Наука Плоского мира. Книга 4. День Страшного Суда Пратчетт Терри

С точки зрения непредвзятого наблюдателя главная проблема религии — это вовсе не противостояние веры и доказательства. Если бы религия была восприимчива к наукообразным доказательствам и опровержениям, то спорить было бы не о чем. Нет, главная проблема — это разрыв между духовностью отдельного человека — глубоким чувством, что мы являемся частью этой удивительной Вселенной — и теми неприкрытыми катастрофическими последствиям, которые организованная и массовая религия во все времена — и даже, по всей вероятности, вчера — несет для планеты и населяющих ее людей. И это печально. Религия призвана быть силой добра, и в большинстве случаев это действительно так… Но когда эта цель теряется из виду, религия приводит к поистине впечатляющим и катастрофическим последствиям.

В книгах «Пирамиды» и «Мелкие боги» мы видим, что настоящую проблему в этой связи представляет не религия сама по себе, а ее служители. Они славились тем, что, завладевая духовными чувствами людей, превращали их в нечто ужасное; Квизицию из «Мелких богов» вряд ли можно назвать выдумкой. Иногда они делали это ради власти или денег. И даже из-за искренней веры в то, что так хочет их бог.

Опять же, по отдельности многие священнослужители (и им подобные) — это замечательные люди, которые творят немало добрых дел, однако их коллективная деятельность может привести к отрицательным последствиям. Именно это расхождение станет центральной темой нашего обсуждения, поскольку благодаря ему мы сможем узнать кое-что интересное о природе человека.

Мы крошечные хрупкие создания, живущие в огромной и неподвластной нам Вселенной. Эволюция наделила нас не только глазами, с помощью которым мы можем увидеть эту Вселенную, но еще и разумом, способным хранить внутри себя небольшие модели окружающего мира; иначе говоря, рассказывать о нем истории.

Тысячи лет мы учились все больше и больше подчинять мир своему контролю, и все же каждый день видим, что наша способность контролировать собственные жизни чрезвычайно ограниченна. В прошлом болезни, смерть, голод и свирепые животные были частью нашей повседневной жизни. Мы могли выбирать время посевов, но не могли контролировать дождь, а пока мы наклонялись, чтобы выдернуть сорняки, на нас могла выпрыгнуть стая львиц.

Выжить в таком мире без посторонней помощи нелегко, а многие люди вынуждены это делать до сих пор. Мы чувствуем себя намного счастливее, если верим в то, что дождем и львицами можно управлять.

Так вот, человеческий разум — это неисправимый искатель закономерностей, и он находит закономерности даже там, где их нет. Каждую неделю миллионы здравомыслящих людей пытаются найти закономерности в лотерейных номерах, не зная о том, что в случайных числах нет никакой осмысленной структуры. Значит, вера в способность контролировать дождь или львиц не обязательно должна соответствовать реальной способности. Всем известно, что даже когда мы контролируем ситуацию, события могут сложиться не лучшим образом, поэтому, что бы с нами не происходило, вера в наши идеалы редко подвергается серьезным испытаниям.

В таком случае идея о Богине Дождя, решающей, когда должен пойти дождь, или Боге Львов, который может как защитить от нападения львов, так и натравить их на нас, обладает неоспоримыми преимуществами. Мы не можем контролировать дождь и, конечно же, не можем контролировать Богиню Дождя, но можем надеяться на то, что правильные ритуалы помогут нам повлиять на ее решения. Именно здесь в дело вступают священнослужители, потому что их роль — быть посредниками между остальными людьми и богами. Они могут предписывать надлежащие ритуалы, а еще — как и все хорошие политики — забирать славу себе, когда дела идут хорошо, и сваливать вину на других, когда что-то идет не так. «Что, Генри стал добычей льва? Что ж, видимо, он не проявил достаточно уважения, когда совершал свою ежедневную жертву Богу Львов». «Откуда вы это знаете?» «Ну, если бы он проявил необходимое уважение, лев бы его не съел». Добавьте к этому новоприобретенную власть жрецов, благодаря которой они могли отдать несогласных на съедение земным воплощениям Бога Львов, и вы поймете, почему его культ приобрел такую популярность.

Когда люди смотрят на окружающую их Вселенную, они ощущают благоговейный страх. Она выглядит такой большой и непонятной, но в то же время создает впечатление, будто пляшет под чью-то дудку. Люди, воспитанные под влиянием культуры — особенно если эта культура обладает богатой историей и развитыми приемами строительства зданий, выращивания зерновых, охоты, изготовления лодок — сразу же понимают, что перед ними находится нечто, намного большее их самих. С этого же момента берут начало важнейшие философские вопросы: как появился этот мир, зачем он существует, зачем существую я? И так далее.

Вообразите, что мог чувствовать Авраам, один из патриархов иудаизма. Вероятно, он был пастухом и жил в районе Ура, который был одним из первых настоящих городов-государств. Он жил в окружении наивных религий и их предметов поклонения: золоченых идолов, масок, алтарей. Авраам был явно не в восторге от таких соседей. Их верования были тривиальны и мелочны. Они не испытывали того благоговейного ужаса перед миром природы с его поражающей воображение мощью. К тому же Авраам понимал, что миром управляет «нечто», намного большее его самого. Оно знало, когда нужно сажать зерновые и собирать урожай, знало, как предсказывать приближение дождя, как строить лодки, как разводить овец (хотя об этом он и сам знал) и как достичь благополучия. И даже больше: оно знало, как передать все эти знания следующему поколению. Авраам понимал, что его крошечный интеллект не шел ни в какое сравнение с этой величественной сущностью. И тогда он наделил ее материальным воплощением и дал имя Яхве[100], означающее «сущий». Все шло хорошо, пока он не совершил простую, но фатальную — с точки зрения разума — ошибку. Он попался в ловушку «онтического переноса»[101].

Хорошо сказано. Но что означает это выражение? Онтология — это учение о знании. Не само знание, а только его изучение. Один из важных способов закрепления новых знаний — это создание новых слов. Например, для того, чтобы сделать стрелу, нужно изготовить ту заостренную штуковину, которая находится на ее переднем конце. Ее можно вырезать из кусочка гальки или отлить из бронзы; так или иначе, нельзя все время называть ее «острой штуковиной на конце стрелы». Тогда мы начинаем подыскивать для нее метафору и замечаем, что эта «штуковина» представляет собой самую острую часть стрелы. Так появляется слово «острие»[102].

Таким образом, мы переносим знание о назначении кусочка гальки или бронзовой детальки на ее имя. Мы называем это «переносом», потому что в большинстве случаем нам уже не нужно вспоминать о происхождении этого имени. Острие перестало быть атрибутом стрелы и превратилось в независимую сущность.

Человеческий разум — это повествовательное устройство и машина метафор, поэтому для существ, подобных нам, онтический перенос — явление вполне естественное. Так уж устроены наш язык и разум. Мы прибегаем к этой хитрости, чтобы упростить восприятие явлений, которые в противном случае оказались бы за границами нашего понимания. Ее можно считать лингвистическим аналогом политической иерархии, благодаря которой один человек может управлять миллионами других. Но у онтического переноса есть и побочный эффект: затронутые им слова буквально тонут в море ассоциаций. Мы осознаем подобные ассоциации в те редкие моменты, когда задаемся вопросом типа «А что значит это слово?». Возьмем, к примеру, английское слово gossamer («осенняя паутинка»). Мы спешим заглянуть в словарь и видим, что это слово, по всей видимости (ведь точно об этом никто не знает), происходит от выражения «goose summer» (букв. «гусиное лето»). При чем здесь тонкие нити паутины, которая парит на ветру? Ну что же, летом, когда вокруг много гусей и так приятно погулять, в воздухе можно увидеть множество шелковых паутинок…

Тем не менее, на подсознательном уровне, мы слишком хорошо представляем себе смутные ассоциации, спрятанные в глубине иерархии онтических переносов. Из-за этого слова, призванные играть роль абстрактных ярлыков, смешиваются со своими историями (которые часто уже не имеют к ним никакого отношения).

Итак, испытав благоговейный трепет перед лицом «сущего», Авраам совершил онтический перенос и создал слово «Яхве». Которое вскоре превратилось в материальную сущность и, более того, стало личностью. Это еще одна из наших отличительных черт — склонность к персонификации. Таким образом, Авраам сделал один крохотный шаг от «за пределами этого мира есть что-то, большее нас самих» до «за пределами этого мира есть кто-то, больший нас самих». Взглянув на зарождающийся экстеллект своей собственной культуры он увидел в нем Бога.

И это было так логично. Это так хорошо все объясняло. Мир, который по непостижимым для него причинам — пусть даже они были понятны этой большей сущности, — был устроен именно так, а не иначе, сменился миром, который был создан по замыслу Бога. Дождь падал не потому, что так хотел какой-то бог дождя со своими помпезными идолами; Авраам был слишком умен, чтобы в это поверить. Он падал, благодаря Богу, внушающему трепет и повсюду являющему свое присутствие. Сам Авраам не мог и надеяться на то, чтобы познать Разум Бога, а потому, предсказание дождя, конечно же, было не в его силах.

В этом рассказе Авраам — это всего лишь прототип. Вы можете выбрать другую религию со своим основателем и подправить нашу историю. Мы не утверждаем, что зарождение Иудаизма произошло именно так и не иначе. Мы просто рассказали вам историю, в которой правды, вероятно, не больше, чем в сказке о Винни-Пухе. Но точно так же, как Винни-Пух, застрявший в кроличьей норе, учит нас не быть жадными, онтический перенос, совершенный Авраамом, изображает правдоподобную ситуацию, в которой вменяемые и разумные люди, отклонившись от собственных духовных переживаний, способны превратить естественный процесс в непостижимую Сущность.

У этого превращения было немало положительных сторон. Люди стали прислушиваться к желаниям непостижимых и всемогущих Сущностей. Религиозные вероучения (законы, заповеди) нередко закладывают основы правил поведения по отношению к другим людям. Конечно, между различными религиями или различными сектами одной религии существует множество разногласий по поводу мелких деталей. А по некоторым вопросам — например, как следует обращаться с женщинами, или в какой мере основные права распространяются на неверующих, — разногласия оказываются весьма существенными. Тем не менее, в целом религиозные вероучения довольно схожи — например, почти все они осуждают воровство и убийство. Точно так же практически все религии укрепляют единодушное мнение о том, «что такое хорошо» — вероятно, благодаря тому, что именно эти правила выдержали испытание временем. С точки зрения различий между варварским и племенным укладом, подобное единодушие мнений представляет собой племенную черту, усиленную племенными же методами вроде ритуалов, что ничуть не хуже.

Многие люди черпают вдохновение в своей религии, которая помогает им чувствовать себя частью чего-то большего. Благодаря ей, они моут еще глубже испытать тот благоговейные трепет, который внушает окружающя нас Вселенная. Религия помогает им справляться с бедами. Большинство религий учат нас тому, что любовь — это добро, а ненависть — зло, если не учитывать особые обстоятельства — например, жизнь в условиях войны. Ради этого принципа самые обычные люди на протяжении всей истории приносили немыслимые жерты и нередко отдавали собственные жизни.

Такое поведение, обычно называемое альтруизмом, заставило эволюционных биологов серьезно поломать голову. Для начала мы вкратце опишем их подходы к проблеме и выводы, которые им удалось сделать. Затем мы рассмотрим альтернативный и, с нашей точки зрения, гораздо более многообещающий подход, в основу которого изначально были положены религиозные соображения.

На первый взгляд, альтруизм не представляет никакой проблемы. Если два организма сотрудничают, — в данном случае мы имеем в виду, что каждый из них готов рисковать жизнью на благо другого[103], — то в выигрыше оказываются оба. Естественный отбор поощряет такие достоинства и помогает их развивать. Разве нужны еще какие-то объяснения?

К сожалению, нужны и довольно обстоятельные. В эволюционной биологии стандартным ответом на такую ситуацию будет вопрос «А устойчива ли она?» — то есть, останется ли она без изменений, если какие-то особи перейдут к иным стратегиям? Что, к к примеру, произойдет, если большинство особей будут сотрудничать, но некоторые решат сжульничать? Если жульничество приносит выгоду, то лучше пойти на обман, чем продолжать сотрудничество, и в результате стратегия сотрудничества теряет устойчивость и угасает. Используя методы генетики, разработанные в середине XX века, — этот подход впервые был применен Рональдом Эйлмером Фишером — можно произвести расчеты и определить те условия, при которых стратегия альтруизма обладает устойчивостью. Оказывается, все зависит от того, с кем именно вы сотрудничаете и ради кого рискуете своей жизнью. Чем ближе между вами родство, тем больше у вас общих генов и тем выгоднее рисковать своей собственной безопасностью. Из этого анализа следует, к примеру, что нырнуть в озеро ради спасения сестры — это оправданный риск, а ради спасения тети — нет. О спасении незнакомого человека речь вообще не идет.

Это традиционная точка зрения на генетику, которая, как и большинство традиционных взглядов, характерна для традиционалистов. Но с другой стороны, если человек падает в озеро, окружающие люди не станут спрашивать «Извините, а кем вы мне приходитесь? Вы, случайно, не близкий родственник?», прежде чем нырнуть в воду и спасти его. Если они из тех людей, которые готовы нырнуть вслед за утопающим, то помогут независимо от того, кто именно упал в озеро. Если же нет — значит, не помогут. В Целом все именно так. Самое очевидное исключение — это упавший в воду ребенок; родители, скорее всего, бросятся ему на помощь, даже если сами не умеют плавать, однако вряд ли станут помогать чужому ребенку, не говоря уже о взрослом человеке. Так что традиционная генетика тоже в чем-то права.

Впрочем, переоценивать ее не стоит. Модель Фишера довольно старомодна, а в ее основу положено существенное — и весьма шаткое — предположение[104]. С точки зрения этой модели, вид приравнивается к генофонду, в котором решающую роль играет лишь соотношение количества особей, обладающих конкретным геном. Вместо того, чтобы сравнивать различные стратегии, которые мог бы избрать представитель вида, она выводит наилучшую стратегию «в среднем». Поскольку отдельные особи в рамках этой модели представлены только своим вкладом в генофонд, соревнование между организмами выглядит, как непосредственный выбор «или ты, или я». Птица, которая питается семенами, один на один сталкивается в битве за выживание с птицей, питающейся червями, как два игрока в теннис… и пусть победит сильнейший.

Такой формализм — удел «счетоводов», не видящих ничего, кроме цифр. Птица, набравшая максимальное количество очков (скажем, единиц энергии, полученной из семян или червей), выживает, а другая — нет.

Но с точки зрения сложных систем, эволюция устроена совершенно иначе. Иногда организмы действительно соревнуются друг с другом — например, когда две птицы хватают одного и того же червяка. Или когда два птенца соперничают в одном гнезде — такая конкуренция может быть довольно жестокой и даже смертельной. Но в большинстве случаев отдельные особи соревнуются лишь косвенно — и настолько косвенно, что говорить о «конкуренции» просто неправильно. Каждая птица либо выживает, либо нет, причем происходит это на фоне всех остальных существ, включая и других птиц. Но сами птицы A и B не вступают в схватку один на один. Они соревнуются лишь постольку, поскольку мы сами выбираем этих двух птиц для сравнения, а потом одну из них объявляем победителем.

Это похоже на то, как два подростка сдают экзамен по вождению. Один из них, вероятно, живет в Великобритании, а другой — в Соединенных Штатах. Если один из них успешно сдает экзамен, а другой — нет, то первого мы объявляем «победителем». Но эти подростки даже не знают о своем соревновании по той простой причине, что никакого соревнования нет. Успех или неудача одного никак не влияют на успех или неудачу другого. Тем не менее, один из них получит права, а другой — нет.

Система получения водительских прав устроена именно так, и тот факт, что сдать американский экзамен проще, чем британский (насколько мы можем судить из личного опыта), не играет никакой роли. Эволюционная «конкуренция» в основном напоминает экзамен по вождению, но дополнительно осложняется тем, что иногда «соревнование» становится похожим на теннисный матч.

При таком взгляде эволюция представляет собой сложную систему, состоящую из отдельных организмов. Деление особей на тех, которые выживают и дают потомство, и всех остальных — это системное свойство. Оно зависит как от контекста (американский/британский экзамен), так и от внутренних особенностей конкретных организмов. Выживание вида — это эмерджентный атрибут всей системы, и никакие вычисления не помогут нам обойти ее сложность и предсказать результат заранее. Это касается и вычислений, основанных на частотном распределении генов в составе генофонда, так что предполагаемое объяснение альтруизма частотой генов выглядит не слишком убедительно.

Как же в таком случае возник альтруизм? Рэндольф Нессе, в журнале «Наука и дух»[105], высказал одну любопытную гипотезу. Если вкратце, то его ответ звучит так: «чрезмерные обязательства». Эта гипотеза принесла живительную и столь необходимую альтернативу бездумному «подсчитыванию очков».

Мы уже неоднократно называли людей существами, связывающими время. В своей жизни мы руководствуемся не только тем, что происходит в данный момент, но и тем, что, по нашему мнению, произойдет в будущем. Благодаря этому, мы можем связать себя обязательствами по отношению к своим будущим поступкам. «Если ты заболеешь, я буду о тебе заботиться». «Если на тебя нападут враги, я приду на помощь». Стратегии, основанные на обязательствах, полностью меняют картину «конкуренции». В качестве примера можно привести сдерживание ядерной войны с помощью стратегии «взаимного гарантированного уничтожения»: «Если ты нападешь на меня со своим ядерным оружием, то я воспользуюсь своим, и полностью уничтожу твою страну». Даже если одно из государств обладает намного большим запасом ядерного вооружения, что с точки зрения «количества очков» равносильно «победе», стратегия, построенная на обязательствах, сводит эту победу на нет.

Когда два человека, племени или государства заключают соглашение и обязуются оказывать друг другу поддержку, они оба крепнут, а шансы на их выживание возрастают. (При условии, что договор составлен разумно. Мы предлагаем вам самим придумать сценарий, который противоречит тому, что мы только что сказали.) Ах, да, все это, конечно, хорошо, но можем ли мы быть уверенными в том, что другая сторона сдержит свое обещание? В ходе эволюции мы обзавелись весьма действенными способами, позволяющими выяснить, стоит ли доверять своему собеседнику. Простейший из них состоит в том, что мы наблюдаем за их поступками и сравниваем их с тем, что они говорят. Кроме того, мы можем попытаться выяснить, как они раньше вели себя при схожих обстоятельствах. Пока мы в состоянии верно принимать решения в большинстве подобных случаев, они дают нам существенную прибавку к шансам на выживание. Они улучшают нашу деятельность на фоне всех остальных. Сравнение с другими не играет роли.

С точки зрения примитивного подсчитывания очков, «правильная» стратегия в подобных обстоятельствах состоит в том, чтобы сравнить выгоду от соблюдения обязательств и от жульничества, а потом выбрать тот путь, где выигрыш больше. По мнению Нессе, упомянутый подход не обязательно означает победу. Стратегия чрезмерных обязательств одним махом обходит любые подобные расчеты. «Забудьте о подсчете очков: я даю вам гарантию, что сдержу свое обещание, несмотря ни на что. И вы можете мне доверять, потому что я докажу свою преданность и буду продолжать это делать всю оставшуюся жизнь». Эта сверхпреданность оставляет «счетоводов» ни с чем. Пока они пытаются сравнить 142 и 143, стратегия чрезмерных обязательств уже успевает вытереть о них ноги.

Нессе предполагает, что подобные стратегии оказали решающее влияние на процесс формирования нашего экстеллекта (хотя он и не использует этот термин):

Стратегии, основанные на обязательствах, дают начало сложности, которая могла стать избирательной силой, сформировавшей человеческий разум. Именно поэтому психология и взаимоотношения людей так сложны для изучения. Возможно, более глубокое понимание истоков обязательства поможет нам пролить свет на взаимоотношения между разумом, эмоциями, биологией и убеждениями.

Или, другими словами: вероятно, именно так мы превзошли неандертальцев. Хотя придумать эксперимент, который помог бы научно обосновать эту гипотезу, будет непросто.

Когда люди вот так связывают себя непосильными обязательствами, мы называем это «любовью». Конечно, любовь не ограничивается тем простым сценарием, который мы только что описали, но одно общее качество у них есть — любовь не обращает внимания на цену. Ей не важно, кто наберет больше очков[106]. И отказываясь от подсчета очков, любовь одерживает безоговорочную победу. Эта воодушевляющая идея несет в себе глубокий религиозный и духовный смысл. А еще она выглядит разумной с точки зрения эволюции. Так в чем же дело?

Есть одна проблема — с этого момента события принимают скверный оборот. Несмотря на благие намерения. Любая культура испытывает потребность в своем собственном конструкторе «Создай человека», который так формирует разум следующего поколения, чтобы оно поддерживало эту культуру — и далее, рекурсивно, позаботилось о том, чтобы очередное поколение поступило по его подобию. Ритуалы быстро становятся частью такого конструктора, потому дают возможность легко отличить Своих от Чужих, ведь Свои этим ритуалам следуют, в то время как Чужие — нет[107]. А еще это отличный способ проверить, готов ли ребенок добровольно соблюдать культурные нормы — нужно потребовать выполнить какое-нибудь совершенно обычное поручение в соответствии с излишне длинными и сложными предписаниями.

И вот теперь священнослужители встают у культуры на пути. Для того, чтобы придумать и организовать ритуал, нужны специальные люди. Любая бюрократическая система выстраивает собственную империю за счет того, что без необходимости плодит задачи и подыскивает людей, которую станут их выполнять. В данном случае ключевая задача состоит в том, чтобы жители племени, деревни или целой нации следовали культурным нормам и исполняли ритуалы. И для этого потребуются определенные санкции — особенно, если люди обладают свободным мышлением и склонны отходить от принятых норм. Поскольку в основе всего лежит онтически перенесенное понятие, все отсылки к реальности приходится заменять убеждениями. А чем хуже поддаются проверке наши убеждения, тем сложнее нам с ними расстаться. В глубине души мы понимаем, что невозможность проверки не только лишает неверующих возможности опровергнуть наши убеждения, но также не позволяет нам самим убедиться в своей правоте. Но зная, что правда за нами, мы оказываемся в ситуации колоссальной напряженности.

Здесь берут начало жестокости и зверства. Религия переходит грань разумности и порождает ужасы наподобие испанской инквизиции. Задумайтесь об этом на минуту. Служители религии, основным принципом которой были вселенская любовь и братство, методично совершали безумные и отвратительные поступки, подвергали ужасным пыткам невинных людей, которые всего-навсего расходились с ними во мнении насчет малозначительных вопросов веры. Такое внушительное противоречие требует объяснений. Были ли инквизиторы злодеями, которые сознательно делали выбор в пользу зла?

«Мелкие боги», один из самых известных и глубоко философских романов о Плоском Мире, исследует роль, которую вера играет в религии — в ходе событий романа Плоский Мир сталкивается с собственным вариантом испанской инквизиции. Но есть одна отличительная черта — на Диске нет недостатка в богах, хотя лишь немногие из них обладают заметным влиянием:

«В мире существуют миллиарды и миллиарды богов. Их тут как сельдей в бочке. Причем многие из богов настолько малы, что невооруженным глазом их ни в жизнь не разглядишь, — таким богам никто не поклоняется, разве что бактерии, которые никогда не возносят молитв, но и особых чудес тоже не требуют.

Это мелкие боги — духи перекрестка, на котором сходятся две муравьиные тропки, или божки микроклимата, повелевающие погодой между корешками травы. Многие из мелких богов остаются таковыми навсегда.

Потому что им не хватает веры»[108].

«Мелкие боги» — это история об одном из более крупных богов — Великом Боге Оме, который предстает перед послушником по имени Брута в Цитадели, расположенной в центре города Ком, между пустынями Клатча и джунглями Очудноземья.

Для Бруты религия — это очень личный вопрос. Потому что на ней построена вся его жизнь. По мнению же дьякона Ворбиса, религия, нужна для того, чтобы, наоборот, строить всех остальных. Ворбис возглавляет Квизицию, призванную «выполнять то, чем наотрез отказывались заниматься все прочие». Никто и никогда не прерывал размышлений Ворбиса, чтобы спросить, о чем он думает, потому что боялся услышать в ответ: «О тебе».

Воплощение Великого Бога принимает форму маленькой черепашки. Но у Бруты это вызывает сильные сомнения:

«Великого Бога Ома я видел… На черепаху он совсем не похож. Он способен принимать обличия орла, льва, ну, или могучего быка. У Великого Храма есть его статуя. Высотой в семь локтей. Так вот, она вся из бронзы и топчет безбожников. А как черепаха может топтать безбожников?»

Ом утратил свою силу из-за недостатка веры. Он испытывает свои возможности, молчаливо пытаясь наслать проклятие на жука, но это ни к чему не приводит, а жук невозмутимо ползет дальше. Он проклинает дыню до восьмого колена — и снова безрезультатно. Он насылает на нее бородавки, а дыня спокойно лежит на грядке и продолжает зреть. Ом клянется, что когда он обретет былое могущество, племена Жуков и Дынь пожалеют о том, что оставили его слова без ответа. А дело в том, что размер Плоскомирского божества зависит от силы и количества веры в него (или нее). Церковь Ома стала настолько могущественной и пала так низко, что обычные люди стали испытывать благоговейный ужас перед самой церковью, — ведь очень легко поверить в раскаленную кочергу, — и только простодушный Брута сохранил истинную веру. Боги никогда не умирают, потому что где-нибудь в мире обязательно найдется хотя бы крошечная частица веры, но жизнь в образе черепашки — это просто хуже некуда.

Впоследствии Брута станет восьмым пророком Ома. (Его бабушка стала бы пророком на два поколения раньше него, но она была женщиной, а пророков-женщин, согласно повествовательному императиву, не бывает.) Задача Ворбиса состоит в том, чтобы омнианцы сохраняли верность учениям Великого Бога, то есть поступали так, как велит Ворбис. И сам бог, который, появившись на Диске, меняет старые заповеди и просто доставляет неприятности, Ворбису явно не по душе. Как и настоящий пророк этого бога. Столкнувшись с духовной дилеммой инквизитора, Ворбис решает воспользоваться проверенным способом Испанской Инквизиции (то есть, проще говоря, убеждает себя в том, что в пытках нет ничего плохого, ведь, в конечном счете, они идут людям на пользу).

Брута смотрит на омнианство намного проще — он видит в нем то, чем человек живет. Ворбис показывает Бруте свой новый инструмент — железную черепаху, на которой распластанный человек поджаривается огнем внутренней топки. Пока железо нагревалось, у еретика было предостаточно времени, чтобы поразмыслить о своих заблуждениях. Брута внезапно осознает свое будущее: первой жертвой черепахи станет он сам. И в надлежащее время он оказывается прикованным к неприятно горячей массе железа, а Ворбис со злорадством наблюдает за ним. Но вмешательство Великого Бога Ома, вырвавшегося из когтей орла, все меняет.

«Один или двое человек, внимательно наблюдавших за Ворбисом, потом рассказывали, что времени хватило ровно на то, чтобы изменилось выражение его лица, прежде чем два фунта черепахи, несущейся со скоростью три метра в секунду, ударили его точно промеж глаз.

Это было настоящее откровение.

И оно не прошло бесследно для собравшихся на площади людей. Для начала, они тут же всем сердцем уверовали».

Теперь Великий Бог Ом стал по-настоящему великим. Он воспаряет нам храмом в виде клубящегося облака, в котором появляются переплетенные друг с другом образы людей с орлиными головами, быков и золотых рогов. Четыре огненных молнии, ударив из облака, разрывают цепи, которыми Брута был прикован к железной черепахе. Великий Бог объявляет Бруту Пророком Пророков.

Великий Бог предоставляет Бруте право выбора Заповедей. Но Пророк отказывается: «Нужно всегда поступать так, как правильно, а не так, как велят боги. В следующий раз боги могут сказать что-нибудь другое». И тогда он говорит Ому, что никаких Заповедей не будет, пока бог сам не согласится их исполнять.

Для бога это необычная мысль.

В «Мелких богах» сказано немало мудрых слов о религии и вере; а еще эта книга пытается донести до нас мысль о том, что инквизиторы по-своему верят в то, что поступают правильно. В романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» есть эпизод, в котором Великий Инквизитор, встретившись с Иисусом Христом, объясняет свою точку зрения — в том числе и причину, по которой обновленное послание Христа о вселенской любви пришлось на самый неподходящий момент истории и не принесет ничего, кроме бед. Точно так же явление настоящего пророка Бруты пришлось не по душе дьякону Ворбису.

Философия, которой инквизиторы оправдывали свои поступки, была довольно сложной. Цель пыток была очевидна — спасти грешника от вечной погибели. Адские мучения намного хуже любых пыток, которые могут устроить земные инквизиторы, не говоря уже о том, что продолжаться они будут до скончания веков. И, разумеется, любые средства оправданы, когда на кону стоит спасение несчастной души от уничтожения. Таким образом, инквизиторы верили в то, что поступают правомерно и в полном согласии с принципами Христианства. Бездействуя, они могли подвергнуть грешника опасности ужасных адских мучений.

Хорошо, но что если они ошибались? В этом и состоит сложность. Они были не вполне уверены насчет своего места в религии. Каким правилам нужно следовать? Будут ли инквизиторы гореть в аду, если не смогут обратить в свою веру хотя бы одного грешника? Или даже одного обращенного достаточно, чтобы заслужить себе место на Небесах? Инквизиторы считали, что причиняя боль и страдания, они, не знающие этих правил, ставили под угрозу свои собственные смертные души. Ведь если они ошибаются, то именно их ждет вечность в адском огне. И все же они были готовы пойти на столь огромный духовный риск и взять на себя всю ответственность за свои поступки, если их убеждения окажутся ошибочными. Заметьте, насколько велико было их великодушие — даже в те минуты, когда они сжигали людей живьем или отрубали им конечности раскаленными ножами…

Здесь явно что-то не так. У Достоевского проблема повествования решается благодаря тому, что Христос поступает согласно собственным учениям — он целует Инквизитора. В некотором смысле это и есть ответ, однако наших аналитических инстинктов он не удовлетворяет. В позиции инквизиторов есть один логический изъян — где же они ошиблись?

Все очень просто. Инквизиторы задумывались о том, что случится, если вера в справедливость их поступков окажется ложной — но не выходя за рамки своей религии. Они не спрашивали себя, кем окажутся, если их религия — всего лишь заблуждение, и нет ни Ада, ни вечного осуждения, ни нескончаемых мучений. Потому что тогда все их рассуждения рассыпались бы в прах.

Конечно, если их религия — это заблуждение, то принцип братской любви тоже может оказаться ошибкой. Но это совсем необязательно: какие-то убеждения могут быть вполне разумными, другие же — наоборот, бессмысленными. Однако для инквизиторов одного без другого не бывает — их вера следует принципу «все или ничего». Если они заблуждаются насчет своей религии, то нет ни грехов, ни Бога, а они могут радостно мучить людей, если только пожелают. Это и правда очень скверная философская ловушка.

Вот что случается, когда большая и влиятельная группа священнослужителей прибирает к рукам то, что изначально было благоговением одного человека перед окружающей его Вселенной. Вот что случается, когда люди строят замысловатые языковые ловушки для самих себя и, споткнувшись о логику, летят туда вниз головой. Так начинаются Религиозные Войны, когда один сосед проявляет к другому жестокость только потому что он, оставаясь в других обстоятельствах вполне разумным человеком, посещает церковь с круглой башней вместо квадратной. Эту точку зрения Джонатан Свифт карикатурно избразил в книге «Путешествия Гулливера», описав конфликт между тупоконечниками и остроконечниками, поспоривших о том, с какого конца нужно начинать есть яйцо. Вероятно, именно по этой причине так много современных людей обращаются к нетрадиционным культам в надежде отыскать приют для собственной духовности. Однако культы подвержены тем же рискам, что и инквизиция. А единственным надежным пристанищем духовности человека может стать только он сам.