Джентльмены-мошенники (сборник) Андерсон Фредерик

V. Пятая трубка

“Как известно, размер капель различных жидкостей не находится в корреляции с их плотностью. Дюран пишет, что из драхмы серной кислоты можно получить девяносто капель, вода дает сорок пять, а анисовое масло, согласно профессору Проктеру, – восемьдесят пять. Следовательно, вес капли будет разным для разных жидкостей, однако лишь очень немногие из проведенных на эту тему экспериментов были описаны. Самое старое упоминание можно найти в Pharmacopoeia Universalis Мора 1845 года, но более доступны для американского и английского читателя будут результаты Бернулли…” – гласила фармакопея[112]. И так далее, и так далее.

Несравненный Годаль не держал перед собой текста, но всего час назад он запечатлел эту страницу у себя в памяти и пока еще помнил ее до буквы. В зависимости от состава размер капли бывает от одной трети до полутора минимов[113]. Усреднив эти данные, Годаль решил считать каплю равной одному миниму. При необходимости позже можно будет произвести точные измерения, сверившись с атомным весом.

Пока в уме он совершал молниеносные вычисления, его рука рассеянно помешивала пльзеньское пиво крошечным термометром, который владелец этого заведения на Гановер-сквер выдавал к каждой кружке пива.

– Должно быть пятьдесят два градуса по Фаренгейту[114], – сообщил хозяин, завидев, что Годаль внимательно вглядывается в свою кружку. Годаль, впрочем, смотрел вовсе не на ртутную полоску, а на капли золотистой жидкости, стекавшие с термометра. Так или иначе, жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на споры о правильной температуре пива, и Годаль с детской покорностью объяснил, что с нетерпением дожидается, пока температура поднимется на полградуса, прежде чем утолить свою жажду.

“Именно такого цвета оно и будет, – размышлял он, – может, чуть в рыжину и чуть липкое, если заморозить”. Откинув голову и закрыв глаза, он завершил свой расчет: шестьдесят одна тысяча четыреста сорок капель в галлоне – десять центов за каплю!

Годаль прицокнул языком, чувствуя себя необычайно глупо; все это было так же просто, так же возмутительно очевидно, как и любое самое великое изобретение – после того, как его изобрели.

Он нашел решение одной из трех задач, о которых прежде лишь мечтал; каждая была достойна стать делом жизни. Он мечтал о них, как поэт мечтает о сонете, который когда-нибудь выйдет из-под его пера, как писатель мечтает о шедевре, нерассказанной истории, как художник мечтает о картине с душой, которую невозможно разложить на одни лишь краски.

Такой задачей была для него башня Юлия[115], где на дне колодца прятались тридцать миллионов в золотых орлах, оставленные там императором скорее средневековым, чем современным, на будущую осаду Парижа. Вторая задача – знаменитая, посиневшая от возраста цепь инков, сто морских саженей желтого золота, выкованных в цепь, которая покоится в глубинах бездонного озера, затерявшегося высоко в Перуанских Андах. И третья задача – нектар богов! – редчайшее из драгоценнейших вин. Башня Юлия и цепь инков были далеко, одну сторожила вражеская армия, другую – сила предрассудка. Но вот он сидел, наблюдая за капельками, капающими с термометра и под воздействием тех же сил, что движут звездами, превращающимися в идеальные сферы, а драгоценное вино тем временем пряталось от него в двух шагах.

Позади раздалось свирепое “Ага! – и герр Шмальц бесцеремонно выхватил кружку с драгоценным пивом у Годаля из-под носа. В своей задумчивости великий вор нарушил правило заведения – позволил температуре подняться до шестидесяти градусов[116]. С рассеянной улыбкой Годаль наблюдал, как старый брюзга цедит новую кружку правильной температуры. Хозяин поставил кружку перед ним и велел пить.

“У каждого своя религия, – думал Годаль, подчинившись приказу бесцеремонного немца. – У него – пятьдесят два градуса, у меня – золото”.

Весело помахивая тростью, Годаль шагал по кривому переулку под железнодорожной эстакадой в сторону Уолл-стрит. С востока улица была застроена угрюмыми складами, с запада – одета в мрамор. Годаль повернул на запад – на западе пряталось золотое сердце. За каждым окном скрывалось сборище аристократических пиратов, измышляющих новые способы раздобыть еще золота. Плебс носился по улицам, выполняя их прихоти и втайне завидуя сияющим шелковым котелкам и лимузинам. На золото можно было купить все, что сердце пожелает, его невидимая сила притяжения пронизывала все на свете.

К обочине подъехал почтовый экспресс, и толпа зевак принялась заглядывать друг другу через плечо, глазея всего-навсего на выстроенную на тротуаре пирамиду ящиков из необработанной сосны, каждый не больше обувной коробки. В коробках было золото в слитках. Если бы не грозный вид охранников, несущих вахту по обе стороны от пирамиды, пока потные грузчики таскали ящики по одному, вполне вероятно, многие в толпе вспомнили бы, что тысячи лет назад все мы родились ворами, и затеяли бы ради этих желтых кирпичей ужасное побоище.

“Оно должно подчиняться силе тяготения и подвергаться воздействию вакуума, – размышлял Годаль, все еще в восторге от очевидного решения, пришедшего ему в голову на Гановер-сквер над кружкой пива. – Пожалуй, – решил он, – пожалуй, я сделаю из него фризы на стенах моего кабинета. Шестьдесят одна тысяча капель в галлоне! Фризы получатся минимум в четыре дюйма толщиной. Но почему бы и нет?” – вдруг заключил он, как будто какой-то демон в нем расхохотался от этой гротескной мысли. Именно так мертвые расы древних Анд поклонялись этому желтому металлу: не как вульгарному посреднику для торговцев, но как символу власти, достойному одних лишь королей. Стены дворцов они украшали листами чистого золота. Должно быть, это приносило несказанную радость… королям!

Он задержался на мгновение; его эстетский взгляд пал не на ящики с золотом на тротуаре, но на стройные линии небольшого домика, чья зарешеченная дверь была гостеприимно открыта навстречу сокровищам. Здание было не больше пентхауса на крыше какого-нибудь из окружавших его небоскребов, но все же оно выделялось, как бесценный камень в посредственной оправе, хоть его простые черты и были омыты водами времени. Как хрупкая квакерша, робко кутающая плечи в шаль, оно пыталось отгородиться от шума и гама, доносящегося отовсюду. С одной стороны возвышалась глухая стена высотой более двадцати этажей, с другой, точно великая пирамида, флегматично нависала серая глыба хранилища Государственной казны.

Окна были зарешечены, так что внутрь и птица бы не проникла. Двери были обшиты сталью, сами камни фундамента, казалось, жались друг к другу, чтобы скрыть швы от посторонних взглядов. Карнизы когда-то рассчитали так, чтобы они выдержали даже потоп, черепица на крыше была широкая, как блюдца. В те времена, когда электролизная химия еще не пришла на помощь необработанному сырью – земле, воздуху, огню и воде, – даже копоть, поднимавшаяся из этих труб, обратилась бы в золотые пуговицы, стоило лишь ее собрать и оплавить в тигеле. Это здание было великолепной сокровищницей прошлого века.

“Пожалуй, – жизнерадостно думал Годаль, любуясь, – будь этот пейзаж нарисован на фарфоре, я бы не мог спать спокойно, пока не заполучил бы его”.

Внезапно и безжалостно, подгоняемый пулеметной очередью пневматических молотков, наступил час дня. Крошечные человечки-обезьянки далеко в небе устанавливали последние балки ультрасовременного, похожего на каминную трубу небоскреба, который уже через несколько месяцев примет на себя все функции, до сих пор безупречно выполнявшиеся этим крошечным зданием – старым добрым зданием Пробирной палаты.

Годаль прошел мимо и скоро был уже дома. Здесь царил тихий покой, который он ценил превыше всего; он вздохнул, понимая, что в следующий раз испытает это чувство лишь через несколько недель. В тот же день, под видом опытного электрика по имени Догаль (изъясняющегося с сильным датским акцентом), он предъявил свой профсоюзный билет и устроился на работу с жалованьем шестьдесят центов в час. Годаль считал, что все нужно делать хорошо, и пусть он и ненавидел мозоли и грязь под ногтями, принципы – это святое.

Новенькое здание Пробирной палаты США иногда называют “домом без парадных дверей”. Что ж, парадной двери у него, может, и нет, зато имеется два черных хода, которых ему вполне хватает. Оно выходит на два задних двора, аккуратно балансируя на самой границе между Уолл-стрит и Пайн-стрит. Вход со стороны Уолл-стрит ведет через угрюмые коридоры ныне пустующей старой Пробирной палаты; вход с Пайн-стрит перегорожен высокой железной решеткой, как бы намекающей на то, что за ней сокрыто нечто куда более ценное, чем кирпичи и известка. В решетке прячется узорчатая калитка, достаточно широкая, чтобы пропустить двух человек плечом к плечу или одну тележку, нагруженную ящиками с золотыми и серебряными слитками. Длинный деревянный пандус – шаткая конструкция – идет с улицы в окно второго этажа, временно исполняя функцию двери.

Когда-нибудь драгоценный клочок земли между унылым лицом нового здания и улицей будет занимать вычурный фасад, и удивительный завод, денно и нощно производящий чистое золото со скоростью сорок миллионов долларов в год, будет полностью сокрыт от глаз. Впрочем, обычному прохожему это здание никак не выдавало своего назначения, оно было даже менее примечательным, чем простые сосновые ящики, нагруженные слитками, на которые каждый день собираются, затаив дыхание, поглазеть зеваки.

Стены ровные и без каких-либо архитектурных излишеств; по сути, это всего лишь задняя часть небоскреба, ожидающего, когда у строителей дойдут руки доделать фасад.

Был июньский день, четыре часа. Верхние окна Пробирной палаты стояли нараспашку, и через проемы тихонько доносилась высокая нота, будто кто-то тянул ее на скрипке. Это значило, что внутри моторы-генераторы безостановочно трудились, очищая золото от примесей. Только что через выход на Пайн-стрит здание покинули четверо. Среди них были директор производства и главный химик – два человека, ответственные за скрытые внутри богатства, два человека, чьи бухгалтерские книги ежегодно сводятся с таким тщанием, что идут в учет и тонны сырья, и малейшие карандашные заметки.

Третий был представителем канадского правительства, он приехал из Оттавы, чтобы познакомиться с последними достижениями электролизной химии. Как хранилище ценностей Пробирная палата его не интересовала – по давней традиции казна США и все ее дочерние предприятия считались неприкосновенными, и спрашивать, насколько хорошо защищено их новое здание, было бы просто смешно.

Четвертым был шеф отдела секретной службы США, проездом в Нью-Йорке. Он хотел узнать, откуда у гвинейского золота такой необычный цвет – из-за примеси серебра или из-за уникальной атомной структуры. От ответа зависела судьба парочки проходимцев, которых он недавно арестовал.

– Нет-нет, вы не поняли, – объяснял главный химик канадскому дипломату. – Мы боремся с пузырьками воздуха путем наложения слабого переменного тока на постоянный ток, иначе от них потом не избавишься.

– Все дело в примеси серебра, – втолковывал директор тайному агенту.

Тот раздраженно пожевывал ус. Это означало, что он опростоволосился.

В этот момент случилось происшествие, в общем, банальное, но буквально несколько часов спустя всех четверых как молнией поразило, до чего серьезные у него оказались последствия. А дело было в том, что доктор запретил тайному агенту курить – в приказном порядке ограничил количество его сигар до трех в день. Теперь, когда на него накатили первые муки воздержания, он чувствовал себя как медведь с занозой в лапе. На выходе из калитки его настиг аромат табака из катти одного ирландца, курившего неподалеку.

Есть что-то в экзотическом аромате хорошо раскуренной трубки-катти. От этого аромата всех находящихся рядом охватывает почти сверхъестественное желание покурить. И не важно, в чем дело: в качестве табака, безупречно раскуренной глиняной трубке или необычайной тяге, свойственной всем катти благодаря короткому мундштуку, – что бы это ни было, психологический эффект один.

Тайный агент рассеянно уставился перед собой. Один из водяных крыс – так по традиции звали уличных трудяг в коричневых штанах, которые специализировались на выгребании грязи из ливневых коллекторов, – стоял перед своей водоупорной стальной тележкой и разжигал трубку. Несчастный страдалец вытащил из кармана сигару и посмотрел на нее с кислой миной.

– Этот малый коптит, как камин! – виновато объяснил он, откусывая кончик сигары. – Последняя на сегодня. Ну, была не была!

Он поискал в карманах спички, забыв, что во избежание соблазна взял за правило их при себе не держать. У его спутников спичек тоже не оказалось.

– Да вы что! – вскричал он, не веря своим ушам. – Хотите сказать, трое здоровых мужчин – и все воротят нос от табака! Я слышал, конечно, – продолжал он с бесконечным сарказмом, – об отдельных случаях, как наш общий друг доктор Пиз, но чтобы трое сразу… я потрясен!

Тем не менее так и было.

– Не будет ли у вас огоньку? – поинтересовался тайный агент, похлопав по плечу трудягу, как раз загружавшего ковш грязи в свою вместительную тележку. – Вы, похоже, здесь единственный человек с толикой вкуса, – пошутил он. – У нас с вами пара общих пороков. Мои друзья… ангелы бледные.

Курильщик с вялым любопытством посмотрел на всех четверых. Он порылся в карманах, но ничего не нашел, поэтому с фамильярностью, допустимой среди своих, предложил агенту прикурить прямо от трубки, чем тот с благодарностью и воспользовался.

Он… предложил прикурить прямо от трубки.

– Какой необыкновенный субъект! – отметил тайный агент. – Вы заметили, что он в резиновых перчатках? Не удивлюсь, если по праздникам он даже делает маникюр!

По правде сказать, этот субъект не ограничивался праздниками. У него был лучший маникюр во всем штате.

– Также, – машинально заметил профессиональный охотник за ворами, – у его лошади небольшая припухлость на левой задней ноге, а на копытах выжжено “246”.

– У вас, наверное, очень интересная жизнь, – вежливо отметил канадец, которому в первый раз в жизни повезло повстречать настоящего тайного агента.

– У нее есть свои недостатки, – ответил тот, ухмыльнувшись с сигарой в зубах. – Стоит обзавестись дурацкой привычкой подмечать детали, и в итоге под вечер голова так забита всякой ерундой, что невозможно уснуть.

Прошел час, но ни Пайн-стрит, ни окно, служившее входом, и виду не подавали, что скоро войдут в историю криминального мира. Когда пробило пять, высотки исторгли весь свой муравейник сотрудников. В это время года, когда не темнеет до ужина и у всей армии клерков есть несколько часов на развлечения, Уолл-стрит пустеет быстро. Уже пятнадцать минут спустя от водоворота людей, захлестнувшего тротуары, остался тонкий ручеек.

Уличный торговец, обслуживающий в основном мальчишек-посыльных и уличных брокеров, сидел на своей тележке и пересчитывал товар; водяная крыса, действительно не снимавший резиновых перчаток, все еще трудился над канализационным люком; сын солнечной Италии с иммиграционными бумагами в кармане подметал улицы, напевая Miserere с чрезмерными аподжатурами на предпредпоследней ноте.

Мимо прошел полицейский, затем еще один. По улице, точно колесница Джаггернаута, прокатилась запряженная десятью парами лошадей подвода с колесами огромными, как карусели; она тащила шестидесятитонную балку к новостройке “Эквитабл” за углом.

Можно было сфотографировать этот момент – да хоть бы это и сделал тот самый наблюдательный тайный агент, – и все равно очевидное объяснение происходящему не бросилось бы в глаза. Действо было в разгаре. Когда все подошло к концу, наступили шесть часов, как всегда отмеченные далеким перезвоном колоколен.

Услышав звонок, сотрудник на седьмом этаже Пробирной палаты внезапно прекратил работу и повернулся к распределительному щиту у западной стены. Он поспешно бросился через комнату и замер, потирая глаза, у смотрового окна.

Минуту спустя в двух милях от Пробирной палаты облаченный в ливрею мальчик-слуга с серебряным подносом в руках шествовал по коридорам гостиницы “Холланд-Хаус”, уныло завывая:

– Мистер Гамильтон! Мистер Гамильтон!

– Это вас разыскивают, – сказал бдительный тайный агент главному химику. – Мы здесь!

– Телефон, сэр, – шестнадцатый номер!

Он проводил молодого химика к телефонной кабине.

– Да, это Гамильтон. Кто говорит? Джексон? Что у вас с голосом? Говорите поближе к трубке, совсем не слышу – что вы говорите, что пустое?

Молодой ученый оцепенело уставился на узкую стенку телефонной кабины. В его голосе появились властные нотки:

– Кто это? Откуда вы говорите? Что за глупые шутки?

Он прижал трубку к уху, его сердце пыталось вырваться из груди.

– Пуст?! Резервуар пуст?! Вы… вы с ума сошли!

Судя по всему, его собеседник окончательно утратил связность речи.

– Джексон! – резко вскричал Гамильтон. – Вы врете! У вас галлюцинации! Понимаете?

Он подождал ответа, но из трубки донесся только сдавленный всхлип.

– Джексон! – вскричал он. – Слушайте меня! Идите к резервуару! Потом вернитесь и скажите, что вы там видите!.. Мальчик! – рявкнул он через приоткрытую дверь кабины. К ней немедленно бросилась дюжина посыльных. – Немедленно позовите ко мне мистера Уитакера. Он сидит на оттоманке в курительном салоне, у него рыжие усы.

Когда тайный агент Уитакер сунул голову в дверь, они с Гамильтоном чуть не столкнулись. По лицу Гамильтона агент понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, и, когда тот бросился прочь, Уитакер последовал за ним. По пути они перехватили Бэнкса, директора.

Канадца бросили – он так и остался сидеть один, разинув рот. Чудесный ужин на четверых, который они уже заказали, отменился. Трое чиновников проехали на такси полдюжины кварталов, пока почетный гость из Канады окончательно переварил последние слова, брошенные ему побледневшим химиком: происходит что-то важное, и это что-то его не касается.

Когда они подъехали к Пайн-стрит, их взору предстала в общем та же картина, что и несколько часов назад. Выбравшись из такси, они бросились вверх по пандусу к окну, которое ничуть не изменилось на вид с тех пор, когда они отсюда уезжали, – все те же актеры в новых декорациях, не более. Слухи поползли только через три дня – тогда-то улицы и наполнили толпы зевак, глазевших на Пробирную палату точно так же, как прежде на сосновые ящики, полные золота.

Пока извозчики ассенизаторской службы и подводы со сталью на углу Нассау-стрит разбирались, чья дорога, небольшая и ничего не понимающая группа мужчин стояла у огромного фарфорового резервуара на седьмом этаже. Они были в таком потрясении, что с тем же успехом перед ними мог лежать гроб. Резервуар был пуст!

Сорок галлонов растворенного в кислоте золота плотностью совсем как хорошее пиво при нужной температуре, будто испарилось – сорок галлонов, шестьдесят одна тысяча капель в галлоне, десять центов за каплю! От всего этого богатства осталось лишь несколько мелких лужиц в неровностях дна.

Сверху, точно белье на сушке, висело два параллельных ряда тоненьких электродов. Один ряд был черен с виду – электроды обросли шлаками и примесями, второй был еще мокрый, но на нем уже проступали причудливые драгоценные кристаллы. Но нектар – нектар богов! – в котором трудился мощный электрический ток, очищая, отбирая, отторгая лишнее, – весь нектар богов исчез!

Три чиновника глупо переглянулись. Все они в меру умственных способностей и образования напрягали мозги, пытаясь до конца осознать очевидное.

Судя по показаниям распределительного щита, в этот июньский день тысяча девятьсот тринадцатого года, между четырьмя и шестью часами пополудни, сорок галлонов обжигающе горячего золотого раствора – десять центов за каплю, шесть тысяч за галлон, четверть миллиона долларов за все – были похищены (хоть это было очевидно!) из неприкосновенных стен Нью-Йоркской Пробирной палаты, принадлежащей Монетному двору США. Когда раздался первый звонок тревоги, означавший перебой между электродами, на посту в вечернюю смену дежурил инженер Джексон.

На первый взгляд казалось, что проще похитить тонну соломы в одном тюке. Из расчета два грана на каплю вес похищенного составлял около десяти тысяч тройских унций, то есть больше восьми тысяч фунтов; если исходить из того, что в кубическом футе семь галлонов, то объему там было почти шесть кубических футов – размер внушительной глыбы гранита. И все же восемь тысяч фунтов, шесть кубических футов, четверть миллиона долларов – все они испарились, не оставив следа.

Как мы уже знаем, у Пробирной палаты было два отличных входа, пусть и черных. Плюс к тому в здании насчитывалось около пятидесяти окон. Уитакер поднял одно из них и выглянул наружу. Стены были гладкие, как полированные бока фортепиано. Думать, что вор проник через окно, было бы просто глупостью, и эту идею быстро отбросили.

Двери охранялись денно и нощно при помощи сложных механических приспособлений, и не было на свете такого человека, который знал бы все их секреты. К тому же у дверей стояла стража с шестизарядными армейскими револьверами такого серьезного вида, что язык не поворачивался назвать их иначе как пушками.

Три чиновника попытались заговорить одновременно, но все это настолько не укладывалось в голове, что ни у кого не нашлось слов. Тайный агент, у которого хотя бы имелась соответствующая выучка, первым пришел в себя и принялся осматривать обчищенный резервуар. Вскоре он начал тихо поругиваться. Резервуар был сделан из фарфора в стальном водоупорном футляре. Уитакер указал на два прута, протянутых параллельно над резервуаром. По всей длине они были покрыты слоем желтого металла.

На прутах висели крючья из того же металла. С каждого из прутов свисало полсотни холщовых мешочков размером с мужской носок. В каждом было по слитку, из которых электролит извлекал чистое золото. На другом пруте на таких же крюках висели желтые пластины в десять – двенадцать дюймов длиной и толщиной от одной восьмой до целого дюйма. Они были изукрашены мелкими желтыми кристаллами, будто присыпаны сахаром.

– Что это такое? – спросил он и повернулся к своим спутникам, которые немедленно бросились к нему. – Это золото?

Они кивнули. Это было чистое золото – вплоть до кривых крючьев. Даже электроды были из золота.

– Сколько это может стоить? – спросил Уитакер.

– Я могу посмотреть у себя в бумагах… – начал директор.

– Да что мне ваши бумаги! Миллион?

Директор покачал головой. Он все еще не понимал, что происходит.

– Полмиллиона?

– Вполне возможно! – ответил главный химик. – Да, я бы сказал, примерно так.

Уитакер снял с прута одну из изукрашенных кристаллами пластин, еще липкую от раствора, в котором она совсем недавно плавала, и прокрутил ее на пальце.

– Не странно ли, – сказал он, – что вор, которому хватило ума стащить шестьсот фунтов вашего драгоценного раствора, не позарился на полмиллиона долларов чистым золотом, которое лежало на самом виду?

Ответа на этот вопрос они пока не знали. Тайный агент хмыкнул и пошарил в пустом кармане в поисках запретной сигары.

– Сейчас крайний случай, – сказал он решительно, – и с этим никто не поспорит. – Повернувшись к Бэнксу, Уитакер добавил: – Проследите, чтобы никто не входил и не выходил, пока я не вернусь. Ваша первая задача – собрать всех сотрудников. Глупо, но ничего не поделаешь. Полагаю, они все прошли через душевые?

Да, по окончании рабочего дня все сотрудники шли в раздевалки и покидали здание только после душа и в свежем костюме. На выходе их всех осматривали. Таковы были правила Пробирной палаты.

Уитакер задумчиво спустился по пандусу на улицу и нашел магазинчик, где раздобыл длинные, крепкие черные сигары – пищу для мозгов. Ему тут же полегчало. На повороте с Нассау на Пайн-стрит он заметил маленького грязного уличного мальчишку, с криками боли прыгающего на одной ноге.

Методический ум Уитакера отметил, что больная нога покрыта пятнами, словно бы от ожогов; но, взвесив все за и против, он решил, что сейчас у него проблемы поважнее оборванца с обожженной ногой. Наконец он вернулся в Пробирную палату, и официально началось следствие. Сотрудников собрали вместе, и лишь в десять часов вечера суровое начальство допросило последнего протестующего грузчика. Допросы ни к чему не привели.

– Какое счастье, что вы с нами, – сказал Бэнкс, с самого начала этих ужасных событий безудержно кусавший ногти. – Что бы мы без вас делали!

Бэнкс был чрезвычайно благодарен Уитакеру за то, что тот взвалил на себя это бремя.

Уитакер лишь хмыкнул, разглядывая носки своих ботинок, будто в них крылась разгадка.

– Очевидно, – начал он, – что шестьсот фунтов золота, тем более в растворе, без посторонней помощи сбежать не могли. Но, кажется, – сказал он и встал, – прежде чем мы двинемся дальше, мне потребуется урок электролизной химии. След преступника пока еще свеж. Давайте потратим несколько минут, чтобы ознакомиться с основами.

Они поднялись на седьмой этаж, где зиял пустотой фарфоровый резервуар. Через некоторое время Уитакер ознакомился с фактами. В конечном счете это была простая система для очистки золота от примесей, придуманная лучшими умами времени. Тайному агенту в деталях объяснили, как при помощи электрического тока из сплавов получается чистейшее золото.

– Очень, очень умно, – сказал Уитакер. – Могу также отметить, что не менее умно запирать слитки внизу в хитроумнейших дорогостоящих сейфах, а раствор хранить открытым в незащищенной комнате.

– Но кто может забраться на седьмой этаж и похитить жидкость?! – непонимающе перебил его Гамильтон. – Все это немыслимо!

– Немыслимое произошло прямо у вас под носом, – протянул Уитакер. – Судя по всему, преступнику не помешало даже то, что раствор был кипящий! А это что за трубы?

Он указал на несколько черных железных труб, протянувшихся вдоль резервуара снаружи.

– Это изоляция для электрических проводов, – объяснил главный химик.

Не успел он договорить, как с возгласом крайнего изумления бросился к резервуару, пробежался пальцами по выпускным отверстиям.

– Боже! Наконец-то я понял! – вскричал он срывающимся фальцетом. – Дайте мне лампу, скорее!

С электрической лампой на длинном шнуре он изучил каждый уголок резервуара, в особенности выпускные отверстия для электрических проводов. Для поддержания электрического напряжения нужны были четыре провода.

Но трубок было пять. Пятая была пустой. Ее так искусно спрятали под угловой шарнир, что заметить ее мог лишь взгляд, обостренный суровой необходимостью. С триумфальным вскриком химик бросился прочь, вниз по каменной лестнице. Наконец он проверил распределительный щит в рубке, откуда поступал ток. Сверху к щиту вело только четыре провода – пятая трубка затерялась где-то в слоях бетона и стали.

Уитакер наконец понял, что свежеосвоенных азов химии ему все-таки не хватает и уследить за ходом мысли Гамильтона он не может. Тайный агент остановил химика и потребовал объяснений.

– Ну что?

– Это очевиднее, чем нос у вас на лице! – воскликнул Гамильтон. – Пятая трубка! Господи святый! Неужели не понимаете? Через пятую трубку весь резервуар можно опустошить до капли! – Наконец он со смехом вырвался. – Может, они и слили золото из резервуара, но никуда оно не делось! Найдите, куда ведет трубка, – золото будет там!

Итак, драгоценные сорок галлонов золота были откачаны простейшим сифоном через отверстие немногим больше булавочной головки. Тем временем занимался рассвет. Разум Уитакера, до этого затуманенный обилием технических деталей, наконец прояснился.

– Стойте! – скомандовал он. – Главный тут я. Сначала ответьте на мои вопросы. Во-первых, – он схватил химика за руку и заставил поднять ее в воздух, – что у вас с руками?

Руки у Гамильтона, который совсем недавно в панике обшаривал ими резервуар, были в коричневых пятнах, как будто обожженные. Выглядели они очень скверно, хотя в суматохе химик не замечал боли.

– Цианистый калий!

– Откуда он взялся? Отвечайте, быстро!

– Какой глупый вопрос! Из резервуара, конечно! Золото очищается… я все это вам уже объяснил. В танке был хлорид золота, растворенный в цианистом калии!

– Это больно? – поинтересовался Уитакер с раздражающей медлительностью.

– Больно?! Попробуйте опустить руку в кипящую кислоту!.. Лучше помогите найти, куда ведет пятая трубка. От какого дьявола она вообще взялась?

Уитакер пожевал запретную сигару и вдруг воодушевился – ему вспомнилась маленькая обожженная нога, которую он видел совсем недавно. Он снова схватил сопротивляющегося Гамильтона – крепко, как в тисках зажал.

– Если вы три минуты посидите спокойно, – сказал он, грозно сверкнув глазами, – я приведу вас к вашему драгоценному золоту – или как минимум туда, куда его слили, большего не гарантирую. Впрочем, идемте – идемте со мной! – добавил он, и вдвоем с Гамильтоном они поспешили на улицу.

Уитакер замер на углу, где недавно видел босого мальчишку с обожженной ногой.

– Что это? – спросил он, указав на мокрое место на тротуаре, рядом с решеткой водостока. Гамильтон зарылся руками в грязь – и с криком вскочил. В грязи блестели крошечные желтые иголки.

– Это оно! Наше золото! – вскричал он восторженно. И затем, в отчаянии: – Оно в канализации!

Воспользовавшись тем, что химик впал в меланхолию, Уитакер расспросил заинтересовавшегося ими полицейского. Да, в самом деле, примерно в шесть часов вечера на этом самом месте чуть не столкнулись стальная телега с грязью и грузовая подвода, и в процессе из телеги выплеснулось около ведра грязи.

Если вы три минуты посидите спокойно, я приведу вас к вашему драгоценному золоту.

Записал ли полицейский имена извозчиков? Записал, потому что они подняли страшный шум, но нет, никого не арестовал. Подвода принадлежала “Деррик Компани”, а телега – “Дженерал Лайт энд Пауэр”. Уитакер рассмеялся.

Полчаса спустя управляющий конюшней “Дженерал” дрожал перед его свирепой сигарой. А не мог бы он показать им телегу номер тридцать шесть – тут Уитакер пустил несколько колец дыма, – в которую была запряжена лошадь с припухшей левой задней? Эта лошадь – номер 246 – сегодня была в распоряжении у малого в резиновых перчатках. Профессиональный охотник за ворами наконец напал на след. “Проще не бывает”, – будто говорил Уитакер всем своим видом.

– Все это лишний раз доказывает, – сказал он вслух, – что в конечном счете обыкновенный вор проигрывает в битве умов, потому что всегда оставляет какую-нибудь незначительную улику – какую-нибудь мелочь, которая для тренированного ума все равно что широкое шоссе. К примеру, – продолжал он, забыв на мгновение, что стоявший перед ним конюх в испуге теребит шляпу, – если бы тот курильщик не сыграл на моей слабости и не раскурил свою дьявольскую катти, вполне возможно, что мне пришлось бы как следует за ним погоняться.

– Курильщик! – изумленно воскликнули двое чиновников.

Опытный разведчик принял их невысказанные восторги любезным кивком и снова повернулся к главному конюшему.

– Вот что, мой милый, – сказал он, – через пятнадцать минут здесь, у ворот, должны быть телега номер тридцать шесть, человек, который ею управлял, и лошадь. Я пришлю к вам своего человека.

– Вы бы мне сказали, где они, сар, – ответил управляющий конюшней, все еще теребя шляпу, – я был бы очень благодарен, сар. Сегодня днем телегу номер тридцать шесть угнали, мы только что из полиции – объявили ее в розыск.

На этом блистательное расследование похищения из Пробирной палаты ее жидкого сокровища, которое вел опытный тайный агент, столкнулось с непробиваемой стеной. Дальше оно практически не продвинулось. Пропавшая телега нашлась – ее бросили в Ньюарке, и перед уходом добрый вор даже насыпал лошади вдоволь зерна и сена.

Как оказалось, изнутри вор пропитал телегу кислотоупорной смазкой. На дне от холода кристаллизовалось несколько золотых иголок – все, что осталось от сорока галлонов ценой по десять центов за каплю.

Было совсем не трудно проследить пятую трубку от золотого резервуара через коммутационные коробки, набитые электропроводкой, к колодцу на улице. Множество улик указывало, что дальновидный вор установил дополнительную трубку, когда здание еще только строилось. На дне колодца нашли несколько пинт драгоценного раствора, совершившего необычайное путешествие – семь этажей вниз и на улицу, – когда ловкий вор выдернул потайную пробку.

– Признаюсь, ученый из меня никакой, – сказал Уитакер неделю спустя, – но, прежде чем забыть это дело, я хочу понять одно. Допустим, наш друг украл на четверть миллиона долларов золотой грязи – но что ему от нее толку? Как он достанет из нее золото?

Гамильтон снисходительно улыбнулся:

– Процесс извлечения золота из грязи – это простейшая химия. И самое смешное, – продолжал он, скривившись, – что когда этот хитрый малый превратит золото обратно в слитки, ему, скорее всего, достанет наглости принести его нам сюда на продажу. И нам, черт возьми, придется его купить!

…через пятнадцать минут здесь должны быть телега номер тридцать шесть, человек, который ею управлял, и лошадь.

По сей день представители Пробирной палаты так и не знают, не продали ли им обратно их краденое золото. Стоит отметить, что страховые компании, ответственные за людей, ответственных за золото, до сих пор судятся друг с другом – и с другими ответственными лицами, принимавшими участие в отделке и досмотре интерьера нового здания.

Несомненно, кража золота была запланирована загодя и у вора было несколько месяцев на подготовку. Также бесследно исчез электрик по имени Догаль, говоривший с сильным датским акцентом, который работал на стройке в неурочные часы, – на этом следствие и застряло окончательно. Что до судебной тяжбы, в будущем это дело обещало стать таким же знаменитым, как древняя тяжба Джарндисов против Джарндисов[117].

Уитакер редко признавал свои неудачи, но несколько месяцев спустя, за сигарами у своего благородного друга Годаля, он рассказал всю историю в деталях – историю самой немыслимой кражи в его жизни. Он втайне надеялся на острый ум этого знаменитого детектива-любителя, который не раз наводил его на верный след своим удивительным аналитическим подходом. Годаль рассмеялся.

– Вникнем в суть вещей, – предложил он. – Стоит избавиться от соблазна золота – и мир переродится. Ваш курильщик – просто эталон карманного воришки. Насколько все было проще каких-то десять тысяч лет назад! Для отдаленных племен в Андах золото не было вульгарным средством торговли. Это был символ верховной власти, достойный лишь королей. Я, как умел, – скромно добавил он, – превратил эту комнату в памятник инкам. Мои фризы – вы обратили внимание? Жалкая подделка! Где я использовал золочение, они тратили фунты и фунты весового золота. Но для меня это – символ все той же поэтической идеи. Не хотите ли еще сигару? Ах да, простите! Доктор мой – тиран мой!

VI. В ролях все звезды

Однажды вечером, когда Моберли Гримси ехал домой с работы, рядом с ним села нормальная с виду молодая женщина и спросила, не считает ли он, что молча разглядывающая друг друга публика в общественном транспорте выглядит донельзя глупо. Это замечание показалось юному Гримси самым разумным, что он слышал за полгода жизни на Манхэттене, но едва он приготовился к интересной – пусть и немного необычной – беседе с понимающим человеком, кондуктор привел полисмена, потому что, как выяснилось, его собеседница сбежала из сумасшедшего дома.

Это событие несказанно удручило юного Гримси, поскольку вот уже полгода он тщетно пытался найти друзей – таких же общительных, как и он сам. Гримси работал в банке, где управлял ручной счетной машиной, установленной в клетке, стены и потолок которой были сделаны из прочной латунной сетки, пол – из армированного бетона, а дверь запиралась снаружи.

По обе стороны от него находились такие же клетушки, где были заперты такие же молодые люди, как он. Стоило хоть немного сблизиться с соседом, чтобы начать здороваться по утрам – если без другой причины, то хотя бы по причине соседства, – как его вдруг пересаживали куда-нибудь подальше, и снова на все попытки Гримси пообщаться из ближайшей клетки недоуменно смотрел совершеннейший незнакомец.

Однажды Гримси все-таки заговорил с соседом справа, но тот отпрянул на противоположную сторону клетки, будто его искушали совершить немыслимое преступление.

У себя в пансионе за ужином юный Гримси бесплодно пытался вовлечь соседей в светскую беседу, но те лишь порыкивали в тарелку, как собаки над костью.

Примитивным существам, пожалуй, и впрямь всего интереснее за обедом еда, но никакой первобытный инстинкт не извиняет цивилизованных людей, привыкших собираться за одним столом. В конце концов юный Гримси начал заводить друзей в прессе, среди персон, имевших привычку или талант оказываться на слуху. Он читал о свете, и о светском обществе, и о событиях в Верхнем Вест-Сайде; в конце концов он и в самом деле начал находить удовольствие в их проделках, совсем как оборванец, прижавшись носом к окну магазина игрушек, пускает слюнки и дает волю воображению.

Он был запанибрата с августейшим Вильгельмом и мистером Карнеги, он знал, который из Уотербери забил решающий гол в турнире по поло и какого цвета был его пони; он разбирался в родственных связях множества первых семей и в бесконечном количестве браков и разводов; а совсем недавно он целых три дня с величайшим волнением следил, как палата представителей выбирала подарок на свадьбу в Белом доме[118]. Он был в курсе, что мистер Гэри из “Стил-Траста” отбыл из Экс-ле-Бена двадцатого и семь дней спустя отплывет из Саутгемптона; что первый муж миссис Биксби был из Стрэнджей и что ее сын от первого брака переехал в Париж по велению души; что Мемсахиб – лучшая кобыла на конноспортивной выставке в клубе “Пайпин-Рок”, что Кальвер-Стоуны заказали за границей новое жемчужное ожерелье для дочери, которая собралась замуж за графа де Шальвре; что Бак Стрингер из гарвардской футбольной команды бил левой и что Уинстоны после шумихи вокруг их развода на Манхэттене решили восстановить свою репутацию в Вашингтоне.

Одни были в море, другие – на берегу, в Леноксе, Дареме, на Палм-бич… Моберли Гримси все было едино; он скакал по земному шару как кузнечик (не выходя, впрочем, из гостиной), стоило ему открыть экстренный выпуск дневной газеты или взяться за колонку сплетен под кофе с булочкой. Все это он сдабривал самыми смачными абзацами из еженедельников светских новостей, совершенно бесстыжим образом делившихся с ним самыми пикантными сплетнями из кулуаров.

Со временем он узнал массу всяческой информации, которая была бы бесценной для старой верной нянюшки в каком-нибудь трехэтажном романе или для редактора столичной газеты. Но все это было лишь шагом в его акклиматизации, превращении из чрезмерно общительного провинциала в истинного сдержанного ньюйоркца. В печати он обрел сотни шапочных знакомств, в жизни – ни единого. Трудно это – сломать лед, когда приехал из провинции.

Так что вряд ли можно было винить юного Гримси, когда он принялся выискивать странные и незнакомые заведения для обедов и ужинов. В конце концов, это было неизбежно. Ведь если в своем кругу его считали подозрительной личностью, то, может, кто-нибудь на задворках общества удостоит его улыбки или кивка. Начал он, разумеется, со светящихся электричеством ресторанов Шестой авеню, где стены обиты сандалом, счета выписывают красными чернилами, а поят и кормят такой дрянью, что потом на улице Гримси шатало от малейшего ветра.

Однажды он набрел на ломбардский пансион на Девятой улице, где наконец-то его общительность нашла отклик в лице датского дога, который положил голову на стол и взирал на него с обожанием – всего лишь за то, что получил половину мяса с тарелки.

Другим вечером он ужинал в уставленной винными бочонками комнате, когда вошли двадцать человек – все как один крайне упитанные и с вощеными усами – с загадочными продуктами в руках. Как он позже узнал, о таких яствах можно прочитать лишь в модном рассказе или в carte du jour в “Дельмоникос” или “Шеррис”: трюфели, фуа-гра, нежные тушки голубей, ароматные соусы, причудливые артишоки, початые бутылки – здесь собрались дары многих кладовых. Все эти люди были шеф-поварами, собравшимися готовить для себя. Прежде Гримси и в голову не приходило, что кухонных дел мастерам тоже время от времени необходимо есть, однако у него на глазах они столпились вокруг раскаленной плиты в углу и наглядно опровергли поговорку про семь поваров, наполнив комнату волнующими запахами.

Под пиршественный стол они приспособили стол бильярдный, за который с огромным удовольствием и уселись со множеством оживленных жестов и возгласов. Лишь иногда они с неодобрением косились на Гримси с его холодной ветчиной и тушеной капустой.

Повар-испанец на Перл-стрит принес ему такое блюдо, что с тех пор он точно знал, как чувствует себя пожар третьей категории; на Вашингтон-стрит ему попалось армянское преступление против рода человеческого, главным ингредиентом в котором, судя по всему, была сера. Впрочем, Гримси был бы не против, если бы не кислые мины на лицах ужинавших, когда он подставил свой стул к их столу. Во всех его странствиях только лишь дог с Девятой улицы и ответил ему взаимностью, но и тот оказался предателем, когда на другой стол подали жаркое.

Вечером четвертого декабря в поисках какого-нибудь нового необычного заведения юный Гримси впервые за полгода жизни в городе… заблудился.

Свою клетку он покинул в четыре часа дня и, пользуясь тем, что в его распоряжении было еще несколько часов, решил исследовать район вокруг Генсвурт-маркета. На каждом углу ему попадалось что-нибудь интересное, и в конце концов он окончательно потерял ориентацию в пространстве. К примеру, все торговцы – преуспевающие господа, по крайней мере с лица – были укутаны в грубые белые хлопковые халаты, которые закрывали их с головы до пят, совсем как сутаны священников. Тротуары были полностью закрыты деревянными тентами, с балок которых свисали четвертины говяжьих туш, ягнята, подстриженные под пуделей, фазаны, черепахи и прочая. Гримси мягко отодвинула с дороги грузовая телега, которую что-то невидимое влекло за угол, затем его вытолкала на обочину повозка, полная накрытой мешковиной провизии.

Через некоторое время его внимание привлекли двое в белых халатах, очевидно пытавшиеся обучить кур не высовывать головы из клеток, когда сверху, с высоты шести футов[119], на них падает другая клетка с живыми курами. Куры, похоже, были совершенно не против такого времяпрепровождения. Двое в халатах были предельно серьезны, так что это была не игра; атмосфера немножко разряжалась, лишь когда один из них находил теплое яйцо, что случалось нередко. Нашедший прятал яйцо в карман и на пальцах показывал счет.

Юный Гримси так заинтересовался – сначала курами, каждый раз умудрявшимися избежать неминуемой гибели, а потом подсчетом яиц, – что нашел, куда удобно прислониться, и закурил сигарету. Близилось шесть часов, когда он снова огляделся и обнаружил, что говяжьи туши и прочая снедь, совсем недавно украшавшая тенты магазинов, загадочным образом пропала, как, впрочем, и сами тенты; оттуда, где только что были людные магазины, на него отовсюду смотрели глухие ставни закрытых окон.

Решив двигаться дальше, он с немалым удивлением обнаружил, что находится в настоящем заколоченном городе с крепостной стеной, колоннами, бастионами и сторожевыми вышками.

Читая названия улиц, он понял, что не знает ни одной: Грейс, Лов, Грант, Стронг-стрит… За воротами блеснула река, и, решив, что это Гудзон, а значит, восток, юный Гримси повернулся к реке спиной и прошествовал по опустевшему рынку к воротам на противоположной стороне. Он вышел на улицу, застроенную складами и облезлыми доходными домами, которая, как казалось, шла в сторону знакомого Нью-Йорка. Но, перейдя небольшую площадь, Гримси увидел в пыльном окне траченную мухами вывеску “Столовая Гриттина” и вспомнил об изначальной цели своей прогулки.

Снаружи заведение походило на дешевую кофейню. Сквозь грязное стекло он разглядел два стола, не обремененные скатертями и заставленные посудой бронебойной разновидности, какую нередко можно видеть в заведениях низшего класса. Вполне возможно, Гримси прошел бы мимо, если бы не картина в окне. Это был портрет пастелью в тяжелой золоченой раме, изрядно припорошенный пылью. Он был подписан: “Эдвард Эскью Сотерн[120], 1858”.

И все равно вряд ли бы он остался удостовериться в правдивости вывески – насколько вероятно, что знаменитый комик снизойдет до увековечивания себя пастелью в такой дыре? – если бы не афиша, небрежно свисавшая с угла рамы, отвлекая внимание от ее довольно облезлого вида.

“Сегодня, – гласил плакат в три фута длиной, – впервые на американской сцене после сотни представлений на Друри-лейн развернется знаменитая драма “Тайные богатства, или Все против нее” с мистером Уэйнбеджем Могемом в главной роли. Мистер Могем предстанет в своей прославленной роли Уиллоуби Сатерли – джентльмена и детектива; вместе с ним на сцену выйдет первый состав исполнителей, в том числе Дженис Мэйбон в роли томящейся, но побеждающей Истебы; мистер Джек Гэллант в роли змея-искусителя сэра Эверли Тернкота; мистер Хэлси Джеймс в роли Честного Джона Уэксфорда, связанного затруднительными обязательствами; мистер Хорас в роли Исаака – истинного друга; мисс Вурхес в роли бестии служанки и многие-многие другие, а также все элементы атмосферы, декорации, костюмы и прочая. Билеты на входе или в кассе, Американский театр, Бауэри”.

Гримси тихонько отрыл дверь и ступил внутрь. Как следовало ожидать, там пахло плесенью. Два стола (больше и не было) оказались покрыты неаппетитными пятнами, а у боковой стены были расставлены облезлые рамы с резьбой, пастелями, гравировками и даже карандашными рисунками, каких ныне и не увидишь, да так много, что от края до стены было, по самым скромным прикидкам, четыре фута. Все это, как хрупкий фарфор древесной стружкой, было щедро проложено множеством звездных афиш.

Одна пачка афиш – там было штук пятьдесят – провозглашала возвращение на сцену Форреста в роли Джека Кейда, вторая восхваляла Матильду Хьюрон в роли Камиллы (впрочем, судя по дате – 1854 – La Dame aux Camelias начала страдать до начала гражданской войны). На других афишах значились премьеры у Хвастуна Херна, а возвращение на сцену Тедди Кровельщика в “Ледяной руке морозной ведьмы” занимало почетное место по центру. Историческое значение также представляла драма по картинкам Уилкса “Конфискация в счет ренты” под бойким названием “Рента” с мистером Хейвудом и мистером Хемлином в главных ролях.

Наконец Гримси уверился, что глаза его не обманывают, и сел за стол, предварительно протерев его газетой, которая прикрывала дыру в сиденье плетеного стула. Хозяев – или хоть какого-то признака жизни – он прождал несколько минут и, не дождавшись, взял ложку из стеклянной посудины с приборами и решительно постучал ею по глазированной сахарнице; впрочем, звук раздался какой-то надтреснутый. В нетерпении Гримси встал и открыл боковую дверь. Она вела в длинный кирпичный тоннель, который одним концом выходил на грубую мостовую улицы, а другим тонул в непроницаемой тьме.

В прежние времена, когда от Манхэттена до Гринвич-Виллиджа было две мили, здешние рестораторы имели обыкновение бросать телеги у входа и через тоннели между домами препровождать усталых лошадей в конюшни на заднем дворе. Этот факт Гримси давным-давно почерпнул из книжки. Если книга не обманывала, то в конце темного тоннеля находилась конюшня, которую, наверное, “Столовая Гриттина” использует под кухню. Он решил проверить, так ли это, и по скользким, сырым камням побрел в темноту.

В самое сердце тьмы тоннель тянулся, наверное, еще футов сорок, но затем вдруг резко повернул и через шесть футов уперся в захватанную дверь, из-за которой пробивался тусклый свет. В своих ресторанных приключениях Гримси развил в себе подобающее избранному хобби любопытство. Если, к примеру, группа молодых турок открыла где-нибудь в тихом переулке небольшую забегаловку, чтобы спокойно ужинать среди своих, это означало, что юный Гримси был вправе решительно занять стул за их столом и вынудить остальных либо перешептываться, либо обнародовать свои семейные тайны. То, что у этого странного мистера Гриттина, заставляющего посетителей самих искать еду, в окне висела вывеска “Столовая”, было для нашего отважного путешественника по Нью-Йорку достаточным поводом, чтобы, не задумываясь, открыть дверь и ступить внутрь. Так он и сделал.

Гримси очутился в каменном дворе, освещенном лишь бледным отблеском вечернего зимнего неба; со всех сторон было темно, кроме одного дальнего угла, где два окна излучали теплый свет. Приглушенные голоса и позвякивание столовых приборов направили его шаги прямо вперед. Наконец-то Гримси нашел себе оригинальное заведение, где он сможет как минимум отужинать, а если повезет – то и обсудить с родственной душой какую-нибудь злободневную тему, например театр.

В двери было полукруглое окошко, такое грязное, что Гримси не замечал его до тех самых пор, пока не очутился прямо перед ним с рукой на дверной ручке. Он заглянул внутрь и замер.

У него перед глазами была огромная комната, судя по всему, занимавшая весь первый этаж доходного дома, спрятанного в окружении дворов – окна с противоположной стороны выходили на такие же темные задворки.

Внутри было человек двадцать, в основном мужчин. Но не успел Гримси как следует оглядеться, как где-то поблизости, вне его поля зрения, раздался шум отодвигаемых стульев, и через секунду в дальний угол, где сидел весьма представительный старик, прошествовали три женщины.

Гримси больше заинтересовали дамы. Точнее, главная – старушка, очевидно знатная, судя по ее одежде и манерам. Ее поддерживали две хорошенькие ирландские девушки – явно служанки. Не полагаясь на одних только помощниц, пожилая дама сжимала в толстых пальцах трость, которую с каждым немощным шагом переставляла вперед. Наконечник на трости сидел не совсем плотно и, проскальзывая по деревянному полу, издавал странный скрип.

Вдруг, без какой-либо видимой причины, путь пожилой дамы прервал мужчина в углу. Сначала он поднял руку, затем нетерпеливо постучал ногой. По этому сигналу служанки с нежностью посмотрели на свою госпожу, помогли ей развернуться обратно и вновь отступили за пределы видимости, но лишь на секунду.

Снова послышался скрип трости, и троица снова отправилась вперед. На этот раз старик в углу встал навстречу даме, бережно принял ее из рук служанок и поблагодарил их вежливым жестом. Он усадил пожилую даму в кресло, опустился сам и начал речь, сопровождая ее жестами, которые сами по себе были произведением искусства, вплоть до малейших движений пальцев.

Гримси ничуть не стыдился подглядывать. Слов он разобрать не мог, но, застывший у стекла, завороженный странным зрелищем, он подумал, что такого удивительного голоса он не слышал ни разу в жизни. Практически идеальный ритм, живой, звучный тембр, как струна виолончели, брали за душу, словно далекая песня, едва достигающая слуха во сне.

Наконец пожилая дама повернулась к говорящему. Впервые на ее черты упал свет – и Гримси вздрогнул. Это лицо ему было знакомо, но, видя его обладательницу здесь, в этом богом забытом месте, он так поразился, что имя вспомнить никак не мог, хоть убей. Знал только, что то и дело видит это лицо в газетах и что память связывает его с чем-то очень хорошим. Впрочем, представшее перед ним лицо и так располагало к уважению – в нем воплотилось безупречное достоинство старости.

Но тут от ближнего к двери столика, который он прежде не замечал, потому что все его внимание было сосредоточено на старухе, раздался резкий хохот. Переведя взор, он протер глаза. К такому сюрпризу юный Гримси был не готов. За столом сидел не кто иной, как мистер Эндрю Карнеги – если Гримси хоть что-нибудь знал о Карнеги, а этого великого сталепромышленника он не спутал бы ни с кем. Мистер Карнеги был погружен в любезную, хоть и довольно сдержанную беседу с мистером Джоном Рокфеллером!

Не будь юный Гримси таким знатоком текущих событий вообще и знаменитостей в частности, он бы ущипнул себя и ретировался куда подальше, но не тут-то было. Он с удвоенным любопытством протер грязное стекло перчаткой, чтобы лучше видеть удивительную картину, от которой у него волосы буквально встали дыбом. Два мультимиллионера ужинали. Сталепромышленник подлил себе в бокал. Совсем недавно Гримси прочитал интервью с мистером Карнеги, где тот признавался, что у него общая с императором Вильгельмом привычка – полрюмки крепкого за ужином. Гримси и не думал, что рюмки у этого шутника размером со стакан.

Мистер Карнеги уселся на стул верхом – его короткие ножки не доставали до пола – и выпил содержимое бокала, даже не разбавляя. Удивительнейшим образом вращая хитрыми глазами, он, очевидно, вел речь о парике мистера Рокфеллера. У мистера Рокфеллера на голове и в самом деле был чуть съехавший на сторону парик, и с одной стороны виднелась лысина, блестящая, как бильярдный шар. Мистер Карнеги, ничуть не смущаясь, показывал на нее глазами.

…и он, не удержавшись, рухнул прямо в дверной проем.

Но тут произошло прискорбное событие, положившее конец удивительному зрелищу, которое посчастливилось наблюдать мистеру Моберли Гримси. В волнении он привстал на цыпочки и потерял равновесие. Дверь легко подалась, и он, не удержавшись, рухнул прямо в дверной проем.

За этим последовал многоголосый вскрик, а потом – мертвая тишина и внезапная темнота, наполненная топотом ног. Его схватили чьи-то сильные руки, так что он не мог пошевелиться. Голос, звучный, будто колокол, произнес:

– Где Бэннон? На входе?

В ответ другой, бесстрастный голос:

– Нет, час назад я отправил его к Мюррею.

Вот и все! Несколько слов, казалось бы, ни о чем и совсем ничего – об извивающемся у них в руках юном Моберли Гримси.

– Пустите меня! – вскричал он, попытавшись пинаться и обнаружив, что ноги его тоже обездвижены. – Я пришел… я искал, где… Хватит! Уберите…

Чей-то палец пытался своротить его адамово яблоко; рука, зажавшая рот мистеру Моберли Гримси, пресекла его дальнейшие протесты. Четверо мужчин – по одному на каждую конечность – аккуратно подняли его с полу. Свою ношу они несли в торжественном молчании, словно гроб. Рот Гримси зажимала уже не рука, а импровизированный кляп из платка. Они повернули раз, другой. По тихому эху их шагов и по скученности носильщиков юный Гримси догадался, что его несут по какому-то тоннелю, хоть и не по тому же самому, где ему выпал случай незамеченным подобраться к ничего не подозревающему почтенному собранию.

Едва он задумался, куда его тащат, как вдруг шум города, доносившийся до сих пор откуда-то издалека, стал оглушительным, как театральный гром. Гримси обдало холодным воздухом – значит, они уже на улице. Но его голову накрыли чьим-то пальто, так что видеть он не мог. Его мягко опустили на тротуар, а через долю секунды и пальто, и кляп, и похитители исчезли без следа.

Он поднялся на ноги, потер лоб и обнаружил, что находится в тускло освещенной незнакомой аллее. Все произошло так быстро, что сейчас, в полумраке и одиночестве, было совсем нетрудно убедить себя, будто все это – просто жуткая фантазия. Гримси подошел к перекрестку и посмотрел на указатель. На одной стрелке значилось “Джейн-стрит”. Во второй какой-то сорванец разбил лампочку, и с чем пересекалась Джейн-стрит, разобрать было невозможно.