Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) Хазан Владимир
26 сентября 1915 г. в Кливленде открылся 9-й съезд Поалей-ЦиоНу в котором принимали участие 80 делегатов, представителей 50 местных организаций. Был заслушан отчет генерального секретаря Поалей-Цион. М. Эренрейха и секретаря «Палестинского рабочего фонда» Д. Бончика. В дебатах приняли участие Н. Сыркин, И. Бен-Цви, Д. Пинский, Б. Борохов, Б. Цукерман и др. (см. репортаж о съезде в русско-еврейской прессе: Иешурун 1915: 17-8). На следующий день Рутенберг выступал на состоявшемся в связи со съездом массовом митинге, в котором участвовало полторы тысячи человек. Кроме него, выступили Н. Сыркин, Д. Пинский, И. Энтин и др. (там же: 18).
Американский Поалей-Цион, который еще в 1909 г. был укреплен двумя такими известными фигурами, как X. Житловский и Н. Сыркин17, сыграл решающую роль в организации Еврейского национального союза рабочих (Farband – Союз, объединение) (Френкель 2008/1984: 641).
Нельзя сказать, чтобы отношения Рутенберга с сионистами-социалистами были абсолютно бесконфликтными и полностью избежали разногласий. Одним из них, естественно, было столкновение по вопросу Еврейского легиона – в этом Рутенберг, как ни старался, действительно переубедить никого не смог – в его новом окружении преобладало настроение в лучшем случае выжидательное: в зависимости от того, на чью сторону склонится победная чаша весов в Великой войне, на того должна быть ориентирована еврейская политика. Этот не лишенный известных тактических преимуществ взгляд на вещи страдал, однако, серьезным стратегическим изъяном безынициативности и того политического «иждивенчества», которому Рутенберг и Жаботинский стремились противопоставить новый дух «еврейского конкистадорства».
Другим «яблоком раздора» был вопрос о монархической России, участнице военного союза с демократическими державами, с ее известными всему миру антидемократизмом и урезыванием еврейских прав. Рутенберг с горячностью социалиста-революционера пытался отстоять ее свободное будущее.
И в том и другом вопросе – и глухого сопротивления идее Еврейского легиона, и неверия в свободную и демократическую Россию – Рутенбергу, несмотря на яростную полемику, приходилось идти на вынужденные компромиссы. И в том и в другом случае его изначальные инициативы убежденного «активиста» – сторонника военного участия евреев в антитурецкой кампании в реальной политической ситуации приобретали известную противоречивость.
Одной из главных трудностей, с которой ему пришлось столкнуться, была деятельность Американского еврейского комитета (АЕКом), основанного в 1906 г. выходцами из Германии (см.: Adler 1928; Cohen 1972, и др.). АЕКом, который Рутенберг в статье «Чего ждут?» не без злой иронии назвал «средневековой филантропической организацией» (Der yidisher kongres. 1915. 5 ноября), боролся за права евреев, не связывая, однако, эту борьбу с сионистскими целями. Для достижения евреями равных прав с другими народами использовались совсем иные формы и методы. Так, например, за четыре года до приезда Рутенберга в США, в 1911 г., под давлением АЕКом во главе с Л. Маршаллом8, американский конгресс принял резолюцию об аннулировании русско-американского договора 1832 г. о торговле и навигации, если Россия не прекратит политику ущемления прав еврейского народа. В то же время АЕКом был мало озабочен собственно национальными проблемами евреев, представляя собой некую прихотливую комбинацию из более чем умеренной «национальной идеи» с весьма неумеренными ассимиляторскими тенденциями. Понятно, что подобная смесь для «возродившегося» Рутенберга была абсолютно неприемлема. В статье «Американский еврейский комитет», увидевшей свет в «Di varhayt» (1916. 15 июля), он обрушился на АЕКом с едкой и сокрушительной критикой:
Мое отношение к Американскому еврейскому комитету было до сих пор и остается неизменным: они добросовестные, искренние, принципиальные, способные люди большого масштаба, с твердыми, но фальшивыми убеждениями.
Еврейского народа как такового, еврейской нации, с ее собственными специфическими национальными страданиями и нуждами, они не признают. Евреи разных стран принадлежат к тем народам, среди которых они проживают, и общее между ними только еврейская религия, так же, как католическая религия является общей для католиков разных стран и народов. Евреи должны иметь «равные» со всеми права. Но при этом быть «хорошими» гражданами, ничем не отличаться от всех других сограждан, «не бросаться в глаза». Еврейский национализм, сионизм противоречат «патриотизму» и при этом «опасны» для народа. Они не видят, а если видят, то не понимают, почему у неевреев именно еврейские националисты намного более уважаемы, чем «преданные» патриоты.
Гордые, приличные, преданные еврейскому народу люди, они зачастую во всем, что касается национальных еврейских интересов и отношения к нееврейскому миру, отвратительные лакеи. Безгранична их жалость к народным массам, но они никогда не считались с их мнением и стремлениями. Не считались, потому что никогда их не понимали, потому что были всегда отдалены от них.
Их понятия и принципы фальшивы и поэтому зачастую вредны для еврейского народа.
И далее, как бы сопоставляя себя прежнего с членами АЕКом, Рутенберг писал:
Бесполезно их «обвинять» и неправильно, потому что многие из нас еще недавно, каждый по-своему, но то же самое думали и делали.
Одним из основателей АЕКом был известный американский миллионер, банкир и общественный деятель Джейкоб (Яков) Генри Шифф (1847–1920), с именем которого русские правые радикалы связывали множество крупных неприятностей российской политики: поражение в русско-японской войне, финансирование революционного движения, поддержка еврейства и пр. Именно он сыграл не последнюю роль в упомянутой выше денонсации торгового договора между США и Россией.
Рутенберг рассматривал Шиффа с иной стороны – в его отношении к еврейству, для которого, следует сказать, американский миллионер сделал неизмеримо больше, чем кто-либо другой. Но озадаченный тогда лишь одним – объединением евреев всего мира под эгидой конгресса, Рутенберг оценивал все происходящее с позиций того, служит или не служит имярек этим целям. Поскольку все члены АЕКом были для Рутенберга людьми «большого масштаба, с твердыми, но фальшивыми убеждениями», и Шифф, стало быть, относился к их числу. Тем не менее для деятелей АЕКом мнение еврейской массы было далеко не безразлично, и хотя, писал Рутенберг далее в цитируемой статье,
уважение и власть, безусловно, играют роль в их действиях, но далеко не единственную, во всяком случае, меньшую, чем у других наших «демократических руководителей». В этом я убедился.
И переходя непосредственно к Шиффу, он следующим образом заключал свою мысль:
Старый, бело-седой архимиллионер Шифф не пришел бы оправдываться перед «народом», что его неправильно поняли. Он не пришел бы плакать перед всей публикой, что его «безвинно» обидели, если бы отношения «народа» и возможности быть «народу» необходимым в такое тяжелое время, сопереживать ему не были бы так важны для Шиффа.
Рассуждая о сложных связях и отношениях между национально-еврейским лагерем и АЕКом, Рутенберг открыто критиковал «конфликтогенные» дефекты и слабости в политической стратегии «националистов», т. е. той общественно-партийной группы, к которой сам же и принадлежал:
Но если бы мы на этом пути работали постоянно не впустую, «ни нашим, ни вашим», не грызлись, то они, всесильные автократы, бежали бы за нами, считали бы за честь с нами сотрудничать. А мы, националисты, стремимся их «задушить», «победить», осмеять, как будто у нас нет других полезных дел. Они люди большого личного достоинства и гордости, а такими атаками мы их сами укрепляем в их вредном противостоянии нам и нашим целям. А несчастный еврейский народ по-прежнему, даже в теперешнее страшное время, является свидетелем наших личных и партийных споров и сведения счетов.
Если говорить о влиятельном американо-еврейском истеблишменте, то одним из тех, кто всецело разделял идею созыва АЕКон и тем самым находился в оппозиции к АЕКом, был известный адвокат и еврейский общественный деятель Луи Дембиц Брандайз (1856–1941), первый в США еврей, ставший членом Верховного суда (1916–1939), см. о нем: De Haas 1929; Levinthal 1942; Urofsky 1971; Urofsky 1985; Urofsky 2002 и др. Однако из всех еврейских организаций, представленных в США, активность Рутенберга в безусловной мере поддержали только социалисты-сионисты. Поэтому рутенберговский «роман» с ними, начавшийся, как мы помним, еще в Италии (Б. Борохов, Д. Гольдштейн), если и был «изменой» по отношению к Жаботинскому, то такого рода, которая фактически изменой вовсе не являлась. Если же учесть, что именно данный круг – X. Житловский, Б. Борохов, Н. Сыркин и др. приложили все усилия для организации АЕКон, то связь с ними была по существу не отступлением от прежней программы действий, а прямым ее воплощением. Разумеется, воплощением, менее, что ли, оперативно и конкретно ощутимым, но зато более действенным в перспективе. И главное – с точки зрения идеи консолидации сил разбросанного по миру еврейского народа – более масшабным способом выражения его воли к объединению, в том числе к объединению национально-государственному. По замыслу учредителей, с трибуны АЕКон должен был прозвучать голос мирового еврейства с требованием возвращения Палестины евреям.
Первого крупного успеха сторонники АЕКон добились 4–6 сентября 1915 г. на съезде Национального комитета рабочих, собравшемся в Купер-юнион в Нью-Йорке. На съезде присутствовало около 200 делегатов со всей Америки. Перед явной опасностью раскола в национальном еврейском движении собравшимся удалось, проявив максимум гибкости и дипломатии, выработать компромиссную резолюцию. Комментируя последнюю, И. Френкель пишет:
Так, например, резолюция требовала «признанных государством и имеющих международные гарантии правовых институтов, которые сделают возможным национальное самоопределение и беспрепятственное национальное развитие еврейского народа во всех странах его проживания (в России, Галиции, Румынии, Палестине и т. д.)». Или же в ней содержалось требование положить конец всем анти-еврейским «социальным, экономическим и культурным ограничениям – к примеру… черт оседлости и процентной нормы в России, ограничениям на использование родного языка в Галиции, непризнанию евреев гражданами в Румынии, ограничениям на иммиграцию и приобретение собственности в Палестине и т. п.». Короче говоря, она представляла собой виртуозный пример хождения по натянутому идеологическому канату – с воздержанием от признания сионистской доктрины и одновременным признанием сионистской практики (Френкель 2008/1984: 658).
Рутенберг, отмечая этот успех, писал в упоминавшейся выше статье «Чего ждут?», что 6 сентября 1915 г. «мы, националисты, выбили из-под ног Американского еврейского комитета» привычную почву. Впрочем, до конца решить проблему в пользу АЕКон ни тогда, ни после этого знаменательного съезда не удалось, и реальность продолжала оставаться для Рутенберга далекой от той, о которой он мечтал. Кроме того, в сентябре 1915 г., пережив первый в своей жизни приступ сердечной болезни, он фактически на два месяца вышел из строя. Рутенберг был сравнительно молод – ему еще не исполнилось 37 лет – и внешне выглядел физически здоровым и импозантным мужчиной, но больное сердце посылало недвусмысленно тревожный сигнал: следовало умерить активность, перестать курить, вообще решительно изменить характер жизнедеятельности.
В послегоспитальный период ничего, разумеется, не изменилось. Более того, к горам работы добавилось раздражение и усугубилось недовольство достигнутыми результатами: все делалось, на его взгляд, не так, как нужно, и не по запланированному сценарию. Показательно в этом смысле письмо Рутенберга Жаботинскому от 5 февраля 1916 г., в котором он, с одной стороны, заверяет своего корреспондента в том, что его взгляды на исход войны и важность Еврейского легиона не изменились, а с другой, откровенно описывает те трудности, с которыми пришлось столкнуться здесь, в Америке, занимаясь организацией АЕКон (.RA, копия):
Вопрос о конгрессе, – говорилось в письме, – огромной важности. Мне удалось поднять большое и красивое движение. Но, к несчастью, заболел в сентябре на два месяца, и «хевре»9 загубили все. С огромным трудом удается воскресение теперь конгресса из мертвых. Это особенно трудно, п<отому> ч<то> сильных и богатых много. А у меня денег нет. Ничего. Но уверен все-таки, что конгресс будет. Горы работы. Это доставляет мне много. Бьюсь как рыба о лед. Но выбьюсь все-таки. Падать душой не приходится. И <В>ас подбадривать тоже нечего20.
По тому, как это письмо написано – наспех, малоразбочивым почерком, с большим количеством ошибок, с недописанными словами, пропусками, незавершенными фразами и недовыска-занными мыслями, – чувствуется, что Рутенберг находился в крайне нервном состоянии. Смятение чувств ярче всего отражало непростую задачу далеко не слабого человека – сохранить присутствие духа и «боевую стойку» в критической ситуации.
О том же – о своей болезни и что «"хевре” загубили все», Рутенберг поведал в статье «Спасение конгресс-движения» (Di varhayt. 1916. 26 июля):
После конференции рабочих я случайно заболел и вынужден был около 2-х месяцев находиться вне Нью-Йорка. Вернувшись туда, я нашел «деятельность» трех известных комитетов и конгресс-движение в агонии…
Под «тремя комитетами» имеются в виду Исполком АЕКон, Национальный рабочий комитет и АЕКом, отношения между которыми складывались как между героями знаменитой крыловской басни, каждый из которых тянул воз в свою сторону. О напряженности этой борьбы дают некоторое представление цитируемые статьи Рутенберга, значение воздействия которых он, сохраняя скептическое трезвомыслие, нисколько, однако, не переоценивал: «Только статьями ничего не добиться, а более действенных средств нет…» – с нескрываемо горьким чувством безвыходности завершается его статья «Бунт против мирного договора» (Di varhayt. 1916. 5 сентября).
Вместе с тем только с общественной газетной трибуны и можно было выразить свое, далеко не частное мнение по поводу тех или иных событий, явлений, процессов или просто отдельных лиц, облеченных общественным еврейским доверием и, несмотря на это, допускавших, по мнению Рутенберга, антиеврейские высказывания, как это, например, случилось на многотысячном митинге в Бостоне. Митинг проводился в знак солидарности американских евреев с евреями стран Европы, оказавшимися в самом пекле войны. Выступая на нем, американский конгрессмен-социалист М. Лондон, председатель Фонда народной помощи, допустил бестактность как в связи с еврейским прошлым, так и по отношению к еврейскому будущему.
«Вы пришли увидеть известных нью-йоркских ораторов, – передает его слова Рутенберг в статье «Национальные мечты, которые становятся явью» (Di varhayt. 1916. 26 ноября). – Мы должны перестать блефовать насчет еврейского прошлого… Нужно перестать себя обманывать насчет еврейского будущего».
Рутенберг следующим образом комментирует этот пассаж:
Бестактное издевательство, незаслуженное оскорбление!
Мартирология Бельгии для Меера Лондона – да, большая. Прошлое Америки тоже грандиозно – но только не еврейское. В Америке можно встретить в суде «еврея судью, еврея адвоката, еврея полицейского и еврея вора».
Чего же еще нужно евреям?
Дешево и некрасиво.
У любого другого народа такая речь, в такое время, на такой манифестации получила бы тут же, на месте, заслуженную оценку…
Я знаю, что Лондон посвятил всю свою жизнь еврейским массам, еврейским рабочим. Возможно, он имел в виду не то, что говорил. Возможно, он был болен в этот вечер.
Однако он сказал именно это. Он – единственный представитель еврейского гетто. Но он также председатель Фонда народной помощи. С его словами считаются.
Разве можно оставить без ответа эти его слова? Разве собрание не должно было протестовать против его слов? И ради Фонда, и ради Лондона, и ради нас самих.
Боялись «поломать» собрание. «Жалко» Фонда.
Зачем такие страхи и осложнения? Почему нельзя подходить к таким вопросам просто и здраво? Почему не сказать открыто то, о чем думают? Зачем прятаться? Разве можно такие вещи скрывать? Многие из нас еще рабы, а не «представители». Им нужны идолы.
Борьба Рутенберга с разнообразными идолами – партийными, политическими, идеологическими и пр. – осложнялась еще тем обстоятельством, что он жил не в «своей» стране и был вынужден, скрывая недовольство, подчиняться ее законам и традициям. Так, не будучи гражданином США, он не мог быть избран в какой-либо официальный орган, быть членом комиссии по выборам делегатов и/или по той же причине не имел права стать во главе созыва конгресса. Его гражданские права в лучшем случае ограничивались агитационно-пропагандистскими функциями: деятельностью газетного публициста – аналитика и комментатора происходящего или митингового оратора. Именно этим следует, конечно, объяснить то количество написанных Рутенбергом статей (или участие в массовых мероприятиях), какое он не написал за всю свою предыдущую и последующую жизнь и которые самим своим содержанием и стилем выдают бессилие автора реализовать замысленные дела на практике, а не на бумаге.
Основной стилевой колер рутенберговских газетных материалов, связанных с АЕКон, – лозунговый, декларативно-рито-рический, проповеднический – словом, крайне несвойственный Рутенбергу-деятелю, всегда неожиданному по логике принимаемых решений и не любившему эти решения объяснять или комментировать. Разумеется, он не мог не ощущать это «бесправное» положение, и горькие сетования на него – в прямой или скрытой форме – то и дело звучат в его неизменно критической, «недовольной» и «ворчливой» оценке происходящих событий. Вот, к примеру, одна из иллюстраций: в статье «Наш следующий шаг» (Di varhayt. 1917. 1 апреля) говорилось:
Более всего скомпрометировали конгресс руководители сионистов Америки. Они на Филадельфийской конференции под флагом борьбы за национальное равноправие ввели процентное ограничение для евреев, которые им не нравятся, и паспортные ограничения для «не граждан».
Точно, как в старой, темной России!
Впрочем, в рутенберговских журналистских – отчетных, пропагандистских или критических – материалах наличествуют разные краски, иной раз неожиданные. Временами мысли облекаются в лапидарную образную метафору или аллегорию, имеющую некоторые даже литературные достоинства, как, например, в статье «Вместе» (Der yidisher kongres. 1915. 8 сентября) – при описании отношений между группой евреев из национального лагеря, к которому принадлежал Рутенберг, и Бундом:
Представитель Бунда, внеся вчера в заключении конференции <речь идет о конференции в Нью-Йорке 4–6 сентября 1915 г.> свой диссонанс, сказал «ясно», что они «против» и «доедут» с нами только до «Филадельфии». И было бы глупо думать, что они «поедут» с нами в «Чикаго».
Но положение фактически другое. Туда, куда мы едем, дают только семейные билеты. Мы им сказали, что расходы берем на себя и пусть они назовут свои фамилии для приобретения билетов.
Билеты сейчас у нас. Они могут ехать с нами куда хотят. Но путешествие через «Россию, Польшу, Галицию» в Палестину так прекрасно и так необходимо, что мы уверены: стоит им только один раз попутешествовать с нами вместе, у них тоже появится желание…
И когда дело дойдет до Филадельфии, они не захотят отставать и скажут: «Давайте-ка попробуем поехать дальше».
Или пример ядовитой сатиры, направленной против сановных «комитетчиков» – руководителей американских еврейских организаций, в статье «Позор бездействия» (Der yidisher kongres. 1915. 10 декабря):
Сейчас, во время страшной, кровавой трагедии еврейского народа, его нужды и надежды, сконцентрированные в руках маленького «комитета», превратились в маленькую комедию, позорную и преступную. Девять взрослых людей, представляющих различные «направления», неделями не могут договориться, и у них нет времени даже собраться. Когда один барин «свободен», то «занят» другой. А когда тот, что был «занят», освобождается, то уже «занят» тот барин, что был свободен. А еврейский народ ждет…
Еще один пример желчно-саркастического изображения «комитетчиков» в статье «Воскрешение конгресса» (Der yidisher kongres. 1916. 8 февраля):
Все возможное делало большинство Национального комитета рабочих, чтобы конгресс угробить. Они удобно расселись вокруг его могилы и беспрепятственно вели свои «переговоры», время от времени весело, с шуточками, по поводу конгресса – «царство ему небесное» – со своими друзьями из Американского еврейского комитета.
Рутенберг не скрывал того, что в сионистских рядах он представлял явление особенное, «пограничное», разделяющее взгляды «настоящих» сионистов лишь в той мере, в какой они смыкались с идеями всемирной революции и столь же всемирного освобождения евреев, да и равным образом всех прочих «малых народов». В статье «Наш следующий шаг» он писал:
Да, то, о чем я говорю, это сионизм. Но сионизм без партийных интересов. Сионизм – не прерогатива сионистов. Они патента на Израиль не получали (Di varhayt. 1917.1 апреля).
Эта статья написана после того, как в России произошла Февральская революция, и, вероятно, на фоне сразу же вспыхнувшего у автора желания находиться там, где в это время начал рушиться старый и созидаться новый мировой порядок. Несмотря на горький опыт разочарования, связанный с тем, что АЕКон организовать так и не удалось, Рутенберг, однако, вовсе не считал, что два года жизни, проведенных в США, потрачены впустую. Не порывая с оптимистической перспективой, он излагал в заключение упрямую надежду на достижение желаемого результата:
Возможно, некоторые члены Исполкома конгресса посчитают, что в связи с освобождением русских евреев их задача выполнена и поэтому им в конгресс-движении уже больше нечего делать.
Это их право, и они могут выйти из него. Но обязанность тех, кто остается, как бы ни было мало или велико их число, пойти дальше и энергичнее, чем до сих пор, с созывом конгресса.
Деятельность Рутенберга в конце концов принесла свои плоды: АЕКон приобрел реальные очертания. Произошло это, правда, позднее, в 1918 г., когда самого зачинщика в США уже не было – еще в июле 1917 г. он отправился в Россию в погоне за воплощением другой своей мечты – воспользоваться благоприятной ситуацией свержения царизма и рождением демократической республики как плацдармом для распространения «этого сладкого слова – свобода» еще шире и еще глубже в России и за ее пределами. Первым президентом АЕКон стал Джулиан Уильям Мак (1866–1943), известный юрист и основоположник (наряду с Л. Маршаллом и С. Адлером) подвергавшегося рутенберговской критике АЕКом. Несмотря на умеренный национализм АЕКом, высшие еврейские интересы тем не менее взяли верх. Но это уже иная история, к которой Рутенберг отношения не имеет.
Итак, весной и летом 1917 г. основным вниманием Рутенберга завладевает Россия. Для характеристики его настроений в этот период показателен следующий мемуарный фрагмент:
Русская революция должна побрататься (fraternize) с германской революцией, – говорил он <Рутенберг> одному американскому знакомому. – Вскорости мы достигнем Соединенных Штатов Европы.
И когда тот, реагируя на эту тираду, сказал, что Рутенберг действительно революционер, имея в виду преобладание в нем не столько национал-сионистских, сколько социал-революционных идей и настроений, ответ был такой:
– Я русский еврей, – кем я еще могу быть? Имея демократическое правительство, евреи будут самыми горячими патриотами России (цит. по: Szajkowski 1972-74,1: 202).
Исключительно в политической ауре русского революционера, сокрушителя устоев старого мира, воспринимали Рутенберга местные, американские сионисты. В предыдущей главе уже приводились слова Л. Липского о том, что по улицам Нью-Йорка он, подвластный болезненному инстинкту слежки и конспирации, пробирался, крадучись и озираясь. Процитируем этот занятный фрагмент полностью. Липский пишет, что рутенберговские
карманы казались набитыми всевозможными секретными бумагами, планами, сведениями. По нью-йоркским улицам он ходил, крадучись и озираясь по сторонам, не ведется ли за ним слежка. В чужом для себя обществе хранил гробовое молчание, но среди своих голосом, в котором звучали металлические нотки, разворачивал грандиозные далеко идущие планы, призванные мобилизовать слушателей содействовать ему в том, чтобы перевернуть мир вверх дном. Это кипение на время прекращалось: находясь в Нью-Йорке, все-таки вдалеке от театра реальных событий, не зная, где, когда и кем будет взбаламучен революционный потоп, Рутенберг был столь же беспомощен, как моряк, не сумевший достичь иностранного порта (Lipsky 1956:124-25).
Как отмечено в книге Я. Яари-Полескина, в Америке Рутенберг встречался с Л. Троцким (Yaari-Poleskin 1939: 150-51). Произойти это могло в течение тех двух с половиной месяцев, с 13 января до 27 марта 1917 г., которые Троцкий провел в Нью-Йорке, покинув его сразу же, как только пришла весть о произошедшей в России революции.
Рутенберг воспринял Февральскую революцию не менее восторженно. Его подпись стоит под приветственной коллективной телеграммой, направленной в адрес петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов жившими или находившимися в это время в США социалистами-евреями. О русской революции в этой телеграмме говорилось как о крупнейшем завоевании демократических сил в борьбе за свои права:
At a gathering of Socialists representing various shades of the Russian revolutionary movement it was decided of congratulate Council of Workmens and Soldiers’ Deputies upon the great victory of liberty over the old regime. We rejoice in the wise attitude of the Council in supporting provisional Government while remaining uncompromisingly loyal to Socialist principles. Russian revolution has produced indescribable radical trend multitudes of hitherto dormant elements. Large section of the population formerly inimical to the Russian end of the war suddenly became ardent friends and enthusiastic wellwishers of the new-born Russian Democracy. <Signed:> Socialist Democrats – Dr. S. Ingerman, D. Rubinow; Socialists Revolutionists – Dr. Ch. Zhitlowsky, Ruthenberg, Dr. Paul S. Kaplan; Bund – Timothy Kopelson, Dr. Matvey Gurevitch; Jewish Socialist Federation – Max Goldfarb, B.C. Vladeck; Jewish Daily «Forward» – Ab. Cahan; Socialist Territorialist – Davidovich; Poaley Zion – Dr. N. Syrkin (цит. no: Szajkowski 1972-74,1: 554)21.
В упоминавшейся выше статье «Наш следующий шаг» Рутенберг выражал уверенность, что Февральская революция, освободившая русское еврейство, «освободит и евреев, находящихся под влиянием России». Через две недели, 15 апреля 1917 г., в написанной вместе с X. Житловским телеграмме, отправленной на имя А.Ф. Керенского, он поддержал консолидацию сил, которые, боясь раскола международного антигерманского альянса, выступили против сепаратного мира России с немцами. В этой телеграмме содержалось обращение к «бабушке русской революции» Е. Брешко-Брешковской приложить все силы, чтобы воспрепятствовать попыткам установления такого мира (Szajkowski 1972-74,1: 553).
Любопытно, что на массовом митинге в Медисон-сквер-гар-ден, состоявшемся 7 июля 1917 г., Рутенберг выступал уже не как член Бюро национально-социалистической пропаганды, а как представитель партии социалистов-революционеров. Дымов, освещавший этот митинг, писал в своем репортаже, опубликованном в нью-йоркском «Русском слове»:
В своей речи на массовом митинге в Мэдисон Сквер Гарден при встрече русского посольства П. Рутенберг, представитель социалистов-революционеров, сказал:
– Россия не нуждается в том, чтобы ее учили свободе.
Слова эти, встреченные дружными рукоплесканиями, очевидно попали в точку (Дымов 1917d: 4).
Митинг, описываемый Дымовым, был посвящен встрече делегации, которую Временное правительство направило в июне 1917 г. в США. Такие делегации, уже посланные в страны коалиции – Англию, Францию и Италию, должны были служить укреплению дружественных связей между этими странами. Делегацию в Америку возглавил Б.А. Бахметев, вскоре назначенный послом в эту страну. Она была принята на государственном уровне – 6 июля в Карнеги-холле выступил экс-президент Т. Рузвельт, а на следующий день состоялся упомянутый митинг, организованный лейбористским движением США в честь русской революции. На митинге, кроме упомянутого Рутенберга, выступили: А. Каган, представлявший еврейских рабочих Америки, М. Гуревич – от Бунда, С. Ингерман – от российских социал-демократов и др. (Szajkowski 1972-74,1:129)22.
Уже после отъезда Рутенберга из США в «Русском слове» (от 15 и 16 августа 1917 г.) была напечатана его статья «Революция в России», написанная в противовес тем материалам в американской прессе, где прослеживалась тенденция «скомпрометировать русскую революцию, представить ее бессильной анархией». Рутенберговская статья носила разъяснительный для русскоязычной американской публики характер – в ней определялись цели, задачи и политическое значение русской революции, давался аналитический разбор ее основных экономических факторов, причин и следствий, действующих сил и их социально-классового противостояния, говорилось о перспективах. При всей публицистической обтекаемости статьи чувствовалось, что писал ее человек, владеющий предметом и сознающий цели, ради которых он взял в руки перо (полностью приведена в Приложении VI).
Русская революция, – писал Рутенберг в заключение, – освободила от политического рабства все народы великой России. В политической свободе все одинаково заинтересованы, все одинаково желают защитить ее.
Но русская революция поставила социальные проблемы огромной важности, связанные с различными культурными, социальными, экономическими, политическими интересами. Национальными и интернациональными.
В их разрешении все не могут быть солидарны.
Различные классы и группы будут бороться не на жизнь, а на смерть.
Много горя еще придется пережить.
Много крови еще будет пролито.
Но исход революции ясен и несомненен.
11 июля 1917 г. Рутенберг отплыл из Нью-Йорка, держа путь на восток, в Россию. Думалось ли тогда о том, что не пройдет и пяти лет, и в марте 1922 г. он вновь приплывет в Америку – для решения совершенно других вопросов, крайне далеких теперь уже от российской революции: сбора средств на строительство гидроэлектростанции в Эрец-Исраэль. Но до этой новой метаморфозы должны были произойти многие драматические события и в мировой истории, и в частной биографии самого Рутенберга.
Знакомства и связи, приобретенные в США, во влиятельных американо-еврейских кругах, будут помогать ему в дальнейшей жизни. Об этом у нас еще будет идти речь, сейчас только одна иллюстрация, взятая из перспективы.
Уже живя в Палестине, Рутенберг обратился к редактору нью-йоркской идишской газеты «Vorwerts»23 Абраму Кагану (1860–1951), бежавшему когда-то из России от погромов, однако навсегда сохранившему интерес к тому, что там происходило24. Рутенберг просил помочь устроить в Америке известного виолончелиста Иосифа Пресса (1881–1924), бывшего профессора Петроградской консерватории, одного из братьев Пресс, составлявших когда-то – вместе со старшим братом Михаилом (скрипка) и его женой, Верой Мауриной-Пресс (фортепиано), – знаменитое «Русское трио» (см. о нем: Лоран, Гуревич 1998: 329-48).
Рутенберг однажды уже помог И. Прессу: вместе с семьей тот был пассажиром парохода «Кавказ», который отплыл в апреле 1919 г. от берегов Одессы и комплектованием которого, по крайней мере частичным, занимался Петр Моисеевич. После этого Рутенберг встретил И. Пресса в эмиграции в Париже и, отметив для себя бедственное положение, в котором оказался одаренный музыкант, 12 сентября 1920 г. писал Кагану (.RA, копия):
Дорогой г. Каган.
Здесь находится сейчас известный виолончелист Иосиф Пресс. Теперешняя русская эмиграция глубоко занята спасением отечества. При помощи спекуляций и искоренения жидов. <…> Поэтому такой исключительно талантливый человек, как Пресс, нуждается. Это неприлично и недопустимо. <…>
Человек он скромный – к организации своих «дел» неспособный. До сих пор это делали за него наживающиеся на его славе антрепренеры. Один из таких американских антрепренеров предложил ему условия неприемлемые. У него семья25.
Не сомневаюсь, что Вы поможете ему устроиться26. У Вас имеется такой инструмент, как еврейская и английская печать.
Напишите ему самому, так как я уезжаю недели через две в Палестину. В конце недели буду в Лондоне. Можете еще успеть мне дать знать об этом, хотя бы телеграммойо «77 Great Russel Str. London».
Вопрос об устройстве евреев – художников и артистов нашими собственными еврейскими средствами считаю очень важным. И каждый из нас обязан этому содействовать.
Привет г-же Каган.
Жму руку. П. Рутенберг
Адрес Пресса:
Monsieur Josef Press
1, rue de TAlboni
Paris (XVI)27
Не беремся утверждать, сыграло ли свою роль это рутенберговское обращение, но только через год Пресс отправился в Америку, где и поселился.
Суждение Ш. Каца, вынесенное в эпиграф данной главы, в каком-то смысле отражало отношение к Рутенбергу сторонников Жаботинского, во всяком случае их определенной части. Однако и противоположный, левый лагерь, в лице, скажем, Вейцма-на, не скрывал своего, мягко говоря, изумления перед его странными политическими метаниями:
Он <Рутенберг> вернулся в Россию и занял место в рядах Керенского. Мы слышали, что он сделался губернатором Петрограда. После этого, когда к власти пришли большевики, он вновь исчез. Слышали о нем, что он объявился в Одессе и помогал там бороться с большевиками. В конце концов, он вновь оказался в Лондоне. Впечатление было такое, будто он продолжает жить при режиме Керенского, а не в еврейском мире. Он был революционер по сути своей, и революция для него никогда не прекращалась (Weitzmann 1966/1949: 170).
Нельзя не согласиться с тем и с другим в том, что чисто внешне политическая жизнь Рутенберга походила на лыжный слалом или цепь метаморфоз, причем каждый новый поворот или очередное видопревращение оказывались изломанней и круче предыдущего. Отсюда – неизбежные парадоксы и резкость «монтажных стыков» в «кинематографической ленте» его биографии. Например, после приезда в Россию, насколько нам известно, Рутенберг никаким образом не касался темы Еврейского легиона, которая продолжала оставаться актуальной в то время и в том месте, где он находился. Организацией еврейских военных формирований в Петрограде, и именно во время, совпавшее с возвращением туда Рутенберга, занимался И. Трумпельдор, как и он, настроенный резко оппозиционно по отношению к большевикам28 (о нереализованном замысле создания отряда из русских евреев и переброски его на Кавказский фронт с дальнейшим продвижением в Палестину см. в опубликованных нами воспоминаниях Я. Вейншала – Вейншал 2002: 50-4). Однако идея Еврейского легиона, в разных видах уже воплощенная, отходила перед Рутенбергом на задний план, уступая место куда более грандиозному и дерзновенному в его глазах проекту – дарования свободы и равенства евреям России. Его, без сомнения, уже увлекла та цепная реакция, которая должна была за этим последовать. Идеал революционера-социалиста и еврейского общественного деятеля сливались в этой новой исторической перспективе воедино, и, скажем так, более крупная задача заслоняла задачу более узкую и более частную. В этом была своя объективно-политическая логика и свой субъективно-психологический резон.
То и другое может быть подвергнуто, разумеется, полемике и полному неприятию. Однако, на наш взгляд, насыщенная многими и разными метаморфозами жизнь Рутенберга и ее главные интуиции и эмоционально-волевые импульсы обладали на самом деле единым и последовательным, пусть и скрытым от поверхностного зрения, сюжетом, а разные, на первый взгляд, плохо связанные между собой части – общим «планом». В приведенных высказываниях Каца и Вейцмана, верных с чисто формальной точки зрения, феномен Рутенберга, однако, выводился из узкой политической конъюнктуры, а не из широкой, в определенном смысле даже экзистенциальной «борьбы идей». В той грандиозной и утопической перспективе, которую этот человек для себя наметил: не локального, а всечеловеческого счастья (того, что И. Бентам определял как «наибольшее счастье наибольшего числа людей»), не конкретного и единичного мятежа, а мировой революционной динамики, переход от одной стратегии к другой, более глобальной и всеобщей, конечно, никаким «отступничеством» быть не мог, а лишь свидетельствовал о расширении его исторического зрения и масштаба действий. В этом своем качестве деятеля, пытавшегося связать решение еврейской проблемы не только, а может – страшно сказать! – и не столько с построением еврейского государства, но с устройством в своем роде мировых судеб вообще, Рутенберг явил уникальность не только собственной натуры, но и того варианта сионизма, который сильно отличался от привычных и принятых норм и потому у многих вызывал органическое и по-своему законное отторжение.
В одном нельзя не согласиться с Вейцманом – революционный синдром переоборудования мира в Рутенберге оказался абсолютно ничем не истребим: «Он был революционер по сути своей, и революция для него никогда не прекращалась».
В эту ценностную иерархию вплетался еще один немаловажный мотив – непреходящей привязанности к России, которая, как писал несколько позднее и без всякой связи с Рутенбергом И.И. Колышко, когда она
станет страной истинной свободы и гражданственности, еврейству в ней будет жить лучше, чем где бы то ни было, и Палестина завянет, не расцвев (Баян 1923:14).
Спустя более чем через 11 лет после бегства из нее Гутенберг вновь вернулся в Россию.
1. Кац 2000,1:120.
2. ИРЛИ. Ф. 115. Оп. 3. Ед. хр. 241. Л. 51.
3. ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Д. 175. Л. 72.
4. Массовые митинги, на которых в качестве ораторов выступали Житловский и Рутенберг, прошли в Питсбурге (8 августа), Детройте (10 августа), Чикаго (15 августа), Филадельфии (22 августа), Гарлеме (27 августа) и Бронзвиле (28 августа).
5. Илья Михайлович Чериковер (1881–1943), еврейский историк и общественный деятель. Давид Бен-Гурион (1886–1973), лидер еврейского рабочего движения в подмандатной Палестине, первый премьер-министр Государства Израиль. Ицхак Бен-Цви (Шимшелевич; 1884–1963), один из лидеров ишува в подмандатной Палестине, второй президент Государства Израиль.
6. Цитируемые в этой главе статьи Рутенберга из нью-йоркских идишских газет «Di varhayt» и «Der yidisher kongres» полностью приведены в Приложении IV.
7. Шмарьягу Левин (1867–1935), еврейский, сионистский и русский общественный деятель, писатель, д-р философии. Получил высшее образование в Берлинском университете (диссертацию защитил в Кенигсбергском университете), а также в берлинской Hochschule fr die Wissenschaft des Judentums (Высшей школе иудаизма), после чего был казенным раввином в Гродно (1896–1897), Екатеринославе (1898–1904) и проповедником в Вильно (1904–1906). Член 1-й Государственной думы. Член правления Всемирной сионистской организации (избран в 1911 г. на 10-м сионистском конгрессе). В 1924 г. поселился в Эрец-Исраэль, где в основном занимался культурной и литературной деятельностью.
8. Нападки в этой статье на Житловского и Рутенберга (см. далее) отмечены в кн.: Френкель 2008/1984: 689.
9. Отпечатана в бруклинском издательстве «Yidisher farlag par literator un visenshaft» (Еврейское издательство литературы и науки).
10. Константин Михайлович Оберучев (1864–1929), офицер-артиллерист и ученый в области баллистики; участник революционного движения в России. Родился в Туркестане в семье полковника.
Окончил киевскую военную гимназию (1881), Михайловское артиллерийское училище (1884) и Михайловскую артиллерийскую академию (1889). В 1906 г., выйдя в отставку, посвятил себя публицистической и литературной деятельности. Участвовал также в кооперативном движении. Состоял в связи со старыми народовольцами – братьями Германом и Всеволодом Лопатиными, Н.В. Чайковским, за что подвергся аресту и ссылке в Олонецкую губернию, которая была заменена высылкой за границу, где он пробыл вплоть до Февральской революции 1917 г. По возращении в Россию исполнял обязанности военного комиссара Киевского округа, позднее произведен Временным правительством в генералы и назначен на пост командующего войсками этого округа. Уехав в конце сентября 1917 г. на международную конференцию по обмену военнопленными в Копенгаген, в большевистскую Россию не вернулся. Жил в эмиграции в Нью-Йорке, основал Фонд помощи русским писателям и ученым и стал его председателем (см. в письме К. Бальмонта И. Бунину от 19 декабря 1927 г.: «Спасибо Вам за пересылку чека и письма Оберучева», Дэвис и Шерон 2002: 56).
11. Рутенберг ошибается: Сергей Николаевич Мясоедов (1865–1915) не служил в годы войны в Генеральном штабе. В 1892–1909 гг. он был полковником Отдельного корпуса жандармов, с 1901 г. – начальник Вержбловского отделения Санкт-Петербургско-Варшавского жандармского управления. С 1909 г. находился в распоряжении военного министра В.А. Сухомлинова. Во время войны – начальник агентурной разведки в штабе 10-й армии Сиверса. В феврале 1915 г. арестован в Ковно, обвинен в шпионаже и казнен.
12. Павел Карлович фон Ренненкампф (1854–1918), генерал от кавалерии (1910). Окончил Гельсингфорсское пехотное юнкерское училище (1873) и Академию Генерального штаба (1882). Участник русско-японской войны, в которой командовал Забайкальской казачьей дивизией. В 1905–190 гг. во главе карательного отряда участвовал в подавлении революционных выступлений в Восточной Сибири. С 1913 г. командующий войсками Виленского военного округа. В начале Первой мировой войны командовал 1-й армией Северо-Западного фронта. Его бездарные действия, когда он мог, но не оказал помощь 2-й армии генерала A.B. Самсонова, привели к ее поражению, а затем, в сентябре 1914 г., и сама 1-я армия была разбита (впоследствии от командования отстранен). Расстрелян большевиками в Таганроге.
13. ЦГИА. Ф. 102. Оп. 309. Ед. хр. 32.
14. Позднее и Бен-Гурион, и Бен-Цви, осознав важность исторической миссии Еврейского легиона в составе британской армии, стали его участниками, но случилось это уже после Декларации Бальфура – в мае 1918 г.
15. Существует мнение, что Рутенберг и впоследствии не овладел как следует ивритом. Ср.:
В своем публичном обращении «К ишуву» (нояб<рь> 1940; вскоре опубл<икованном> в прессе), к<ото>рое он написал по-русски, а затем учил наизусть переведенный для него на иврит текст с огласовками <…> (Краткая еврейская энциклопедия 1976–2005, VII: 555).
Вместе с тем очевидцы свидетельствуют, что заседания Ва’ад-Леуми велись на иврите (Suprasky 1939: 5). К этому следует прибbвать, что большое количество материалов (частных писем, официальных документов и пр.), хранящихся в RA, написано на иврите. Едва ли человек, не владевший языком, мог бы их составить или прочитать.
Заметим попутно, что помимо русского и идиша, который Рутенберг знал с детства, он неплохо владел немецким, французским, вполне уверенно чувствовал себя в английском, прилично знал итальянский.
16. У автора сказано: «tzair» (‘юноша, молодой человек). Рутенбергу в ту пору было 36 лет. Бен-Цви был младше его на пять лет.
17. Нахман Сыркин (1868–1924), один из идеологов социалистического сионизма (его статья «Еврейский вопрос и социалистическое еврейское государство» (1898), многократно переиздававшаяся в виде брошюры, стала манифестом социалистической идеологии в сионизме). С Рутенбергом познакомился в 1915 г. в Америке; был одним из активных сторонников идеи создания Еврейского легиона.
18. Луис Маршалл (1856–1929), юрист по образованию; представитель еврейской элиты США. Один из создателей (1906) и президент (1912–1929) АЕКом. Наряду с Ф.М. Варбургом и Дж. Г. Шиффом (см. далее) стал основателем и одним из руководителей American Jewish Joint Distribution Committee – Комитета по распределению фондов помощи евреям.
19. ‘Компания’, ‘друзья’ (идиш, иврит).
20. В архиве Жаботинского (If) это письмо отсутствует.
21. Перевод:
Группой социалистов, представляющих различные оттенки русского революционного движения, было решено поздравить Совет рабочих и солдатских депутатов с величайшей победой свободы над старым режимом. Мы присоединяемся к дальновидной позиции Совета, поддерживающего Временное правительство, остающееся бескомпромиссно преданным социалистическим принципам. Русская революция произвела неописуемое впечатление на американцев. В радикально настроенных массах она пробудила еще дремлющие силы. Значительная часть населения, в прошлом враждебно настроенная к русским, вдруг стала горячими друзьями и восторженными доброжелателями народившейся российской демократии. <Подписано:> социал-демократы – д-р С. Ингерман, Д. Рубинов; социал-революционеры – д-р X. Житловский, Рутенберг, д-р Павел С. Каплан; бундовцы – Тимоти Копельсон, д-р Матвей Гуревич; Еврейская социалистическая федерация – Макс Гольдфарб, Б.С. Владек; еврейская ежедневная газета «Форвертс» – Аб. Каган; социалисты-территориалисты – Давидович; Поалей-Цион – д-р Н. Сыркин.
22. Об этом митинге писала российская газета «Речь» 27 и 28 июня 1917 г. Цитируемые «Речью» выдержки из речи А. Кагана приводит А.И. Солженицын (2001-02, II: 53).
23. Газету, в которой склонный к хлесткой фразе Л. Троцкий усмотрел затхлый дух «сентиментально-мещанского социализма, всегда готового к худшим предательствам» (Троцкий 2001/1930-32: 274).
24. Чествуя А. Кагана в 1942 г., издававшийся в Нью-Йорке эсеровский журнал «За свободу» писал:
Аб. Каган – горячий патриот своей второй родины – Соединенных Штатов, ему близки и дороги судьбы Америки. Но глубочайшим образом волнует его и будущность Европы – Западной, Центральной, Восточной, равно как Ближнего, Среднего и Дальнего Востока. И над всеми – вернее, под всеми – интересами и привязанностями Аб. Кагана выступает его особое отношение к «нашей старой родине», как он называет Россию, в которой 82 года тому назад родился. Он любит Россию, влюблен в русскую литературу, ее искусство, театр, музыку, для него Россия, судьба всех ее народов – а не только еврейского – связана с борьбой за свободу, человечность, прогресс (Чествовование Кагана 1942: 60).
25. Женой И. Пресса была Евгения Даниловна (урожд. Балаховская;
1890-?); дочке Марианне (родилась 18 февраля) было чуть более полугода. О жене Пресса, по матери племяннице Л. Шестова, см.: Баранова-Шестова 1983 (по указателю имен).
26. Далее следовала зачеркнутая фраза:
<…> в Америке. И доставить исключительное удовольствие евреям Америки, сделав это.
27. Впервые опубликовано в: Хазан 2006: 66.
28. См., напр., его фельетон «Дикий вопрос» о том, как большевики с помощью разного рода уловок и хитростей разлагают армию (Трумпельдор 1917:1).
Часть III
Русская смута
Глава 1
Последний час свободы
В Петрополе печальном мы умрем…
О. Мандельштам
Как только пробил час царизма и на Руси настали дни свободы, Рутенберг двинулся в Россию вместе с многими русскими эмигрантами. Будучи вдали от родины в качестве политического эмигранта, Рутенберг, последнее время в Америке отдававший много сил и энергии вопросам национального самоопределения евреев, не смог остаться там и двинулся на родину, в которой он давно работал в качестве революционера, для того чтобы быть арестованным уже новым «революционным правительством» в качестве контрреволюционера.
K.M. Оберунев1
В Россию Рутенберг вернулся во второй половине июля или в начале августа 1917 г. Точной даты мы не знаем, однако едва ли это случилось в начале июля, как пишет Я. Яари-Полескин (Yaari-Poleskin 1939: 152): как было уже сказано, из Нью-Йорка он отплыл 11 июля. Из воспоминаний И. Супраского (Suprasky 1939: 2) мы узнаем, что 12–15 (25–28) августа 1917 г. Рутенберг участвовал в московском Государственном совещании, на котором А.Ф. Керенский намеревался обеспечить поддержку широких народных масс Временному правительству.
Между прочим, это совещание – из-за занятости им А.Ф. Керенского – задерживало решение вопроса о Еврейском отряде, сформированном из русских евреев и расквартированном в Петрограде. Отрядом этим, как уже говорилось, занимался И. Трумпельдор, по замыслу которого легионеры должны были быть отправлены на Кавказский фронт и пробиваться оттуда в Палестину. 18 (31) августа 1917 г. Трумпельдор писал жене Фире в Александрию:
Хлопоты о легионе продолжаются, но легиона пока еще нет, а есть, как и была, надежда, что он будет. Московское Государственное совещание опять затормозило решение этого вопроса, но я думаю, что теперь уже близок день, когда он решится, и, Бог даст, решится положительно2.
В конце концов этим планам не суждено было сбыться: пришедшие вскоре к власти большевики отобрали у Трумпельдора последнюю надежду. Как писал впоследствии в своих мемуарах Я.В. Вейншал, назначенный в этот отряд врачом,
было ясно, что еврейский отряд, формируемый на основании приказа Керенского, не обязателен для Троцкого, главного военного министра (Вейншал 2002: 52).
20 августа/2 сентября после долгих мытарств в Россию вернулся Б. Борохов, который по ходатайству Рутенберга получил специальное разрешение на въезд, подписанное премьер-министром. Имел ли Рутенберг в России касательство к партии Поалей-Цион, с которой так близко сошелся в Америке? Очевидцы свидетельствуют о том, что самые минимальные. Причина заключалась, конечно, в том, что основная масса российских поалей-ционистов сочувствовала большевикам. В последние дни августа с Рутенбергом велись в правительстве переговоры о назначении на ответственную должность. Именно этим объясняется его отказ от предложения Б. Борохова принять участие в III съезде Поалей-Цион (;партейтаг), состоявшемся в Киеве, а затем, возможно, и в работе Съезда народов, проходившем в сентябре 1917 г. там же. На встрече, на которой прозвучало это предложение, кроме Рутенберга и Борохова, присутствовал Нахум Нир-Рафалькес3, входивший в руководящее ядро поалей-ционистов, впоследствии так описавший ее в своих мемуарах:
На этой встрече мне стало ясно, что каждый из нас по-разному представляет себе, какой должна быть Эрец-Исраэль. По мнению Рутенберга <…>, необходимо было отстаивать идею еврейской республики; на мой взгляд, следовало бороться исключительно за право свободной алии и заселения Эрец-Исраэль; Ворохов же к этому прибавлял еще требование свободы действий и помощи всем демократическим еврейским институциям. Завершая беседу, он призвал Рутенберга принять участие в работе III конференции Поалей-Цион. На это Рутенберг ответил, что поскольку в России среди членов этой партии есть большевики, а ему предстоит занять ответственную должность, предложенную Временным правительством, он считает, что участие в конференции может ему повредить. По этой же причине он отказался послать приветственную телеграмму в адрес конференции – это уронило бы его репутацию в глазах правительства (Nir 1958: 202).
В будущем Н. Нир с откровенно мстительным чувством припомнит Рутенбергу отношение к «красным сионистам». Когда, делился он в воспоминаниях, после большевистского переворота Рутенберг оказался в Петропавловской крепости, его посетил член Поалей-Цион Hoax Бару, который
без труда получил разрешение от нового правительства, относившегося к нам с полным доверием. <После своего посещения крепости> Бару рассказывал мне, что Рутенберг просил, чтобы его имя появилось в наших списках кандидатов от Поалей-Цион на Всероссийский еврейский съезд4. Я категорически воспротивился этому, поскольку он отверг нас в тот момент, когда, как ему казалось, он был на коне. И вот теперь, когда его карьера русского революционера завершилась, он хочет использовать нас для того, чтобы делать еврейскую карьеру. После состоявшегося обмена мнениями мы запросили мнение Центрального Комитета Поалей-Цион в Москве. Там, взвесив все «за» и «против», просьбу Рутенберга отклонили (Nir 1958: 221).
Нельзя не подивиться тому, как тот же эпизод пересказан в книге Я. Яари-Полескина «Pinhas Rutenberg: Ha-ish ve-peulo». Здесь уже не Рутенберг просит Бару включить его имя в списки руководителей российского Поалей-Цион, дабы выйти на свободу, а Бару уговаривает его об этом, на что непреклонно-гордый Рутенберг отвечает решительным отказом, не желая идти на сделку с совестью и приобретать избавление от большевистского плена такой ценой (Yaari-Poleskin 1939: 155). При этом Я. Яари-Полескин ссылается на рассказ все того же Н. Нира, вероятно сделанный в устной форме, поскольку книга его воспоминаний вышла значительно позднее. Не беремся сказать, кому принадлежит авторство этого типичного для рутенберговской агиографии искажения – Полескину или самому Ниру, но само по себе оно весьма примечательно.
Что касается судьбы Б. Борохова, то она сложилась в России крайне печально: через несколько месяцев, 4/17 декабря 1917 г. его не стало. Он принял участие в партейтаге и Съезде народов в Киеве, куда приглашал Рутенберга, затем в качестве делегата съезда поехал на Демократическое совещание в Петроград, оттуда отправился в Москву на пленарное заседание ЦК Поалей-Цион, далее – вновь в Киев для ведения переговоров с социал-революционерами и социал-демократами о едином блоке на выборах в Учредительное собрание. Из Киева Борохов двинулся в Чернигов, но по дороге простудился, заболел воспалением легких и через короткое время умер (похоронен в Киеве). Н. Нир-Рафалькес, почитавший Борохова как своего учителя, писал в его некрологе:
Мысль не мирится с фактом. По инерции она настойчиво все думает о том, кого нету уже среди нас, и мгновениями кажется, что вовсе не было тех скорбных, ужасных, безумных минут, когда великий дух расстался с нами и уходил в вечность; все кажется, что он еще среди нас и слушает нас со своей доброй, милой улыбкой вдумчивого учителя; как живые, стоят перед нами эти глубокие глаза, и так мучительно, до боли страстно хочется еще раз, один еще хоть раз заглянуть в них…
Но его уже нет, и ничто не в состоянии воскресить его. Отчаянное горе заменяется бессильной злобой против бессмысленной, жестокой судьбы… (Нир 1917: 3).
Продолжая агиографическую тему, следует сказать, что в легендах и преданиях, сложившихся в европейской и американской печати вокруг русской революции, Рутенберг зачастую преувеличенно воспринимается едва ли не как главная опора охраны подлинно демократической власти в Петрограде. Эта завышенная оценка его роли в установлении революционного порядка и законности, отразившаяся даже в титуловании: «Chief of Police in the Kerensky Government» (Times. 1921. May 18. P. 7), «…the commandant of a citadel in Petrograd» (Levin 1930: 5) и др., – сама по себе представляет весьма занятный объект для анализа политической мифологии. Не в последнюю очередь здесь, по всей видимости, сказалась чисто психологическая потребность противопоставить слабой власти своего рода сильную персональную альтернативу, пусть хотя бы потенциальную. И несмотря на то, что в истории Февральской революции Рутенберг реально не выдвинулся на первые роли, легенда, по преимуществу на Западе, упорно повышала задним числом его кредиты.
Многочисленные ошибки, допущенные Временным правительством, позволившие уступить власть большевикам и многократно обсуждавшиеся в дальнейшем, по количеству накопленных свидетельских источников претендуют на отдельную главу в историографии русской революции. Одна из постоянно присутствующих и варьирующихся в них тем – политическая наивность и недальновидный либерализм, лишившие правительство Керенского каких бы то ни было шансов на успех. В мемуарах «British agent» (1933) (русский перевод: «История изнутри: Мемуары британского агента») Р.Г. Брюс Локкарт (Robin H. Bruce Lockhart; 1887–1970), английский дипломат, вице-консул в России (1911–1918) и известный шпион, рассказывал о том, как во время завтрака с Керенским в «Карлтон грилл рум» в Лондоне в июне 1931 г. к ним присоединился лорд Бивербрук, который
сразу же стал осыпать Керенского вопросами:
– Какова причина вашего провала?
Керенский ответил, что немцы толкнули большевиков к восстанию, так как Австрия, Болгария и Турция собирались заключить с Россией сепаратный мир. Австрия решила просить о сепаратном мире всего за две недели до Октябрьской революции.
– Удалось бы вам победить большевиков, если бы вы заключили сепаратный мир? – спросил лорд Бивербрук.
– Ну, конечно, – возразил Керенский, – мы были бы теперь в Москве.
– Так почему же, – поинтересовался лорд Бивербрук, – вы не сделали этого?
– Мы были слишком наивны, – последовал ответ.
И Локкарт заключает пересказ этой сцены такой сентенцией: «Наивность – лучшая эпитафия на могилу Керенского» (Локкарт 1991/1932: 165).
В западной мифологии русской революции наивность и нерешительность Керенского в определенном смысле компенсировались волевой и энергичной натурой Рутенберга, который не выполнил своей исторической миссии лишь потому, что был вынужден подчиниться анемичной власти. Так, в другой своей книге, «Му Europe» (1952), Локкарт вспоминал:
<…> Рутенберг неоднократно говорил мне, что величайшим огорчением в его жизни было то, что он не взял тогда <в предоктябрьские дни> закона в собственные руки. Он был уверен, что, поступи он так, большевистскую революцию можно было предотвратить (Lockhart 1952: 27).
Нет совершенно никаких исторических оснований именно в Рутенберге видеть «претендента» на роль несостоявшегося «спасителя России» от большевистской тирании: не он один высказывал впоследствии запоздалое сокрушение от не использованных в свое время силовых возможностей против тех, кто в скором времени «всерьез и надолго» захватит власть в стране. Теми же по существу мыслями, что Рутенберг с Локкартом, делился с В.Л. Бурцевым бывший министр юстиции в царском правительстве (а с 1 января 1917 г. еще и председатель Государственного совета) И.Г. ГЦегловитов, когда они встретились после Октябрьского переворота в Петропавловской крепости:
Меня нередко называли «Каином», но я клянусь вам, что я не подписал ни одного смертного приговора. Но я виновен перед моей страной за то, что, зная по именам этих мерзавцев (он имел в виду Ленина, Троцкого, Нахамкеса и проч.) и имея их в сущности в моих руках, я не расстрелял их. Если бы я это сделал, Россия не должна была бы пережить весь этот ужас и я сам не сидел бы в тюрьме в ожидании смерти. Я прошу у моей страны прощения за этот мой величайший грех (Бурцев 1962: 185).
Как известно, предложения о беспощадной расправе с большевистской верхушкой к Керенскому действительно поступали, одно из них – не по-женски решительное, от Е. Брешко-Бреш-ковской, которая за свои заслуги перед революцией пользовалась особым расположением премьер-министра Временного правительства (как и он, она жила в Зимнем дворце)5. Вспоминая драматическое время между двух революций 1917 г., Бреш-ко-Брешковская писала:
После моей поездки по России я сочла долгом доложить в Петрограде обо всем, что видела и слышала. Тут я услышала и о затеях и образе действий Ленина и Троцкого. И настаивала на их аресте, на укрощении возмутительной пропаганды большевиков. Но их связь с Германией не была еще установлена и все они были на воле. <…> Сколько раз я говорила ему: «возьми Ленина!» А он не хотел. Все хотел по закону. Разве это было возможно тогда? И разве можно так управлять людьми? Вот грибы растут – есть хорошие, а есть и поганки. Поганки надо выбрасывать. Разве нет дурных, злых людей? Посадить бы их на баржи с пробками, вывезти в море – и пробки открыть. Иначе ничего не сделаешь. Это как звери дикие, как змеи – их можно и должно уничтожить. Страшное это дело, но необходимое и неизбежное (Брешковская 1954: 201-04).
Как кажется, впервые легенда о Рутенберге как единственном решительном человеке в правительстве Керенского, который будто бы предрекал последствия большевистского coup d’Etat и энергично настаивал на ликвидации его будущих вождей, прозвучала из уст У. Черчилля 4 июля 1922 г. на вечернем заседании палаты общин британского парламента, где обсуждались вопросы государственной политики Великобритании в Палестине, мандатом на которую она к тому времени владела (в следующей главе мы еще коснемся этого знаменитого заседания и не менее знаменитого выступления на нем тогдашнего английского министра колоний).
…Я также знаю, – говорил в своей речи У. Черчилль, – что он <Рутенберг> рекомендовал Керенскому, когда являлся членом его правительства («when he was an official of his Government»), повесить Ленина и Троцкого, и это служит для меня доказательством его неколебимой последовательности (Great Britain: 339).
Мотивы речи У. Черчилля достаточно хорошо известны: основной стратегической задачей было отстоять план электрификации Палестины, принадлежавший инженеру Рутенбергу, а для этого требовалось отстоять его самого, обложенного со всех сторон клеветой недоброжелателей, инсинуациями кругов, заинтересованных в том, чтобы любой ценой сорвать подписание концессии, и бурной антисемитской пропагандой. Возможно, именно для того, чтобы выбить у антирутенберговской кампании всякую почву из-под ног и выдать Рутенбергу неоспоримый кредит доверия, Черчилль сознательно пошел на завышение его акций и укрупнение роли в русской революции. В результате автор плана электрификации Палестины предстал не просто яркой антибольшевистской фигурой, но был переведен в разряд героя, дальновидно требовавшего казни большевистских главарей, дабы обезопасить подлинно демократический режим от угрозы красной диктатуры. Тем самым Рутенберг как бы автоматически превращался в глазах Запада в провидца близящейся политической и социальной катастрофы, заполнял в русском демократическом правительстве лакуну «сильной личности», дававшей шанс изменить ход истории, но не услышанной слабой властью. Не исключено, впрочем, что эта легенда легла на стол Черчилля в завершенном виде «фактической» версии поведения Рутенберга в дни русской смуты, и тот свято верил в ее историческую достоверность.
Как бы то ни было, результат был достигнут: легенда широко распространилась прежде всего в английских кругах и быстро завоевала сердца не одних только рутенберговских доброжелателей. Военный губернатор (1917–1920) и комиссар (1920–1926) Иерусалима полковник Р. Сторрс, который не относился к числу единомышленников Рутенберга, а скорее символизировал враждебную ему власть английской администрации, пишет в воспоминаниях о том, что, будучи близок к Керенскому в последние предсоветские дни, Рутенберг советовал ему расстрелять большевистских лидеров. Сторрс не называет конкретных фамилий, но поскольку он пишет «Soviet leaders», понятно, что речь идет прежде всего о Ленине, Троцком и, возможно, Зиновьеве. Если бы этому совету вняли, продолжает он, Россия была бы иной, нежели ныне (Storrs 1939: 433).
Жертвой некритического отношения к этой легенде стал даже Э. Шалтиэль, автор самого авторитетного исследования о Рутенберге. Он обращается к ней дважды: первый раз – пересказывая то, что пишет Р. Сторрс (Shaltiel 1990,1:15-6), а во второй, благодаря опечатке (вместо 1917 г., называя 1918 г.), в еще большей степени обнажая историческую нелепость этого утверждения:
В 1918 Рутенберг действительно планировал арестовать Зиновьева, Ленина и Троцкого и ликвидировать их (Shaltiel 1990, II: 579).
Ср. то же у другого израильского историка: Nedava 1972: 140-41, 261, п. 25.
Единственным известным нам автором, проявившим по отношению к этой исторической фикции трезвомыслящий скепсис, был знавший Рутенберга лично Л. Липский. Чью-то восторженную речь о том, что Рутенберг намеревался арестовать Ленина после прибытия того в Петроград в апреле 1917 г., Липский, хорошо знавший, что в это время сам Рутенберг находился еще в Америке, разрушает одной простой фразой:
Rutenberg was not there when Lenin arrived (Когда Ленин появился <Петрограде>, Рутенберга там не было) (Lipsky 1956:128).
Скупой на слова Рутенберг в самом деле создавал резкий контраст речистому Керенскому, о котором К. Бальмонт за десять дней до прихода большевиков к власти писал в стихотворении «Говорителю»:
- Говоритель, ты мной заподозрен давно,
- Оценить ты бессилен мгновенье,
- Но в мгновенье звено переходит в звено
- Неразрывною силой сцепленья.
- Ты упрямо твердишь, закрывая глаза,
- То, что правдою быть перестало.
- Если молнией брызнула миру гроза,
- Говорения слишком нам мало.
- В том лишь видимый блеск, и душа не жива,
- В том крикливое сердце не смело,
- Кто веленья Судьбы укрывает в слова,
- Не вливая их в точное дело.
- Кем ты был? Что ты стал? Погляди на себя.
- Прочитай очевидную повесть.
- Тот, кем был ты любим, презирают тебя,
- Усмотрев двоедушную совесть.
- Ты не воля народа, не цвет, не зерно,
- Ты вознесшийся колос бесплодный,
- На картине времен ты всего лишь пятно,
- Только присказка к сказке народной.
Помимо апологии «сильной личности», которой не нашлось в правительстве Керенского, в заполнении вакансии таковой фигурой Рутенберга, возможно, сыграло свою роль укрепленное в общественном сознании еще с пресловутых гапоновских событий отношение к нему как к человеку прямому, не склонному к тому, что французы называют coup de theater (трюкачеству), и плутоватому политиканству. Политическая чехарда эпохи Керенского – бесконечные кадровые перестановки и перетасовки кабинета министров, общий кризис власти и соответствовавшая ему социальная и экономическая нестабильность не могли не породить в обществе представление о тайных интригах в правительственных кругах. Среди населения росло разочарование в демократизме революционных лидеров с Керенским во главе. Чувства, охватившие определенную часть интеллигенции, выразительно характеризует дневниковая запись историка Ю.В. Готье (1873–1943), профессора Московского университета и директора библиотеки Румянцевского музея, сделанная 4 сентября 1917 г.:
…Не есть ли Государственное совещание плюс пров<ал?> Корнилова плюс кризис правительства 2–3 сентября – сознательная политика Керенского и Ко., основанная на провокации и ведущая к диктатуре крайних левых? Керенский и Азеф ближе, чем принято думать. Состояние духа ниже всякой критики (Готье 1997: 34).
Нет, однако, решительно никаких оснований доверять легенде о том, что будто бы от Рутенберга исходила инициатива поимки Ленина. Не говоря уже о том, что не существует ни одного серьезного документального или мемуарного свидетельства, говорящего в пользу этого наивного утверждения (см., к примеру, статью Керенского «Арест большевиков», в которой имя Рутенберга даже не упоминается – Керенский 1922), такая возможность исключалась чисто хронологически.
О необходимости ареста большевистского лидера говорилось, когда Рутенберга еще не было в России. Начальник контрразведки Петроградского военного округа Б.В. Никитин пишет в воспоминаниях, что само решение об этом было принято до июльского кризиса:
Мы составили список двадцати восьми большевистских главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующего двадцать восемь ордеров на аресты (Никитин 2000/1938: 101).
Не было его еще и тогда, когда Временное правительство после попытки июльского переворота отдало приказ захватить дворец Кшесинской, в котором расположились большевики. Арестовать Ленина, однако, не удалось: с 7 по 11 июля он вместе с Зиновьевым скрывался у Сталина, а затем бесследно исчез из Петрограда.
Керенский стал премьер-министром 8 июля, и вопрос о поимке пролетарского вождя и обвинении его в государственной измене упирался тогда не столько в «вакуум власти», сколько был по существу сорван из-за того, что министр юстиции П.Н. Переверзев поторопился сообщить журналистам секретные сведения о получении Лениным значительных сумм от немцев. В.Д. Бонч-Бруевич впоследствии свидетельствовал о том, что о грозящей Ленину опасности предупредил по телефону товарищ министра юстиции Н.С. Каринский, который, правда, сам это упорно отрицал.
В.Д. Бонч-Бруевич вспоминал об этом так:
<…> Временное правительство, вместе с меньшевиками и эсерами, почувствовавшие, что на фронте большевиков все более и более накапливается сил, задумали одним ударом покончить с этой «гидрой революции». Они делали вид, что не замечают, что главнейшая политическая роль, в эти дни возбуждения масс, перешла сама собой к большевикам. Они решили перейти в открытое наступление против большевиков, подтягивая те войска, на которые они полагали надежду. Крутой расправой, арестами и разгромами захотели разом положить конец революционному действию масс. Еще 3 июля носились слухи о подступе к Петрограду войск Временного правительства.
Помимо войск, деятели взбешенного Временного правительства решили использовать все, что только возможно, и клевету прежде всего, против большевиков вообще и против Владимира Ильича в особенности. Четвертого июля, часов в семь вечера, после дежурства в Таврическом дворце, я пошел на некоторое время домой. Вскоре ко мне позвонили.