Розы на руинах Эндрюс Вирджиния Клео

Первое знакомство

Было время завтрака. Мама что-то рассказывала папе об одной из своих учениц. Барт, по обыкновению надутый, сидел напротив меня, ковыряя свою застывшую запеканку. Он не любил ничего, кроме чипсов и булочек, но папа говорил, что это для него вредно.

– Крис, я думаю, что Николь не выкарабкается, – проговорила мама, нахмурясь. – Как ужасно, что машины сбивают столько людей, а ведь у Николь маленькая девочка, ей только два года. Я видела ее как-то раз. Она мне напомнила Кэрри, когда той было два года.

Папа кивнул, читая утреннюю газету. Та сцена, произошедшая в моем тайном присутствии на чердаке, все время не давала мне покоя. Я часто думал об этом по ночам. Временами я сидел и думал о том, что запрятано в темных уголках моего подсознания. Наверное, что-то важное, но что – я не мог вспомнить.

Даже теперь, когда мама говорила о несчастье, произошедшем с Николь, и о ее дочери, я все думал и думал об этой сцене. Что означали их недомолвки? Кто та бабушка, которой они боялись? И откуда они могли знать друг друга в детстве?

– Крис, – настойчиво сказала мама, – ты меня не слушаешь. У Николь нет родных – никого, ты понимаешь? Нет даже дяди либо тети, чтобы они взяли опеку над девочкой, если мать погибнет. Ты же знаешь, с тем парнем они жили в гражданском браке.

– Хм, – промычал папа, откусывая от пирога. – Не забудь полить сегодня в саду.

Мама нахмурилась еще больше. Папа не был внимательным слушателем.

– Я думаю, было большой ошибкой продать дом Пола и переехать сюда. Его статуи кажутся здесь не к месту.

Это наконец привлекло его внимание.

– Кэти, мы же поклялись друг другу никогда ни о чем не сожалеть. И потом, в жизни есть более важные вещи, чем тропический девственный сад.

– Девственный? Да у Пола был самый ухоженный сад, какой я когда-либо видела!

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Она на минуту замолчала, а потом снова заговорила о Николь и ее двухлетней девочке. Если Николь умрет, девочку отдадут в приют, сказала мама. Папа ответил, что он-то спокоен за судьбу девочки: кое-кто сразу же удочерит ее, если такое случится. Он встал и надел свою спортивную куртку.

– Перестань думать о худшем. Может быть, Николь выздоровеет. Она молода, сильна, очень здорова. Если ты так озабочена, я заеду и переговорю с ее врачами.

– Папа, – вмешался вдруг Барт, молча сидевший до этого над запеканкой, – вы не уговорите меня ехать на восток этим летом! Я не хочу – и не поеду!

– И правильно, – сказал папа, потрепав Барта по подбородку и взлохматив его и без того взъерошенные черные волосы. – Мы не уговорим тебя, и мы не уговариваем. Я надеюсь, ты не останешься дома один, когда мы все поедем.

Папа наклонился, чтобы поцеловать маму на прощание.

– Будь осторожен на дороге.

Мама говорила ему это каждый день, провожая на работу. Он улыбнулся и пообещал, их глаза встретились и сказали что-то друг другу. Я надеялся, что понимаю их язык.

– В ботинке на опушке жила-была старушка, – продекламировал Барт. – С оравою детей, что ж делать с ними ей?

– Барт, что ты там наделал в своей тарелке? Если ты наелся, попроси разрешения выйти из-за стола.

– Питер-Питер тыквоед! Взял жену, а дома нет! Тыкву съел – осталась корка! Вот и женушке каморка! – усмехнулся Барт, встал и вышел (это был его способ просить разрешения).

С ума сойти: ему почти десять, а он все еще распевает детские стишки. Он подхватил на ходу свой любимый свитер, перебросил его через плечо и при этом опрокинул пакет с молоком. Молоко растеклось по полу, и его тут же подлизал Клевер. Но мама была настолько опечалена судьбой Николь и девочки, что даже не заметила это.

Эмма, наоборот, сразу же заметила и метнула недобрый взгляд на Барта, подтирая остатки с пола, но Барт в ответ высунул язык и выскочил на улицу.

– Мама, извини, – проговорил я, тоже выскакивая следом.

Снова мы сидели и наблюдали с высоты стены, что там делается в соседнем дворе. Обоим нам не терпелось, чтобы старая дама поскорее въехала: кто знает, вдруг у нее есть внуки.

– Я уже скучаю по этому старому дому, – пожаловался мне Барт. – Ненавижу тех, кто нам помешал.

Мы оба провели день, занимаясь прополкой и посевом новых растений, но вскоре я задумался над тем, как досадно, что мы больше не сможем пойти в соседний дом, а целое лето еще впереди!

За обедом Барт был больше прежнего рассеян и мрачен, потому что думал об этом же. Перед ним уже несколько минут стояла полная тарелка.

– Ешь как следует, Барт, иначе ты не наберешься сил, чтобы поехать в Диснейленд.

У Барта отвисла челюсть.

– В Диснейленд? – В его темных глазах наконец мелькнул восторг. – Мы в самом деле туда поедем? И не поедем к могилам?

– Диснейленд – это часть подарка тебе на день рождения, – пояснил папа. – Мы здесь все вместе отпразднуем день рождения, а потом полетим в Южную Каролину. Подожди жаловаться. Нужно уметь уважать желания других так же, как и свои собственные. Бабушка Джори рада видеть своего внука хотя бы раз в году, а коли уж мы пропустили прошлый год, значит она ждет не дождется. Потом, моя мать тоже ждет, когда я навещу ее.

Я взглянул на маму. Казалось, она уже закипает. И так каждый раз, когда речь заходит о «его» матери. Жаль, что она не понимает его чувств, а ведь она так долго была сиротой сама. Может быть, забыла.

– Я бы лучше захотел в Диснейленд, чем в рай! – провозгласил Барт. – Мне кажется, я никогда, никогда не нагляжусь на Диснейленд.

– Я знаю, – сухо сказал папа.

Но душа Барта недолго была ублажена, и он снова начал жаловаться, как ему не хочется ехать на восток.

– Мама, папа, я не поеду! Две недели навещать старых бабушек и старые могилы – это слишком долго!

– Барт, – резко сказала мама. – Недопустимо выказывать такое неуважение к усопшим. Твой собственный отец – один из тех, чьи могилы ты так не желаешь посетить. Твоя тетя Кэрри лежит там тоже. Тебе придется поехать с нами и на кладбище, и к мадам Марише, хочешь ты этого или нет. А если ты еще раз откроешь рот, я отменю Диснейленд!

– Мама, – постарался переменить тему Барт, – отчего это твой папа, который умер в Пан…

– Барт, Пенсильвания, а не «Пан».

– …в Пенсильвании, – отчего его фотография так похожа на нашего папу?

В глазах ее вспыхнула боль. Я заговорил, желая смягчить раздражение, которое Барт вызывал у всех без исключения:

– Слушай, мама, ведь Доллангенджер – это какая-то насмешка, а не фамилия. Бьюсь об заклад, ты была рада, когда от нее избавилась.

Она взглянула на фотографию доктора Пола Шеффилда и тихо сказала:

– Да, когда я стала миссис Шеффилд, это был счастливый день.

Теперь отчего-то огорчился папа. Я уселся поглубже в кресло. Все вокруг них, казалось, напоминало им о прошлом, которого я не знал: тени в углах, сам воздух… Мне уже четырнадцать, а я все еще ничего не знаю о жизни.

И о своих родителях тоже.

Наконец пришел день, когда отделка особняка закончилась. Тогда в старый дом пришли женщины-уборщицы, которые отскребли полы и вымыли стекла в окнах. Рабочие суетились, собирая инструмент, так что мы воспользовались суетой, чтобы спуститься с дерева и подглядеть в окна, а потом опять быстро побежали обратно, чтобы нас не увидели. Мы чинно уселись на стене, будто пай-мальчики.

– Значит, она приезжает! – в возбуждении шептал Барт. – Она может приехать в любой момент, эта старая дама!

Дом был так великолепно отделан и обставлен, что мы ожидали увидеть кого угодно, но только страшно важную персону: кинозвезду, жену президента…

Однажды, когда папа уехал на работу, мама – за покупками, а Эмма, как всегда, была занята на кухне, мы увидели огромный черный лимузин, который свернул на дорожку к соседнему владению. Более старая, но тоже шикарная машина следовала за ним. Двумя неделями раньше дорожка была разровнена и залита асфальтом, поэтому теперь она казалась гладкой и блестяще-черной. Я сделал знак Барту, чтоб он попридержал свои восторги. Мы устроились славно: разросшаяся листва образовывала вокруг нас занавес, за которым нас не было видно, а мы видели все.

Медленно-медленно шофер подрулил к дому. Потом вышел и открыл дверцу, чтобы высадить пассажиров. Мы наблюдали, затаив дыхание. Наконец-то мы ее увидим, эту богатую даму, такую богатую, что она может позволить себе все!

Шофер был молод, и выражение лица его было приятно-веселое. Даже издалека было видно, что он красивый малый, но человек, который вышел из лимузина, был стар и вовсе не красив. Он удивил меня своим видом. Нам же четко сказали: она одна, и у нее много слуг.

– Смотри, – прошептал я Барту, – наверное, это ее дворецкий. Но я никогда не думал, что дворецкие ездят в той же машине, что и хозяева.

– Ненавижу их за то, что они въехали в наш дом!

Худой старый дворецкий протянул руку, чтобы помочь выйти старой даме. Но она игнорировала его и оперлась о руку шофера. Бог мой! Она вся была одета в черное и вся была закутана, как арабская женщина. Даже лицо ее и волосы покрывала черная вуаль. Может, она вдова? Или мусульманка? Выглядела она очень таинственно.

– Ненавижу черные длинные платья. Ненавижу старух, которые закрывают лицо вуалью. Ненавижу все эти тайны, – бормотал Барт.

Заинтригованный, я наблюдал, как женщина движется к дверям дома, и движется достаточно грациозно для старухи. Даже отсюда видно было ее неприкрыто-пренебрежительное отношение к дворецкому. Это интересно!

Она не спешила и внимательно все оглядывала. Надолго задержала свой взгляд на белой стене, на нашем доме. Я знал, что, кроме крыши, там вряд ли что-то было видно. Много раз прежде я стоял на том месте и не видел ничего, кроме крыши и трубы. Наши комнаты могли быть видны только с ее второго этажа. Я бы посоветовал маме посадить побольше высоких деревьев вдоль стены.

Только тогда мне пришел в голову вопрос: для чего это двое рабочих недавно спилили несколько больших эвкалиптов, росших на «нашей» стороне? Может быть, она хотела подглядывать за нами? Но, скорее всего, ей просто не хотелось, чтобы деревья загораживали свет.

Подъехала и вторая машина. Из нее вышла девушка в черной униформе с белым передником и шапочкой. За ней вышли двое слуг в сером. Они потащили в дом коробки, ящики, чемоданы, а дама в черном все стояла и глядела на нашу трубу. Что она там видела?

Подъехал желтый длинный фургон, и оттуда начали выгружать элегантную мебель, но дама не принимала в этом никакого участия, предоставив слугам решать, что куда поставить. Когда наконец одна из девушек начала одолевать ее вопросами, она повернулась и скрылась внутри особняка. Все слуги исчезли вместе с ней.

– Барт, гляди, какая шикарная софа! Ты когда-нибудь видел что-то подобное?

Но Барт уже потерял интерес и к даме, и к мебели; он пристально смотрел на черно-желтую гусеницу, ползущую по ветке недалеко от его грязных сандалий. Кругом головокружительно пахло сосной и эвкалиптом, белые пухлые облака плыли по синему небу, птицы пели на все голоса. А Барт смотрел и смотрел только на эту безобразную гусеницу – будто только это и достойно внимания в целом мире!

– Ненавижу этого урода с рогом на голове, – пробормотал Барт. Я знал его страсть: поглядеть, что там внутри. – У нее под всей этой разноцветной шерстью такая зеленая жидкая дрянь… Маленький гадкий дракон, уйди с моего пути! Попробуй только подползти поближе… убью!

– Прекрати говорить чушь, Барт; взгляни лучше, какой они заносят стол! Смотри, а этот стул, наверное, из какого-нибудь европейского замка!

– Ой, эта безобразная гусеница… она ползет ко мне!

– Знаешь что? Я думаю, что эта дама, которая въехала сюда, очень хорошая. Тот, у кого такой вкус, не может быть злым человеком.

– Только попробуй… подползи… я тебя убью! – Барт разговаривал с гусеницей.

Солнце между тем село, небо стало розовым, и широкие фиолетовые полосы протянулись по всему небу, делая этот ранний вечер еще более прекрасным.

– Барт, взгляни на закат! Ты видел более красивый? Для меня краски – это как музыка. Я слышу, как они поют. Я думаю, если бы Бог лишил меня прямо сейчас зрения и слуха, я бы все равно продолжал слышать музыку красок… Я бы танцевал и во тьме, не зная даже, что свет померк.

– Глупости говоришь, – пробормотал Барт, занося сандалету над несчастным пушистым червяком. – Слепота – это когда черно, как в яме. Никаких красок, никакой музыки. Ничего. Тишина – это смерть.

– Ты хотел сказать – глухота?

Но Барт в тот самый момент ударил по гусенице сандалетом. Потом спрыгнул на землю и начал размазывать то, что осталось от гусеницы, по зеленой траве, принадлежавшей старой даме.

– Барт Уинслоу, ты поступил неправильно и жестоко! Ведь гусеницы – это только промежуточная стадия до бабочки, называется метаморфоз. А из той, что ты сейчас убил, получилась бы красивейшая бабочка. Так что убил ты не дракона, а прекрасную принцессу или принца. Заколдованных эльфов, любовников цветов…

– Все это глупые балетные выдумки! – отрезал Барт, хотя, судя по виду, слегка сожалел о своем поступке. – Я могу исправить это. Я поймаю гусеницу, подожду, пока из нее получится бабочка, и отпущу.

– Да я шучу, Барт! Но давай договоримся, что с этой минуты ты не станешь убивать никаких насекомых, кроме тех, что вредят розам.

– А если я найду кого-нибудь на розах, я могу их всех убить?

Меня всегда удивляла его страсть убивать. Однажды я видел, как Барт оторвал у паука по очереди все ножки, а потом раздавил его между большим и указательным пальцем. Черная кровь, вытекшая из гусеницы, привлекла его внимание.

– А насекомые чувствуют боль? – спросил он.

– Чувствуют. Но пусть тебя это не волнует. Рано или поздно ты тоже почувствуешь боль. Так что не плачь. Это ведь просто червяк, а не всамделишный принц или принцесса. Пойдем-ка домой.

Мне было его жаль, потому что я знал, как Барт переживает тот факт, что он не чувствует боли так остро, как все. Хотя бог знает, отчего он переживает.

– Нет! Не хочу домой! Пойдем посмотрим, что там делается внутри особняка!

Но тут Эмма позвонила в колокольчик, призывая всех на обед, и мы побежали домой.

На следующий день мы опять сидели на стене. Рабочие уехали еще вчера. Больше никаких грузовиков видно не было. Я все утро провел в балетной школе, а Барт оставался дома один. Летние дни – длинные… Встречая меня, он счастливо улыбался.

– Готов? – спросил я.

– Готов!

Мы с ним разработали план действий, и Барт искрился нетерпением.

Мы тихо перелезли через стену и по дереву спустились на другую сторону. Это была запретная для нас зона, но мы-то считали ее своей, потому что первыми ее открыли. Мы скользили, как две тени. Барт с удивлением и испугом разглядывал деревья, которые были подстрижены в форме животных. Как очаровательно! Гордый петух рядом с курицей, сидящей на гнезде. Красиво! Кто бы мог подумать, что тот старый мексиканец с садовыми ножницами сделает такую прелесть?

– Мне не нравятся кусты, которые как звери, – пожаловался Барт. – Не люблю, когда глаза зеленые. Зеленые – значит злые. Джори, они глядят на нас!

– Ш-ш-ш, говори шепотом! Смотри, куда ставишь ноги. Ступай мне след в след.

Я обернулся через плечо и увидел, что небо стало цвета крови. Скоро выглянет луна, настанет ночь.

– Джори, – потянул меня сзади за рубашку Барт, – мама велела нам вернуться домой до темноты…

– Но еще не темно.

Однако кремовый цвет особняка, такой приятный при солнечном свете, в темноте был зловеще-белым и пугал меня тоже.

– Не нравится мне, когда старые дома красят, как новые.

Барт со своими неожиданными идеями был верен себе.

Он снова начал канючить, что пора домой. Я одернул его. Раз уж мы решили, надо довести дело до конца. Я приложил палец к губам, прошептал: «Стой на месте» – и подкрался к единственному ярко освещенному окну.

Вместо того чтобы сделать, как я сказал, Барт последовал за мной. Я вновь оставил его на месте и взобрался по маленькому, но достаточно крепкому дереву, чтобы подсмотреть, что там внутри. Сначала я не видел ничего, кроме огромной комнаты, которая вся была уставлена нераспакованными вещами. Обзор загораживала толстая и низко нависающая люстра. Приглядевшись, я увидел фигуру в черном, сидящую в деревянном кресле-качалке, которое на вид казалось очень неудобным и дисгармонировало с прекрасной, комфортной мебелью, привезенной в фургоне. Та ли это женщина – хозяйка дома?

Я знал, что арабские мужчины носят длинные платья, поэтому усомнился: может быть, это тот худой дворецкий? Но, увидев тонкую белую руку с множеством колец, я уже больше не сомневался: это она. Пытаясь поудобнее усесться на ветке, я повернулся – и ветка хрустнула. Женщина подняла голову и посмотрела за окно. Глаза ее были широко, испуганно открыты. Я успокаивал себя тем, что из ярко освещенной комнаты не может быть видно происходящее в темноте снаружи. Но дыхание мое прервалось, а сердце бешено забилось. Комары начинали жалить меня. А внизу Барт начинал терять терпение, тряся дерево, и без того ненадежное. Я пытался одновременно удержаться на ветке и дать Барту сигнал, чтобы он перестал. К моему счастью, в комнату вошла горничная с подносом, уставленным множеством блюд.

– Эй, побыстрее! – шипел Барт. – Я хочу домой!

Чего это он так перепугался? Ведь это я мог упасть с дерева. Раздался звон посуды и серебряных приборов. Горничная перекладывала их с подноса на стол. Только когда горничная вышла, женщина сняла с лица вуаль.

В полном одиночестве она принялась за еду. И тут снова послышался хруст моей ветки. Женщина повернула ко мне голову. Теперь я хорошо видел ее лицо. Глубокие рубцы на ее щеках приковали к себе мое внимание. Ее что, поцарапал кот? Мне внезапно стало ее жаль. Было что-то несправедливое в том, что она, такая богатая, ведет замкнутую, одинокую жизнь. Несправедливым казалось и то, как жестоко время украло ее былую красоту, следы которой еще хранило ее лицо. Я подумал, что когда-то она была так же красива, как моя мама.

– Джори?..

– Ш-ш-ш…

Она продолжала вглядываться во тьму за окном, а потом быстро опустила вуаль.

– Кто там? – отрывисто спросила она. – Уходите, кто бы вы ни были! Если не уйдете, я вызову полицию!

Полиции я не желал. Я быстро спрыгнул на землю, схватил Барта за руку и потащил прочь. Он споткнулся и, как всегда, упал, задерживая меня. Я рывком поднял его на ноги и побежал вперед, зная, что из страха остаться одному Барт побежит быстрее.

– Джори! – кричал он, задыхаясь. – Не беги так быстро! Что ты там увидел? Расскажи мне, расскажи: там было привидение?

Хуже, чем привидение; я понял, что и моя мать через какие-нибудь тридцать лет будет так выглядеть. Если, конечно, дни ее продлятся так долго…

– Где это вы были? – потребовала ответа мама, загораживая нам путь.

Мы собирались незаметно проникнуть в ванную и помыться, прежде чем появляться в таком растрепанном виде.

– Гуляли в саду, – соврал я, чувствуя вину.

Она заметила это и стала еще более подозрительной.

– А на самом деле?

– Ну, так… ходили далеко.

– Джори, ты стал таким же лгуном, как Барт?

Я порывисто обнял ее и прижался к ее мягкой груди. Я понимал, что мне уже не по возрасту поступать так, но слишком велика была моя потребность в тот момент увериться в своей безопасности и домашнем уюте.

– Джори, милый, что случилось?

Ничего не случилось. Я даже не мог понять, что меня так расстроило. Я и раньше видел старых людей, например, мою бабушку Маришу, но она для меня всегда была старой.

В ту ночь мама явилась мне во сне, и была она светлым ангелом, спасшим человечество от старения. Я видел во сне двухсотлетних старух, которые выглядели такими же красивыми и юными, как и в свои двадцать. Все были молоды, все, кроме одной старой женщины, которая все качалась и качалась в своем кресле, одетая во все черное…

Ближе к утру ко мне прибежал Барт и залез в мою постель. Мы вместе с ним наблюдали, как наползает туман и скрывает из глаз деревья, траву, все признаки жизни и мир за окном становится мертвым.

Барт бормотал про себя:

– Земля полна мертвых людей. Мертвых животных и растений. И все это превращается в то, что папа называет гумусом.

Смерть. Мой младший брат был одержим мыслью о смерти. Я всегда жалел его. Я чувствовал, как он в страхе прижимается ко мне, и мы оба смотрели на туман, ставший теперь частью нашей повседневной жизни.

– Джори, никому я не нравлюсь, – пожаловался он вдруг.

– Ты неправ. Наши родители тебя любят.

– Нет. Тебя они любят больше.

– Это тебе кажется, потому что ты их мало любишь, и это заметно.

– А почему ты всех любишь?

– Вовсе не всех. Но я могу изобразить на лице улыбку и сделать вид, что мне все нравится, даже если это не так. Ах, Барт, лучше бы и ты научился делать приятное лицо, хотя бы иногда.

– Вот еще!

Он тревожил меня. Как тревожили меня те кровати на чердаке. Как то неуловимо странное, что происходило иногда между родителями и напоминало мне о том, что существует какая-то тайна.

Но я закрыл глаза и решил думать, что все происходит к лучшему.

Пошла охота

Они глядели на меня, но не видели. Они не знали, кто я. Для них я был просто мальчиком, который садился к столу и которого надо было накормить. Мои мысли были во всех моих поступках, но они не потрудились прочитать их. Они не интересовались мной. Я продолжал ходить в соседний дом, куда меня пригласили однажды. И уж когда я был там, я старался произносить слова только правильно – для той старой дамы.

Буду ходить туда один и ничего не расскажу Джори. Джори не нужны новые знакомства. Для него хватит его балетной школы, где все красивые девочки увиваются за ним. Ну что же. А еще у него есть Мелоди – этого больше чем достаточно. А у меня – у меня нет никого… кроме родителей, которые совсем меня не понимают. Как только меня отпустили из-за стола, я быстро убежал в сад, чтобы Джори не успел доесть свой завтрак из оладий, политых сахарным сиропом, и догнать меня. Поросенок, вот он кто… обжора, свинья!

День был жаркий. Солнце ярко светило. Чересчур ярко. Длинные тени на земле. Стена была такая высокая – проклятая стена! Будто она знала, что я к ней приближаюсь и что я неуклюжий, а «они» не хотят, чтобы я ходил сюда, вот и устраивают мне трудности…

Двор был широк безобразно, и мои короткие ноги притомились, пока дошли. Как было бы хорошо, если бы у меня были такие же длинные и красивые ноги, как у Джори! Всегда я падал, всегда расшибался, но не чувствовал никакой боли. Папа был удивлен, когда впервые это понял.

– Барт, – сказал он тогда, – твои нервные окончания, видимо, не достигают кожи, поэтому ты должен быть вдвойне осторожен, чтобы случайно не подцепить инфекцию. Ты можешь серьезно пораниться и даже не заметить. Всегда промывай свои раны водой с мылом, а потом обязательно предупреди маму или меня, чтобы мы сделали дезинфекцию. Потому что, если помоешь водой с мылом, убьешь всех микробов.

Интересно, куда они деваются: на небо, в рай, или вниз, в ад? И как они выглядят? Как монстры, сказал мне Джори, страшные, кошмарные монстры. Миллиард микробов уместится на кончике иглы. Вот бы мне глаза как микроскоп.

Я еще раз оглядел ее двор и спрыгнул с решетки, на всякий случай закрыв глаза. Приземлился как раз в куст колючих роз. Еще раны, еще колючки, занозы – для моей коллекции. Еще больше микробов. Все равно. Я пригнулся к земле и прищурил глаза, стараясь высмотреть всех опасных диких зверей в зарослях кустов.

Опасность! Позади того куста – тигр. Я поднял винтовку и взял его на мушку. Тигр стегал себя длинным хвостом и щурил желтые глаза, потом облизнулся. Он думает, что заполучит меня на обед. Я нажал на курок. Бах! Бах! Бах! Ура! Упал замертво!

Перекинув винтовку через плечо, я продолжил путь по опасным джунглям, не обращая внимания на бело-рыжего котенка, который жалобно мяукал. «Жалобно» – это новое слово, надо его использовать. Папа дал нам с Джори список из семи слов. Это на неделю, и каждый день мы обязаны не меньше пяти раз использовать в разговоре сегодняшнее слово. Не надо мне пополнять запас слов. Я и так уже умею хорошо говорить.

В голову мне пришла мелодия. Это из того фильма, что я смотрел вечером по телевизору. Что-то о солдате, который шагает, шагает…

Шагая под эту мелодию, я красиво и небрежно нес винтовку на плече, выдвинув вперед грудь, – и дошел до двери, где громко и решительно позвонил в колокольчик.

Я так шикарно выглядел, что был уверен: старая дама будет удивлена. Что там врачи… танцоры… вот генерал при пяти звездах – это да! Ни у кого нет такого длинного имени: генерал Бартоломью Скотт Уинслоу Шеффилд. Даже Джори Янус Марке Шеффилд не так шикарно звучит. Я объявил свое государство в состоянии войны.

Думал, мне откроет тот старый скрюченный дворецкий, но открыла сама старая дама. Я видел ее несколько раз. Она держала дверь полуоткрытой, и длинный солнечный луч упал на пол.

– Барт? – прошептала она.

В голосе было и удивление, и счастье. Неужели она вправду так рада меня видеть? Да она же и не знает меня; мы просто виделись через стену.

– Как чудесно, Барт, что ты пришел! Я надеялась, что это случится…

– Отойдите, мадам! – скомандовал я. – Вы окружены моими солдатами. – Я сделал свой голос по возможности грубым. – Нет смысла сопротивляться. Предлагаю вам сдаться и поднять белый флаг. Другого выхода у вас нет.

– Ах, Барт, – глупо смеясь, проговорила она. – Так мило с твоей стороны было принять мое приглашение. Сядь рядом со мной и поговори. Расскажи мне о себе, о своей жизни. Расскажи: счастлив ли ты? А твой брат – он счастлив? Любишь ли ты своих родителей, нравится ли вам ваш дом и место, где вы поселились? Я хочу все о вас знать!

Я с громким стуком закрыл за собой дверь, как сделал бы любой настоящий генерал. Очень странно было, что ее ярко-голубые глаза смотрели на меня и улыбались, в то время как половина лица была закрыта проклятой черной вуалью. Все мои военные планы рухнули. Вуаль пугала меня и сбивала с толку.

– Мадам, – заговорил я, вновь чувствуя робость и неуверенность, – вы меня позвали вчера во дворе… вы сказали, я могу приходить, когда мне станет скучно… я убежал и пришел…

– Убежал? – спросила она странным голосом. – Тебе что, приходится убегать от родителей? Они часто наказывают тебя?

– Не-а, – отвечал я. – Да это все равно бесполезно. Мне не больно, когда меня шлепают; а если, например, оставить без ланча, так я вообще не люблю есть. – Я понизил голос: – Мама с папой сказали мне, чтобы я не досаждал богатым старым дамам, живущим в таинственных домах…

– Вот как! – со вздохом произнесла она. – А ты знаешь многих старых дам, живущих в таинственных домах?

– Нет, мэм, – смутился я и отошел к стене небольшого зала, выходящего на дорогу, чтобы видеть, кто проходит мимо.

Я прислонился к стене, достал из кармана брюк трубку и спички, чтобы закурить после тяжелого похода. Она села в деревянное кресло-качалку и наблюдала за мной. Она молча смотрела, как я пускаю в ее комнате кольца дыма, и слабо улыбалась. Глупая вуаль при дыхании колебалась на ее лице. Может, она и спит в ней?

– Барт, я часто слышу, как вы с братом играете во дворе. Иногда я даже подставляю к стене лестницу и забираюсь на нее, чтобы подсмотреть за вами, – надеюсь, это тебя не обидит?

Я не отвечал, выдувая кольца дыма ей в лицо.

– Барт, пожалуйста, скажи что-нибудь… посиди, расслабься, чувствуй себя как дома. Я хочу, чтобы мой дом был открыт для вас с Джори. Моя жизнь так одинока, мне не с кем поговорить, кроме старика-дворецкого. Его зовут Джон Эймос. Мне так приятно думать, что по соседству живет полноценная, дружная семья. А со мной ты можешь говорить о чем угодно, обо всем, правда.

Мне было не о чем говорить. Да и о чем можно говорить со взрослой женщиной?

– Не надо шпионить за мной и моим братом.

– Я не шпионила, – поспешно сказала она. – Я просто подрезала розы, которые у меня вьются по стене. И не могла не слышать ваших разговоров – ведь это не моя вина, правда?

Шпионка – вот она кто. Я зажмурился от солнца, упавшего на мое лицо, и надвинул поглубже шляпу с полями. Ненавижу солнце – всегда так хочется пить.

– Мэм, вы меня уже о многом расспросили… не надо больше.

– Барт, сядь, пожалуйста, нам скоро принесут прохладительное. Видишь мой звоночек? Я позвоню, и горничная принесет мороженое и пирожные. До ланча еще далеко, так что ты не испортишь себе аппетит.

Ну что ж, можно и остаться. Я упал в мягкое кресло и сосредоточился на ее ногах, которые едва можно было рассмотреть. Носит ли она обувь на каблуке? Красивые босоножки? Накрашены ли у нее ногти?

Дверь открылась, и вошла хорошенькая горничная-мексиканка с подносом всяких сладостей. Вот это да! Горничная улыбнулась мне, кивнула хозяйке дома и вышла. Я вежливо принял то, что мне положили на блюдце. Никогда не стану есть «полезную» пищу, она такая противная. Вот это – другое дело! Я закончил и встал, чтобы уйти.

– Благодарю вас, мэм, за ваше гостеприимство… Старый солдат не слишком привык есть такие шикарные вещи… Мой иноходец ждет меня во дворе.

– Если тебе пора, конечно иди, – с грустью сказала дама, и меня пронзила жалость к ней. Живет совсем одна, никаких внуков… – Приходи завтра, если захочешь, и приводи с собой Джори. У меня много интересного…

– Не хочу Джори!

– Почему?

– Потому что вы – моя тайна, а у меня не было тайн! У Джори есть все, что ему захочется, и делать он может, что захочет. А я только всем мешаю.

– Мне ты не мешаешь. Ты мне нравишься.

Черт, как приятно звучит! Я пристально посмотрел на нее, но не увидел ничего, кроме улыбающихся голубых глаз.

– Почему я вам нравлюсь? – с неподдельным удивлением спросил я.

– Я не просто симпатизирую тебе, Барт Уинслоу, – сказала она, очень странно глядя на меня, – я люблю тебя.

– Почему?

Я не верил своим ушам. Женщинам обычно нравился Джори, а не я.

– Когда-то у меня было двое сыновей, а теперь – ни одного, – проговорила она сдавленным голосом, печально опустив глаза. – Тогда я решила родить еще одного сына от своего второго мужа, но не могла. Поэтому я хочу, чтобы ты был для меня вместо третьего сына, которого мне не дал Бог. Я очень богата, Барт. Я могу дать тебе все, что ты захочешь.