорка продюсер Ханна Вайнштейн и попросила помочь ее дочери Поле получить работу в Голливуде. Когда-то в 1971 году Ханна одной из первых сделала щедрое пожертвование на наш офис для приема военнослужащих. Я прекрасно помню, с каким сочувствием и поддержкой она тогда ко мне отнеслась, и хотя с Полой мы были совсем незнакомы, мне хотелось отплатить Ханне добром.
Пола оказалась высокой брюнеткой с чувственными карими глазами, склонной к едкому, саркастичному юмору. Она недавно закончила Колумбийский университет, где принимала участие в студенческих антивоенных протестах, а теперь хотела пойти по стопам матери и стать кинопродюсером. Ее характер и заметные интеллектуальные способности произвели на меня большое впечатление. После ланча с ней я немедленно перешла через улицу и попросила своего агента Майка Медавоя нанять Полу. Он поручил ей читать сценарии. В агентстве ее талант сразу разглядели, и очень скоро, когда Майк ушел оттуда и занял кресло директора “Юнайтед Артистс Пикчерз”, моим агентом стала Пола – и по сей день она остается одной из самых дорогих моему сердцу подруг. Наши жизни переплелись и в личной сфере, и в профессиональной. Я стала крестной ее дочке Ханне, она – одним из продюсеров моего последнего фильма “Если свекровь – монстр”, в котором я снялась после пятнадцатилетнего затишья, и мы всегда горой стояли друг за друга.
Пола сделала для меня то, чего не делал ни один агент ни до, ни после нее, – ринулась в жаркую, личную схватку за меня и отвоевала мне роль Лилиан Хеллман в “Джулии”. Лилиан, помимо того что написала такие пьесы, как “Лисички” и “Игрушки на чердаке”, еще и приходилась Поле крестной матерью.
Действие в “Джулии” разворачивается в тридцатые годы, когда в Европе поднимал голову нацизм; это история отношений Лилиан и ее детской подруги Джулии. Джулия уезжает в Вену, вступает в ряды антифашистов и пытается помогать евреям в оккупированных нацистами Австрии и Польше. Джулия много лет не виделась со своей подругой Лилиан, но просит ее контрабандой провезти через границу в Польшу деньги, зашитые под подкладку модной меховой шляпки, а сама встречает ее в Польше. Невероятно трогательная, запоминающаяся сцена их последней встречи – и воссоединение, и прощание одновременно – происходит в варшавском ресторане, где Лилиан украдкой, под столом, передает Джулии свою шляпку. Спустя годы Лилиан узнает, что нацисты убили ее подругу.
Я получила глубокую, многоплановую роль в фильме, которому суждено было стать классикой кинематографа и который принес мне третью номинацию на премию “Оскар” за лучшую женскую роль. Кроме того, мне выпал шанс поработать с замечательным режиссером Фредом Циннеманном, снявшим “Отныне и во веки веков”, “Ровно в полдень” и “Человек на все времена”, а также с Ванессой Редгрейв, моим кумиром в кино. Что-то такое в ней было, из-за чего она казалась мне обитательницей какого-то нездешнего, чудесного мира, ускользающего от нас, простых смертных. Ее голос словно доносился из каких-то глубин, где скопились все муки и тайны. Когда глядишь на ее работу, кажется, будто смотришь сквозь множество стеклышек, покрытых мистическими акварельными образами, – они наслаиваются друг на друга до полного затемнения, и даже тогда ты понимаешь, что это еще не предел.
Лилиан понимает, что Джулия смелее, сильнее и целеустремленнее, чем она сама, и Ванесса идеально подходит на роль Джулии, а мне очень помогли прочно осевшие в душе детские воспоминания о моей лихой подружке Сью-Салли, на которую мне всегда хотелось быть похожей, точно так же, как Лилиан хотела быть похожей на Джулию. Помню, когда мы работали с Ванессой, я никак не могла понять, что служило ей источником вдохновения, а от чего она старалась избавиться, и, конечно, это немного выбивало меня из колеи, что заметно в фильме. Я только один раз испытала нечто подобное на съемках – с Марлоном Брандо в “Погоне” (кстати сказать, по сценарию Лилиан Хеллман). Он, как и Ванесса, вечно как бы пребывал в другой реальности, вырабатывая какой-то собственный, месмерический внутренний ритм, который вынуждал меня подстраиваться под него, вместо того чтобы следить за целостностью своей роли в том или ином эпизоде. Не думаю, что я делала это по необходимости, может, такой я тогда и была.
Среди актеров, занятых в “Джулии”, была одна дебютантка, которая играла темноволосую стервочку Анну-Марию. Я помню, как в первый раз увидела ее пробные эпизоды, – это была сцена в ресторане “Сарди”, куда Лилиан приходит после успешной премьеры своей пьесы “Лисички” на Бродвее. Видно, как я пробираюсь через толпу поклонников, и когда я ухожу из кадра, камера задерживается на лице Анны-Марии – как бы невзначай коснувшись рукой рта и глядя куда-то вдаль, молодая актриса создала целый образ. Наверно, в тот момент я и сама поднесла руку ко рту, и как только пробные эпизоды были отсняты, помчалась к телефону звонить Брюсу в Калифорнию. “Брюс, – выговорила я, пытаясь отдышаться, – слушай внимательно. Тут есть одна девушка с каким-то странным именем, Мерил Стрип. Да, да. Ме-рил. После Джеральдин Пейдж никто меня так не потряс. Я тебе точно говорю, она будет звездой первой величины. Надо прямо сейчас попытаться заполучить ее на какую-нибудь женскую роль в «Возвращении домой»”. Как выяснилось, Мерил Стрип уже подписала контракт, и заполучить ее было нельзя. Но мне посчастливилось одной из первых увидеть ее удивительно талантливую игру.
“Джулия” подарила мне также чудесную возможность еще раз поработать с Джейсоном Робардсом. Когда-то в шестидесятых мы снимались в легкомысленной комедии “Каждую среду”. А в “Джулии” он великолепно сыграл Дэшила Хэммета, угрюмого и бескомпромиссного партнера Лилиан, автора романа “Худой”.
За три с половиной месяца съемок Том дважды привозил Троя в Европу, каждый раз на десять дней. Впоследствии он говорил мне, как тяжело дались ему эти долгие периоды жизни врозь. Я смирилась с тем, что организационные дела требовали его присутствия в Калифорнии. Мне не хотелось признавать, что он может злиться, или что я злилась из-за того, что они с Троем не приезжали чаще.
Перед отъездом я наняла няню Тому в помощь. Это была красивая, очень привлекательная молодая женщина, на мой взгляд, весьма сексапильная – я так и сказала Тому. Однажды ночью, во время одного из своих приездов в Париж, Том сказал, что ему надо со мной поговорить – об этой няне, добавил он. Он напомнил мне, что я отметила ее привлекательность, и по тому, как он запнулся, я обо всём догадалась и попросила его замолкнуть. “Не хочу ничего про это слышать”, – сказала я. По-моему, он собирался признаться, что переспал с ней. Я же намеревалась еще месяц после его отъезда жить своим умом и не хотела ссориться – и позже пожалела о своем нежелании его выслушать. Мы и гораздо менее серьезные вещи не обсуждали – надо ли удивляться, что мы никогда не говорили ни о моногамии, ни о том, чего я жду от него во время своих длительных отлучек. Поскольку в первые годы нашей совместной жизни я работала мало, он удивился, когда я начала надолго покидать его ради работы. Сначала был “Кукольный дом” в Норвегии, потом “Синяя птица” в Ленинграде, которую снимал Джордж Цукор, теперь вот “Джулия”. Это было ему внове. Обычно у нас уезжал и возвращался Том. Вероятно, он привык к более “свободным отношениям” с женщинами, но по опыту с Вадимом я знала, что это плохое решение, по крайней мере для меня. Никто, кроме меня, не виноват в том, что оборвала мужа и прекратила, наверно, важнейший разговор, который мог бы пойти на пользу нашим отношениям. Но ни он, ни я больше никогда не поднимали вопрос супружеской измены. Я так никогда и не выяснила, что произошло между Томом и нашей няней, – если вообще что-то произошло.
Ванессе к тому времени исполнилось семь лет. Я сказала Вадиму, что, по-моему, переезд из Калифорнии в Париж посреди учебного года не пойдет ей на пользу. Отчасти поэтому Вадим после развода с Катрин Шнайдер перебрался в свое прежнее обиталище в Малибу-Бич, а чуть позже обзавелся домом в Оушн-Парке недалеко от нас и большую часть последующих пяти лет провел в Калифорнии.
С тех пор как мы начали работать над “Возвращением домой”, минуло три года, но когда съемки “Джулии” уже завершились, сценарий был всё еще не готов. Теперь, с подачи Джерри Хеллмана и к нашему великому везению, в нашу компанию влился новый режиссер – Хэл Эшби. Этот неординарный человек, бородатый стареющий хиппи в очках, с длинными клочкастыми седыми волосами, снял мои любимые фильмы – “Гарольд и Мод”, “Последний наряд”, “Шампунь”. При всей своей внешней невозмутимости, он оказался довольно нервным и упертым как бык. Когда Уолдо Солт слег с сердечным приступом, Хэл попросил своего давнего друга, редактора и сценариста Роберта Джонса, доделать сценарий. Джонс восстанавливал сценарий по черновикам и многочисленным пометкам Уолдо, трудился от зари до зари, с полной самоотдачей, однако материал еще дорабатывался на протяжении всего съемочного процесса. Оператором мы пригласили Хаскелла Векслера, который снимал cо мной и Томом “Знакомство с врагом”, а с Хэлом – “На пути к славе”. На роль моего мужа, несгибаемого офицера морской пехоты, мы прочили Джона Войта, но он всячески старался убедить нас в том, что создан для роли Люка, героя-паралитика, чьим прототипом выступил Рон Ковик. Джон много общался с бывшими “вьетнамцами” перед съемками, и в конце концов его убежденность и горячий интерес к этой роли взяли верх, и мы согласились. Моего мужа прекрасно сыграл Брюс Дерн, мой старый напарник со времен “Загнанных лошадей”.
Пока Джонс дописывал сценарий, мой знакомый Макс Палевски и его партнер-продюсер Питер Барт неожиданно прислали мне другой сценарий – “Забавные приключения Дика и Джейн”. Это была приятная неожиданность – социальная сатира на общество сверхпотребления, история добропорядочной буржуазной пары из среднего класса (с Джорджем Сигалом в роли Дика), которая пытается справиться с трудностями после того, как супруга вдруг уволили с высокой должности в аэрокосмической компании. Претворив в жизнь американскую мечту – главным образом ради своих соседей, – они тем не менее ничего не имели в собственности и ничего не сберегли. Всё, что у них осталось, – это долги по ипотеке и кредитам. Как только вышел приказ об увольнении Дика, кредиторы не замедлили предъявить свои права на всё их имущество. Столкнувшись с жестокой реальностью мира, где живут на пособие по безработице и покупают продукты на льготные карточки, супруги ударились в криминал. Мне не верилось в свое везение – короткие съемки в не лишенной смысла комедии, где я могла показать, что всё еще способна смешить людей и хорошо выглядеть, и из дому не надо надолго уезжать. Этот фильм должен был выйти на экраны раньше “Джулии” и ознаменовать мое возвращение в кино, а студийное начальство увидело бы, что я по-прежнему могу приносить доход.
“Забавные приключения Дика и Джейн” не требовали от актеров напряженного труда, что оказалось очень удачно, потому что каждую свободную от съемок секунду я тратила на сбор средств для избирательной кампании Тома. Я организовала в поддержку Тома аукцион с участием Стива Аллена, Джейн Медоуз, Граучо Маркса, Люсиль Болл, Реда Баттонса, Дэнни Кея и моего отца. Я сагитировала сделать взносы Линду Ронстадт, Джексона Брауна, Арло Гатри, Бонни Рейтт, Марию Малдор, “Дуби Бразерс”, “Литтл Фит”, “Чикаго”, Боза Скэггза, Таджа Махала, Джеймса Тейлора и многих других. Я уговорила папу нарисовать картины для продажи на аукционе и скупила их все сама. Я стала эпицентром деятельности в пользу Тома, а когда съемки “Забавных приключений” закончились, отправилась в турне по штату и собрала голоса и не одну тысячу долларов в фонд кампании. Том не прошел в Сенат, но получил 36,8 % голосов – 1,2 миллиона калифорнийцев проголосовали за радикала из “новых левых”, одного из отцов студенческого демократического движения и одного из чикагских бунтарей. Беспрецедентный случай в политической истории последних лет.
Однако мы проиграли. Думаю, я переживала больше Тома. Я углядела в этом свое поражение – как оказалось, довольно распространенная реакция для женщин, которые связывают ощущение собственного “я” с общественной деятельностью мужа. Вас это удивляет? Я – при моих профессиональных успехах и финансовой независимости? Вот так бывает. Женщина может добиться больших высот в работе и в обществе, ни от кого не зависеть в финансовом плане, но главное для нее – то, что происходит в ее сердце и за закрытыми дверями ее самых интимных связей. А в моей жизни всё зависело от Тома, как в свое время от Вадима, – рядом с Томом, такой яркой личностью и прекрасным оратором, я и сама кое-чего стоила.
Том, как и обещал Сезару Чавесу, выстроил из своей предвыборной кампании массовую организацию в масштабе целого штата, целью которой было решение экономических проблем, и назвал ее “Кампания за экономическую демократию” (CED). В те времена доходы средней американской семьи снизились по сравнению с предыдущим десятилетием – инфляция, вызванная главным образом Вьетнамской войной, сожрала все сбережения, и по мере того как корпорации переводили производство за океан, где рабочая сила стоила дешевле, и внедряли автоматику, стремительно нарастала безработица. Вызывала беспокойство и зависимость нашей страны от зарубежной нефти и ядерной энергетики (мы ратовали за использование альтернативных источников энергии, например солнца и ветра); мы помогали мелким фермерам выстоять против крупного агробизнеса, боролись за права рабочих, в том числе мелких офисных служащих. Многое из того, чем занималась наша организация, позднее нашло отражение в моих фильмах.
Как только я закончила с “Забавными приключениями”, мы начали снимать “Возвращение домой”, несмотря на недоработки в основных эпизодах. На самом деле ни один из нас не был полностью доволен, а у нас с Хэлом возникли разногласия из-за главной любовной сцены Люка и моей героини Салли Хайд. К нам всегда приезжали ветераны в инвалидных колясках посмотреть на съемку, некоторые были со своими подругами. У кого-то не действовали ни руки, ни ноги, у кого-то парализовало только нижнюю часть тела (у мужчин чем ниже ранение, тем меньше степень поражения пениса). Мне особенно запомнился один парень с парализованными руками и ногами – очень симпатичная девушка, видимо, будучи совершенно без ума от него, обняла его и с игривым видом уселась к нему на колени. От них исходили волны абсолютно достоверной, глубокой чувственности. Мне надо было как можно больше узнать о том, на что похож секс у людей, оказавшихся в таких условиях, и я довольно много с ними беседовала. Оказалось, что прежний бойфренд этой девушки был с ней груб и однажды даже столкнул ее с поезда на ходу. Это многое проясняло – вполне закономерно, что жертву насилия влекло к мужчине, который физически не мог ее побить. Что касается секса, то угадать, когда у него наступит эрекция, невозможно, сказали они, это не связано ни с ее словами, ни с действиями. “Это может произойти в любой момент – например, когда мы проезжаем мимо бензоколонки или любуемся ромашками в поле. Но если произойдет, то может длиться часами… один раз четыре часа продолжалось”, – сказала она и многозначительно, томно посмотрела на него. Я была вынуждена отойти и постоять в сторонке, размышляя обо всём этом, пока мои ладони не перестали потеть.
Как бы то ни было, до этого волнующего, откровенного рассказа я даже не рассматривала вариант обычного полового акта моей героини с Джоном, и для меня это было важной частью всей истории, эффектным способом иначе взглянуть на мужскую силу – без традиционного, целенаправленного применения фаллоса, а в ракурсе нового, понятного обоим ощущения близости и радости, которого моя героиня никогда не испытывала с мужем. Однако Хэл видел это по-своему. Он тоже слыхал рассказ про четыре часа, и для него в этой сцене главным, несомненно, был собственно момент соития.
Мы с Хэлом разошлись во мнениях по нескольким поводам – в частности, из-за самоубийства мужа моей героини в финале фильма, – но я постаралась как можно более ясно донести до него свою точку зрения, а там будь что будет, и оставила всё решать ему. Мне не хватало уверенности, да и желания не было воевать с Хэлом, которого я безмерно уважала как режиссера. “Битва за половой акт” стала единственным исключением. Мы оба знали, что в этой сцене надо показать настоящую страсть, – не случайный секс, а кульминацию развития их отношений, в которой выразились произошедшие с моей героиней перемены и – во всяком случае, для меня – мужская сила без эрекции. Между прочим, Джон был со мной согласен, и мы всё время вели смешные вступительные беседы друг с другом. “Какие точки у него могут быть чувствительными?” – спрашивала я Джона. Или: “А его соски реагируют?” И так далее в том же духе. Когда дело дошло до этого ключевого эпизода, мы все решили, что Хэл волен снимать всё так, как ему заблагорассудится, что должна быть полная обнаженка, хотя бы имитация орального секса и всё прочее, что может ему потребоваться для революционной съемки любовной сцены. Я знала, что сама этого исполнить не смогу, – возможно, когда-то я прослыла способной на всё секс-бомбой, но тогда скорее сработала сила внушения, чем нечто реальное. Поэтому я предложила взять дублершу на дальний план. Было решено, что сначала Хэл отснимет эти кадры, и мы увидим, как надо снимать крупный план, чтобы всё сошлось. Пока работала дублерша, я ждала, а просмотрев на следующий день пленку, по тому, как эта актриса ерзала на Джоне, я поняла, что первый раунд нашей “битвы за половой акт” выиграл Хэл.
“Хэл, – сказала я, – нельзя ей так на нем скакать, у него же не может быть эрекции. Я думала, мы договорились!” Но Хэл не собирался выбрасывать пленку и признавать свое поражение. Тогда я подумала: ага, когда мне придет время подгонять крупный план под дублершу, я просто докажу, что не могу совершать такие телодвижения, и он не сумеет смонтировать кадры.
Наконец настал день, когда надо было снимать любовную сцену. Зону с кроватью завесили большими простынями, на съемочную площадку допустили только оператора Хаскелла и Хэла. Мы с Джоном почти весь день провели в постели, лежа обнаженные под простынями, пока нас снимали в разных ракурсах. Странно ощущаешь себя в таких эпизодах: атмосфера насыщена сексуальной энергией, и все стараются изобразить страшную занятость, чтобы как-то этому противостоять. Ты и твой партнер, обнаженные, соприкасаясь телами, вроде бы занимаетесь самыми интимными делами и в то же время осаживаете себя: “Ну-ка уймись, это всего лишь работа!” Потом режиссер командует “снято”, и вы, желая продемонстрировать, что просто играли свою роль, останавливаетесь и отодвигаетесь друг от друга в постели – но не слишком поспешно и не слишком далеко, чтобы не обидеть партнера, – и одновременно пытаетесь успокоить дыхание. Я была очень благодарна Джону за доверительные отношения и рада, что между дублями мы умудрялись еще посмеяться и что мы оба дорожили нашей дружбой вне съемочной площадки. В конце концов, не только я – Том тоже был его другом.
Ключевой кадр – где я (Салли) сидела на Джоне (Люке) и меня снимали со спины так, чтобы совместить кадры, – Хэл приберег на десерт. Я, то есть Салли, наслаждалась оральным сексом, соответствующим образом извиваясь и изображая чувство, и вдруг Джон прошептал: “Джейн, там Хэл что-то нам орет!”
Я услыхала голос Хэла откуда-то из-за развешанных простынь: “Лезь на него, твою мать! Залезай на него!” Я застыла в полной неподвижности. Я не собиралась отказываться от своей концепции этого эпизода. Камера гудела, Хэл орал: “Да шевелись же ты, едрит твою!” Но я не шевелилась. В конце концов он всё бросил и в бешенстве покинул съемочную площадку. Я чувствовала себя ужасно. Я еще не видела Хэла таким разъяренным, он всегда был очень добродушный.
В итоге Хэл использовал оба дубля, несмотря на то, что дальний план с моей заместительницей плохо совпадал с моими действиями на крупном плане. Я решила: пусть зрители как хотят, так и понимают это. Видит Бог, этот эпизод никого не оставил равнодушным, хотя по сравнению с современными эротическими сценами наша – прямо пуританская. Но лично я убеждена в том, что сексуальное напряжение, которое возникает между партнерами в предыдущих эпизодах, придает ей особенную страстность. Точно как в жизни – сам акт происходит более бурно, если ему предшествовал период нарастания желания, да еще когда развязка наступает не сразу.
Честно говоря, мы с Джоном не были уверены в успехе, пока не увидели окончательный вариант фильма. Хэл и Джерри показали черновую версию в просмотровом зале студии “Юнайтед Артистс”, пригласив человек пятьдесят. Такие события всегда вызывают тревожное состояние, а я вложила в этот фильм столько сил и эмоций, что волновалась еще больше. Когда снова зажегся свет, Том встал и молча прошествовал мимо меня. Выходя, он обернулся и бросил нам с Брюсом и Джоном: “Неплохо”. Его ледяной тон на всех нас подействовал угнетающе. Я еще долго приходила в себя.
Том раньше не видел предварительного монтажа, да и на самом деле лента получилась затянутой, с определенными недостатками; но даже на этом раннем этапе в ней были эффектные эпизоды. Однако Том с лету дал нам понять, что наша работа не вызывает у него уважения. Я решила, что та откровенная любовная сцена шокировала его сильнее, чем можно было ожидать, хотя он утверждал, что дело в “невнятной политике” фильма. С тех пор, как мы с Томом поженились, я впервые снялась в постельной сцене. Я-то понимала, что это только имитация, и не подумала, что мой муж может расстроиться. Возможно, я слишком привыкла к Вадиму, который обожал делать своих жен участницами откровенных эпизодов. А может, прорвались наружу наши обоюдные невысказанные обиды.
В конце концов на успех фильма повлияли многие факторы. В частности, режиссерская манера Хэла, который начинал свою карьеру в кино как монтажер. В отличие от других режиссеров, с которыми я работала, он не разъяснял актерам подробно, что и как им следует сделать в очередном дубле, а делал тридцать-сорок дублей для каждой сцены и проявлял все копии до единой. Потом, в тишине монтажной, его гений срабатывал подобно гению скульптора. Из одного кадра он брал взгляд, из другого мой вздох, из третьего поворот Джоновой головы и соединял их так, как мы никогда не догадались бы, а порой и неожиданно для самого себя.
Кроме того, Хаскелл снимал кино особым способом – с длиннофокусным объективом и при естественном освещении, что придавало сцене особое очарование и ауру подглядывания, словно зрители тайком наблюдали сквозь замочную скважину за чем-то всамделишным и очень интимным. Это ощущение киноправды усиливалось импровизацией в нашей игре. Далее идет музыка – и тут Хэл проявил себя сполна. Он подсветил ленту знаковой музыкой эпохи шестидесятых, и все мы, кто прошел через эти годы, снова окунулись в буйство, экзистенциальную тревогу и отчаянный идеализм тех времен.
Сыграла свою роль и искренняя заинтересованность в проекте Джерри Хеллмана, его внимание к мельчайшим деталям кинопроизводства. К моменту завершения работы над фильмом всё руководство “Юнайтед Артистс” перешло в “Орион Пикчерз”, и Джерри выпала незавидная участь – он должен был, по его собственному выражению, “представить фильм скептически настроенному начальству, которое не имеет к нему никакого отношения и не питает теплых чувств”. Однако он защитил наш фильм от фанаберий голливудских бонз. В апреле 1979 года, через шесть лет после того, как в моей вынужденной соблюдать постельный режим голове зародилась эта идея, наше упорство окупилось сполна – за “Возвращение домой” Американская киноакадемия присудила Нэнси, Уолдо и Роберту премию за лучший сценарий, Джону за лучшую мужскую роль и мне за лучшую женскую роль, а также номинировала ленту в категориях “Лучший фильм”, “Лучшая режиссура”, “Лучший монтаж”, “Лучшая мужская роль второго плана” и “Лучшая женская роль второго плана”. Том, Ванесса и Трой были со мной на церемонии; я надела платье от дизайнера из команды Тома, и когда мне вручили премию, я произнесла речь с сурдопереводом – в знак уважения к адвокатской организации, которая защищала права глухих и слабослышащих людей и поддерживала Тома. Как выяснилось, в США те, кто лишен слуха, лишены возможности наблюдать за церемонией вручения премии “Оскар”. Это был один из самых счастливых вечеров в моей жизни. А Рон Ковик позже признался мне, что его половая жизнь стала во сто крат богаче.
В 1980 году Администрация по делам ветеранов задала бывшим “вьетнамцам” вопрос, в каких художественных фильмах их образы переданы наиболее благожелательно. Больше всего голосов собрали “Зеленые береты” Джона Уэйна и “Возвращение домой”.
Однажды, когда мы еще снимали “Возвращение домой”, актер и продюсер Майкл Дуглас прислал нам с Брюсом сценарий будущего фильма “Китайский синдром”; это была история о попытке дирекции атомной электростанции в Калифорнии замять ЧП с едва не случившимся взрывом. Сценарий выглядел правдоподобно, благо его написал Майкл Грей. Когда-то он учился на инженера-ядерщика и знал про все технологические сбои, произошедшие на атомных предприятиях за истекшие годы, а вдобавок проконсультировался с тремя бывшими специалистами компании “Дженерал Электрик”, которые ушли оттуда по соображениям безопасности. Грей создал остросюжетный и низкобюджетный триллер об инженере-ядерщике и кинодокументалистах-радикалах. Один минус – женской роли не было. Свое согласие сниматься дал Джек Леммон, ярый противник ядерной энергетики, а продюсером и вторым исполнителем должен был стать Майкл Дуглас. Третий кандидат в актерский состав, Ричард Дрейфус, отказался от предложения.
Мы с Брюсом Гилбертом в то время обдумывали фильм о ядерной индустрии по мотивам истории Карен Силквуд – сотрудницы атомной станции в округе Тексас, в Оклахоме, которая собиралась представить доказательства дефектов сварки в активной зоне и погибла при загадочных обстоятельствах. Предполагалось, что я сыграю женщину-телерепортера, занимавшуюся этим делом. Мы провели предварительные исследования и обнаружили настораживающие новшества в местных новостных программах. Ради более высоких рейтингов эксперты рекомендовали телевизионному руководству развивать новый формат – чтобы политкорректно подобранная команда “глянцевых” красавцев и красавиц с разным цветом кожи пичкала зрителей “необременительными новостями”, перемежая свои репортажи “веселой болтовней”.
Мы разработали свой сюжет для “Коламбия Пикчерз”, и оказалось, что Майкл Дуглас одновременно с нами принес свой “Китайский синдром”. Директор “Коламбия Пикчерз” Роз Хеллер предложила нам объединить усилия, и вот тогда-то Майкл высказал идею, что роль Дрейфуса можно было бы переписать для меня, а Брюс пусть будет исполнительным продюсером.
Мы просили Джима Бриджеса, в те времена известного публике по “Бумажной погоне”, а позднее по “Городскому ковбою”, переработать сценарий и стать нашим режиссером. Бриджес считался асом кино с яркими, характерными героями, а в нашем атомном триллере он не видел ничего, что отвечало бы его индивидуальности. Пока Майкл был занят съемками “Комы”, а я в Колорадо снималась в фильме “Приближается всадник”, Брюс пытался соблазнить Бриджеса идеей второй сюжетной линии – о превращении телевизионных новостных программ в информационно-развлекательные шоу и о женщине-телекорреспонденте, Кимберли Уэллс на которую с одной стороны давит шеф (он хочет закрыть ядерную тему), а с другой стороны – чувство профессионального долга (она просто обязана рассказать правду). Кимберли хочет сделать карьеру, и ей не нужны лишние проблемы, но ее оскорбляет то, что ей велят болтать всякую чепуху и диктуют, как она должна выглядеть. Я рассказала Джиму о своих первых шагах в Голливуде, когда Джек Уорнер посоветовал мне вставить вкладыши в бюстгальтер, а Джош Логан – перекроить челюсть, чтобы мои щеки стали впалыми. Всё это было мне до боли знакомо. Опять-таки, как и в “Возвращении домой”, мы могли бы придать фильму гендерный подтекст, хотя поначалу замысел был иной. Четыре раза Джим нас разворачивал, но в конце концов увидел в этом проекте себя и потенциальную динамику персонажей – в отношениях Кимберли как с ее шефом, так и с кинооператором, более убежденным радикалом, героем Майкла Дугласа.
Мы с Джимом обсудили по телефону, как нам развить образ Кимберли. Однажды я заявила, что, по-моему, у Кимберли должна быть огненно-рыжая шевелюра. Это был реверанс в сторону героини моего детства Бренды Старр, шикарной рыжеволосой журналистки из одноименного комикса. Джиму нравилась Бри Дэниелс из “Клюта” в моей интерпретации, в том эпизоде, где Бри одна у себя дома, и он спросил, что, на мой взгляд, могла бы делать Кимберли, приходя с работы домой. Как насчет домашних животных? Какой у нее был интерьер? Я ответила, что за полгода с тех пор, как Кимберли перебралась с телевидения Сан-Франциско в Лос-Анджелес, она не удосужилась даже вещи разобрать. Всё так и лежало в коробках. В “Клюте” я решила, что у Бри будет кошка, и в одной сцене я облизала вилку, которой выложила тунца в кошачью миску. У Кимберли, сказала я, должна быть большая черепаха, оставшаяся у нее еще с детства, и по вечерам, занося ее в дом и давая ей салатные листья (предварительно отведав их сама), Кимберли разговаривает с ней. В квартире Бри висела чужеродная всей обстановке фотография Кеннеди с автографом, и зрители могли сами гадать, что значила эта фотография для Бри. Точно так же мне захотелось повесить у Кимберли знаменитую шелкографию Энди Уорхола с Мэрилин Монро. Мне казалось, что Кимберли, как и многие женщины, должна испытывать особую симпатию к Мэрилин Монро, олицетворявшей конфликт человечности и амбициозности, силы и гибкости. За прошедшие годы мне не раз задавали вопрос о черепахе и диптихе с Монро. Ну и пусть не все поняли, зачем Кимберли черепаха и Мэрилин Монро, – это придает ее личности изюминку. Мы с Джимом с удовольствием включали в сценарий такие пикантные мелочи. Во время этого творческого процесса на расстоянии между нами не возникло никаких чувств, кроме обоюдного желания вместе создать образ моей героини.
Мы довольно долго работали порознь, потому что едва я разделалась с “Возвращением домой”, как надо было ехать в Колорадо на съемку картины “Приближается всадник” – истории о владелице маленького ранчо в Монтане и ее противоборстве с крупными землевладельцами и нефтяными компаниями вскоре после Второй мировой войны. Моим партнером был Джеймс Каан, а земельного барона сыграл Джейсон Робардс. Но меня больше всего соблазнила возможность сниматься у Алана Пакулы, режиссера “Клюта”; главным оператором был всё тот же Гордон Уиллис. Кроме того, это давало возможность чудесно провести лето с Томом, Троем и Ванессой, меня вновь ждали лошади, а моя героиня, закаленная жизнью женщина с несгибаемым характером, которая в одиночку управляла своим скотоводческим хозяйством, напоминала взрослую Сью-Салли, подругу моего детства. Больше тридцати лет я не сидела в седле – только однажды, в 1964 году, в “Кэт Баллу”, в единственном моем вестерне, кроме “Всадника”, но то была совсем другая история.
Честно говоря, я сомневалась, что сумею воплотить на экране образ этой крайне несговорчивой женщины, но Алан и на этот раз меня подбодрил. Я понимала, что, если хочу добиться хорошего результата, мне следует уподобиться ковбоям из вестернов, которые крадут скот и гоняют лошадей. Верховая езда меня не пугала – здесь, как в сексе и катании на велосипеде, невозможно растерять навыки. Однако мне надо было научиться бросать лассо, заарканивать телят, загонять скот, клеймить и кастрировать бычков. Далеко не всё из этого требовалось от меня в фильме, но я хотела убедить ковбоев, что я не городская фифа и, если понадобится, смогу всё это проделать не хуже Эллы, моей героини. Если ковбои поверят мне, я поверю в себя в образе Эллы.
Я трудилась упорно, не давая себе отдыха, и моя карьера стремительно шла в гору. Я вспоминаю те дни, когда слышу, как власти предостерегают актеров от чересчур смелых выступлений, напоминая им о том, “что случилось с Джейн Фондой в семидесятых годах”. И что же такое со мной случилось, недоумеваю я? Видимо, имеется в виду, что моя антивоенная деятельность повредила мне и что, если они не проявят лояльности, их ждет та же участь. Но на самом деле после войны моя карьера вовсе не пострадала – напротив, бурно развивалась с новой силой.
За эти годы мы с Томом затеяли одно из самых достойных наших совместных предприятий – мы приобрели двести акров земли севернее Санта-Барбары, в двух часах езды на машине от нашего дома, и организовали там детский летний лагерь исполнительских искусств под названием “Лорел Спрингз”. Позже, в третьем акте моей жизни, приобретенный в этом лагере опыт лег в основу моей деятельности, хотя в то время я не могла этого предвидеть.
Мы задумали открыть лагерь для детей наших знакомых и друзей, а среди наших знакомых и друзей кого только не было – члены “Союза фермерских рабочих”, муниципалитета и школьного попечительского совета, бывшие “Черные пантеры” и директора различных местных организаций, киноактеры и руководители главных киностудий. К нам приезжали дети с самыми разными биографиями, и при таком разнообразии мы в течение четырнадцати лет – с 1977 по 1991 год – накапливали уникальный и чрезвычайно важный для нас опыт. Девочки, которым обычно постели застилали горничные, жили в одном бунгало с теми, у кого дома не было даже отдельной комнаты. На кубрике сходились латиноамериканцы, крутые парни, старавшиеся подражать старшим криминальным авторитетам, и анемичный блондинчик с миопатией, который шагу не мог сделать без посторонней помощи. Глядя на то, как стойко он переносит тяготы своего ущербного положения, другие ребята начинали задумываться о том, что значит быть “настоящим мужчиной”.
Оказалось, что в таком лагере отпетый хулиган быстро превращается в хорошего товарища, застенчивая девочка – в человека более открытого, способного выразить себя, городской ребеок, который шарахался от высокой травы, – в заядлого походника. Удивительно, какой ужас могла навести дикая природа на юного горожанина, никогда не видавшего россыпи звезд в ночном небе и впервые ощутившего, как жидкая грязь просачивается между пальцами ног. У нас ребята получали шанс узнать себя с другой стороны. Дома и в школе на детей любят навешивать ярлыки – “трудный ребенок”, “бесстыдница”, “бандит”, “тупица”. В лагере они могли начать всё сначала, “с чистого листа”, и открыть в себе новые черты. Сдавая нам своих отпрысков снова на следующее лето, родители говорили, что ребенок весь год помнил о двух неделях в лагере, – такие признания всегда меня поражали. Как писал Майкл Каррера из “Общества помощи детям”, “подростки могут забыть, что вы им сказали или что сделали, но никогда не забудут, как они при этом себя чувствовали”.
В этом возрасте тинейджеры переживают глубокие перемены в себе, и зачастую рядом не оказывается никого, кто мог бы подсказать им, как выбраться из лабиринта подростковых проблем. В “Лорел Спрингз” воспитателям не раз доводилось выслушивать откровения вроде: “При ней у меня всегда возникает такое чувство, будто со мной что-то происходит. Что это?” Тогда воспитатели пользовались возможностью объяснить, как идет половое созревание, что означают менструации, что меняется в физиологии мальчиков и какие в связи с этим могут появиться ощущения; что это абсолютно нормально и даже прекрасно, но с этим вовсе не обязательно что-либо делать. К моему огромному сожалению, мои родители никогда не обсуждали со мной подобные вопросы – впрочем, как и я со своими детьми. Дети в лагере рассказывали воспитателям о вредных привычках и зависимостях своих родителей, о разводе, о смерти родных. Я поняла, сколь важно для ребят, которым не хватало ласки и тепла, получить поддержку и любовь, ощутить ласковое прикосновение без эротического подтекста. Если девочка не имела возможности, ничего не опасаясь, познать науку нежности в объятиях любящего отца, скорее всего, она сразу начнет искать страсти в сексе. Я поняла, как сильно могут меняться дети, если достигают поставленных перед собой целей и получают при этом признание от окружающих. Я увидела, сколь многого могут быть лишены дети из богатых семей и сколь богатой может быть эмоциональная палитра бедняков. Я поняла всю важность взаимного влияния друг на друга тех детей, у которых есть всё, и тех, у кого нет почти ничего. Я с изумлением обнаружила, что чуть ли не каждая четвертая девочка в лагере ранее подвергалась сексуальному насилию.
Ванесса ездила в наш лагерь с восьми до четырнадцати лет и считает, что это заметно сказалось на ней. Ей нравились физические нагрузки (она ходила на гору Уитни вместе со старшими ребятами) и вылазки на природу.
“Лагерь был для меня отличной школой социальной жизни. Я ездил туда, чтобы через эмоциональное общение, заботясь о других, ближе узнать детей фермерских рабочих. Неважно, какие материальные блага были доступны тебе в «реальном» мире, – в лагере все смотрели не на богатства, а на характер друг друга”, – говорит Трой.
Трой вырос в лагере – начал в роли куклы-талисмана, когда по малолетству его еще нельзя было принять официально, а закончил помощником воспитателя. У меня на глазах он лето за летом брал свое, влюблялся и учился наслаждаться медленными танцами. В один прекрасный день – Трою было пятнадцать – я вдруг осознала, что он обладает недюжинным актерским талантом. Я наблюдала за репетицией спектакля, где он играл танцора танго, гея. Он вел себя на сцене смело и раскованно – ни мне, ни, кстати сказать, его деду никогда не давалась столь комедийная и натуралистичная манера. Там и тогда я решила, что не повторю того, что делал мой отец со мной и моим братом. После репетиции я подошла к Трою и сказала: “Сынок, у тебя талант. Если когда-нибудь ты захочешь сделать это своей профессией, я всецело поддержу тебя”. Так и случилось несколько лет спустя.
У нас была очаровательная чернокожая девочка одиннадцати лет из Окленда, Лулу, всеобщая любимица. Ее смех напоминал мелодичный перезвон китайских колокольчиков. Ее родители были членами партии “Черные пантеры”, а ее дядя работал с Томом. Лулу ездила к нам два года подряд, а потом пропала на какое– то время. Вернулась она, когда ей было уже четырнадцать, и ее словно подменили. Она весь день спала, не выносила присутствия большого количества людей, говорила крайне редко и по ночам ее мучили кошмары. Под конец смены она призналась воспитателю, что ей очень долго не давал проходу один мужчина, который жестоко надругался над ней. Она никому ничего не сказала, потому что он грозился убить ее и родных.
Лулу страдала от сильнейшего посттравматического стресса, вечно ходила сонная (как и многие в ее положении) и, несмотря на природный ум, очень плохо училась в школе. Она снова приехала в лагерь, потому что ей необходимо было с кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Мы заключили с ней договор о том, что, если она опять закончит школьный год с хорошими отметками, я запишу ее в школу в Санта-Монике, а жить она сможет у нас.
Лулу переехала к нам, когда ей было четырнадцать, и где-то через месяц пришла утром ко мне (я мыла посуду после завтрака) и сказала:
– Я хочу кое-что сказать, но мне немного неловко.
– Всё нормально, Лулу, говори.
– До вас я даже не думала, что матери не должны лупить своих детей.
Я поняла, что, попав в дом, где дети могут возразить родителям и не получить за это подзатыльник, где все сидят за одним столом и ведут общий разговор, эта юная женщина открыла для себя новый мир. Честно говоря, не знаю, кто из нас больше учился – Лулу у меня или я у нее.
Как-то раз я спросила ее, чем лагерь был так важен для нее. Она помолчала минуту и ответила: “Там я в первый раз увидела людей, которые думают о будущем”. Это заставило меня задуматься, а свою нынешнюю работу с детьми и их родителями в Джорджии я строю, исходя из скрытого в этих словах смысла. Сказано однажды: “Грандиозные планы на века, но нечем заняться в субботу вечером”. Для людей из среднего класса само собой разумеется, что будущее есть и его надо планировать заранее. Не думать о будущем – значит жить без надежды.
В другой день, на обратном пути из “Лорел Спрингз”, Лулу объявила, что хочет ребенка.
– Зачем? – спросила я, чуть не подскочив на месте.
– Хочу, чтобы у меня было что-нибудь свое, – коротко и ясно ответила она.
– Заведи собаку! – был мой совет.
После этого я начала объяснять ей, во что может превратиться ее жизнь, если на ее попечении окажется младенец, прежде чем она сама станет взрослой. Если ты не видишь перед собой никаких перспектив, рождение ребенка чревато всякими разными неприятностями. Благодаря Лулу я поняла, насколько права была Мариан Райт Эдельман, президент Фонда защиты детей, которая сказала, что надежда – это лучший контрацептив. Причем это справедливо не только в отношении ранней беременности, но и наркомании, насилия и множества других социальных проблем, указывающих на отсутствие у людей надежды.
Лулу не стала рожать. Она закончила колледж, поступила – без какой-либо моей помощи – в магистратуру Бостонского университета по специальности “народное здравоохранение”, и впереди ее ждали успех и большие достижения. Чрезвычайно любознательная, с обостренным чувством справедливости, она до сих пор остается членом нашей семьи. Когда-то в раннем возрасте ей досталось ровно столько материнской любви, чтобы она смогла выработать необходимую стойкость и в будущем справиться со всеми несчастьями (сексуальное насилие было лишь одним из них), сохранив свою душу. Лулу считает, что своей способностью преодолевать трудности она обязана еще и оклендскому отделению партии “Черных пантер”. “Меня воспитывали по программе «Черных пантер» – с горячими завтраками и всем прочим, что они делали для детей. Они были моей семьей”, – говорила она.
Порой мне кажется, будто у меня на спине магнит, и на своем жизненном пути я притягиваю к себе всё, что мне требуется, выхватывая из мирового хаоса важные для себя вещи. Так было и с “Лорел Спрингз”. За эти четырнадцать лет лагерь преподнес мне крайне полезные уроки.
Мои дети извлекали собственные уроки. И Ванесса, и Трой взрослели в условиях, отличных от тех, в которых росли их сверстники. Ванесса жила на две страны, говорила на двух языках, папа с мамой воспитывали ее каждый по-своему. “Мне нравилось, что у меня было две жизни, нравилось быть разной, – говорит она. – У меня и сейчас так”.
Трой заметил свою непохожесть на других детей, только когда пошел в обычную среднюю школу и одноклассники стали спрашивать, почему его не возят в школу на лимузине, если его мать – знаменитая актриса. “Мне было неприятно, казалось, что на меня смотрят как на дорогую вещь. Меня никогда не волновали материальная сторона или какие-то странности моего образа жизни – мы жили просто, хоть ты и была знаменитостью. Я начал чувствовать себя белой вороной. Но прелесть положения белой вороны в том, что к ней слетаются другие белые вороны. А среди них как раз и попадаются самые интересные личности”.
Трой мог видеть, что он отличается от своих друзей, хотя бы по нашей огромной семье. “У моих приятелей были тети, старшие сестры, бабушки, которые тоже их воспитывали, – сказал он мне недавно. – А у меня были гувернантки, няни, политические деятели и твои секретарши. Ты была главной мамой, а от тебя расходились щупальца. Папа, например. Или «Лорел Спрингз»”.
Наш лагерь дал Ванессе и Трою возможность многое попробовать впервые без неприятных последствий – первый поцелуй, медленный танец в обнимку, жизнь на природе. Лулу он подарил будущее.
Глава 15
Фитнес
Не приложив усилий, ничего не выиграешь.
Бенджамин Франклин
Великие идеи зарождаются в мышцах.
Томас Эдисон
В огромной Калифорнии, где чего только не было, возникали различные некоммерческие организации вроде “Кампании за экономическую демократию” (CED), которые охватывали весь штат и требовали немалых затрат, а в условиях экономического спада становилось всё труднее собирать средства на поддержание их деятельности. К тому времени я каждый год снималась в одной-двух картинах (“Джулия”, “Возвращение домой”, “Китайский синдром”, “Приближается всадник”, “Калифорнийская сюита”), в основном достаточно кассовых, и каждая премьера давала доход для СЕD. Однако мы не знали, сумеем ли и дальше нормально работать.
Потом я прочла статью о Линдоне Ларуше, основателе Национального собрания трудовых комитетов. Может, кто-то помнит, как в конце семидесятых в аэропортах стояли люди с плакатами, гласившими: “От Джейн Фонды больше утечек, чем с атомных электростанций” или “Фонду – на корм китам!” Эти люди, как и те молодчики, что врывались в бары и избивали цепями всех, кто, по их мнению, был похож на гомосексуалиста, принадлежали к организации Ларуша. В статье говорилось, что эта организация, по крайней мере, отчасти финансировалась за счет его компьютерного бизнеса. У нас с Томом появилась идея: а не открыть ли и нам собственное дело, чтобы поддерживать деятельность CED? Сначала мы примеривались к ресторанному бизнесу, почти месяц ездили по округе, присматривая подходящее заведение для покупки, и расспрашивали преуспевающих рестораторов. Помимо этого, мы обдумывали идею авторемонтной мастерской, где клиентов не обдирали бы как липку.
Однажды Джон Мар, харизматичный совладелец частного реабилитационного центра для людей с зависимостями, сказал мне: “Не лезь туда, где ничего не понимаешь”. Этот самый дельный совет по бизнесу из тех, что мне давали, не просто перечеркнул наши мечты о ресторане или автомастерской – нам не оставалось практически ничего. Что я вообще понимала в бизнесе?
Как выяснилось, не так уж мало. Следовало только повнимательнее приглядеться к тому, что было у меня прямо перед носом.
В 1978 году, когда снимался “Китайский синдром”, я в очередной раз сломала ногу, и мои занятия балетом пришлось отложить – во всяком случае, на ближайшее будущее. Более двух десятилетий балет с его строгими классическими канонами и музыкой был моим спасением, благодаря ему мне удавалось сохранить фигуру и хоть какую-то связь со своим телом. Что было делать? В следующем фильме, в “Калифорнийской сюите”, мне предстояло показаться в бикини, и я должна была к началу съемок восстановить форму. Шерли – моя мачеха, – понимая, сколь мало у меня времени, предложила, как только нога заживет (вот когда мне пригодились бы вьетнамские хризантемовые припарки!), записаться в студию Джильды Маркс, которая находилась в Сенчури-сити, недалеко от Лос-Анджелеса. Там чудесный тренер, сказала Шерли. Тренера звали Лени Казден.
Лени, тридцати с небольшим лет, обладала зелеными глазами и узкими бедрами при росте пять футов и пять дюймов[74], ее волосы цвета меди были коротко подстрижены, и в ней чувствовалось необычное сочетание холодной отрешенности с готовностью к общению. Ее курс стал для меня откровением. Я вступила в так называемую взрослую жизнь, когда женщинам не полагалось выполнять тяжелые физические упражнения. Нам не полагалось потеть и качать мускулы. Теперь я вместе с сорока другими женщинами полтора часа подряд, без перерыва, совершала абсолютно непривычные для себя движения.
Это не было тем, что вскоре назвали аэробикой. Аэробные тренировки подразумевают усиленную работу больших мышечных групп – мышц бедер или верхней части туловища, – так что как минимум на двадцать минут учащается сердцебиение. При таких нагрузках сжигаются калории за счет жира и тренируется сердце. Но Лени, как я узнала позднее, курила, поэтому аэробные упражнения были не для нее. Ее программа тренировок скорее предполагала интересную комбинацию повторяющихся движений, которые, к моей огромной радости, удивительно напоминали балетные, – Лени выучила их в юности, когда серьезно занималась фигурным катанием.
Своеобразие занятиям придавало и музыкальное сопровождение, которое выбирала Лени. Тогда только начиналась эра всеобщего помешательства на диско, и во многих других спортивных клубах громкая музыка с ритмичными повторами успешно использовалась для придания драйва тренировками. У Лени этого не было. Мы занимались под аккомпанемент Эла Грина, Кенни Логгинса, “Флитвуд Мак”, Тедди Пендерграсса, Стиви Уандера и Марвина Гэя.
До сих пор я почти ничего не знала о современной популярной музыке. Если я слушала радио, то новостные передачи NPR[75]. Теперь в мою жизнь ворвались новые звуки. Я начала двигаться в другом ритме; иногда можно видеть, как люди за закрытыми окнами машин что-то напевают и подергиваются в такт только им слышной музыке, – я стала одной из таких меломанов. Балет я оставила навсегда.
За год до этого я избавилась от привычки обжираться и исторгать поглощенную пищу с рвотой (позже расскажу об этом подробнее), но еще не до конца закрепила результаты борьбы с пищевой зависимостью и приступила к тренировкам даже с излишним рвением. Я не желала пропускать ни одного дня и платила Лени за индивидуальные занятия, если не было групповых.
Однажды мне пришло в голову, что мы с Лени могли бы начать совместный бизнес в этой области. Отличная мысль! Что я точно понимала, прямо-таки чувствовала нутром, – это как влияют тренировки на тело и разум женщины. Я знала это по собственному опыту занятий балетом, а теперь, благодаря Лени, узнала и на другом примере. Помогать женщинам восстановить форму – вот достойное дело, в котором я хорошо разбираюсь. Если мы раскрутимся, это даст нам средства для CED!
Лени понравилась моя идея. Мы придумали название нашему предприятию – “Курсы тренировок Джейн и Лени” (Jane and Leni’s Workout).
Тогда же, пока я снималась в “Электрическом всаднике” (это был мой третий фильм с Бобом Редфордом) и жила в Сент-Джордже (штат Юта), я начала сама устраивать тренировки на базовом уровне. Женщины всех возрастов и кое-кто из мужчин, занятых на съемках, вечерами после работы съезжались со всей округи ко мне на занятия, которые проходили в полуподвальном помещении небольшого спа. Опыт работы с таким пестрым коллективом показал мне, что у таких спортивных занятий гораздо больше плюсов, чем я думала. Одна женщина бросила принимать снотворное. Люди говорили, что стали меньше реагировать на стресс. Но куда интереснее было услышать о переменах в самоощущении – женщины обретали веру в себя. Очевидно, мы затронули куда более значительную сферу, чем просто забота о внешности, и до сих пор на эту тему, выходящую за рамки суетного тщеславия, никто не говорил.
Мы с Лени начали приглашать на собеседование тренеров для нашей студии. Подыскали помещение в Беверли-хиллз, на бульваре Робертсон, и я наняла архитекторов, чтобы они занялись перепланировкой. Я хотела открыть классы балета, джаза и растяжки, а кроме того, хорошо было бы предложить более легкую и короткую программу в дополнение к марафонским тренировкам Лени. Потом пора было решать деловые вопросы и подписать контракты. Мне больно писать о том, что из всего этого вышло.
Этот бизнес я затеяла в основном ради получения дохода для “Кампании за экономическую демократию”. Мой юрист убедил меня, что с точки зрения налогообложения выгоднее, чтобы бизнесом владела CED. Тогда какая роль будет отведена Лени? Лени была не более опытна в этих делах, чем я, – очевидно, ни одна из нас не смогла бы эффективно управлять бизнесом. Я должна была нанять сотрудника, который выполнял бы эту работу. Хотя если бы мы вели дела вместе, она не осталась бы рядовым тренером – весь наш бизнес строился на ее программе тренировок. А если она будет полноправным партнером, как увязать это с тем, что бизнес принадлежит CED? Никто – во всяком случае, я – не предполагал столь громкого успеха наших тренировок. Так мы с моим юристом и ходили по кругу. Что же делать с Лени?
Сейчас я понимаю, что надо было бы просто поговорить с ней, узнать, чего хочет она и как устроить дела с учетом интересов всех сторон. Вместо этого я предоставила вести переговоры своему адвокату, Лени оказалась его оппонентом и, как мы были уверены, должна была бы возражать против передачи бизнеса “Кампании за экономическую демократию”. На доходы лично для себя я не рассчитывала. Потом Лени сообщила, что познакомилась с богатым мужчиной и намерена выйти за него замуж, что они построили яхту и отправляются в кругосветное путешествие на два года. Однако сомневаюсь, что она сделала бы это, если бы могла сесть со мной рядом и заключить справедливый договор.
Нашим занятиям суждено было завоевать мировую популярность – ни о чем подобном мы даже и не мечтали. Тем, кто тренировался в наших спортзалах по продвинутой программе, мы предлагали облегченную версию первоначального цикла Лени. Полуторачасовой видеокурс “Тренировки повышенной сложности” повторял ту программу, по которой Лени занималась со мной. Я не просто так обо всём этом рассказываю, мне важно наконец воздать должное Лени за ее авторскую программу.
Пролетели годы. Лени начала заниматься в спортзале, в Западном Лос-Анджелесе, с Тедом Тёрнером, моим тогдашним мужем. Так мы вновь встретились и подружились. Тогда-то я и узнала о том, что в детстве Лени получила тяжелейшие психологические травмы и из-за этого потеряла способность постоять за себя. Слово “нет” в ее лексиконе отсутствовало, поэтому она и не нашла в себе сил вести переговоры со мной и моим юристом. Если бы могли просто по-женски побеседовать с глазу на глаз – чтобы Лени говорила от своего имени, а я не делегировала свой голос юристу, – у нас всё получилось бы. Вот, я хотя бы попыталась загладить свою вину перед Лени за прошедшие годы.
Мы оказались не готовы к столь оглушительному успеху. Мы располагали всего тремя залами с душевыми – под стать тому малому семейному бизнесу, который я себе и представляла.
Однако с той самой минуты, как в 1979 году мы распахнули двери студии, начался настоящий бум – нам даже не пришлось тратиться на рекламу. Ведущие токшоу Мерв Гриффин и Барбара Уолтерс просили позволения снять наши занятия. К нам хлынули клиенты со всей страны. Туристы считали обязательным для себя побывать у нас.
Я пригласила единственную из моих знакомых с дипломом МВА, которая работала с нами в CED, взять на себя руководство студией. Мы учились по ходу дела, что было нелегко. Три наших маленьких зала нередко пропускали по две тысячи клиентов в день – семьдесят тысяч в год. Летом кондиционеры не справлялись, душевых не хватало, люди чуть ли не дрались за свои любимые места перед зеркалом, тренеров раздражала необходимость начинать и заканчивать занятия строго по расписанию и повторять одну и ту же рутину. Но клиенты всё шли и шли, практически все группы были заполнены. Мы предлагали начальный, средний и продвинутый уровни тренировок, а также занятия на растяжку.
Моя хорошая знакомая, которая готовила меня к родам, Фемми Делайзер, возглавила отделение тренировок для беременных и недавно родивших, которое мгновенно стало популярным. Я жалела о том, что мне самой оба раза пришлось отказаться от физических упражнений на время беременности, и очень хотела помочь женщинам без вреда для себя и ребенка оставаться в тонусе до самых родов. А Фемми предложила отличную идею – открыть группы восстановления после родов. Младенцы тоже участвовали в тренировках – например, выполняя упражнения на абдоминальные мышцы, мамы клали их себе на живот, – а заканчивались занятия массажем для детей. Такие тренировки оказались весьма полезными во многих отношениях, и далеко не последним их достоинством было социальное значение. Пока малыши сосали грудь, женщины охотно делились впечатлениями от родов и обсуждали, кто как справляется с новыми обязанностями. Позже мы с Фемми подытожили опыт занятий с будущими мамочками – в частности, с актрисой Джейн Сеймур – в книге и видео о беременности, родах и реабилитации после родов. Недавние роженицы показывали упражнения на восстановление и приемы детского массажа. Раньше ничего подобного никто не предлагал.
Через два года (в 1981-м) я написала первую книгу “Программа тренировок Джейн Фонды” (Jane Fonda’s Workout Book). Она выдержала рекордный срок на первой строке списка бестселлеров в The New York Times – два года, причем еще до того, как книги-руководства попали в отдельную категорию, и была переведена более чем на пятьдесят языков. Работая над ней, я ощутила потребность заняться физиологией, чтобы глубже вникнуть в суть процессов, которые происходят во время выполнения физических упражнений. Например, я на собственном опыте убедилась, что эффект от тренировки заметнее, если при высокой интенсивности движений возникает чувство жжения в мышцах, но почему так происходит – я не знала. Мне был более или менее понятен смысл слова “аэробный”, но не вполне. Поэтому я засела за учебники по спортивной физиологии и обратилась за консультациями к медикам – в частности, к доктору Джеймсу Гаррику из Мемориальной больницы Св. Франциска (Сан-Франциско), с которым мы делали видеофильм по спортивной медицине. То же с питанием – я поняла, к примеру, почему сложные углеводы, в отличие от простых, позволяют организму дольше вырабатывать энергию, почему советуют съедать плотный завтрак и легкий ужин и чем одни жиры полезнее других. Я читала на сон грядущий уже не статьи по социологии, а учебник по анатомии. Я разбиралась в процессах старения и менопаузы, написала в соавторстве с другой активисткой CED, Миньон Маккарти, книгу “Женщины вступают в возраст зрелости”, которая тоже стала бестселлером.
Нашему бизнесу не исполнилось и года, когда в мою жизнь вошел человек по имени Стюарт Карл. Стюарт был отцом-основателем жанра видеофильмов-руководств и выпустил одни из первых видеокассет на тему обустройства дома. Его жена Дебби прочла мою книгу и посоветовала мужу уговорить меня снять видеофильм. Помню, когда он позвонил мне, я задумалась: домашнее видео? Что это такое? В те дни у меня не было видео магнитофона, и мало у кого он был. Я актриса, рассуждала я. Упражняясь перед камерой, я буду выглядеть нелепо. Я решительно отказалась. Однако он настаивал до тех пор, пока я не сдалась с мыслью, что это не займет много времени и принесет дополнительный доход для CED. Я никак не предполагала, что это может стать источником крупной прибыли. Ни один из моих знакомых не покупал видеокассеты.
Рабочий сценарий для первого видеофильма я набросала карандашом на полу. Вопреки всем возражениям Сида Гэланти, моего друга, продюсера и режиссера первого цикла моих видеофильмов, я решила, что надо сократить производственные расходы и отказаться от услуг парикмахеров и визажистов, а также от телесуфлеров. Я импровизировала. Как же это оказалось непросто! Начать с того, что зрители видят всё происходящее в зеркальном отражении, и если я хотела, чтобы они сделали шаг вправо, мне надо было скомандовать “влево” и при этом правильно выполнять все движения и выглядеть так, будто мне это ничего не стоит, на бетонном полу киностудии, вовсе не предназначенном для аэробики.
Оказалось, что мы могли снимать наше видео как угодно. В отсутствие конкуренции (что длилось недолго) мы могли раскраситься хоть в фиолетовый цвет и обсыпаться блестками. Главное, чтобы люди могли повторять вслед за нами. Как я узнала позднее, для успеха предприятия важнее всего правильно выбрать момент и дать людям то, что они хотят и нигде больше не могут получить. Но в те времена меня не волновали ни вопрос о своевременности нашей затеи, ни надвигающийся взлет в новой индустрии видео.
Наш первый видеофильм 1982 года, “Программа тренировок Джейн Фонды”, выпущен общим тиражом 17 миллионов копий и по сей день остается бестселлером среди популярных видеокассет. К тому же он способствовал расцвету индустрии видео для дома. Раньше видеокассеты не пользовались спросом, потому что у людей не было необходимой аппаратуры и не было фильмов, которые хотелось бы иметь дома и пересматривать, что оправдывало бы покупку дорогостоящего видеомагнитофона. Но с тех пор, как вышли в свет наши первые кассеты, все вдруг бросились скупать видеомагнитофоны. По этой причине именно мое имя стало первым среди исполнителей в списке “зала славы видео”, хотя обычно там чествовали изобретателей и производителей видеотехники. Я очень горжусь этим и, возможно, кажусь хвастуньей (пусть я и правда хвастаюсь), но давайте учтем, что я не предвидела такого бума. Кто знал? Наверно, Дебби Карл. И ее муж Стюарт, которому хватило мудрости прислушаться к совету своей умной жены.
Я получала пачки писем от женщин со всего мира, которые, по их выражению, “делали Джейн”. У меня до сих пор сохранились эти трогательные рукописные послания, начинавшиеся, как правило, со слов, что их автор никогда не писала знаменитостям и уверена, что я не стану читать ее письмо сама. В одних говорилось о моей книге, в других – о видео– и аудиозаписях. Женщины изливали мне душу, рассказывали, как они похудели и повысили самооценку, как наконец-то нашли в себе силы возразить начальнику, как им удалось восстановиться после мастэктомии и справиться с астмой, нарушениями дыхания или диабетом. Одна женщина написала, что чистила утром зубы и вдруг ахнула, впервые в жизни увидев в зеркале свои бицепсы. Волонтер “Корпуса мира” сообщила, что каждый день “делает Джейн” под аудиозапись в своей глинобитной хижине в Гватемале. В другом письме говорилось о девяти женщинах из южноафриканского государства Лесото, которые трижды в неделю собирались, чтобы вместе “делать Джейн”, и оказалось, что от общения они получают не меньше удовольствия, чем от гимнастики.
Со мной тоже что-то начало твориться – если каждый день в чужих гостиных (или хижинах) с видеокассеты или пластинки звучит твой голос и появляется твое изображение, ты входишь в чужую жизнь на каком-то личном уровне, не так, как киноактриса с большого экрана, и это меняло отношение людей ко мне. Они считали меня своей знакомой. В магазинах, куда я заходила за покупками, меня нередко узнавали по голосу, даже если человек стоял ко мне спиной, и мне начинали рассказывать о том, какие кассеты у кого есть, кто с кем занимается и какой от этого эффект. Одна дама улеглась на пол прямо в аптеке, чтобы я посмотрела, правильно ли она выполняет наклоны таза. “Я каждое утро просыпаюсь под ваш голос, потому что моя жена упражняется с вами в гостиной”, – говорили мужья.
Я не знала, то ли мне благодарить их, то ли просить прощения.
Я привыкла к славе, но это было нечто новое, и я призадумалась. Погодите, а как же мои роли в кино? Как же всё, за что я боролась? Что мне теперь делать с этими наклонами таза? Кажется, фитнес затмил все мои прежние дела, и это беспокоило меня, несмотря на приятное сознание того, что я помогла женщинам изменить жизнь к лучшему. Не хотелось бы, чтобы я ассоциировалась у людей с тазовыми наклонами. Но сам бизнес всё-таки мне очень нравился – и не только тем, что приносил нам прибыль.
Оказалось, что для достижения успеха в делах требуется творческий подход. Мне хотелось, чтобы мой курс подходил не только богатым дамам из Беверли-хиллз, но, благодаря видео, и пожилым людям, детям и работающим женщинам, у которых мало лишних денег и еще меньше свободного времени. Я провела опросы в небольших группах, чтобы лучше понять, чего хотят женщины. Я внимательно прислушивалась к тому, что говорили эти обычные американки – секретарши, мелкие предпринимательницы, домохозяйки, студентки и риелторы – о своих предпочтениях и потребностях в спорте. Им было трудно выделить время на поход в спортзал и средства на няню, и все они были очень благодарны за наши видеоуроки.
Я хотела понять, что у нас получается, а что нет, поэтому иногда, особенно на первых порах, сама вела занятия. Когда я снималась в Лос-Анджелесе и мой рабочий день длился с 9 до 5, я три раза в неделю проводила тренировки перед работой, в 5 утра. По мнению Долли Пэтрон, когда я прибегала, вся потная и красная, меня можно было счесть за сумасшедшую.
Вскоре я открыла вторую студию в Энчино, небольшом городке в долине Сан-Фернандо, а потом и третью – в Сан-Франциско. Бизнес-консультанты советовали мне заключить договоры франшизы на использование нашей программы, и тогда я решила обратиться в агентство по найму руководящих работников, чтобы мне подобрали опытного человека, женщину, которая могла бы управлять бизнесом.
Я провела интервью с пятнадцатью кандидатками. Мужчину на этой должности я не рассматривала, так как мою целевую ауди торию составляли в основном женщины, да и мне самой было бы комфортнее работать с женщиной. Я остановила свой выбор на одной из них по трем причинам. Во-первых, она была родом со Среднего Запада; глядя на своего отца, я считала выходцев со Среднего Запада людьми трудолюбивыми, экономными и честными. Во-вторых, она сказала, что заплакала при звуках “Звездно-полосатого флага”. В-третьих, она была замужем за своей школьной любовью. Два последних обстоятельства говорили об основательности ее жизненных принципов и лояльности. Я не ошиблась. На самом деле была и четвертая причина – ее звали Джули Лафонд, а “Лафонда” стало бы отличным названием для нашего совместного предприятия.
Джули сразу дала мне полезнейший совет – закрыть обе новые студии и не связываться с франшизой. “Зачем тебе лишняя собственность? – сказала она. – Основные деньги и гораздо меньше головной боли тебе приносят кассеты и книги, а «Беверли-хиллз Уоркаут» пусть будет лабораторией для отработки новых методик. Ты сможешь держать руку на пульсе наших клиентов и будешь знать, что им хорошо, а что плохо”.
Через два года после прихода Джули я решила разделить фитнес и CED. Я хотела развивать бизнес, но мне мешало то, что весь доход выплачивался в виде дивидендов “Кампании за экономическую демократию”. К тому времени – к середине семидесятых – мой спортивный бизнес принес этой организации 17 миллионов долларов, и мне казалось, что мы перевыполнили свою первоначальную задачу обеспечения ей солидной финансовой базы. Поскольку “Уоркаут” принадлежал мне, я могла развивать его и по-прежнему при необходимости спонсировать CED.
Тома тогда избрали в Законодательное собрание штата Калифорнии, и текущим руководством CED занимались другие люди. Но Том с самого начала относился к нашей спортивной студии отрицательно и считал, что мы тренируемся в женских глупостях. Однажды он сказал мне, что, по его мнению, наши проблемы в семейной жизни начались, когда я открыла свой бизнес. Может быть. Бизнес отнимал у меня всё больше и больше времени, но при каждом подобном его высказывании в пренебрежительном тоне я думала: ладно, я пустая, можешь оставаться при своем мнении, но массе женщин это, безусловно, идет на пользу. И потом, где еще ты взял бы 17 миллионов долларов?
В конечном итоге мы с Джули выпустили пять книг, двенадцать аудиозаписей и двадцать три видеокассеты – всю программу, от базового цикла тренировок до йоги и степ-аэробики, в том числе были короткие, облегченные серии для пожилых людей и две детские, которые мы назвали “Веселый фитнес”. Резко возросшая конкуренция вынуждала нас вкладывать больше средств в производство и маркетинг. Но мы поставили дело на научную основу и снимали один видеофильм всего за пять дней, хотя на подготовку каждой такой программы уходило от полугода до года. По моему настоянию на видео вместе со мной упражнялись самые разные люди – я хотела, чтобы те, кто делал это дома, чувствовали себя своими. Мы приглашали людей с разным цветом кожи, мужчин и женщин, молодых и постарше, толстых и тонких.
Каждая новая идея приносила мне массу удовольствия. Например, вместо привычного диско для музыкального сопровождения мы выбирали шотландскую джигу, латиноамериканскую музыку, кантри в быстром или медленном темпе, и хореографию ставили в том же стиле. Обычно хореографической частью я занималась сама. Это давало мне уверенность в том, что я справлюсь с упражнениями, – ведь я была на десять лет, если не более, старше остальных танцоров. Для одной из записей мы с тренером Джин Эрнст работали на фоне экрана, на котором демонстрировался соответствующий музыке фильм. Я сама пользовалась такими записями и знаю, как важно, чтобы действие было увлекательным. В другой раз я сочинила забавную сценку: парень, как бы опоздавший, влетает в зал, пристраивается в заднем ряду и начинает с невероятным рвением выполнять упражнения. Эту программу так и узнают до сих пор – “кассета с тем придурком”. В видео под названием “Комплекс упражнений для похудения” мне захотелось создать атмосферу большого города, поэтому мы снимали его ночью на крыше многоквартирного дома.
Сразу после того, как мы сняли этот видеофильм, я познакомилась с Тедом Тёрнером, и больше у меня ни разу не нашлось времени на то, чтобы сделать законченное видео по аэробике, когда несколько месяцев уходило на сюжет, несколько недель на репетиции и еще неделя на съемки. Однако под руководством Джули Лафонд наш бизнес просуществовал много лет, и за это время я сделала сольные видеоуроки – что оказалось куда более простым делом. Мы вместе с Джули выпустили второй сборник упражнений и кулинарную книжку “Кухня для здоровой жизни”. Джули помогла мне разработать самогенерирующую “беговую дорожку” для продажи (этот тренажер не надо было включать в розетку, что отвечало моему стремлению рационально расходовать электроэнергию) и еще множество разнообразного и тоже весьма прибыльного спортинвентаря и аксессуаров для тренировок.
Джули подружилась кое с кем из наших тренеров, особенно близко – с Джин Эрнст и Лорел Спаркс. Мы вместе совершали длительные прогулки на велосипедах и пешком. Однажды, когда мы отправились в трехдневный велопоход по диким местам долины Напа, к нам присоединились Трой с Ванессой. Вот там я заметила, какие у меня ладные и крепкие дети… без всяких тренировок!
Добрые отношения со многими тренерами нашего спорткомплекса были очень важны для меня. Когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что это служило мне своего рода предохранительным клапаном, через который я могла выпустить наружу какие-то свои внутренние проблемы. Помню, один журналист, мой хороший знакомый, пришел к нам в студию, когда мы записывали на видео “цикл упражнений для похудения”. Он немного побродил вокруг, а потом сказал мне: “Поразительно, насколько ты другая с этими женщинами. Никогда не видел, чтобы ты так смеялась и шутила”.
Не очень приятно, что для большой части молодежи – если молодежь вообще обо мне что-то знает – я “та тетка с видеокассет, под которые мать делает зарядку”. Однако я горжусь тем, что благодаря моим методикам многие женщины стали лучше относиться к себе и к своему телу.
В зависимости от своего состояния в данный момент времени женщина может упорным трудом добиться различных результатов. Можно тренироваться исключительно ради того, чтобы вылепить мышечный корсет, а можно испытывать нездоровое стремление к недостижимому идеалу. Но человек думающий работает еще и для того, чтобы вдохнуть энергию и жизнь в самую свою сущность, чтобы создать ци и ощутить глубинное взаимодействие с собственными клетками. Я начинала свои тренировки с мыслями о двух первых целях, а потом, когда стала чаще выезжать из спортзала на природу, ходить по горам, кататься на велосипеде, заниматься медитацией и йогой, переключилась на последние. И тогда к работе над внешностью добавилась внутренняя работа.
Теперь я понимаю, что для меня медленный, постепенный процесс примирения с собственным телом начался с движения под музыку, с эндорфинов и потения. Этим же я спасалась в трудные времена, которые меня еще ждали.
Глава 16
Призрак
Тело без души – это труп, а душа без тела – призрак.
Авраам Джошуа Гешель
Когда мы с Томом познакомились, я почти совсем отвлеклась от работы в кино, и ничто не предвещало моего возвращения в ряды самых востребованных актеров. До нашей встречи я уже два года активно участвовала в антивоенном движении – естественно, я признала лидерство Тома, который занимался организационной работой в течение десяти лет и обладал уникальным опытом. Таким образом, расклад сил в наших отношениях компенсировал чрезмерную популярность, которой обычно пользуются известные киноактеры. Поэтому, когда на экраны вышли “Забавные приключения Дика и Джейн”, сразу вслед за ними – “Джулия” и “Возвращение домой”, да еще я получила второго “Оскара”, между нами возникли трения.
Вскоре после громкой премьеры “Возвращения домой” с анонсами на обложках журналов и рекламными презентациями Том пригласил к нам в “Лорел Спрингз” Брюса и Полу – как оказалось, чтобы устроить нам всем четверым соревнование в критике и самокритике. Нам предстояло обсудить наши недостатки, внимательно выслушать друг друга и выяснить отношения. Мы с Полой и Брюсом не видели, что именно в наших отношениях надо прояснять, но в те времена подобные мероприятия были в моде среди участников общественных движений, поэтому мы все сочли это полезным.
Как только мы начали, мой муж повернулся ко мне и стал обвинять меня в том, что я тяну одеяло на себя, игнорирую Брюса и не хочу признать его заслуг в создании “Возвращения домой”. Но мы все трое довольно быстро догадались, что Брюс понадобился Тому лишь для предлога, а на самом деле он хотел выразить свое плохо скрываемое недовольство несправедливой, по его мнению, раздачей призов – кинозвезды забирают себе всю славу, в то время как “настоящих” трудяг, тех, кто ежедневно рискует жизнью и неустанно борется за перераспределение сил в мире, публика не знает. Эти люди – невоспетые герои, сказал Том, и это нечестно. Пожалуй, тут есть изрядная доля правды. С одной стороны, в кино создаются яркие образы и мощный посыл, что оказывает на людей сильное воздействие; с другой стороны, это только образы, а не реальная деятельность. Вокруг кино нарастает нечто изначально поверхностное, наносное, не связанное с искусством – звездность, самореклама, легкомыслие. Я всю жизнь так жила – сначала из-за папы, потом сама по себе – и почти этого не замечала. Но Тому всё это было против шерсти.
В конце концов дискуссия свернула прямо на мою ахиллесову пяту – мне дали понять, что все мои достижения гроша ломаного не стоят, что я просто тщеславная пустышка и дела мои пустые, третьестепенные по сравнению с поистине важными вещами. Пола и Брюс до сих пор живо помнят впечатления от того дня, а Брюс потом сказал мне: “Меня поразило, как сильно он на тебя злился. Это всё было глубоко личное и сказано с напором, чтобы получилось побольнее”. Но вместо того, чтобы обсудить личные проблемы со мной, сказать: “Мне трудно смириться с новым витком твоей карьеры” или “Брак не приносит мне счастья”, – Том придал всему политический оттенок – можно ли считать такую линию поведения правильной? Недавно мне вспомнилось наше совместное интервью, которое мы дали в 1973 году – в год нашей свадьбы, – еще один пример такого отношения. Писатель Лерой Ааронс спросил, что нас сблизило, и Том ответил: “Глубина перемен, которые произошли в Джейн, и наши общие стратегические взгляды оказались ровно такими, как нужно”. Похоже, те времена, когда мужчина сказал бы: “Я полюбил ее” или “Я люблю ее и рад, что у нас общие убеждения”, – минули безвозвратно.
Тогда, прочитав эту статью, я не придала значения холодному тону его ответа, вероятно, потому что умела стоять в сторонке и скрывать свои чувства под “политкорректной” маской. Мы были зеркальным отображением друг друга.
Я влюбилась в Тома и думала, что моя слава не может представлять угрозы для человека с таким неколебимым самомнением. Мне казалось, что он может быть мягким, что с ним можно будет расслабиться, открыть ему душу. Я ошиблась. Вряд ли он преследовал какую-то особенную цель, но он был так же скуп на эмоции, как мой отец, и точно так же играл на моих слабостях, заставляя меня чувствовать себя глупой и никчемной рядом с ним.
Вопреки моему теоретическому согласию с феминизмом, с Томом я вела себя пассивно и во всех неудачах винила себя. Если ему не нравилась какая-нибудь моя подруга – а ему, как правило, ни одна из них не нравилась, – я думала, что он замечает в ней какие-то недостатки, которых я не вижу. Я редко спорила с ним по поводу того, куда нам ехать отдыхать всей семьей, что нам следует делать и (как вы уже знаете) где и как мы должны жить. Мне попросту не приходило в голову, что мои идеи и чувства могут быть не менее интересными и достойными уважения. Гнев начинал бурлить во мне, когда мы оказывались в постели, и ощущение близости мгновенно исчезало. Если злишься, удовольствия от любви ждать не приходится. Всё это сбивало меня с толку и пугало, так как я не понимала, что злюсь, или не понимала, почему злюсь. Такова сила отрицания, когда вам необходимо сохранить брак и семью. Где-то я прочла – может, в Cosmopolitan, – что женщина должна сама говорить о своих желаниях. Говорить! Да я скорее умру.
Вдруг он не даст мне того, что я хочу, или не сможет дать? Тогда ему будет плохо, а мне еще хуже, а я не хочу портить ему настроение, ведь тогда я ему разонравлюсь, и вдруг какие-то моральные или политические соображения не позволят ему дать мне то, что я хочу? Тогда я так и буду злиться. Всем будет только лучше, если я помолчу о своих желаниях. Неужели другие говорят? Неужели только мои линии связи всё время рвутся?
Поэтому я из боязни боли, которую могут причинить мне попытки пойти на контакт, отсрочила болезненный момент и вообразила, будто он и не наступит. Шли годы, и я думала: “Ладно, дело давнее, к чему ворошить прошлое?” Но боль и злость не уходят, а копятся. Вместе они травят душу и усиливают отчуждение. Кто-то сказал, что под стеклянным колпаком угодливости может зацвести только ярость.
Я хотела сохранить брак, поэтому предпочитала не замечать того, что, как я потом узнала, было очевидно для всех наших друзей, – того, что Том постоянно меня унижал. Кэтрин Грэм рассказывала в своей автобиографии, как после кончины ее мужа подруги говорили ей, что их часто шокировало его хамство по отношению к ней. Она страшно удивилась. “Я не видела ничего оскорбительного ни в его замечаниях, ни в его поведении, всегда считала, что он просто шутил”, – писала она. Я испытала странное облегчение, узнав, что даже такая незаурядная, столь многого добившаяся женщина, как Кэт Грэм – издатель The Washington Post, – предпочитала закрывать глаза на то, что было очевидно ее подругам. Элеанор Рузвельт, тоже сильная личность с собственным опытом в этой области, однажды сказала: “Никто не может унизить тебя против твоей воли”. Чистая правда. Однако, встав на путь отрицания, я позволила себя унизить. Лишь пройдя еще один брак – с Тедом Тёрнером, – я сумела полностью освободиться, вынырнуть, словно перископ, оглядеться и сказать: “Эй, погодите! Я такая как есть! Извольте это принять”.
Не знаю, когда теплая дружба, которая связывала нас на заре нашего романа, начала перерождаться в некое подобие деловых отношений – во всём, за исключением одной сферы, где от меня по-прежнему требовалось быть сексуальной и желанной, хотя мне вовсе этого не хотелось. Из-за пристрастия Тома к алкоголю мы расходились всё дальше. Поскольку ни он, ни я не желали этого признать и что-то с этим сделать, отчуждение росло. Но я тогда сама глубоко увязла в своем пищевом расстройстве, и мне было не до его зависимостей. А может, просто не хотела замечать и этого тоже. Он же ирландец… у них культура такая, разве нет?
В бурном водовороте нашей жизни я с легкостью отмахивалась от проблем и безосновательно уверяла себя, что там, за поворотом, всё пойдет иначе. Отчасти я полагала, что все браки такие. Я не наработала полноценного опыта в сфере близости, – но я забегаю вперед.
Я отдавала себе отчет в том, что наши проблемы в немалой степени были связаны с моим тайным для всех пищевым расстройством, которое с пятнадцати лет омрачало всю мою жизнь и в особенности мои романы. Я не упоминаю о нем на каждой странице своего повествования, но, как вы знаете, это было со мной всегда. Всем, кто страдает от каких-либо зависимостей и читает мою книгу, известно, что тайные демоны не покидают нас и придают всему в нашей жизни свою окраску – то более выраженную, то послабее. Все зависимости имеют одно общее свойство – время от времени они как бы отступают, но только вы начинаете думать, что контролируете себя, как они обязательно возвращаются и предательски бьют сзади под коленки. И вы идете ко дну – незаметно для окружающих, конечно. Тонет ваша слабая сердцевина, а вовсе не та безупречная, деловитая и ответственная внешняя оболочка, которая с виду отлично распоряжается жизнью.
Впрочем, к тому времени, как мне стукнуло сорок, я жила, собрав всю свою волю в кулак. Мои силы уходили на поддержание целостности моей внешней оболочки, а внутренняя сердцевина изматывалась, и чем дальше, тем эти периоды истощения увеличивались. Бывало, что после приступов обжорства с прочищением желудка я отходила целую неделю. Я слышала от Робина Моргана, писателя и поэта, что у некоторых животных и птиц – например, у кошек и сов – под нижним веком есть третье полупрозрачное веко, мигательная мембрана. Вроде глаза открыты, но вместе с тем прикрыты – просто затянуты пленкой. После моих приступов со мной происходило то же самое. Всё мое существо затягивала мигательная мембрана. Мои дети и муж так привыкли к этой пленке, что для них я такой и была, и если бы ее вдруг не стало, они удивились бы. Если ты живешь с какой-либо зависимостью, наладить искренние отношения с близкими не получится.
Я осознала необходимость выбора между жизнью и этими адовыми муками. Я должна была либо пробиться к свету, либо сгинуть во тьме. Я дорожила своей насыщенной, интересной, требующей много сил жизнью – своей семьей, работой в кино, политической деятельностью. Я вертелась как белка в колесе – снималась, боролась за кинопремии, собирала деньги. От меня кто-то зависел. Плюс ко всему я хотела изменить мир к лучшему, а закрывшись мигательной мембраной, многого не добьешься. Не стоило так бездумно тратить свою жизнь.
Однажды утром я проснулась и поняла, что должна всё это прекратить – одним махом, раз и навсегда. Это больше не могло так продолжаться. Я словно вступила в битву, которая длилась несколько лет. Я пожертвовала приятным возбуждением с частым биением сердца в груди и сиюминутным удовольствием, а также неизбежным жгучим чувством вины, подавленности и ощущением бессмысленности всего происходящего. Но прошло пять лет, прежде чем я наконец спокойно села за стол, не испытывая желания немедленно ликвидировать все запасы продовольствия в доме подобно тому, как выбрасывают алкоголь и наркотики. Но я не могла этого сделать. Моим родным надо было что-то есть.
Я жила, словно “сухой пьяница”, который пить бросил, а в причинах своего пагубного пристрастия так и не разобрался. Где-то в глубине меня по-прежнему оставалась незаполненная темная зона. Мне никогда не приходило в голову пройти двенадцатиступенчатый курс реабилитации, чтобы избавиться от пищевой зависимости. Возможно, я сумела бы открыться и впустить в себя высшую силу, святой дух или что-то там еще – называйте это как хотите, – чтобы размягчить эту твердую глыбу. Но тогда я еще не рассматривала себя как существо духовное. Я жила исключительно разумом и была убеждена в том, что если окажусь достаточно умной и “правильной”, каким в моем представлении был Том, то мы никогда не расстанемся.
Мне всё еще нужен был мужчина, который подтверждал бы мою правильность. Иногда имела значение часть меня ниже пояса, иногда – выше шеи. Вадим, несомненно, видел меня ниже шеи – красивое физическое тело, которое он с удовольствием выставлял на всеобщее обозрение. Больше я такого не желала. Мне хотелось, чтобы Том обратил внимание на меня выше шеи, чтобы он меня уважал. Я не понимала, сколь губительно такое разделение тела и разума для наших отношений.
Моя пищевая зависимость отражала мои хаотические поиски идеала и путей развития, желание заполнить пустоту и “войти” в свое тело. Я прекратила объедаться и принимать потом слабительные, но эта потребность – восстановить контакт с телом и вырваться из жесткой оболочки мнимого самоконтроля, которую я сама себе создала, – осталась.
Я заменила еду на секс. Завела роман.
Это было прекрасно и болезненно. Я вечно ждала, что меня поразит громом за мой грех, и в то же время радовалась освобождению. Я встречалась с мужчиной исключительно ради удовольствия и не была ему “женой”, что возвращало меня к давно отмершей части моего “я”, а заодно избавляло от обязанности быть “хорошей”. Несмотря на то что наш брак в тот период действительно укрепился, прошло сколько-то времени, и мне стало труднее выносить двойственность своего положения, поэтому я решила положить конец своему роману. Лишить себя этой своей части оказалось ох как тяжело. Я была несчастна, когда лгала, и перестав лгать, осталась так же несчастна. Но я понимала, что это должно закончиться. Прежде всего, я не хотела рушить свою семью. Тому я ничего не рассказала, но и не знала, что он тоже искал утешения на стороне. Мы жили себе и жили в нашем странном и внешне благополучном союзе.
Я часто думаю том, как еще могли бы развиваться события в моем прошлом, когда происходил какой-то сбой. Что касается нашего брака с Томом, мне следовало бы обхватить его лицо руками, заглянуть ему в глаза и сказать: “Я хочу, чтобы мы как-нибудь разрулили эту ситуацию. Если ты со мной согласен, давай оба признаем наши зависимости и постараемся избавиться от них, поможем себе сами. По-моему, всё зашло слишком далеко, и одной мне страшно. Я сильно злюсь, но не понимаю почему. Нам нужен рефери. Давай поищем специалиста, который поможет нам разобраться”. Но вместо всего этого я просто говорила: “По-моему, нам надо обратиться к психотерапевту”, а он отвечал: “Нет”, – и я замолкала. Словно распиленная надвое ассистентка фокусника, я прочно обосновалась в собственной голове и вылезала наружу только ради встреч с подругами или ради тренировок, массажа и занятий танцами.
В отношениях мужчины и женщины много всего намешано. У нас с Томом была масса общих интересов, и мы замечательно жили еще восемь лет после моего романа. Когда мы вместе, не зная ни сна ни отдыха, работали над каким-нибудь проектом или туром, я могла позабыть о том, что нам чего-то не хватало. Он упорядочивал мою жизнь, усиливая резкость моего зрения, и помогал мне понять, как можно изменить мир. В конце концов, у нас был чудесный сын.
Мне нравилась увлеченность Тома бейсболом, нравилось, как он тренировал детскую команду, в которой играл Трой, и он не пропустил ни одной игры. Я многому у него училась. Том привел к нам в дом таких выдающихся мыслителей, как Десмонд Туту, Элвин Тоффлер и Говард Зинн. Том выбирал фантастические места для семейного отдыха, благодаря ему мы побывали в далеких краях и заморских странах – например, в Израиле и Южной Африке – и общались там с самыми проницательными умами. Он открыл мне целый мир новых идей, и я ему очень благодарна.
Глава 17
Синхронность
Из театра нельзя уходить сытым,
Нельзя уходить благостным…
Муляж – не еда;
Выходите из театра голодными,
Алчущими перемен.
Эдвард Бонд. “После спектакля”
Я начинала понимать, как отразить в модном голливудском кино те проблемы нашего общества, которыми мы с Томом занимались, и вместе с этим начался мой путь к себе по многим направлениям. Такая синхронность казалась мне чуть ли не чудом и приводила меня в восторг.
Едва освободившись от работы в фильме “Приближается всадник” с Джейсоном Робардсом и Джеймсом Кааном, я приступила к съемкам в “Китайском синдроме”. Я радовалась возможности вновь поучаствовать в интересном мне проекте с разделявшими мой интерес партнерами. “Китайский синдром” идеально отвечал одной из задач “Кампании за экономическую демократию” – вывести на чистую воду крупные корпорации, которые ради своих прибылей готовы рискнуть благополучием всего общества.
“Китайский синдром” по сценарию Джеймса Бриджеса – это история о том, как женщина, корреспондент лос-анджелесского телевидения, вместе со съемочной группой приезжает на атомную электростанцию близ города; в зале управления возникает какая-то паника. Оператор (его сыграл Майкл Дуглас) без ее ведома снимает происходящее, однако руководство телеканала не хочет выпускать эти кадры в эфир. Оператор крадет пленку и показывает ее физику, который говорит: “Вам повезло, что вы остались живы, – так же, как и всей Южной Калифорнии”. Как объясняет специалист, мы засняли чуть ли не мелтдаун, расплавление активной зоны, когда уходит охлаждающая вода и топливо разогревается до такой степени, что активная зона реактора может расплавиться, а затем расплавятся стальные конструкции и бетонный фундамент АЭС, и радиоактивное топливо просочится сквозь землю до самого Китая (отсюда и пошел термин “китайский синдром”). Когда расплавленное топливо достигнет грунтовых вод, в атмосферу поднимется облако радиоактивного пара, способное убить много тысяч человек и заразить колоссальные площади почвы. Начальника смены (Джек Леммон) уверения руководства о том, что ничего особенного не случилось, не удовлетворяют. Он хочет сам выяснить, в чем дело, и обнаруживает опасный конструктивный дефект реактора. Он пытается наладить управление реактором, но в это время входит сотрудник службы безопасности и убивает его.
“Китайский синдром” с аншлагом шел в кинотеатрах около двух недель. Консервативный колумнист Джордж Уилл обвинил нас в безответственности – по его мнению, наш триллер, основанный не на реальных событиях, а на вымысле, внушал людям страх перед атомными электростанциями. Затем, 30 марта 1979 года, пока мы в Юте, в Сент-Джордже, снимали “Электрического всадника”, Комиссия по ядерному регулированию сообщила об утечке радиации из реактора АЭС “Три-Майл-Айленд”, расположенной недалеко от города Гаррисбурга в Пенсильвании. В небо поднялось облако радиоактивного пара. Комиссия признала “крайне высокий риск мелтдауна”, а Дик Торнбург, губернатор Пенсильвании, обратился к жителям с просьбой вывезти беременных женщин и детей за пределы пяти миль от АЭС.
Редчайшее, прямо-таки невероятное совпадение во времени реальной катастрофы и выхода на экраны художественного фильма. Лента и так делала неплохие сборы, а после аварии на “Три-Майл-Айленд” стала блокбастером не только в США, но и во всём мире. Люди шли в кино за ответами на вопрос, что произошло в Пенсильвании.
Как только закончились съемки “Электрического всадника”, мы с Томом отправились в третий тур по стране – впервые после Вьетнамской войны – и на этот раз сосредоточились на экономической демократии, рисках, связанных с атомной энергетикой, и преимуществах альтернативных источников энергии, таких как солнце и ветер. Пресса широко освещала нашу акцию – главным образом из-за аварии в Пенсильвании.
Всё это время больше всех меня поддерживали женщины, в частности Лоис Гиббс из городка Лав-Канал, которая организовала своих единомышленниц на борьбу против захоронения рядом с их жильем токсичных промышленных отходов, вызывавших серьезные и даже смертельные болезни. Были и другие домохозяйки вроде нее, из тех, кто вечно оглядывается, не придет ли кто на помощь, – но приходится действовать самостоятельно, и оказывается, что они-то и есть настоящие лидеры.
Карен Нассбаум, моя подруга по антивоенной деятельности, заинтересовала меня проблемами офисных служащих. Она рассказала мне о сексуальных домогательствах, о том, как женщин с пятнадцатилетним опытом работы обходили по службе мужчины, их же бывшие стажеры, которые потом становились их начальниками, о сотрудницах самых процветающих банков, которым платили такие гроши, что впору было обратиться за льготными продуктовыми талонами. Всё это навело меня на мысль: а не снять ли кино на эту тему? В ходе нашего тура мы провели в восьми городах акции в поддержку общенациональной организации офисных работниц “С 9 до 5”, основанной Карен, и моя идея сделать такой фильм явно вызывала одобрение многотысячной аудитории.
Поначалу мы не предполагали, что это может быть комедия. Что уж тут смешного в пятнадцатичасовых рабочих днях, оплачиваемых по тарифам сорокачасовой рабочей недели?
Вернувшись в Лос-Анджелес, я пошла посмотреть на Лили Томлин в моноспектакле по пьесе Джейн Вагнер “Являющаяся по ночам”, позднее шоу “Поиск признаков разумной жизни во Вселенной”, и уникальный, блистательный талант этой актрисы мгновенно покорил меня, как и она сама. По дороге домой из театра я включила в машине радио и услышала песню Долли Партон “Через два дома”. Вот оно! Лили, Долли и Джейн!
И Брюсу, и мне было ясно, что, если Лили и Долли согласятся сниматься в нашем фильме, мне достанется наименее выигрышная роль, кого бы я ни играла. Пола Вайнштейн, моя подруга и бывший агент, а тогда директор по производству на киностудии “ХХ век Фокс”, сосватала нам сценариста и режиссера – Колина Хиггинса.
Мы с Брюсом отвезли Колина в Огайо, в офис организации “Работающие женщины Кливленда”[76], которой руководила моя бывшая соседка Кэрол Курц. Она пригласила примерно сорок женщин разных возрастов и профессий, и Колин записал их рассказы о работе. В свое время мы использовали в “Возвращении домой” то, что узнали от бывших “вьетнамцев” в госпитале, – так и теперь секретарши дали нам материал для сценария. Когда все высказали всё, что хотели, Колин задал им неожиданный для меня вопрос: “Вы когда-нибудь пытались пофантазировать, что сделали бы с шефом, будь ваша воля?” Наши собеседницы Сейчас узнаете! У нас появилась основная линия для сценария – мечты секретарш об экзекуциях для их шефов.
Через несколько недель после нашего возвращения Колин написал сценарий, а Долли и Лили дали согласие сниматься. Мы работали над фильмом зимой 1980 года, и это было сплошное удовольствие.
Долли решила, что к началу съемок она должна выучить весь сценарий – и выучила, ко всеобщему восхищению. Игра великих комиков с виду кажется легкой импровизацией, но, наблюдая за Лили, я поняла, что это ошибочное впечатление. Однажды я должна была вместе со Стивом Мартином представить кого-то публике на мероприятии, организованном ради сбора средств, и перед выходом Стив не меньше десяти минут репетировал и повторял на все лады приветствие “Здравствуйте, перед вами…”, пробуя разный темп и как бы обкатывая слова во рту. Я взирала на него с глубоким почтением. Лили вела себя точно так же – никогда не была полностью довольна результатом, вечно пыталась проделать то же самое еще раз, но чуть-чуть иначе. Генри Миллер как-то сказал: “Искусство учит только тому, что жизнь имеет смысл”. По-моему, это фразой можно подытожить всё, что делала Лили вместе с Джейн Вагнер. В образах своих эксцентричных и легко идентифицируемых героинь она раскрывает правду, которая лежит прямо за гранью нашего сознания; Лили нас будит.
Таких людей, как Долли, я вообще никогда не встречала. Она постоянно смешила нас своими, как правило, солеными шуточками. Мой семилетний сын обожал приходить к нам в студию просто чтобы посмотреть на нее. Как-то раз Долли спросила его, знает ли он, почему у нее такие маленькие ноги. Он густо покраснел и помотал головой. “Это потому, Трой, что в тени всё плохо растет”. Он был слишком юн, чтобы понять смысл ее слов, а мы все покатились со смеху.
Смех Долли – это нечто особенное. Нечто среднее между девчачьим хихиканьем, взрывными вскриками и перезвоном колокольчиков. Когда она входила в дверь, первым появлялся не ее бюст, а ее смех. Мы всегда знали о ее приближении по смеху, еще до того, как слышали стук ее шпилек.
Карен Нассбаум говорит, что видела этот фильм раз пять, если не больше, и неизменно радовалась реакции зрительниц на отдельные эпизоды. “Помню, в одном кинотеатре, когда дошло до той сцены, где у тебя заело ксерокс, какая-то женщина вскочила прямо посреди зрительного зала и крикнула: «Нажми кнопку со звездочкой!» Во всех кинотеатрах всегда происходило одно и то же – женщины страшно возбуждались, что-то кричали в сторону экрана, а под конец аплодировали. Мужчинам фильм тоже нравился, но они помалкивали, очевидно, чтобы не нарваться на неприятности”.
По мнению Карен, которая и сейчас является одним из лидеров рабочего движения в рамках объединения профсоюзов AFL–CIO (Американской федерации труда и Конгресса производственных профсоюзов), фильм “С 9 до 5” – это прекрасный пример того, как массовая культура способна дать толчок общественным дебатам; это возможно, как она говорит, “только при подходящем социальном базисе, если нарождающееся движение выигрывает от популярных высказываний и может использовать их”. “Я наблюдала это, объясняет она. До выхода этого фильма на экраны нам приходилось доказывать, что женщины на работе подвергаются дискриминации. Кино положило конец спорам… аудитория признала факт и посмеялась. Теперь можно дискутировать о том, что с этим делать”. Сразу после премьеры Карен отправилась в поездку по двадцати американским городам, организуя так называемое “движение после кино”. Вскоре в организации “С 9 до 5” было уже двадцать подразделений со своим штатом сотрудников, которые тогда же начали готовить почву для создания общенационального союза “Округ 925”, вошедшего в Международный союз служащих.
Наш фильм стал блокбастером.
Долли написала для него песню с тем же названием, “С 9 до 5”, и собрала всех женщин из актерской и съемочной групп, чтобы мы подпевали хором ей во время записи. Эта песня взяла все музыкальные премии и разошлась миллионным тиражом. Она стала самым настоящим гимном движения работающих женщин.[77]
Пока мы работали вместе, Долли рассказывала мне о своем детстве в Теннесси, как она росла в рубероидной хибаре с одиннадцатью братьями и сестрами, как они сами варили мыло и делали свечи, как тяжело им жилось, хотя и радостей было немало. Оказалось, природа одарила Долли не только необычным смехом, но и врожденной деловой хваткой, свойственной, по-моему, вообще всем жителям гор смекалкой.
Я лет десять вынашивала планы фильма по мотивам выдающегося романа Гарриет Арноу “Кукольный мастер”. Моя героиня, энергичная, творческая личность из тех, кого у нас принято называть горцами, живет в горах Аппалачи, в Кентукки, держит ферму, растит пятерых детей и вырезает для них игрушки из дерева. Она абсолютно не похожа ни на меня, ни на одну из моих прежних героинь. Я понимала, что должна как следует подготовиться к этой роли, и вот судьба свела меня с Долли Партон. В то время я не знала никого, кроме Долли, кто вырос бы в горах. Несмотря на то что сценарий еще не был написан, я начала учиться строгать и каждый день являлась на съемочную площадку с ножиком и деревяшкой, чтобы практиковаться в перерывах. Если Долли можно было найти по ее смеху, меня – по стружке и пятнам крови, которые я оставляла за собой.
Долли, как и все остальные, гадала, зачем я всё время что-то строгаю. Однажды за ланчем я дала ей почитать книжку “Кукольный мастер” и спросила, не сведет ли она меня с какой-нибудь женщиной, которая живет в горах, чтобы я могла с ней пообщаться. Долли сразу поняла, что мне нужно, но ей было известно, что в ее родные края чужаку просто так не попасть. Она пообещала взять меня с собой в Нашвилл после того, как закончатся съемки, откуда мы вместе, в ее туристском фургоне, проедем по Аппалачам и познакомимся с горцами, ее земляками.
Как только мы прибыли в Нашвилл, мне сразу стало ясно, что Долли не пожалела времени и сил на подготовку к нашему путешествию, заранее спланировала маршрут и встречи с людьми, чтобы снабдить меня необходимой для работы информацией. Это тронуло меня до глубины души. Долли была и есть звезда первой величины, чрезвычайно занятой человек, и, несмотря на редкий талант к общению, на самом деле она бережет свое личное пространство и не любит выносить на публику свою личную жизнь и отношения с друзьями и родными. Я расценила ее поступок как жест благодарности за “С 9 до 5”.
В фургоне Долли нас уместилось пятеро. В задней его части размещалось отдельное купе хозяйки, а все остальные спали на узких полках-диванах, расположенных вдоль стенок в середине салона. Днем мы все собирались на передних сиденьях. За всю неделю я ни разу не видела Долли без парика и макияжа. С самого утра она выглядела сногсшибательно и сохраняла безупречный вид вплоть до самого вечера, когда удалялась в свое купе. Обычно под такой маскировкой женщины прячут какие-то недостатки, но что касается Долли – а я провела с ней достаточно времени, чтобы утверждать это с уверенностью, – если убрать внешние наслоения, она всё равно останется по-настоящему красивой – это, кстати сказать, у них семейное.
Мы проехали по Скалистым горам в Теннесси, по плато Озарк в Миссури и Арканзасе, забираясь вглубь настолько, насколько позволял большой фургон, а потом побеседовали со знакомыми Долли, с которыми она работала в молодости на радио. До тех пор я думала, что только Долли умеет так интересно рассказывать всякие истории. Но, как я убедилась, почти все, с кем мы встречались за время путешествия, были прекрасными рассказчиками и так же заразительно смеялись.
Долли представляла меня своим друзьям, объясняла, что “Джейн хочет сделать кино вроде как про нас”, и спрашивала, не против ли они немного поболтать со мной. После этого мы с Долли оказывались в крохотном домике с единственной комнатой, в котором не было ни водопровода, ни электричества. Помню стены в одной из хижин, оклеенные для тепла газетами. Как правило, не обходилось без цветной репродукции с Иисусом и искусственных цветов, иногда можно было увидеть выцветшую фотографию мужчины в военной форме и почти всегда нам выносили старую коробку из-под обуви, набитую фотографиями и прочими семейными реликвиями. Хозяева в возрасте от семидесяти до восьмидесяти хорошо помнили годы Великой депрессии, когда закрывались угольные шахты и целые семьи вынуждены были покидать свои дома – как моя героиня в “Кукольном мастере”.
В одном городе на плато Озарк жили родственники Долли. Они приютили нас на ночь, а наутро, когда мы снова выдвигались в путь, преподнесли нам большой керамический кувшин самодельного виски. “Тройной фильтрации, – с гордостью прокомментировала Долли, – чистяк”. Мне объяснили, что при каждой фильтрации из самогона удаляются остаточные примеси, и конечный продукт ничем не уступает самой качественной фруктовой водке, какую можно найти во Франции. Я научилась обхватывать ручку кувшина большим пальцем и подносить тяжелый сосуд ко рту, придерживая его одной рукой. За время нашего путешествия мы опорожнили немало таких кувшинов, и хотя громкость смеха усиливалась пропорционально выпитому, я даже не думала, что могу спиться, и ни разу не мучилась от утреннего похмелья. Дома я отходила бы еще неделю!
На Озарке я впервые увидала бутылочное дерево, а также удивительные примеры творческого самовыражения людей, чье искусство берется не из каких-то течений или направлений и не из галерей, а из внутренней потребности украсить окружающую среду с помощью подручных средств, и неважно, что об этом подумают или скажут другие. Там был дом, где всё, от столов и стульев до полов и ледника, пестрело горошком; в другом доме хозяин (недавно умерший) оклеил всю мебель блестящими фантиками от жевательной резинки. В одном дворе высохшее, лишенное листвы дерево обрело новую жизнь с бесчисленными флакончиками из-под магнезии, игравшими на солнце неповторимыми голубоватыми переливами. Еще одно дерево было сплошь увешано скопленными за год пустыми пивными банками.
В Арканзасе мы заехали в гости к историку музыки Джимми Дрифтвуду, помимо всего прочего, известному еще и как автор песни “Битва при Новом Орлеане”. Узнав о цели моего приезда в Аппалачи, Джимми заявил, что знает как раз нужных мне людей, и мы тут же погрузились в чью-то машину и поднялись в маленькую горную деревушку Маунтин-Вью[78], а потом еще минут десять ехали по грунтовой дороге через лес, пока не добрались до увитой клематисами хижины. Во дворе мы увидели какое– то животное вроде зебры, которое оказалось семейным землепашцем, мулом выраженного полосатого окраса, и нескольких павлинов на крыше. Ни дать ни взять волшебная страна Оз. Нам навстречу вышла пожилая супружеская пара семидесяти с лишним лет, Люси и Уоко Джонсоны. Люси, крупная женщина с коротко остриженными каштановыми волосами и в очках с толстыми стеклами, горделиво сияла новенькими зубными протезами. Она мастерила кукол из яблок – когда яблоко засыхало, вырезанная рожица забавно сморщивалась. Кроме того, она чесала шерсть со своих овец и красила ее с помощью различных огородных растений и цветов, которые росли у нее в изобилии. Из этой шерсти она ткала изумительные коврики и сервировочные салфетки для продажи на ярмарках. Как и моя героиня из “Кукольного мастера”, Люси была настоящей художницей, хотя сама таковой себя не считала. Просто чтобы руки занять, говорила она про свои увлечения. Вот на такую женщину я хотела бы быть похожей.
Перед отъездом я обратилась к Люси и Уоко: “Если мы сумеем довести до ума сценарий, я с удовольствием приехала бы снова, пожила бы немного с вами”. Они кивнули, не веря, что когда-нибудь меня еще увидят.
Я вернулась через три с половиной года. Как только мы с Брюсом получили пригодный сценарий и назначили дату начала съемок, я написала им и спросила, могу ли я погостить у них пару недель, “но только при условии, что я буду работать вместе с вами и вы никому не скажете, кто я такая”. Они удивились, но пообещали выполнить мою просьбу.
Я приехала на пасху, когда в Маунтин-Вью стояли холода. Уоко, которому исполнилось уже семьдесят восемь лет, колол дрова, поскольку их дом отапливался единственным камином, и в первый же день я настояла на том, чтобы он предоставил эту работу мне. Я никогда в жизни еще не колола дров, но подумала: ему же под восемьдесят, а мне нет равных в фитнесе. Да раз плюнуть! На следующее утро я проснулась, не в силах даже пальцами пошевелить, не то что руки поднять. Я почувствовала безмерное уважение к Уоко и поняла, сколь серьезная проблема встает перед этими людьми, – что их ждет, когда Уоко совсем состарится и не сможет колоть дрова? Их дети, как и почти вся молодежь из горных поселков, перебрались в города. Подобный жизненный уклад уйдет в историю раньше, чем американцы в массе своей что-нибудь узнают об этом.
Убедившись, что мне не хватает силенок на обыденную для старого Уоко работу, я переключилась на другие дела. Доила по утрам корову, собирала яйца, которые несли свободно разгуливавшие по двору куры, училась сбивать масло в старой деревянной маслобойке – в Тайгертейле моя мама из такой же маслобойки сделала торшер. Я ходила с Уоко в лес, и он подстрелил опоссума и показал мне, как освежевать тушку. Люси научила меня различать лавровые деревья и обдирать кору для приправы, и я приготовила опоссума на дровяной плите. Мне он не понравился: слишком жирный, с множеством мелких косточек. Люси также научила меня делать домашнее печенье на скорую руку, буквально из ничего, мы выпекали его в камине, на тяжелой чугунной жаровне. Я узнала, как едят сорго, намазывая его толстым слоем на хлеб, зачем в самую глубь камина закладывают самое толстое – резервное – полено, как заморозки поздней весной могут загубить сад и оставить людей без достаточного запаса продовольствия, и наловчилась вырезать яблочных куколок.
Мы все спали в одной комнате, отгородившись друг от друга подвешенными на проволоке занавесками. Старые железные койки с провисшими пружинными сетками были застелены пухлыми перинам, так что утром я с трудом выбиралась из кровати. По вечерам мы усаживались на потертый диван перед огромным каменным камином, и Люси с Уоко рассказывали мне разные байки, шутили, а иногда пели, аккомпанируя себе на своих музыкальных инструментах. До меня наконец дошло (как это я раньше не догадывалась!), почему все, кого мы встречали, обожали занимательные истории и играли хотя бы на одном музыкальном инструменте. Без электричества нельзя было включить ни радио, ни телевизор для развлечения. В распоряжении этих людей были только они сами, поэтому музыка и разговорный жанр особенно ценились холодными зимними вечерами в горах. Как бы нам в нашем благословенном электрифицированном раю не похоронить окончательно это искусство ежевечерних бесед, подумала я.
В пасхальное воскресенье Люси и Уоко взяли меня с собой в церковь. Это была постройка с одним помещением, с выбеленными стенами и дровяной плитой в качестве отопительного прибора. Священник внимательно посмотрел на меня поверх ржавой плиты. Судя по его рукам и джинсовому комбинезону, ему, как и Уоко, приходилось выполнять тяжелую работу в своем хозяйстве. Неожиданно он сказал: “Знаете, вы очень похожи на Джейн Фонду. Вам никогда не говорили?” Я опустила голову и что-то пробормотала, уповая на то, что Люси не проболтается и он не добавит какой-нибудь гадости. Но он сказал: “Не знаю, как по-вашему, а на мой взгляд, она храбрая женщина”. Я молча кивнула в знак согласия, и мне захотелось обнять его.
Пока шла служба, священник и его паства – то есть мужская ее часть – постоянно обменивались репликами. Женщины не проронили ни слова. Потом я спросила Люси об этом, и она ответила, что женщинам запрещено как-либо проявлять себя во время службы. Чуть подальше, добавила она, есть еще одна церковь, где люди пьют мышьяк и держат живых гремучих змей.
Читать бесплатно другие книги:
