Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) Хазан Владимир
Леонид Борисович умер. Жаль. Старая гвардия сходит со сцены. Хорошо ли, плохо ли, цели своей служила верой и правдой. Нашему поколению жаловаться на прожитую жизнь не приходится. Но жаль. Слишком рано он умер29.
В том же письме он сообщал:
Хотел послать Вам к праздникам здешних апельсин и grapefruits, но оказалось, что подобные предметы потребления в Италию ввозить воспрещено. Ничего не поделаешь. <…> Буду на будущей неделе в Ерусалиме, выберу что-ниб<удь> из тамошней керамики для Вас.
Общение Рутенберга с Горьким имело и другие, опосредованные каналы. Так, в конце 1929 г. писателя посетил в Италии Б. Кацнельсон (1887–1944), один из лидеров палестинского игмува, редактор социалистической газеты «Davar» и едва ли не главный идеолог рабочего движения в сионизме. Об этой встрече Б. Кацнельсон рассказывал в письме М. Бейлинзону, датированном 2–3 января 1930 г. и отправленном из Италии в Эрец-Исраэль (в переводе на русский язык см.: Агурский, Шкловская 1986: 498–500, ср.: Shapira 1984: 174). Лестные слова о Рутенберге, сказанные Горьким в ходе этой беседы, вынесены в эпиграф данной главы.
Доброе отношение к Рутенбергу Горький выражал не только в словах. Он принимал живое участие в семейных делах своего палестинского друга. В письме от 22 сентября 1930 г. речь идет об одном из сыновей Петра Моисеевича – Евгении, биологе по спецальности, о планируемой им поездке в Германию и связанных с этим трудностях (RA):
Не писал Вам, дорогой П<етр> М<оисеевич>, так долго потому что Ек<атерина> Пав<ловна>30 приехала только 20-го.
О делах и положении Евгения она осведомлена весьма подробно и думает, что его едва ли выпустят за рубеж. Суть в том, что брат
из Берлина пишет ему31: «Плюнь на все и следуй моему примеру», – советы эти, конечно, известны начальству. Далее: сам Евгений – по словам Е<катерины> П<авловны> – «капризничает и зря раздражает людей». У него «засланы» куда-то документы и разные бумажки, высланы они были на место, где он жил, а он жил не на одном месте, и документы гуляют, ищут его. Их – тоже ищут. Евгению предлагают получить документы, он – требует подлинники.
Он намерен ехать в Гамбург, работать на биостанции. О том, чтоб его выпустили, хлопочет Марья Федоровна32 и еще кто-то. Е<катерина> П<авловна> тоже, конечно, не отказывается хлопотать (я – тоже). Здесь она проживет до 15 октября.
Вот – все, что могу сообщить – пока.
Помимо хлопот о детях, письма Рутенберга Горькому содержали просьбы общественного характера. Так, 8 февраля 1931 г. он просит его вступиться за житомирского раввина Абрамского, осужденного на каторжные работы за поклонение религии предков – смертный «грех» и «преступление» в глазах новой власти.
Иехезкель Абрамский (1886–1976), ученый-талмудист, еврейский религиозный авторитет, выходец из Литвы, был раввином Смоленска, а затем Слуцка. В 1928 г. вместе с раввином С. Зевиным он решил издавать журнал «Ягдил Тора», за что в 1930 г. угодил в лагерь. Однако в 1932 г. был освобожден, и ему даже позволили выехать в Англию. Известный сионистстский деятель журналист М. Коэн, заместитель редактора ивритского еженедельника «Ha-olam» (к тому времени издававшегося в Иерусалиме), рассказал о судьбе Абрамского в своих воспоминаниях «Бялик и Горький» (Коеп 1936: 555; отрывок в переводе на русский язык см.: Агурский, Шкловская 1986: 506). Коэн предполагал, что участие в освобождении Абрамского из рук советских властей принял Горький. Если данное предположение справедливо (а похоже, что это действительно так), мы можем теперь восстановить дополнительное звено в этой истории: с просьбой об участии в судьбе Абрамского к Горькому обратился не только Бялик, но и Рутенберг (RA, копия):
Дорогой Алексей Максимович.
В России осудили на каторжные работы раввина Абрамского из Житомира. За контрреволюционность. Этого раввина давно уже избрали на соответственную должность здесь в Палестине. Его контрреволюционность состоит, конечно, в том, что упорно хочет молиться Богу. И, наверное, в талесе и тефилине. И, наверное, не хочет есть трефное. Это явно легкомысленно. Но стоит ли за это посылать человека на каторгу? А близкие его с ума сходят и никому покою не дают. В том числе и мне. Как будто мало сейчас людей на каторге, и в тюрьмах, и вне тюрем. Во всем мире. Все мы «люди» таковы, когда лично болит. Но помочь надо. Человек ведь. Если можно. Можете ли? Был бы много обязан. Чтобы выпустили его из России в Палестину.
Обращает на себя внимание проникновенное письмо Гутенберга от 20 июля 1934 г., написанное в связи со смертью сына писателя, Максима (1897–1934), которого не стало 11 мая. Письмо написано из лондонской клиники, где Рутенберг оказался после острого сердечного приступа (RA, копия):
Пишу из клиники. Уложили меня сюда для починки сработавшейся машины. Стареющей, конечно. Главная причина – «некультурность» машиниста. Но этой «культурности» в наше время нас ведь не обучали. Сама машина, говорят, еще крепка. Ничего серьезного. Надо пару недель отдохнуть, перестать курить и сбросить килограммов 20 буржуазного вида.
Безусловно не связывавший смерть Максима с насильственной акцией, Рутенберг в своем послании говорит о постигшей Горького тяжелой утрате словами еврейской мудрости – как о проявлении высшей Божьей воли, перед которой нужно смириться и которую следует принять как должное и неизбежное33:
От М<арии> И<гнатьев>ны <Будберг> узнал, что у Вас большое несчастье случилось. Знаю, что Вы далеко не сантиментальны. Что судьбы человечества не меняются от горестей или радостей отдельных людей. (По существу тоже неправда.) Но каждому из нас собственный горб нести приходится и за него расплачиваться. Наша еврейская народная мудрость с незапамятных времен создала для таких случаев глубоко мудрую краткую формулу-молитву: Благословен судья, все знающий. Причинной связи и предупредительных мер многого неправильного и несправедливого в жизни людской и нашей собственной мы не знаем еще. Надо просто подчиниться. Силам, вне нас лежащим.
С Марией Игнатьевной Будберг (по второму мужу; урожд. Закревская; в первом браке – Бенкендорф; 1892–1974) Рутенберг познакомился, по всей видимости, в Сорренто. В RA сохранились два ее письма – в обоих содержатся просьбы, обращенные к Рутенбергу как руководителю электрической компании и вообще влиятельнейшей фигуре не только в еврейской Палестине, но и за ее пределами (мы приведем их позже). Их встреча в Англии, когда Будберг могла сообщить Рутенбергу о смерти Максима, состоялась, по-видимому, в мае-июне 1934 г., поскольку позднее, с 12 по 21 июля, она находилась в Советском Союзе, где вместе с Горьким и его семьей совершала поездку по Волге на теплоходе «Клара Цеткин», см.: Горький и Будберг 2001: 497.
Последнее письмо Рутенберга Горькому, написанное за несколько месяцев до смерти писателя, было связано с готовившейся поездкой ректора Еврейского университета в Иерусалиме Иехуды Магнеса34 в Москву (RA, копия):
Дорогой Алексей Максимович,
Доктор Егуда Магнес, ректор Ерусалимского Университета. Фактически им созданного. При университете имеется библиотека, являющаяся несмотря на недавнее ее существование – гордостью еврейского народа35. Успехом своим библиотека обязана любви и преданности группы людей. Среди них Магнес. Он едет в Россию хлопотать пред советским правительством о разрешении перевезти в Ерусалим библиотеку барона Гинзбурга. Очень ценную с еврейской точки зрения36.
Знаю Ваше отношение к культурной работе где бы то ни было. Поэтому даю Магнесу это письмо к Вам. И прошу Вас помочь ему, если можете. Считаю, что дело это заслуживает Ваше содействие <sic>. Буду Вам много обязан. И не я один.
Будете ли этим летом в Европе? Дайте знать. Очень хотелось бы видеть Вас.
Всего Вам доброго.
Сердечный привет
П. Рутенберг
9 апр.<1>936
Haifa
Рутенберг пережил смерть Горького как глубокую душевную драму. В RA сохранился написанный им некролог писателя, в котором духовная близость к Горькому выражена с подобающим случаю высоким пафосом. Некролог выдержан в характерной для Рутенберга «отрывочной», «дискретной» стилистике, которая в особенности сгущалась и становилась нарочитой, когда речь шла о вещах, крайне для него существенных и важных.
Мы знаем несколько прочувствованных откликов на горьковскую смерть, написанных в эмиграции: Ф. Шаляпина (Шаляпин 1936), Е. Замятина (Zamiatine 1936; в переводе на русский язык впервые: Замятин 1955 81–98), Г. Федотова (Федотов 1936), М. Вишняка (Вишняк 1936), мемуарные очерки Н. Берберовой (Берберова 1936), А. Даманской (Даманская 1936), Е. Кусковой (Кускова 1936), напечатанные в «Последних новостях»; позднее появился очерк В. Ходасевича (Ходасевич 1938), и др. К известным словам прощания русской эмигрантской интеллигенции с Горьким следует прибавить теперь еще один некролог, написанный Рутенбергом, который приводится впервые (RA):
Прочел много статей о Горьком. После его смерти. И русских. И эмигрантских.
Просто вспоминают о нем простые люди. Любя и жалея искренно. Сердечно. С благодарностью. Кому-то. За самый факт его существования.
Не просто, не искренне вспоминают о нем «не простые» люди. Беспокойно напыщенно восхваляют «друзья». Беспокойно злобно, с оговорками лягают враги. Почти все мелочно. Не достойно. Ни самих воспоминаний. Ни его. Так много дававшего. Так много, все, что мог и имел, давшего. С одной заботой – как помочь подняться росткам творческого, человечного, достойного в окружавших его. Близких и дальних. Людях.
Моралисты эмиграции! Злопыхатели. Пользуясь «свободой слова», они не могут простить этому большому человеку его большевизма. Если бы Горький не стал большевиком, ни один достойный антибольшевик не мог бы уважать его. Он плоть от плоти. Кость от кости своего народа, страдавшего, боровшегося, победившего. Так кого считать недостойными, злейшими врагами своими? Что ему было защищать?! Текущие счета в банках, «драгоценности» в сейфах?! Стать членом русского эмигрантского комитета?!
В страшную грозу революции он спасал все культурное, человечно ценное. Все, что мог. Даже если это было великокняжеское. Спасал от разыгравшейся естественно стихии разрушения.
При этом он мог ошибаться. Не сделать «всего», что мог. Кто из его обвинителей, кто из нас не ошибался? Кто мог сделать больше?! Обвиняют и злословят. К нему ведь не пристанет.
Себя обвиняют. Себя злословят. Свою собственную непривлекательную сущность выявляют. Отравляющие, понижающие все их окружающее.
Большой человек умер. Органический продукт великого русского народа. Большой учитель. Содержанием своим напитавший, пропитавший все наше поколение революции. Многих из нас от отравы разъедающего мелкого мещанства освободивший, ценность, привлекательность жертвенности пробудивший. Это он вдохновил армию беззаветно боровшихся за новую человечно достойную жизнь. Расшатавшую крепкие устои отжившего мира.
Из уважения к самим себе, с уважением к нему и с большой благодарностью должны все, друзья и враги, согласные и несогласные с ним, почитать великую его память. Особенно мы, современники его. Будущие поколения наверное будут.
Не ежедневно творит и подает жизнь Горьких.
Да будет легка ему принявшая его родная земля.
Да будет велика память о нем. На пользу и славу будущим поколениям. Великой его и нашей родины.
П. Р<утенберг>
15. VIII <1>936
В RA сохранилась также копия телеграммы, посланной Рутенбергом 19 июня 1936 г. в Москву:
Family Maxim Gorky
Moscow
With respect and sorrow include myself memory great Teacher my generation and dearest friend stop please accept my sympathy
Rutenberg
Позднее, когда в журнале «Русские записки» появились воспоминания о Горьком, принадлежавшие близкой знакомой Рутенберга Т.И. Манухиной (см.: Таманин 1938: 117-34), он выписал из них следующий фрагмент, сопроводив его краткой комментирующей репликой: «Со многим нельзя согласиться, но это верно!» (RA):
Повышенная эмоциональность Горького была связана с болезненно-обостренной нервной возбудимостью. Нервная система у него была хрупкая. Равновесие душевных сил неустойчивое. Он плакал легко и по самым разнообразным, даже неожиданным, поводам: от восхищения природой, красивым поступком, от сострадания, от умиления чьей-либо одаренностью. <…> Если он кого-нибудь ненавидел, то ненавидел всего человека, до начертания его имени, до звука его голоса… Он был склонен к бреду и галлюцинациям. Ему делалось дурно под влиянием какого-нибудь сильного впечатления или ошеломляющей, радостной или скорбной, вести (С. 121).
Пожалуй, ни одну смерть Рутенберг не воспринял столь остро и среди кумиров его поколения никто не становился для него в такой степени символом времени и учительства, как Горький. В этом сказывалась не только их личная связь и дружба, не только широкий международный авторитет русского писателя, но и определенная «большевизация» Рутенберга, которая произошла с ним в середине 30-х гг. и сквозь призму которой он рассматривал многие события в мире.
В то же время при всех современных переоценках личности, творчества и деятельности Горького как писателя и общественной фигуры нельзя не сознавать его тесной связи с влиятельнейшими политическими и культурными процессами в мировой истории XX века. Одним из этих процессов был сионизм – идеология, ставшая политической практикой и приведшая к возникновению еврейского государства. Для Рутенберга горьковское юдофильство, чему он был живым и непосредственным свидетелем, являлось одним из важнейших начал гуманизма и подлиной интеллигентности. Выйдя из революционных кругов, Рутенберг хорошо знал по собственному опыту, что оно отсутствовало у многих его современников, включая идейных единомышленников и даже близких друзей и «товарищей по оружию».
1. Первоначальный вариант этой главы опубликован в виде статьи: Хазан 2008: 300-24.
2. Письмо Б. Кацнельсона М. Бейлинзону от 2–3 января 1930 г. // Цит. по: Агурский, Шкловская 1986: 499.
3. В своей монографии о Рутенберге Э. Шалтиэль пишет:
Отношения Рутенберг-Горький представляют собой весьма заманчивую область исследования, которая до сих пор до конца не разработана. Ученые, для которых были созданы препятствия в работе с горьковскими документами, не сумели исследовать этот вопрос как следует. Профессор Еврейского университета в Иерусалиме Михаэль Агурский рассказывал мне, что в Архиве Горького в Советском Союзе он обнаружил по крайней мере 10 писем Рутенберга к Горькому, написанных в течение 1925–1935 гг. По его словам, в этих письмах поднимаются разнообразные темы: частично они носят личный, семейный характер, в некоторых обсуждаются вопросы общественного содержания. Рутенберг, к примеру, организовал визит Берла Кацнельсона к Горькому в Италию в 1930 году. Письма Рутенберга свидетельствуют о его тесной близости к Горькому (Shaltiel 1990,1: 295-96).
4. Дж. Вудворд, по недоразумению считающий, что Рутенберг носил партийное имя Василий Петров (см. прим. 3 к I: 2), впадает и в другую ошибку, сообщая, что историю, легшую в основу «Тьмы», писатель услышал от Горького: «Among the many stories which Gorky related to Andreyev was one involving Rutenberg and prostitute…», и далее дважды так и называет ее: «горьковская история о Рутенберге» – «Gorky's story about Rutenberg» (Woodward 1969: 178-80).
5. В комментариях к Полному собранию сочинений и писем Горького (Горький 1997-(2007), VI: 460) упоминается статья Антона Крайнего «“О Шиповнике”», где она в связи с драмой Л. Андреева «Жизнь человека» и его рассказом «Елеазар» писала:
А тут, из-за драмы и рассказа «Елеазар», вдруг высунулся малообразованный и претенциозный русский литератор, которого, поскольку он все-таки человек и все-таки Л. Андреев, ничего не понимающий и не разрешающий, – можно лишь бесконечно жалеть (Гиппиус 1907: 55).
Далее критик называет «Жизнь человека» вещью бездарной и неумной – «неумной со всеми претензиями на художественность и глубокомыслие, то есть бездарной с обманом» (там же: 57). Однако Горькому незачем было вспоминать статью почти годовой давности – у него имелся более свежий и актуальный случай: речь в письме Андрееву шла о только что появившемся в то время номере «Весов», где Гиппиус писала, что в новой повести «Тьма» выведен «тот же глупый-преглупый герой – обыкновенный андреевский дурак» (Гиппиус 1908: 73).
6. Любопытно, что, изменив национальные приметы прототипа – превратив главного героя Алексея из еврея в русского, писатель оставляет ему, однако, возможность представляться вымышленным именем Петр – русифицированным вариантом подлинного имени Рутенберга.
7. Николай Семенович Каржанский (наст. фам. Зезюлинский; писал еще под псевд. Джанин; 1878–1958), профессиональный революционер, член РСДРП(б) с 1902 г. Участник V (Лондонского) съезда РСДРП (1907), о чем оставил воспоминания (Каржанский 1956, I: 401-19). В 1909–1914 гг. как политический эмигрант жил в Париже, что отразилось в коротких новеллах, о которых идет речь. Жизни русских революционеров посвящена его повесть «Волк» (Каржанский 1913: 9-67). В годы Первой мировой войны был военным корреспондентом «Русских ведомостей» (см. об этом: Каржанский 1939). О его аресте после покушения Каплан на Ленина и пребывании в одной камере см.: Мельгунов 1964а: 29–36. О рассказе Каржанского «Первая любовь» (из одноименного сборника – М.: кни-гоизд-во «Змий», 1918) см. в нашей статье: Хазан 2007b: 158-59.
8. Советское литературоведение, вслед за Горьким, видело в рассказе Л. Андреева «отход от демократического лагеря литераторов», а в его герое, «завершившем свою революционную карьеру в публичном доме», якобы «невольно отразились реакционные тенденции времени» (Шубин 1972: 58).
9. Как сообщалось в донесении зарубежной агентуры (16 августа 1912 г.), Рутенберг одно время жил в Милане по адресу: 10, via Ciro Meriotti, там он снимал «небольшую квартиру ценою 500 фр. в год». В Милане, говорилось в том же донесении, наблюдение за ним установлено не было, и агенты напали на его след совершенно случайно, когда во второй половине июля он решил посетить Савинкова во французском городе Жуан-ле-Пэн, и затем проследовали за ним до Милана (HIA Box 18 a. Folder 2).
10. Я.Л. Юделевский (псевд-мы: Ю. Делевский, А.И. Комов; 1868–1957), активный участник революционного движения в России.
11. Валерьян Константинович Агафонов (1863 (по другим данным, 1864) – 1955). Учился на физико-математическом факультете С.-Петербургского университета, затем изучал минералогию и почвоведение; за проявленные способности к научной работе оставлен после окончания учебы (1889) на кафедре для написания диссертации; до 1895 г. занимал должность хранителя Минералогического музея университета. С 1893 г. возглавлял научный отдел в журнале «Мир Божий», член редакции этого журнала; научный редактор «Современного мира», сотрудничал в «Русском богатстве». В 1904 г. – приват-доцент минералогии и кристаллографии С.-Петербургского политехнического института. Член партии эсеров (с 1906). Покинул Россию в 1906 г., за границей принимал активное участие в разоблачении Азефа. После Февральской революции вернулся в Россию. В 1921 г. эмигрировал во Францию, где приобрел имя одного из крупнейших почвоведов мира (так, например, в 30-е гг., по поручению французского правительства, составлял карту почв Туниса, см. сообщение об этом: Последние новости. 1932. № 4024. 29 марта. С. 6). С 1921 г. – профессор Сорбонны. На протяжении многих лет являлся зам. председателя правления Русского академического союза (председатель – П.Н. Милюков). Член масонской ложи (входил в ложи «Свободная Россия» и «Северная звезда»). Его деятельность была отмечена высшей наградой Франции – орденом Почетного легиона (1937). См. о нем: Делевский 1939: 2; подробная биографическая справка: Серков 2001: 42-3.
12. Данный фрагмент см.: Горький 1997-(2007), IX: 338-39. Впервые в статье: Ковальская 1972: 105-06.
13. Архив А.М. Горького (ИМЛИ им. Горького РАН, Москва). КГ-п-67-6-2.
14. Здесь и далее квадратные скобки воспроизводятся по источнику. Поскольку речь идет о горьковских черновиках, в квадратные скобки взяты слова и выражения, отражающие работу автора над текстом. В RA это письмо отсутствует.
15. Современный ученый пишет, что он <Рутенберг> был в числе авторов, приглашенных Амфитеатровым и Горьким к участию в журнале «Современник» (Флейшман 1992: 113).
О Горьком и журнале «Современник» см.: Муратова 1971:15–60.
16. Архив А.М. Горького (ИМЛИ им. Горького РАН, Москва). КГ-п-67-6-2.
17. Л.Г. Дейч сообщает другую дату ее рождения: весна 1855 г. (Дейч 1925: 217).
18. ГА РФ. Ф. 5802. Оп. 2. Ед. хр. 766. Л. 3.
19. Сибилла Алерамо (наст, имя: Рина Фаччо; 1876–1960), итальянская писательница, жена писателя Джованни Чена (1870–1917), была в дружеских отношениях с Горьким, состояла с ним в переписке, посещала его на Капри (1912) и в Сорренто (1928), многократно выступала в итальянской печати со статьями о нем и написала воспоминания, см.: Aleramo 1951, а также в ее кн.: Aleramo 1949. В 1946 г. вступила в компартию Италии. Одна из основных тем ее творчества – женская эмансипация. Под «единственным» романом имеется в виду «Una donna» (1906), который в русском переводе – «Бесправная» (пер. Е. Лазаревской) – публиковался в №№ 6–9 за 1907 г. в журнале «Образование» (ред. – изд. Ал. Острогорский). Более подробно об ее отношениях с Горьким см.: Тарараев 1959: 591-96.
После знакомства с С. Алерамо и ее мужем Горький 22 ноября (5 декабря) 1907 г. писал К.П. Пятницкому:
Познакомился с Джиованни Чена и Сибиллой Алерамо, его женой, роман которой «Una donna» печатался в «Мире Божием» <Горь-кий ошибается – в журнале «Образованием т<екущего> г<ода>. Славные, простые, добрые люди, она напоминает лучших мадонн Рафаэля, – очень милое лицо. И, кажется, глубже своего мужа (Горький 1997-(2007), VI: 116).
20. На это Горький в письме от 3 мая возражал:
Сибилла Алерамо интересна потому, что она итальянка, вероятно, обладает [большим] чутьем духа итальянского языка большим, чем русская, хотя бы и Кулешова.
Нам нужны образцовые переводы, Вы согласны (Горький 1997-(2006), IX: 38).
21. Архив А.М. Горького (ИМЛИ им. Горького РАН, Москва). КГ-п-67-6-2.
22. Там же. КГ-п-67-6-3. В ответ на это письмо Горький писал (6 (19) мая 1911):
Получил второе Ваше письмо и книги, спасибо!
«Казаков» можно заменить «Севастопольскими рассказами» [сказками] [ «Много ли человеку земли нужно?] «Бульбу» и «Сорочинскую» – «Майской ночью», «Ночью под Рождество».
Но – было бы лучше купить уже имеющиеся указанные Вами переводы, просмотреть их, исправить, – если нужно – и издать. Это дешевле и сконцентрировало бы в затеваемом издательстве лучшие вещи (Горький 1997-(2007), IX: 38).
23. Виктор Сергеевич Миролюбов (1860–1939) был в это время одним из редакторов журнала «Современник». Повесть Сургучева первоначально предназначалась для этого журнала.
24. Позднее Сургучев посетил Горького на Капри, см. в письме Горького М.М. Коцюбинскому от 23 мая (5 июня) 1912 г.:
Около месяца прожил здесь у меня, в Вашей комнате – Сургучев. Читали Вы «Губернатора»? Скажите, как понравилось. Хорошие задатки у автора, мне думается (Горький 1997-(2007), X: 50).
25. См. его письмо Савинкову от 10 декабря 1913 г. (ГА РФ. Ф. 5831. On. 1. Ед. хр. 174. Л. 64).
26. Там же. Л. 80.
27. Аврахам Высоцкий (1883–1949), врач и писатель. Учился в гимназии в Немирове, затем – стоматологии в университетах России и Америки. Был председателем сионистской организации в Бийске. Публиковался в «Русском богатстве», горьковской «Летописи» (рассказ «Его родина». 1916. № 7. С. 51–72). В 1920 г. репатриировался в Палестину. В русской эмигрантской литературе был известен несколькими своими романами: «Зеленое пламя» (1928), «Суббота и воскресенье» (1929), «Тель-Авив» (1933). М. Осоргин писал в рецензии на роман «Суббота и воскресенье»:
Написанный по-русски, и очень хорошо, роман остается и должен быть еврейским, так как в этом его основной смысл. Но интересен он и помимо этой своей задачи – равно для любого читателя (Последние новости. 1930. № 3270. 6 марта. С. 3).
См. также рецензии на этот роман – М. Цетлина в парижских «Современных записках» (1930. Кн. 43. С. 496–97), Ф. С<тепуна?> в рижской газете «Сегодня» (1930. № 41.10 февраля. С. 6) и Бен-Таврии (3. Равича) в издававшемся в Париже русско-еврейском еженедельнике «Рассвет» (1931. № 14. 5 апреля. С. 8–9); на «Зеленое пламя» откликнулась Р. Розовская (Сегодня. 1931. № 208. 30 июля. С. 3).
28. Вероятно, Сара Аврамовна Розова (урожд. Лев), жена одного из сионистских лидеров в России и Эрец-Исраэль Исраэля Аншеле-вича Розова (1869–1948). С. Розова и И. Розов – родители Самуила Розова (1900-75), приятеля В. Набокова и его однокашника по Тенишевскому училищу. Об отношениях между ними и письма Набокова Самуилу Розову в Палестину и Израиль см.: Zavyalov 1996; Zavyalov 1997; Завьялов-Левинг 1998: 141-62; Завьялов-Левинг 1999:116-33.
29. Л.Б. Красина не стало 24 ноября 1926 г. Горький отозвался на его смерть очерком «Л.Б. Красин. Из воспоминаний» (Известия. 1926. № 294. 19 декабря), который был позднее перепечатан в сборнике «Леонид Борисович Красин (“Никитич”). Годы подполья» (1928).
30. Екатерина Павловна Пешкова (1887–1965), первая жена Горького; общественный деятель, участница правозащитных движений: член Московского комитета Политического Красного Креста, руководитель Комитета помощи политическим заключенным. В RA имеется ее письмо Рутенбергу, датированное 4 июля 1935 г.:
Петр Моисеевич,
Снова приходится беспокоить Вас по тому же поводу. Податель моей записки успел за это время жениться и мать его жены врач Фабрикант, кот<орая> опекала когда-то и Ал<ексея> М<аксимовича>, просит меня попросить Вас немного продвинуть его на работе. А то «молодым» не хватает, видимо, на жизнь вдвоем.
Была с Тимошей в Лондоне и была огорчена, узнав от Мар<ии> Игн<атьевны> <Будберг>, что Вы за 2–3 дня до этого улетели.
Привет.
На днях возвращаюсь к себе. Ек<атерина> П<ешкова>
31. В это время в Берлине находился другой сын Рутенберга – Анатолий.
32. Имеется в виду М.Ф. Андреева, которая 8 мая 1929 г. писала Рутенбергу в связи с его сыновьями (RA):
Пришли с Катей <Екатерина Андреевна Желябужская (1894-?), дочь Андреевой> к Вале и Ольге Николаевне и захотелось послать тебе сердечный привет.
Ждем на днях сюда Толю, а о Жене, мне думается, лучше всего похлопочет Алексей Максимович, который в начале июля думает уже ехать в Москву.
Ты не беспокойся, это устроится. <…>
И в следующем письме (18 мая 1929 г.):
Буду просить А<лексея> М<аксимовича> устроить разрешение на заграничную поездку сперва Толе, а потом и Жене. К сожалению, когда пишешь – это меньше действует, чем личное обращение, да и меньше сообразить можешь, чем это вызывается (там же).
33. Ср. в письме к Рутенбергу А.О. Фондаминской (от 26 декабря 1933), которая, рассказывая о том, что была недалека от смерти, вводит предполагаемую реакцию-комментарий своего адресата:
Помните, как я Вас учила жизни в Casino de Paris? Тогда я уже болела плевритом, который в сентябре перешел в воспаление легких, от которого я чуть было не уехала далеко, далеко. Вы скажете, что «это нормально», я, пожалуй, тоже так думаю, но раз это не случилось, то я даже этому рада.
Полностью письмо приведено в V: 3.
34. Иехуда Лейб Магнес (1877–1948), еврейский общественный и политический деятель, доктор философии. Выходец из семьи, эмигрировавшей из Германии в США. Начинал как религиозный деятель – реформистский раввин. Оставив религиозное поприще, посвятил себя еврейской общественной деятельности. После Кишиневского погрома (апрель 1903) организовал в Нью-Йорке демонстрацию протеста. Инициатор создания общества самообороны, занимавшегося переправкой оружия в Россию для оказания сопротивления погромщикам. Один из основателей Джойнта. В 1922 г. репатриировался в Палестину, где выступил сторонником двунационального – еврейско-арабского – государства, см.: Magnes 1941-42; Magnes, Buber 1947, и др. В 1925–1948 гг. возглавлял Еврейский университет в Иерусалиме. Рутенберг познакомился с Магнесом во время своего первого приезда в США в 1915 г., см. рутенберговскую статью «Бунт против мирного договора» (Приложение IV).
35. О Еврейской национальной и университетской библиотеке в Иерусалиме, основанной в 90-е гг. XIX в. еврейским общественным деятелем Иосифом Хазановичем (1844–1919), см.: Мельник 1899; Улановская 1999: 86–94; Верникова 1999: 95-6; Treasures Revealed 2000; см. к этому также: Хазан 2000: 332-77, и др.
36. Речь идет об уникальном собрании еврейских и арабских рукописей и инкунабул, а также ценнейшей книжной коллекции по иудаике и ориенталистике, принадлежавших востоковеду, писателю и общественному деятелю барону Давиду Горациевичу Гинцбургу (1857–1910), который завещал их Иерусалимской публичной библиотеке. Передача, задержанная из-за Первой мировой войны, впоследствии, в советские времена, так и не состоялась: это собрание было законсервировано и хранилось в отделе рукописей Государственной библиотеки им. Ленина (в наст, время находится в Центре восточной литературы Российской государственной библиотеки).
Глава 4
«Нация обязана существовать…», или скромное обаяние сионизма
Нас создал древле и в каждом рождении вновь создает Бог по Своему образу и подобию с живой душою: вот наше право на равноправие со всеми людьми, и другого права не может быть.
М. Гершензон1
В предыдущей главе мы по необходимости резко забежали вперед. Вернемся вновь в довоенную Италию, в то время, когда Рутенберг решил обрести новую «старую» веру.
То, как он пришел к осознанию необходимости кардинальным образом решить еврейскую проблему, в каком-то смысле напоминает путь прародителя сионизма Т. Герцля, венского журналиста, далекого от еврейских проблем, который, находясь в Париже и столкнувшись с цивилизованным варварством в виде «дела Дрейфуса», впервые задумался над трагическим положением еврейского народа. Вообще следует сказать, что галерея вождей сионизма, которые волонтировались из числа вчерашних ассимилированных евреев, «коспомолититов» и пр. (тот же Т. Герцль, М. Нордау, В. Жаботинский и др., см. об этом: Stanislawski 2001), в лице Рутенберга приобрела еще одного достойного представителя.
Сионизм стал для него совершенно новой областью «приложения сил», но, постигнув неизбежность изжить свою судьбу как судьбу именно еврейскую, Рутенберг, уже не задерживаясь на промежуточных станциях, воспламенился мыслью сразу и кардинальным образом решить все проблемы еврейского народа. В его сионизме с самого начала (а в дальнейшем это будет только нарастать и прогрессировать) сказался носитель инженерной специальности. «Инженерный сионизм» Рутенберга проявился прежде всего в том, насколько конкретно конструктивным, «переоборудовательным», «изобретательным», а не только сугубо «идеологическим», «партийным» было его отношение к самой сионистской идее. Он так до конца и не станет относиться к ней как к определенной национально-общественной теории, политическому движению или партийно-организационной работе, склоняясь больше к «стихийной», но зато связанной с практическими результатами преобразовательной деятельности.
Не мешает подчеркнуть при этом, что к сионизму Рутенберг пришел не оттого вовсе, что оказался выдавлен из русской революционной среды тайно или явно проявившимся антисемитизмом, которым она, как и всякая другая социальная общность, была в известной мере пропитана. Антисемитизм миссионеров от революции, как и вообще далеко не безоблачные отношения революционеров-русских и революционеров-евреев, становится в эти годы одной из весьма актуальных общественных, в том числе литературных, тем. В рассказе еврейского писателя Ицхака Дова Берковича2 «Чужбина» главный герой еврей Цыбулин, работающий в сугубо русской партийной организации, сближается с русской девушкой «товарищем Ниной». Она, могучая славянская Дебора, «дочь священника из Вятки», «высокая, широкоплечая, краснощекая», являет полный контраст ему – типичному еврейскому юноше «с черными кудрями», «худенькому, слабосильному». Постепенно к герою приходит понимание своей чужести и чуждости этому миру, полной разобщенности с ним, и это чувство ничто не может преодолеть – ни возвышенный идеализм, ни общая цель, ни даже зарождающееся любовное чувство (Berkowich 1911).
К тому, что Рутенберг оставил русскую политическую сцену (как вскоре, правда, выяснится, лишь на время), эта тема прямого отношения, по крайней мере первоначально, повторяем, не имела. Его разочарование во «вселенском» и приход к «родному» не содержали на первых порах никакой «расовой» подоплеки, а носили характер сугубо персонального конфликта, приобретшего политический и более того – этический, нравственный смысл. Доведись критику А. Лаврецкому, рецензировавшему соболевскую «Пыль» (см. прим. 7 к И: 1), анализировать произошедший с Рутенбергом кризис, он почти наверняка констатировал бы, и не без основания, наличие душевного надрыва.
Душевный надрыв Рутенберг, вне всякого сомнения, пережил, однако скорее с мажорным психологическим исходом. Кратко его катарсическую сущность можно было бы определить как веру в то, что «нация обязана существовать». Со скрежетом зубовным эту фразу – о необходимости существования нации – понятно, какой, произносит в рассказе И. Бабеля «Дорога» фельдшер-юдофоб, обращаясь к герою-рассказчику-еврею, ставшему из-за своего происхождения жертвой нападения бандитов-головорезов:
– Фридрих Энгельс <…> учит вашего брата, что нации не должны существовать, а мы обратно говорим, – нация обязана существовать… (Бабель 1990, И: 202-03).
Издевательский сарказм местечкового эскулапа заключал, однако же, удивительно точную формулу рутенберговской эволюции от наивной, хотя и горячей веры в утопию бесклассового и безнационального «человечьего общежитья» к осознанию простой, но на самом деле великой мысли о том, что «нация обязана существовать».
Осознание этого элементарного факта замечательно емко было выражено литературоведом Ш. Маркишем – не по отношению, правда, к Рутенбергу, а по отношению к писателю В. Гроссману. Ш. Маркиш, который много сил положил на изучение еврейского компонента в русском литературном дискурсе, анализируя творческий дебют этого талантливого русско-еврейско-го писателя – рассказ «В городе Бердичеве» и законно говоря о том, что в нем нет ничего собственно еврейского, пишет в то же время о спокойствии взгляда писателя и о незнании им стыда за свое происхождение (Маркиш 1996: 36). Именно эти качества тайно маркируют нееврейский фактически текст еврейским присутствием. Сионизм Рутенберга начался с элементарного исчезновения стыда за то, что он родился евреем.
Была еще одна сторона этой проблемы – семейный союз с женщиной, ради соединения с которой он когда-то решил отказаться от своего еврейского происхождения. По всему видно, что Ольга Николаевна была верным другом в делах, хорошей матерью, но вряд ли могла в полной мере оценить характер жертвы, на которую пошел Рутенберг. Когда внешним фоном их семейной жизни была его революционная деятельность в России, этой проблемы как бы не существовало, но стоило Рутенбергу перейти в новый национально-психологический статус и осознать себя евреем, обнаружились трения, которые раньше никогда себя не проявляли. И чем глубже погружался он в свои еврейские дела, тем очевидней становилась их семейная несовместимость.
Наверное, кроме этой, имелись и другие причины назревавшего супружеского кризиса. Дети, которым требовалось отцовское внимание, фактически отсутствовавшее за постоянным недосугом деятельного революционного активиста; безденежье, которое в особенности стало ощутимо, когда Рутенберг поселился в Италии и не мог обеспечивать семью и когда основные материальные заботы легли исключительно на Ольгу Николаевну, да и просто физическое отсутствие мужа, мужчины в доме – все это и многое другое не могло естественным образом не повлиять на их отношения. К сожалению, жизнь Ольги Николаевны с детьми с тех пор, как Рутенберг стал политическим эмигрантом, плохо представлена в RA. С определенностью можно сказать, что она подолгу жила в это время в Париже и была в курсе его дел. В фонде Савинкова в ГА РФ сохранилось ее письмо Борису Викторовичу из Парижа (к сожалению, без обозначения года), в котором она писала:
3 августа
Дорогой Борис Викторович,
К<аж ни тяжело напоминать Вам о деньгах, но ничего не поделаешь. Мне так страшно нужны сейчас деньги, что я Вас очень, очень прошу прислать мне остаток долга Вашего. По моему счету остался 332 fr., т<аж к<аж Вы мне были должны 200 руб., а в прошлом году отдали 200 fr.
Желаю Вам всего хорошего.
Будьте здоровы.
Жду Вашего ответа очень.
Ольга Рутенберг
Адрес мой 42, rue de Chatenaye
Fontenaye aux Roses Mme Routenberg
pres Paris3
По всей видимости, в 1908 г. у нее родился от Рутенберга последний ребенок – дочь Валя. Однако спасти расползавшиеся по швам семейные отношения уже ничто не могло. О том, что оказалось для супругов последней каплей, переполнившей чашу назревавшего разрыва, мы в точности не знаем, но решение о разводе, по крайней мере с его стороны, было, как все, что касалось принимаемых Рутенбергом решений, твердым и бесповоротным. В канун нового, 1912-го года, 30 декабря, Рутенберг пишет жене письмо из Милана, в котором решительно объявляет о том, что их семейная жизнь подошла к финальной черте. В письме есть глухой намек на супружескую измену и даже упоминание о «расовой неприязни»4.
Milano 30/12/<1>911
Дорогой друг. Буду рад, если между нами хоть теперь установятся ясные, простые отношения, без ненужных подозрений, с доверием и уважением, которые каждый из нас заслуживает.
Тяжелая жизненная школа не могла не научить тебя относиться спокойно и серьезно к серьезному в жизни. Отбрось «политику». Подумай над тем, что писал и пишу тебе. Стоит того.
Не я к тебе, а ты ко мне относишься враждебно, хоть и бессознательно, может быть; это злоба за незаслуженную тяжелую долю, доставшуюся тебе благодаря мне, злоба органически существующая, понятная, проявившаяся в слишком ощутительной форме, к сожалению, затуманенная подсказанной тебе (?) расовой неприязнью.
Не мне конечно, допускающему возможность насилия в жизни, допустившему самое страшное из насилий, жаловаться на тебя. И не жалуюсь. Но ты не можешь не понимать, не чувствовать, что после проделанной тобою надо мной операцией <sic> между нами легла пропасть. Что хорошими, какими бы то ни было, мужем и женой мы быть не можем. Ты очень хорошая женщина, но я тебя не люблю. Ты мать моих детей; у нас поэтому огромные личной важности и ответственности интересы; но человек ты мне стала чужой; душевно к тебе не подойду, не доверюсь; не могу. Никаких обязанностей к тебе как жене не имею. И если бы встретил женщину, которая могла бы стать мне близким человеком, товарищем, несомненно, женился бы. И прятаться этим <sic> мне нет оснований. Несчастие мое в том, что такой женщины у меня нет, а искать не умею. И на этом, может быть, погибну. Ибо жить один не могу – ни физиологически, ни душевно.
Теперь ты понимаешь, что в том, что писал тебе, не было «политики». Писал, думая, и теперь думаю, что у тебя есть близкий душевно человек, который дает тебе жизнь много счастливее, чем я, жизнь, для которой ты и поехала в Петербург. Со мной в будущем у тебя никакой личной жизни быть не может; никаких обязательств ко мне как к мужу у тебя быть не может. Зачем же себя мучить?
С судом так называемого общества в данном случае считаться не приходится, да тебя-то никто и не осудит. А дети, если из них вырастут люди, а не выродки, осудить не смогут ни тебя, ни меня в соответственном случае. Лишь бы мы сумели стать добрыми друзьями, столковаться и сделать для них все, что можем и что обязаны по отношению к ним сделать. Сейчас воздерживаюсь говорить об этом за недостатком самых необходимых элементарных материальных средств.
Завтра здесь канун нового года. Для меня эти фиктивные моменты потому уже не фикция, что множество людей на них останавливается, чтобы перевести дух, яснее заглядывать, куда и как идти дальше, что делать. И я, хотя и буду один в это время на своем Ciro Menotti, тоже буду «желать»; для себя, для детей моих, для тебя и для всей людской лавины, с которой волей-неволей связан. Тебе от души пожелаю покоя и здоровья, личного счастья, несомненно заслуженного тобой и необходимого тебе, уважения и радости от детей. Обними их за меня.
Петр
Спасибо за подробное письмо о детях. Жду обещанные фотографии.
Формально расставшись с Ольгой Николаевной, Рутенберг никогда не порывал связи с семьей и даже после переселения в Палестину материально заботился о детях. Из его письма Савинкову от 15 июня 1913 г. мы узнаем, что Ольга Николаевна должна была приехать с детьми к нему в Италию, но «заболела чахоткой. Ее отправили экстренно на Кавказ»5.
Разрыв с семьей усугубил переживаемый Рутенбергом национальный кризис: он решил вернуться в еврейство. Не беремся в точности сказать, как это происходило, но полагаем, что приводимая некоторыми историками версия о его обрядовом наказании, которое, по Галахе, должен был пройти ушедший от иудейской веры, а затем вернувшийся в нее еврей, в особенности при отсутствии соответствующих документальных доказательств, выглядит в рутенберговском случае не более чем досужий вымысел. Так, А. Черняк пишет, что после эмиграции из России в Италию Рутенберг
вернулся к еврейству, потребовав суда над собой и получив положенные по Галахе 39 ударов плетью у входа в синагогу, после чего был принят снова в общину (Черняк 1994: 210).
Судя по всему, возвращение «заблудшего» в лоно иудаизма происходило в сугубо «светской» форме. 7 января 1913 г. Гутенберг писал Савинкову:
У тебя много знакомых русских адвокатов. Был бы благодарен, если б ты мог узнать у кого-ниб<удь> из них, что я должен сделать, чтоб расправославиться и быть по-прежнему записанным в документах евреем. Принимая, конечно, во внимание мое специальное юридическое положение в России6.
Савинков, по-видимому, какой-то адрес сообщил, потому что в следующем письме (от 9 января 1913 г.) Рутенберг благодарил его и обращался со следующей просьбой:
Большое спасибо за указанный адрес. Не знаешь ли еще, как его имя-отчество. А то неловко. Я с ним знаком был когда-то7.
Не возьмемся утверждать с абсолютной уверенностью, но очень похоже, что адвокатом, занимавшимся «расправославле-нием» Рутенберга, оказался О.О. Грузенберг, который пишет в своих неопубликованных воспоминаниях:
<…> проводя лето близ Венеции на острове Лидо, где никого из русских не видал, меня вызвали по телефону.
«Говорит Р<утенберг>, из курлисте узнал, что Вы в Италии. Мне необходимо Вас видеть. Назначьте время».
Через два дня ко мне явился Р<утенберг> в сопровождении д-ра Г., дотоле мне незнакомого.
Р<утенберг> мало изменился: тот же холодно-сосредоточенный взгляд, та же энергия в движениях.
Р<утенберг> заявил, что переживает тяжелый душевный кризис; совершенно разочаровался в революционной деятельности, вспомнил, что он – еврей, и хочет всецело отдаться служению своему народу. Не могу ли я познакомить его с сионистскими деятелями, в партию которых он желал бы вступить и отдать всю энергию исключительно делу воссоздания еврейского государства.
По возвращении в Петербург я исполнил его просьбу и с тех пор долго не встречал его, так как к сионистской партии не принадлежал8.
В отсутствие документов нет полной уверенности, что развод состоялся официально. По крайней мере, как вытекает из письма Рутенберга, которое он написал Хоменко спустя восемь лет (приведено в L 1), развод de jure оформлен не был, и супруги существовали раздельно только de facto (не случайно он говорит о разрыве двенадцатилетней давности, т. е. ведет отсчет от 1909 г.).
Помимо беловой копии этого письма, в RA сохранился его черновой вариант, который несколько отличается своим содержанием. Полагаем, что для прояснения тех чувств, которые вызывало в Рутенберге его семейное положение, имеет смысл привести и этот черновик (чтобы не повторяться, места, имеющиеся в приведенной копии, заключены в угловые скобки и заменены отточиями):
<…>
Никого не обвиняю в своем положении «одинокого мужчины». Вообще не привык никого обвинять в своих бедах и неудачах. Значит, так было на роду написано. От обязанностей своих отцовских не отказываюсь и никогда не откажусь – на этот счет ты должна быть спокойна.
Жизнь свою я строю так, как считаю правильным для себя и других. Свой долг я должен исполнить не только по отношению к моим детям, но и к моему народу, с которым теперь связан смертными узами. И исполню.
С дороги этой не сверну, чего бы мне это не стоило. Ты мое слово знаешь.
<…>
Ты можешь быть уверена в моем уважении к тебе как матери моих детей. Нет смысла, да и желания ворошить прошлое. Никаких претензий к тебе я не имею, и думаю, что и ты не должна их иметь.
Детей обними за меня.
Уважительный привет Александре Петровне9.
<…>
Савинков, один из немногих, с кем Рутенберг был откровенен относительно своего желания «расправославиться», становится для него в это время неким, что ли, «пробным камнем» растущего национального самосознания. За иронической маской и относительно «мирными», хотя и достаточно едкими выпадами в его адрес у Рутенберга росла и накапливалась эмоциональная критическая масса, которая в недалеком будущем даст свои неизбежные плоды, когда между ними будет прочерчен – памятуя общее прошлое и отнюдь, конечно, не юдофобскую натуру друга, пусть и не резко окончательный, но все-таки вполне ощутимый – водораздел. С годами возникшую в их отношениях трещину образовали многие и разные эпизоды, которые Рутенберг, дороживший этой дружбой, тем не менее воспринимал как «инциденты». Каждый из них в отдельности, возможно, мог бы претендовать на разъяснение, но в своем скоплении и сцеплении они создавали то молчаливое и холодное взаимоотторжение бывших товарищей, которое принадлежало не рациональной, а скорее стихийно эмоциональной сфере. Кажется, в конце концов (мы коснемся этого более подробно в IV: 1) сбылось опасение Рутенберга из его письма Савинкову от 21 декабря 1914 г.:
…эти «инциденты» между нами заставляют меня думать, что мы можем стать большими врагами.
Ср. в письме от 14 мая 1913 г.:
Не знал, куда девать вчерашний день. Поехал было к тебе. Но по дороге раздумал. Пришлось бы говорить о еврейском вопросе с тобой, и ты знаешь, до чего договорились бы. Так лучше. Поэтому и не доехал до тебя10.
На протестующую, по всей видимости, реакцию Савинкова он ответствовал в письме от 22 мая 1913 г.:
Ни дворянского твоего прошлого, ни писательского твоего настоящего оскорблять отнюдь не имел в виду. А питая нежные друг к другу чувства и не будучи солидарны по частному «вопросу», мы просто оного касаться не будем11.
Все-таки и в этом – крайнем – случае «трения» с Савинковым представляли не столько «персональное», сколько в своем роде «идеологическое» расхождение, подчиненное служению разным идеалам и интересам. Начало этому расхождению было положено в наступившей для Рутенберга новой поре – осязаемо зреющей национальной самоидентификации. В письме от 25 мая 1913 г. он писал Савинкову:
Или я дурак, или ты поглупел, или Наталья Сергеевна дура12. Но ни первое, ни второе, ни третье не представляется мне соответствующим действительности. А потому продолжаю ничего не понимать. А все-таки, неужели тебе не стыдно было просто говорить о том, что не хочу иметь с тобой никакого дела из-за твоего антисемитизма. Ведь нелепо!!!
Если писал тебе, что ехал и не доехал, то подумай, вопрос ведь важный, очень важный для меня, сильно меня последнее время беспокоящий, очень сложный, в котором покуда не разобрался и о котором поэтому мне неприятно и тяжело спорить покуда. Ибо если ты прав, то и я прав, и между нашими правдами должен быть логический привод, связь.
Но почему все это должно влиять на наши личные с тобой отношения?
Может, ты напутал?..
<…> Вот что.
Об антисемитизме говорить с тобой будем еще. А об отношениях наших с тобой больше ни слова. Неловко13.
В письме от 5 июня 1913 г. Рутенберг сообщает ему же, что, читая романы и книги по истории искусства, не забывая синематограф и кафешантан, он в то же время изучает древнееврейский язык и сочинения антисемитов14. А 14 июля 1914 г. небезъязвительно парирует какое-то неведомое нам и открывающееся только из контекста автосопоставление Савинкова с Пуришкевичем:
Милый друг мой. На Пуришкевича ты похож только шевелюрой. А под оной у тебя все устроено по Маркову Н-му15.
Вершиной выражения отношения к Савинкову и к тем недавно еще близким по революционной борьбе и, несомненно, достойным уважения людям, но ныне стоящим вне его, Рутенберга, нового мира и нового круга интересов, явился следующий пассаж из брошюры «De natzionale wiedervaflevung von dem yidi-shen folk», вышедшей в 1915 г. в Нью-Йорке, но писавшейся и завершенной еще в Италии:
Отчего те неевреи, – задавался риторическим вопросом Рутенберг, – к которым я отношусь с величайшим почтением и которые даже близки мне, являются моими товарищами, революционерами, почему они, за редким исключением, в чем я, впрочем, также сомневаюсь, не любят евреев, почему в глубине души они – антисемиты? (Ben-Ami 1915: 17)
Вопрос, который имплицировал фигуру Савинкова (после приведенных фрагментов из писем к нему в этом, как кажется, не может быть никаких сомнений), и впрямь был риторический, обращенный более к самому себе, нежели к тому, к кому он формально относился.
Стала рассасываться и забываться недавняя драма с эсеровским ЦК. Бытовые проблемы, поиск хлеба насущного занимали в жизни Рутенберга все больше и больше места. Он окончательно поселился в Генуе, переключил свои интересы на гидротехнику, проблемы ирригации юга Италии. Разработал систему плотин для высокого напора воды и создал оригинальную модель водомета. Постепенно стали появляться заказчики, заинтересованные плодами его работы. Рутенберговский проект стал популярным в Италии, патент на него приобрели в Южной Америке.
Правда, мнение о том, что на своих проектах-патентах Рутенберг нажил солидный капитал, является сильно преувеличенным. С одной стороны, он действительно разбогател, но с другой – продолжал жить в привычной обстановке безденежья. Об этом свидетельствуют его письма этой поры.
В письме Савинкову от 22 мая 1913 г. он жалуется:
Околеваю от окружающей красоты, весны, одиночества и безденежья16.
В другом письме ему же, от 28 июля 1914 г., рассказывая о том, что достиг крупного инженерного успеха: создал удачную гидроустановку и сорвал кучу комплиментов («Модель окончена. Функционирует хорошо. Министры жмут мне руку и говорят molto interessante»17), горько-иронически, с широко известной идишской провербиальностью, сетует: «А насчет денег ай вей из мир»18.
Все о том же – об отсутствии денег – идет речь в письме от 14 февраля 1914 г. – уже не Савинкову, а новоприобретенному товарищу и соратнику по борьбе из другого лагеря, на сей раз еврейско-социалистического (о соратнике и новом лагере подробнее – ниже) Давиду Гольдштейну:
Читать бесплатно другие книги:
