Розы на руинах Эндрюс Вирджиния Клео
– И мое самое-самое заветное желание? Правда?
– Да. Все, что может быть куплено за деньги.
– Разве не все покупается за деньги?
– К сожалению, не все. И я тоже когда-то думала, что все покупается, но теперь я знаю, что самые важные вещи купить нельзя. Те вещи, к которым я относилась как к само собой разумеющимся и не ценила их; ах, если бы можно было прожить жизнь сначала!.. Я бы прожила ее совсем по-другому! Я наделала столько ошибок! Но я собираюсь исправиться с твоей помощью, Барт. И если ты собираешься сделать меня своей тайной, может быть, однажды… но не будем сейчас об этом. Ты ведь придешь ко мне еще?
Она так жалобно спросила, что мне стало неловко. Я пошаркал ногами от смущения и подумал, что лучше бы улизнуть, прежде чем она попытается поцеловать меня.
– Мэм, мне надо возвращаться в лагерь. Мои люди станут гадать, убит я или ранен. Но помните, что вы в окружении и сражение вами проиграно!
– О, я знаю это, – грустно проговорила она. – Я никогда еще не выиграла ни одной игры, начатой мной. Я всегда в проигрыше, даже если мне кажется, что все козыри у меня в руках.
В точности как и я! Наша похожесть еще больше огорчила меня.
– Мадам, теперь вы ведете правильную игру, а я буду каждый день приходить к вам и наносить вам визит – могу даже два или три.
– Спасибо тебе, Барт, что подсказал мне, какими картами играть. Я буду ждать тебя.
У меня в уме уже роились сотни идей. Никогда мне не дарили того, что я хотел. На что мне их игрушки, игры, книжки и прочая ерунда! Мне страшно хотелось заполучить одну вещь… может быть, она мне поможет?..
– Как вас зовут?
– А ты приходи в другой раз, и я скажу тебе.
Я приду, я обязательно приду. Черт меня возьми, если не приду.
Я пришел домой, но там и не заметили моего отсутствия. Мама все говорила о той маленькой девочке, которую придется взять, если умрет ее мама. «Боже, не позволь ей умереть», – молча молился я.
– Джори, давай поиграем в мяч.
– Не могу. Мама берет меня в школу. А вечером я приглашен на обед в семью Мелоди, и потом мы идем в кино.
Меня никто никогда не приглашает. Иногда берут куда-нибудь родители. Нет друзей, нет у меня даже собаки. Проклятый Клевер любит только Джори, а когда я наступил ему на хвост, он завизжал как резаный. Так ведь я случайно, а он всегда вертится под ногами.
Спустя несколько дней я опять хотел уйти к старой даме.
– Куда это ты направляешься? – спросила мама, глядя на фотографию этой слюнявой девчонки, которую она собирается взять.
Как будто ей мало двух мальчиков.
– Барт, ответь мне: куда ты идешь?
– Никуда.
– Каждый раз, когда я спрашиваю, куда ты ходил и что делал, ты мне отвечаешь, что никуда и ничего. Теперь я собираюсь услышать правду.
Джори засмеялся и обнял маму:
– Мама, ты ведь должна уже изучить нашего Барта. Как только он оказывается за порогом дома, так он – везде, и он – все на свете. Нет другого такого актера, как Барт. Он – то, а через минуту он – это, и единственное, чем он никогда не бывает, – это собой.
Я силой воли вложил в свой взгляд столько власти, чтобы заставить Джори заткнуться, но он как ни в чем не бывало продолжал:
– Он предпочитает фантазии реальности, мама, вот и все.
– Ничего подобного. Просто я недоволен. Просто в реальной жизни я ничего, ничего не имею из того, что бы я хотел. А в моих играх я всегда выигрываю и получаю то, что захочу. Вот и все.
Они с мамой рассмеялись, и меня охватило бешенство. Это они виноваты, что у меня ничего не получается! Что я взбесился! Проклятие всем, кто смеет смеяться надо мной! Но нельзя ненавидеть всех… я начинаю чувствовать себя плохим человеком. А в своих играх я счастлив. Что такого случится, если я опять пойду к ней? Ничего, абсолютно ничего.
Рискуя жизнью, я пробирался через опаснейшие густые джунгли. На каждом шагу меня поджидала смерть. Я мог свалиться с дерева. Я мог упасть со стены. Я шел через дождь, снегопад и пургу, ничего не видя, замерзая и падая; снова поднимался и пробивался к ней…
Я пришел сюда в пятый раз за эти три дня. Она встречала меня, улыбаясь под вуалью; она одна любила меня так, как никто не любит… Согревающее ощущение счастья охватывало меня, когда она раскрывала руки для объятия… Я бежал к ней со всех ног, обнимал ее, я сидел у нее на коленях и позволял гладить себя, целовать и кормить. Я был нужен. Она любила меня, как родного. Сидеть у нее на коленях было удобно, спокойно, и не было ничего страшного и ничего неловкого в том, что она целовала меня. А ее вуаль щекотала мне кожу. Сняла бы она вуаль!
Она даже выделила мне особую комнату, чтобы я держал там вещи, которые она покупала для меня. Она подарила мне два миниатюрных электропоезда с рельсами и прочими штуками; игрушечные машины, игры. И все это для меня одного, чтобы я играл у нее дома, а не у себя.
Чем больше мы виделись, тем больше я ее любил. Однажды я встретил в ее любимой комнате этого скрюченного злобного дворецкого, который переставлял ее вещи и бормотал что-то про себя о том, что дураки скоро простятся со своими деньгами. Мне не понравилось, что он хозяйничает в ее вещах. И я не люблю, когда о ком-то говорят за его спиной.
– Убирайтесь отсюда! – приказал я, сделав взрослый голос. – Скажите моей мадам, что я пришел, а повару скажите, что я сегодня хочу шоколадное мороженое и ванильное печенье, а не кофейное.
Он мрачно посмотрел на меня:
– Можешь доверять нескольким, можешь никому. Счастлив тот, кто имеет хотя бы одного друга, кому доверяет.
Что такое он говорит? Я нахмурился и попытался уйти. Мне не нравилось, как клацают его искусственные зубы, будто они не подходят ему.
– Она тебе нравится, да? – зловеще улыбаясь, спросил он, покачивая головой из стороны в сторону и сверху вниз, так что я мог бы запутаться, если бы захотел. – Когда захочешь узнать полную правду о том, кто ты ей и кто она тебе, приходи ко мне.
Тут послышались шаги старой дамы, и он поспешил из комнаты.
Я почувствовал себя виноватым и испуганным. Ведь я хорошо знал, кто я. До сих пор.
Не зная, что делать, чем заняться, я сел и скрестил ноги, как делал папа, и зажег дорогую сигару, чего папа не делал никогда. Потому что мама не любила, когда курят. Я подумал, что нет ничего плохого в том, что куришь, выдул четыре превосходных кольца дыма – и они унеслись в сторону океана. Они растают, наверное, только над Японией.
– Доброе утро, дорогой Барт. Я так рада опять тебя видеть. – Она вошла и села в свое кресло.
– Вы купили для меня пони?
Она забеспокоилась:
– Милый мой, я помню, что обещала тебе пони, – это твое заветное желание, но я не подумала тогда, как много беспокойств будет доставлять пони и мне, и тебе.
– Вы же обещали! – закричал я.
Неужели я ошибся, поверив ей? Наверное, она никогда не выполнит обещания.
– Милый мой, для пони нужно стойло; к тому же пони пахнут, и ты тоже переймешь этот запах. Когда ты будешь приходить домой, по твоему запаху Джори и родители легко догадаются, что у тебя где-то есть лошадка. Начнут расспрашивать.
Вместо ответа я разрыдался.
– Я всю жизнь мечтал о пони, – всхлипывал я. – Всю свою жизнь, и вот теперь я вырасту без пони, так и вырасту, а пони не будет…
Всхлипнув в последний раз, я повесил голову и направился к дому, чтобы никогда не возвращаться.
– Барт! – позвала она. – Есть такие красивые большие собаки – сенбернары. Они не пахнут… такая собака никогда не выдаст твоих секретов. Сенбернар такой большой, что на нем можно кататься, как на пони. Если ты будешь за ним ухаживать и чистить его, от него не будет никакого запаха…
Я медленно повернулся:
– Не бывает такой большой собаки, как пони!
– Бывает…
– Нет! Вы смеетесь надо мной! Я больше не люблю вас! Я пойду домой и больше не возвращусь, пока у меня не будет пони, которого я назову Эппл.[1]
– Милый мой, ты можешь назвать своего щенка Эппл. Правда, он не станет есть яблоки, но подумай, как позавидует тебе Джори, когда у тебя будет собака больше, чем у него.
Я повернулся к двери. Ненавижу.
– Барт, ведь только очень богатые люди могут позволить себе щенка сенбернара.
Я нехотя, но будто примагниченный, вернулся к ней. Она посадила меня к себе на колени, и я вновь почувствовал себя спокойно и уютно.
– Можешь называть меня бабушкой.
– Бабушка…
Наконец-то и у меня была бабушка. Я прижался к ней и ждал, что меня назовут каким-нибудь детским ласковым прозвищем, но она просто начала укачивать меня и запела колыбельную. Я положил большой палец в рот, как я всегда делаю, чтобы заснуть. Как хорошо снова чувствовать себя маленьким, беспомощным; как приятно, когда тебя обнимают и целуют. От бабушки приятно пахло.
– Ты носишь вуаль, потому что у тебя безобразное лицо? – наконец решился спросить я, давно мучимый любопытством, зачем ей вуаль.
Вуаль была почти прозрачная, но все же не совсем.
– Да, тебе покажется, что это так, хотя когда-то я была прекрасна, как твоя мама.
– Ты знаешь мою маму?
Открылась дверь, вошла моя любимая горничная-мексиканка с подносом мороженого и горячих, с пылу с жару, шоколадных кексов.
– Съешь-ка один кекс, и вот тебе мороженого – совсем немного, но это пока, до ланча. Приходи после ланча, и мы попируем.
Потом она стала говорить, чтобы я не напихивал так много в рот, потому что это плохие манеры и это вредно для моего пищеварения.
У меня хорошие манеры, потому что мама все время меня им учит. Я вдруг обозлился. Да так, что соскочил с ее колен. Я внезапно вспомнил, что Джон Эймос обещал рассказать мне что-то про нее. Только я выскочил за дверь, как Джон Эймос оказался тут как тут, таинственно улыбающийся. Он слегка поклонился и передал мне в руки какую-то книгу в красной кожаной обложке.
– Я чувствую, что ты не уверен в себе, – сказал он, шипя, как змея. – Пришло время тебе узнать, кто ты есть. Эта дама, которая просила тебя называть ее бабушкой, и есть твоя настоящая бабушка.
Боже мой, боже мой! Я ведь не знал, что у меня есть настоящая бабушка, и она здесь! Я думал, что мои бабушки или умерли, или в сумасшедшем доме.
– Да, Барт, она твоя бабушка, и не только это; когда-то она была замужем за твоим отцом. Твоим настоящим отцом.
Я не знал, что и подумать, но одно могу сказать: я был страшно счастлив, что у меня тоже есть родная бабушка, как у Джори, – такая замечательная бабушка; и она не умерла и не в сумасшедшем доме!
– А теперь слушай меня, мальчик, и ты никогда больше не почувствуешь себя слабым и неуверенным. Читай каждый день понемногу из этой книги, и она научит тебя быть таким, как твой великий прадед, Малькольм Нил Фоксворт. Не было еще на земле такого умного человека, как твой собственный прадед – отец твоей бабушки, которая сейчас сидит в том кресле и носит на лице своем черную вуаль.
– Она очень красивая под ней, – поправил я его, потому что мне не понравилось, как он говорит о ней и с каким взглядом. – Я ее не видел, но могу сказать, что она точно красивее тебя!
Он усмехнулся, но потом сменил выражение лица на более приветливое.
– Хорошо, пусть будет по-твоему. Но, прочтя эту книгу, которую написал твой прадед, ты поймешь, что женщинам верить нельзя – особенно красивым женщинам. Они хитры и умеют заставить мужчин плясать под их дудку. Когда станешь мужчиной, ты это поймешь сам. Она заставила этого красивого мужчину, каким был твой отец, быть своим рабом, быть своей комнатной собачкой, – она заставит и тебя!
Не хочу я быть комнатной собачкой и не буду!
– Он был ее вторым мужем, Бартоломью Уинслоу, и был на восемь лет моложе ее. Он думал, что сможет управлять ею, но вместо этого она вертела им, как хотела. Я хочу спасти тебя от нее, чтобы тебя не постигла участь твоего отца. А знаешь, что постигло его? Смерть.
Смерть. В нашей семье почему-то все умирали. Я ничему из его слов не удивился, кроме того, что все женщины такие плохие. Но я всегда подозревал, что они такие. Надо предупредить Джори.
– Если ты хочешь спасти свою вечную душу от адского огня, то прочти эту книгу и станешь сильным и властным, как твой прадед. Тогда женщины не смогут править тобой. Наоборот, ты будешь править ими.
Я взглянул в его длинное, сухое лицо, еще раз с отвращением увидев редкие усы и желтые зубы, через которые он не только шипел при разговоре, но иногда и присвистывал. Он был безобразнее самых некрасивых людей, каких я видел. Но Эмма часто говорила, что красивым человека делают поступки. Поэтому я решил попытаться почитать, о чем пишет мой прадед, хотя почерк был корявым и трудным.
Я не слишком любил читать. И редко это делал. Но, проходя мимо сарая со стойлом, в котором скоро будет стоять мой пони, я сел на душистое сено и открыл книгу, которая выглядела страшно старой. Думал я все еще о пони. Неважно, что от него будет плохо пахнуть и он принесет массу забот. Мне так хотелось пони, что болело сердце.
«Я начинаю этот дневник с самого горького дня в моей жизни: дня, когда моя любимая мать сбежала с другим мужчиной и бросила меня на произвол судьбы. Она бросила также и отца. Я хорошо помню, что я чувствовал, когда он рассказал мне, что случилось; как сильно я плакал, как отчаянно ощущал, что ее нет больше со мной. Каким одиноким я себя чувствовал! Как горько было осознавать, что никто не поцелует меня на ночь, что никто не послушает мои вечерние молитвы. Мне было в то время пять лет. А до этого я всегда знал, что я был самым важным в ее жизни. По крайней мере, она так говорила. Как же она смогла оставить меня, своего единственного сына? Что такое случилось с ней, что она обо всем позабыла?
Я был невинным и ничего не знавшим о жизни человечком. Когда же я подрос и прочитал слова Божьи, то понял, что со времен Евы женщины предавали мужчин то в одном, то в другом; и даже матери… Коррина, Коррина, как я стал ненавидеть это имя…»
Странно. Я ощутил эту странность, подняв глаза от страниц, испещренных мелким, закорючистым почерком, который временами к низу страницы становился размашистее; будто человек, писавший это, хотел использовать каждый кусочек бумажного листа.
Я так же, как Малькольм, часто мучился страхом, что моя мама уйдет, уедет, покинет меня, просто оттого, что не захочет больше быть со мной. Я останусь с отчимом, думал я, а он не сможет любить меня так сильно, как любил бы родного сына. С Джори всегда все будет в порядке: у него есть танцы, а это все, что ему нужно в жизни.
– Нравится тебе эта книга? – раздался вдруг голос Джона Эймоса.
Он прокрался в стойло и стоял надо мной, сверкая своими маленькими глазками.
– Да, это хорошая книга, – ответил я, хотя ощутил себя нехорошим оттого, что сказал неправду.
Мне было страшно в тот момент, страшно, что мама может убежать с каким-нибудь мужчиной – не врачом, потому что она часто желала, чтобы папа не был бы врачом и больше времени проводил дома.
– Тогда читай ее каждый день, – посоветовал Джон Эймос.
Может быть, он любит меня, просто у него такой зловещий вид…
– Тогда ты узнаешь все о женщинах и как держать их в узде, – продолжал он. – И не только женщин, но и всех людей. Эта маленькая красная книжка убережет тебя от многих ошибок, которые совершают мужчины. Вспомни об этом, когда тебе покажется, что книга тебе надоела. Вспомни, что воля Бога была в том, чтобы мужчина превосходил женщину, которая глупа и слаба.
Хм, я не думал, что мама глупа и слаба. Я всегда считал, что она сильная и замечательная. И что бабушка щедрая и добрая… и даже лучше, чем мама, которая вечно занята и не обращает на меня внимания.
– Малькольму люди подчинялись, Барт, его уважали и боялись. Когда ты внушаешь такое почитание другим, они смотрят на тебя, как на Бога. Но не говори ничего бабушке об этой книге. Лучше было бы, если бы ты, как прежде, изображал, что любишь ее. Никогда не позволяй женщине проникнуть в свои мысли. Держи свои честные мысли про себя.
Наверное, он прав. Если я дочитаю эту книгу до конца, я стану мудрее, чем Джори, и весь мир будет смотреть на меня с восхищением.
Я улыбался ночью во сне, крепко прижимая к сердцу дневник Малькольма. У меня в руках было великое средство, чтобы стать богатейшим человеком в мире, как Малькольм Нил Фоксворт, который жил давным-давно где-то далеко, в месте, которое называется Фоксворт-холл.
Теперь у меня двое друзей: моя бабушка в черном и Джон Эймос, который разговаривал со мной больше, чем папа когда-нибудь. Странно, что совсем чужие люди давали мне больше, чем мои собственные родители.
Сладость и горечь
Мама приняла руководство балетной школой, которая все еще носила имя ее основательницы. Она оставила это название: Школа балета Мари Дюбуа. И все студенты полагали, что мама и есть Мари Дюбуа. Позже она объяснила нам с Бартом, что это было легче и престижнее, чем переименовывать школу. Папа молча с ней соглашался.
Ее школа находилась на вершине холма Сан-Рафаэль, недалеко от больницы папы. Они часто вместе ездили на ланч или ходили вечером на балет, в кино в Сан-Франциско; там и проводили ночь, чтобы не ездить долго по темным дорогам. С нами оставалась Эмма, и мы с Бартом не возражали, разве что мне было несколько досадно видеть, какими счастливыми и сияющими они возвращались. Это наводило меня на мысль, что мы для них менее важны, чем мы сами думали.
Однажды ночью, когда я долго не мог заснуть, я тихонько отправился на кухню с единственной целью – чего-нибудь перекусить. Проходя по коридору мимо гостиной, я услышал родительские голоса. Они сердились, спорили друг с другом, хотя я почти никогда не слышал раздражения при их обычном общении.
Я не знал, как поступить: остаться или вернуться в комнату. Вспомнив о том, как я подслушивал на чердаке, я решил остаться для собственного блага и для блага Барта: выяснить все же, что за тайна нас окружает.
Мама была все в том же красивом голубом платье, в котором ездила в город.
– Я не понимаю, отчего ты так упорен! – Мама ходила туда-сюда, бросая на папу сердитые взгляды. – Ты же понимаешь положение Николь, и ты прекрасно знаешь, что она не выкарабкается. А когда Николь похоронят, власти штата будут иметь полную опеку над девочкой, и нам придется с огромными трудами разыскивать ее и удочерять. Давай что-то предпримем сейчас. Крис, пожалуйста, прими решение!
– Нет, – холодно ответил папа. – У нас есть двое детей, и этого достаточно. Найдутся другие пары, помоложе, которые удочерят Синди. Те люди, которые ничего не потеряют; если агентство по опеке начнет расследовать, кто мы…
Мама взметнула в досаде руки:
– Так это как раз то, в чем я хочу тебя убедить! Если мы удочерим Синди до того, как Николь будет погребена, агентство ничего не станет расследовать. Я сегодня же поеду и расскажу обо всем Николь. Я уверена, что она согласится и подпишет все необходимые документы.
– Кэтрин, – твердым голосом проговорил папа. – Ты не имеешь права делать все, что тебе заблагорассудится. Николь вполне может пойти на поправку, и даже если, допустим, она останется разбита параличом, ребенок ей все равно нужен.
– Но как она будет воспитывать ребенка в таком положении?
– Это не наше дело.
– Она не поправится. Ты знаешь это, и я знаю это. Теперь я могу признаться, что на самом деле уже съездила к Николь и поговорила с ней. Она хочет, чтобы я удочерила ее дочь. Она поставила подписи, а Симон Дотри, нотариус, заверил их. Так что ты ничему не сможешь помешать.
Папа был потрясен. Он закрыл лицо ладонями, а мама все говорила и говорила:
– Перестань прятать лицо, Кристофер. Посмотри правде в глаза. В ту ночь, когда родился Барт, ты ведь сказал мне, Крис, что я не стану жить с Полом… что ты отвоюешь меня; ты так умоляюще смотрел на меня! Если бы не твои умоляющие глаза, то я бы не позволила уговорить себя на стерилизацию и не подписала бы те бумаги… И я бы родила еще одного ребенка, даже если бы это стоило мне жизни. Но ты же просил меня, и я сдалась – ради тебя, черт возьми! Ради тебя!
Рыдая, она упала на ковер и скорчилась, как от боли, царапая тонкими пальцами ворс. Ее длинные светлые волосы растрепались, образуя золотой веер. Она плакала и упрекала вслух себя и его за то, что они делают.
Что такое они делают?
Потом она перекатилась на спину и проговорила:
– Ты прав, Кристофер! Ты, как всегда, прав. Я была права лишь однажды, но этот единственный раз и мог бы спасти Кори жизнь.
Папа, глубоко расстроенный, опустился возле нее на колени и попытался обнять ее, но она его оттолкнула.
– И тогда ты был прав, когда отговаривал меня выходить замуж за Джулиана! Я уверена: ты внутренне торжествовал, когда наш брак оказался ужасной ошибкой. Я клянусь, что ты был рад этому. Ты был рад, что Иоланда Ланж встала на нашем пути и уничтожила все, что было между нами. Потому что все произошло именно так, как ты предсказывал. Потом в огне Фоксворт-холла погиб Барт. Ты был рад избавиться от него? Неужели ты думал, что я побегу в твои объятия и позабуду все, чем я была обязана Полу? Неужели ты сомневался, что я его любила? – Ее голос возвысился до крика. – Я никогда не ощущала, что он стар, пока ты не начал без конца говорить о его возрасте. Возможно, я даже не придала бы особого значения словам Аманды, если бы ты не говорил об этом. О том, что я не должна была выходить замуж за человека на двадцать пять лет старше, чем я.
Я сжался в тугой комок. Мне было стыдно оттого, что я подслушивал, но я уже не мог уйти, после того как услышал столько. Мама будто долго копила все это, прежде чем бросить ему в лицо, – и вот час настал. Папа не мог отразить ее яростную атаку.
– Помнишь день, когда мы с Полом поженились?! – кричала она. – Помнишь? Подумай о моменте, когда ты передавал ему кольцо, чтобы Пол надел его мне на палец. Ты тогда так неприлично долго тянул, что тебе стали шептать со всех сторон. И все это время ты смотрел на меня умоляющими глазами. Я тогда воспротивилась твоим желаниям, как мне следовало бы поступить и после смерти Пола. А не хотел ли ты его смерти, чтобы настал твой час? Ты всегда добиваешься того, что хочешь! Ты способен долго оставаться в тени, ты выжидаешь удобного момента, чтобы вновь вмешаться в мою жизнь! Ну что ж, ты добился, чего хотел: вот я в твоей кровати, там, где ты и хотел меня иметь! Вот я и твоя жена. Теперь ты доволен? Доволен?! – Она всхлипнула и ударила его по щеке.
Он не сказал ни слова в ответ. Но она и тогда не остановилась:
– Неужели ты не понимаешь, что, если бы ты не встал между Полом и мною, я не стала бы уводить у матери Барта? Неужели ты не осознаешь, что мой стыд возрастал по мере того, как ты все крутился и крутился возле меня, и за стыд этот я возложила ответственность на мать?! Отнять у нее Барта было для меня единственным способом отомстить ей за то, что она сделала с нами. А теперь, после того как мы были приняты, подняты на ноги Полом, у тебя не хватает щедрости души для маленькой девочки, которой суждено стать сиротой. Даже притом, что я приняла все меры, чтобы власти не предприняли расследования в отношении нас. Но ты думаешь только о своих интересах, желая всеми силами сохранить меня для себя.
– Кэти, пожалуйста… – слабо проговорил он.
Она ударила его кулачком и прокричала:
– Может, ты даже планировал то, что сексуальная жизнь спровоцирует новый сердечный приступ у Пола!
Папа будто застыл от этих слов. А мама молча в испуге, едва дыша, глядела на него. Слезы катились по ее щекам.
Мне хотелось плакать, плакать за всех: за него, за нее, за Барта – и за себя. И все же я ничего не понимал.
Папа начал дрожать, будто в комнате внезапно наступила зима.
Неужели мама права и папа является невольным виновником всех этих смертей? Мне стало страшно, потому что я любил его.
– Господи боже, Кэтрин, – сказал он, поднимаясь и направляясь в спальню, – я сложу вещи и уеду менее чем через час, если это все, чего ты желаешь. И надеюсь, ты будешь довольна. Ты победила!
Она грациозно вскочила и побежала вслед за ним. Схватила его за руку, повернула к себе и прижалась к нему.
– Крис! – закричала она. – Прости меня. Я так виновата! Я не хотела этого говорить. Я не это имела в виду. Это было жестоко, я знаю. Я люблю тебя, я всегда тебя любила. Я лгу, я болтаю ерунду, и все для того, чтобы настоять на своем. Я обвиняю всех, всех, кроме себя. Я не вынесу этой вины. Не гляди так, будто я тебя предала. Ты прав: мне нельзя брать ребенка, потому что несчастье постигает всех, кого я люблю. Я уничтожаю все лучшее на своем пути. Я могла бы найти необходимые слова для Кэрри и для Джулиана, но не сделала этого.
Она прижималась к нему, а он стоял как столб, не возвращая ей страстных слов и поцелуев. Она схватила его безвольно повисшую руку и попыталась ею ударить себя по лицу, но ничего не вышло.
– Крис, ну ударь меня, Крис! Бог видит, я это заслужила. И не надо мне Синди, у меня есть ты и мои сыновья.
Я бы сказал, что папа пребывал в полнейшей растерянности. Мне было ясно, что она применяет какую-то хорошо испытанную тактику. Но он медлил, и она снова закричала:
– В чем дело, Кристофер Долл? Ты ничего не отвечаешь, значит ты судишь меня с точки зрения собственных моральных понятий. Ты считаешь, что у меня нет никаких понятий о морали! Ты полагаешь, что я – актриса, играющая роль, как играла когда-то наша мать. Даже хорошо меня зная, ты не можешь понять, когда я играю, а когда нет? А знаешь почему? – Ее голос стал незнакомым, выражение лица циничным. – Я отвечу за тебя. Кристофер, ты боишься взглянуть на меня честным взглядом. Ты не желаешь знать, что я на самом деле такое. Теперь я не играю: вот она я, какая есть, перед тобой. Ты не хочешь признать, что ты любишь своей беззаветной любовью женщину безжалостную, сумасбродную и чрезвычайно корыстную. Смотри, смотри правде в глаза! Я не ангел и никогда им не была – и не буду! Крис, ты так и прожил дураком всю свою взрослую жизнь, стараясь превратить меня в то, чем я никогда не буду; поэтому ты – тоже лжец. Разве не так? – Она засмеялась. – Посмотри на меня, Кристофер. Кого я тебе напоминаю?
Она отодвинулась от него и дала ему время на раздумье, но так как он не отвечал, она продолжала:
– Ну, смелее, – ведь я ее копия, не правда ли? Я помню последнюю ночь в Фоксворт-холле, когда гости веселились у елки, а в библиотеке она заламывала руки, как я сейчас. Она рыдала, что отец избивал ее и принуждал сделать то, что она сделала. Жаль, что тебя там не было! Так что не стесняйся, ударь меня, Крис! Закричи на меня, но покажи, что ты тоже человек!
Я видел, что у него кончается терпение. Я трепетал: что сейчас произойдет? Я хотел подбежать к ним, потому что, если только он поднимет на нее руку – я стану защищать ее. Я не позволю ему бить мою мать.
Может, она услышала мои мольбы? Она отпустила его и снова сползла на ковер.
Их перепалка привела меня в замешательство. И почему название «Фоксворт-холл» пробуждает скрытые страхи, которым лучше бы не выходить на свет? И кто была ее мать, которая заламывала руки? И где же был тогда дядя Пол? Тогда, когда мама еще не встретила Криса – его младшего брата? По крайней мере, нам так говорили. Или родители лгут?
Фоксворт-холл – почему это звучит так знакомо?
Папа опять опустился на колени возле мамы и нежно ее обнял. На этот раз она не оттолкнула его. Он покрыл ее лицо поцелуями.
– Крис, как ты можешь любить такую суку? Как ты можешь прощать мои дикие выходки? Я такая же сука, как и она, но я отдам всю свою жизнь, чтобы исправить то зло, что она натворила.
Они замолчали, глядя друг на друга и тяжело дыша. Между ними разгоралась страсть, которая всегда таилась под поверхностью, и у меня по коже побежали мурашки.
Опасаясь увидеть слишком много, я тихо прокрался в свою комнату, преследуемый видением того, как они катаются по полу гостиной, оба дикие, стягивая друг с друга одежду. И последнее, что я слышал, – звук расстегиваемой молнии. Его или ее – не знаю. Однако я задумался об этом. Неужели женщина сама, по собственной воле, будет расстегивать мужчине брюки, даже если она его жена?
Я побежал в сад. Там, возле обнаженных мраморных статуй, белеющих во мраке, я упал на траву и зарыдал. Первое, что я увидел, подняв голову, была статуя Родена «Поцелуй». Хотя это всего лишь копия, но мне она о многом говорила.
Ребенком я думал, что связь моих родителей неразрывна, а их любовь – это блестящая, гладкая атласная лента. Теперь она была порядком запятнана и больше не блестела. Может быть, я просто не слышал их ссор? Я старался вспомнить, но не мог, кроме коротких споров, которые вскоре разрешались.
Ты слишком взрослый, чтобы плакать, упрекнул я себя самого. Четырнадцать – это почти мужчина. У меня уже начинали расти усы. Все еще всхлипывая, я побежал к стене и забрался на дерево. Там, в своей любимой развилке, я уселся и стал смотреть на особняк, призрачно белеющий в лунном свете. Я думал о том, кто был отцом Барта. Почему Барта не назвали именем его отца? Это было бы так естественно. Почему Барт, а не Пол?
Пока я сидел, с моря начал подбираться туман, вскоре скрывший особняк из глаз. Все вокруг плавало в густом сером тумане: пугающе, таинственно, нереально.
Вдруг со стороны особняка послышались сдавленные звуки. Будто кто-то плакал. Вздохи, всхлипы перемежались молитвами и мольбами о прощении.
О боже! Неужели та дама в черном тоже плачет? Слишком много слез… Что же она могла совершить? Неужели всем взрослым приходится скрывать какое-то постыдное прошлое? Неужели и мне, когда я вырасту?
– Кристофер… – послышался ее вздох.
Я отпрянул и вгляделся во тьму. Откуда ей известно имя моего папы? Или она о другом Кристофере?
Я понимал только одно: что-то угрожало спокойствию всех нас. Барт стал еще более странным, чем всегда. Что-то – или кто-то – оказывало на него влияние каким-то непонятным для меня способом. Но как бы там ни было, если уж я не мог ничего понять из разговора мамы с папой, то Барт и подавно.
Что-то происходило с Бартом, что-то – с моими родителями. Я чувствовал непомерную тяжесть на своих плечах. А они не были еще вполне крепкими.
Однажды днем я намеренно пришел из балетной школы пораньше. Мне хотелось узнать, что делает Барт, когда я отсутствую. Его не было дома, его не было в саду; следовательно, оставалось одно: он – в том доме по соседству.
Я легко отыскал его. К моему удивлению, он сидел на коленях у этой дамы, вечно одетой в черное. Я задохнулся от возмущения: каков мошенник! Я тихонько подошел к окну зала, который она любила больше остальных. Она пела ему, а он, уютно свернувшись, смотрел снизу вверх в ее закрытое вуалью лицо. Его большие темные глаза были совершенно невинны. Но вдруг выражение их изменилось на лукавое, и он спросил странным тоном:
– Ты ведь не любишь меня на самом деле?
– Люблю, люблю, – мягко проговорила она. – Я люблю тебя больше, чем кого-либо любила прежде в своей жизни.
– Больше, чем могла бы любить Джори?
А какого дьявола она станет любить меня?
Она засомневалась, отвела взгляд, потом проговорила:
– Да, ты для меня – особенный…
– А ты будешь всегда любить меня больше других?
– Всегда, всегда…
– И ты мне подаришь все, что я хочу?
– Все, все… Барт, как только ты придешь ко мне в следующий раз, ты найдешь здесь свое заветное желание, ожидающее тебя…
– Давно бы так! – проговорил он вдруг жестким наглым тоном.
Меня это удивило, хотя Барт всегда на глазах менял выражения, походку, тон… Играет, вечно играет. Сейчас голос его звучал так, будто за него говорил кто-то многими годами старше.
Надо пойти рассказать маме и папе. Барту необходимы друзья его возраста, а не престарелая дама. Нездорово для мальчишки быть в одиночестве. И я опять задумался о том, почему наши родители никогда не приглашают в дом своих взрослых друзей с детьми, как это делают другие родители. Мы живем совершенно изолированно, и вот приезжает эта мусульманка, или кто она там, и завоевывает потихоньку любовь Барта. Мне бы радоваться за брата, но странно: меня это очень беспокоило.
Барт встал и проговорил:
– До свидания, бабушка.
Он сказал это вполне обычным своим мальчишеским голосом.
Черт возьми, что он разумел под словом «бабушка»?
Я терпеливо выждал, пока Барт перелезет через стену, обогнул особняк и постучал в ее дверь. Я думал, что мне откроет тот старый дворецкий, но открыла сама старая дама, посмотрев в глазок и спросив, кто там.
– Джори Марке Шеффилд, – гордо назвался я полным именем, как сделал бы мой отец.
– Джори, – прошептала она и сейчас же открыла дверь. – Входи.
По всему было видно, что она счастлива видеть меня. Я прошел, заметив в сумраке холла промелькнувшую и скрывшуюся фигуру.
– Я так счастлива, что ты пришел. Твой брат был здесь и уплел все мороженое, но я могу предложить тебе содовую и печенье.
Ничего удивительного, что Барт не ест вкуснейшие кушанья Эммы. Эта женщина кормит его всякой вредной дрянью.
– Кто вы? – зло спросил я. – Вы не имеете права кормить моего брата.
Она отступила, задетая за живое, униженная:
– Я пытаюсь уговорить его, чтобы он подождал до времени после ланча, но ничего не могу с ним поделать. И пожалуйста, дай мне объяснить, не суди сгоряча.
Она жестом пригласила меня в один из уютных залов и указала на стул. Я хотел отказаться, но во мне проснулось любопытство. Женщина провела меня в комнату, которая показалась мне сравнимой с дворцами французских королей. Там было концертное пианино, банкетки, пуфики, резные стулья, огромный мраморный камин…
– У вас есть имя?
Она смешалась:
– Барт зовет меня… бабушкой.
– Никакая вы ему не бабушка, – отрезал я. – Когда вы ему это говорите, вы смущаете его, но видит бог, смущать его – это наносить ему вред.
Она порозовела от волнения.
– У меня нет внуков. Я одинока, мне нужно общество детей, и… Барт, по-видимому, любит меня.
Мои мысли смешались, а планы рухнули от жалости к ней. Но я взял себя в руки:
– Не думаю, чтобы визиты к вам принесли Барту пользу, мэм. На вашем месте я бы отказал ему от дома. Ему нужны друзья его возраста…
Тут мой голос ослаб, потому что как я мог сказать ей, что она стара?
Читать бесплатно другие книги:
