Чемодан миссис Синклер Уолтерс Луиза
– Да. Я была бы рада. Давай уже в новом году? С наступающим Рождеством тебя, Роберта. Мне очень приятно было с тобой повидаться.
Я провожаю Анну взглядом, пока эскалатор не увозит ее вниз, а потом быстро иду на платформу, к своему поезду.
35
Миссис Д. Синклер
(Надпись внутри моего чемодана)
Вернувшись из Лондона домой, первым делом снимаю с гардероба бабунин чемодан. Сейчас он набит разной дребеденью, напоминающей о лете. Топиками, рубашками, шортами, солнечными очками. Там же обитает мягкая шляпа от солнца, украшенная цветистым рисунком, и купальный костюм. И чего я храню? Этот костюм я надевала всего один раз. Он мне мал по меньшей мере на один размер. Вытряхиваю все атрибуты лета на кровать. Скорее всего, Сюзанна права: бабуня была замужем за англичанином, а мой дед был ее любовником. Я не видела ни брачных свидетельств, ни свидетельств о разводе. Свидетельств о смерти тоже не видела. Только одностороннее заявление о смене фамилии. Не удивительно, что она с такой симпатией отнеслась к хорошенькой двадцатилетней Анне. Вглядываюсь в этикетку. Почерк очень похож на бабунин, только чуть крупнее. И рука у нее тогда была моложе и тверже. Странно, как я это не заметила сразу, когда отец принес чемодан?
У меня множество вопросов, но мне их не сформулировать. Почему бабушка взяла фамилию Петриковски? Чтобы «прикрыть грех»? Я знаю, многие женщины так делают. Женщины, не состоящие в официальном браке с теми, кого они называют мужьями. Это делается ради того, чтобы избежать докучливого любопытства соседей, сослуживцев, подруг, а то и своей родни. Нехитрая уловка, чтобы оградить себя и сбить со следа других. Может, бабушка вступила с дедом в брак потом? Если так, почему мой отец не помнил своего отца? И что сталось с этим Синклером, ее законным мужем? Погиб на войне? Был ли он моим дедом? И наконец, неизбежный вопрос: а кто же я? Я ношу фамилию Петриковски, но есть ли у меня настоящая родственная связь с той семьей?
Я замечаю, что этикетка отклеивается. Аккуратно смазываю отставшую часть клеем, прижимаю к стенке чемодана и осторожно разглаживаю. Жду, когда клей схватится. Смотрю на чуть выцветшие буквы, проводя указательным пальцем по каждой.
До Рождества остается неделя. Мы устраиваем праздник для покупателей. Как ни странно, идея исходит от Филипа, и он искренне рад этой затее. Должно быть, не обошлось без влияния Дженны, которая сама не своя до разных праздников. Делюсь этой мыслью с Софи. Та пожимает плечами. Наверху, в святилище Филипа, Дженна с Патрисией готовят угощение: подносы с мясными пирогами, бутылки шампанского, апельсиновый сок, подогретое вино с пряностями, кофе. Маленькими ломтиками нарезаются сыры нескольких сортов и хлеб. Естественно, магазин сегодня будет открыт до позднего вечера. Филип, вероятно, рассчитывает, что суаре подхлестнет продажу книг. По его словам, доходы от предрождественской торговли во многом определяют дальнейшую судьбу магазина. Но это он говорит каждый год. Мы терпим убытки, однако магазин продолжает работать.
Помещение наполняется людьми. Дженне очень идет розовое шелковое платье и туфли на высоком каблуке. Ее светлые волосы слегка завиты. Софи непринужденно болтает с гостями, смеется и не забывает рекомендовать книги. Патрисия успевает повсюду: уверенная и громогласная, но не назойливая. Ее чересчур короткая стрижка создает ошибочное представление о ней. На самом деле это мягкая, отзывчивая женщина. Должно быть, Филип доволен подобранной им командой. Команда работает.
Я стою на последней ступеньке широкой лестницы, что ведет на верхние этажи. Я только что опустила жалюзи на большом окне и теперь разглядываю холл. Гости привычно бродят, переговариваются и не забывают покупать книги. Кассовый аппарат позванивает без умолку. Из колонок негромко звучат рождественские песнопения. За моей спиной дверь с надписью «Служебное помещение». Она открывается. Оттуда выходит Филип и встает рядом со мной.
– С праздником! – Он протягивает мне фужер шампанского. – С Рождеством тебя, Роберта. Кажется, людям у нас нравится. Как ты считаешь?
– Да. Очень даже нравится. Скучающих лиц я не видела.
– А как ты?
– В лучшем виде. Филип, ты замечательно все придумал.
– Вообще-то, не я. Это идея Дженны.
Мы потягиваем шампанское и наблюдаем за празднеством. Потом весь шум и музыка куда-то отодвигаются и на нас опускается странная тишина. Я знаю, мы оба ее ощущаем.
Филип переминается с ноги на ногу, вздыхает и поворачивается ко мне.
– Спасибо, – говорит он.
В его глазах непонятная тревога.
– За что? – спрашиваю я.
Мне кажется, мой вопрос прозвучал слишком громко и сейчас глаза гостей обратятся к нам. Тогда нам с Филипом поневоле придется спускаться вниз и растворяться в торжестве.
– За то, что выдерживаешь меня.
– За что? – опять спрашиваю я, думая, что неверно поняла его слова.
Он наклоняется ко мне. Наши щеки соприкасаются.
– За то, что выдерживаешь меня.
Дженна развлекает разговорами милейшую миссис Лукас. И надо же, что именно сейчас она бросает взгляд вверх и видит, как Филип, наклонившись ко мне, что-то шепчет, касаясь моей щеки. Я встречаюсь с ней глазами.
Вскоре Филип благоразумно ретируется в свой кабинет. Через несколько минут туда же уходит и Дженна. Я спускаюсь вниз и включаюсь в праздник. Болтаю, смеюсь, предлагаю книги, но все мои мысли заняты Филипом. Я и сейчас чувствую прикосновение его щеки и слышу его шепот. В моих ноздрях остался запах его лосьона после бритья, его волос. Запах его дыхания с ароматом шампанского и… чего-то еще. Чего-то нового для меня и в то же время – непостижимо знакомого. Возможно, знакомого по снам.
Из кабинета выходит Дженна. Лицо у нее красное и печальное. Я уже собираюсь спросить, в чем дело.
– Роберта, поднимись со мной наверх, – вдруг просит она, проходя мимо. – Это ненадолго.
Я иду следом за ней в святилище Филипа. Дженна щелкает выключателем, идет в спальню, снимает со шкафа чемодан и начинает бросать в него свою одежду.
Я стою в дверях и смотрю. Потом спрашиваю:
– Что ты делаешь?
– А как по-твоему, что я делаю?
– По-моему, собираешь вещи.
– Я ухожу.
– Ты поссорилась с Филипом?
– Нет. Просто наши отношения закончились.
– Дженна, ты уверена? – спрашиваю я, инстинктивно делая шаг в ее сторону. – Может, не все так трагично? Чем тебе помочь?
– Помочь убраться с твоей дороги? Чтобы я не путалась у тебя под ногами?
Обожженная ее словами, я отступаю назад:
– Да что вообще с тобой, черт побери?
– Только не надо разыгрывать из себя невинную овечку! – огрызается Дженна.
– Я хотела сказать… Я могу помочь тебе помириться с Филипом?
– Я не собираюсь быть… на вторых ролях. Я стою большего.
– Конечно. Конечно, ты стоишь большего. Но я все равно не понимаю.
– У меня есть глаза и уши. И, представь себе, мозги, хотя внешне я кажусь дурочкой-блондинкой.
– И…
Я нервозно смотрю, как она шумно выдвигает и задвигает ящики, хлопает дверцами, выкидывая на пол целую коллекцию туфель на высоком каблуке.
– Не знаю, действительно ли ты такая наивная или прикидываешься. Тогда позволь тебя просветить. Филип меня не любит. У наших отношений нет будущего. Я только что услышала об этом из первых уст. Как будто раньше не знала.
– Но это как-то… внезапно, что ли.
– Ну и что? Это что-то меняет? Главное, это правда. И я услышала ее от Филипа. Он сказал мне, что любит другую женщину.
– Так и сказал?
Мне стыдно за себя, поскольку от ее слов во мне вспыхивает надежда.
– Представь себе. Я выложила ему свои подозрения. Он и отпираться не стал. А я не стала спрашивать, кто эта счастливица.
Ее голос становится все выше, переполненный болью.
Я утыкаюсь глазами в пол, вся красная от стыда, мучений, недоверия и надежд. Цокая каблуками, Дженна идет в гостиную, затем возвращается и продолжает сборы. Она достает и открывает второй чемодан.
– Так и должно было случиться. Я видела, куда все катится. Я… я не всегда была честна с тобой. И даже больше. Это я рассказала Франческе Дирхед про твой роман с Чарльзом.
У меня отвисает челюсть. Дженна останавливается. Вид у нее ошеломленный (или она умело придала лицу нужное выражение). Но стоит ей заговорить, и в ее голосе я не улавливаю ни нотки раскаяния. Она говорит дерзко, с вызовом, стремясь себя оправдать.
– Ну что, принести тебе свои извинения? Хорошо, приношу. Готова признать: мне хотелось, чтобы ты не путалась у меня под ногами. Но когда все случилось… когда она пришла, мне стало очень стыдно. Ты не сделала мне ничего плохого. Наоборот, помогла тогда. Повезла меня в клинику. – Ее голос дрожит, выдавая близкие слезы. – Жаль, что мы никогда не будем подругами.
Она права. Конечно же, она права. Но чтобы дружба кончалась вот таким нелепым и отвратительным образом?
Сборы закончены. Дженна надевает пальто и сапоги.
– Попрошу Филипа собрать все остальное. Потом заеду за вещами. В другое время. После Рождества. И не таращи на меня глаза.
Ее голос звучит сердито, но с каким-то сочувствием. Она даже треплет меня по руке:
– Ты лучше иди к нему. Думаю, он тебя ждет.
Дженна выходит из квартиры, спускается по лестнице и покидает «Старину и современность», превращая свой уход в маленький спектакль.
Не знаю, сколько времени проходит. Может, несколько минут, а может, и час. Я спускаюсь в магазин. Большинство гостей разошлись. Патрисия и Софи стоят у кассы и оживленно переговариваются. Они видят, как я спускаюсь. Я качаю головой и иду в коридор, где на крючке висит моя сумка. В ней лежат два письма.
Содержание одного я знаю наизусть. Настало время открыть и прочесть второе.
36
20 ноября 2010 г.
Моя дражайшая Роберта!
Если ты читаешь это письмо, значит ты все-таки нашла его. Я чувствовал, что должен положиться на волю случая. Конечно, я бы потом написал тебе другое письмо или – что еще лучше – набрался бы смелости и поговорил с тобой сам. Но я знаю, как ты любишь письма. Ты обожаешь натыкаться на них среди книжных страниц, и читать, и хранить. Я также знаю, как тебя увлекают эти короткие экскурсии в жизнь других людей. И потому я пишу тебе, надеясь, что мое письмо окажется в твоих руках. В том случае, если содержание письма превышает рамки допустимого или я совершил ужасную ошибку и ты не любишь меня так, как люблю тебя я… что ж, тогда я просто скажу себе, что ты не находила моего письма. Вот в такие игры мы играем.
У нас с Дженной нет будущего. Печально, поскольку она неплохой человек и я не был честен с нею до конца. Но я не люблю ее, и мне каким-то образом нужно набраться мужества и сказать ей об этом. И я скажу, когда подойдет время. Надеюсь, это случится скоро, поскольку мне не хочется притворяться дольше необходимого.
Роберта, в обозримом будущем, когда мы с тобой окажемся свободными людьми, я хочу пригласить тебя на обед. Еще лучше – на несколько обедов. Хочу, чтобы мы проверили, подходим ли друг другу и насколько. Я люблю тебя, но не знаю твоих чувств ко мне. Возможно, ты считаешь меня придурком среднего возраста.
Не знаю, когда ты прочтешь мое письмо. Но после того как прочтешь, обязательно приходи ко мне. Я жду тебя.
Филип
Я успокаиваю дыхание, затем стучусь в дверь. Прочищаю горло.
– Входите.
Я вхожу в кабинет и закрываю дверь изнутри.
Филип стоит за письменным столом. Смотрит на письмо в моей руке.
– Она ушла? – спрашивает он.
– Да.
– Это… мое письмо?
– Да.
– Я знал, что ты его найдешь. Я заглядывал на ту полку. Там его не оказалось. Я подумал…
– Я нашла его в первый же день, когда вернулась на работу. – Вижу, как мрачнеет лицо Филипа, и спешно добавляю: – Но я вскрыла и прочла его только сейчас.
– Понятно.
– Дженна была очень расстроена.
– Знаю, – с грустью произносит он. – Я старался быть мягким. Для нее это не явилось полной неожиданностью. Так что совесть моя отчасти чиста. И потом, она мне сказала, что ее уже тошнит от меня и от магазина. Назвала меня жутким занудой.
– Ты не шутишь? – выпаливаю я.
Филип выходит из-за стола, останавливается передо мной и кладет руки мне на плечи.
– Нет, я говорю то, что слышал. Дженна, она…
– Мне она ни одного плохого слова о тебе не сказала. Говорила…
– Послушай меня, – прерывает он мой поток. – Дженна – приспособленка. Вероятно, она видит себя в более привлекательном свете. А если называть вещи своими именами, она вымогательница. Таких дам называют золотоискательницами.
– Боже мой, – бормочу я, поскольку мне больше нечего сказать.
– Я могу рассказать тебе кое-что, о чем Дженна не знала, хотя определенные догадки у нее наверняка были.
Лицо Филипа морщится, будто он собирается рассказать что-то неприятное.
– Я ужасно богат. Миллионер. Даже мультимиллионер.
– Что ж, ты можешь благодарить Бога. Или судьбу.
Филип смеется:
– На самом деле я седьмой маркиз Монмаутширский. – Он снова морщится. – Если бы я хотел носить титул. Но я не хочу.
– Я тебя понимаю. В этом есть смысл.
Странно, но его признания меня не удивляют. Я как будто уже знала обо всем этом или наполовину знала, а наполовину догадывалась. Я вдруг воображаю бабуню в ее уютной комнате в пансионате для пожилых. Она представляется мне горой, внутри которой, подобно разным геологическим слоям, дремлют ее тайны.
– Неужели ничего из сказанного не впечатляет вас, мисс Петриковски? – Он театрально заламывает руки, изображая отчаяние. – Но ты сильно ошибаешься. Нет в этом никакого смысла. Полнейшая чушь. Я не верю в титулы.
– Все равно, Филип, это совсем далекий от меня мир.
– И у тебя голова не идет кругом и не перехватывает дыхание? – спрашивает он.
– Ни капельки.
– Вот это я и хотел услышать.
– Дженна… – начинаю я.
– У нее хватило мозгов уйти, не закатывая сцен. Она считала меня просто хорошо обеспеченным человеком. Но не имела ни малейшего представления, кто я на самом деле. Об этом знают очень немногие. Вот такие дела.
Я чувствую себя невесомой. Мне кажется, я парю в воздухе, в нескольких дюймах от пола. Опускаться на землю мне не хочется.
– Да. Такие вот дела. И что дальше?
Позволь мне пригласить тебя на обед, а там посмотрим. Поскольку это не свидание вслепую, я уверен, все пройдет гладко. Но я не хочу торопить события. Наша дружба – материя деликатная.
– С удовольствием приглашусь на обед.
– Тогда завтра вечером? Или выбирай время сама. Не стану тебя торопить. Как ты насчет недавно открывшегося бистро? Свечи и все такое? Но если для тебя это слишком, так и скажи. Сходим в кино или еще куда-нибудь. Я не возражаю.
– Филип, мы пойдем с тобой в бистро. Завтра. Как давно мне не назначали свиданий.
37
Она опять слушает радио.
Этот приемник я подарила ей на Рождество, узнав от Сюзанны, что бабуня утратила интерес к телевидению. Приемник цифровой. Бабуню смущает отсутствие ручки настройки, и потому каждого, кто заглядывает в ее комнату, она просит настроить ей радио. Сама она пока не освоилась с кнопками. Возможно, и не освоится. Так считает Сюзанна. Нельзя требовать слишком многого от женщины, которой уже сто десять лет.
Сюзанна по-прежнему проводит с бабушкой много времени. Делает ей маникюр (с покрытием ногтей лаком), расчесывает волосы. И разговаривает. У Сюзанны есть для меня какие-то важные сведения. Нечто весьма странное, что поведала ей Доротея.
– Наверное, вам это будет важно знать, – шепчет она, беря меня за руку.
Сюзанна перехватила меня еще в вестибюле, горя желанием сообщить новости.
– Важно? – переспрашиваю я. – Но мне вначале хочется пообщаться с бабуней. Вы не возражаете, если мы поговорим чуть позже?
Сюзанна слегка разочарована, однако хочется думать, что она меня понимает. Эти важные сведения я хочу узнать от бабуни, если, конечно, ее ум сегодня не затуманен и она будет настроена говорить. Сюзанну я оставляю на крайний случай. А то получится, что я слушаю сплетни за бабуниной спиной. Я не вправе обманывать бабуню.
Вхожу, тихо закрываю дверь и улыбаюсь бабуне. Она сразу же поворачивается на звук открывшейся двери. Сегодня она очень бодрая, и мне приятно это видеть. В распахнутое окно дует теплый весенний ветерок. В саду кричат и бегают дети. Сегодня у одной женщины в пансионате день рождения, и к ней приехало несколько поколений родственников.
Я выдвигаю скамеечку для ног и сажусь напротив бабушки.
– Доброе утро, бабуня.
– Тише. – Она кивает в сторону приемника.
– Хочешь, я расчешу тебе волосы? Нет? А ногти покрасить? Я привезла красный лак.
– Крась, если хочешь. Только, пожалуйста, не мешай слушать.
Стараниями Сюзанны у бабушки появилась косметичка с флакончиками лака для ногтей, тюбиками губной помады, тенями для век, средством для ухода за кожей. Здесь же пакет с ватой, очищающий лосьон, крем для рук… Невзирая на возраст, бабушке нравится следить за собой. Во всяком случае, так я думала, принимаясь за бабунин маникюр. Кожа на ее крупных руках красная и морщинистая. Ногти желтые, ломкие. «Годы стирки не проходят бесследно», – постоянно говорит она мне.
– А отец с тобой приехал? – спрашивает бабуня.
– Сегодня не смог. Занят.
– Очень жаль. Он ведь так давно у меня не был.
– Да, бабуня. Но он шлет тебе свою искреннюю любовь.
– А как его жена?
– Анна? Ты же знаешь: они расстались. Она ушла, причем очень давно. Мне тогда было шесть лет.
– Меня это не удивляет. Я не верю ей ни на грош. Молодая, хорошенькая, но…
Я привыкла к странным моментам бабуниного просветления. В действительности у Анны все в порядке. На прошлой неделе я опять ездила в Лондон и мы встретились за ланчем. Но об этом я бабуне не рассказываю. Мне кажется, это вызовет у нее замешательство.
Я закончила красить ногти на одной руке. Передвигаю скамеечку, чтобы было удобнее взяться за вторую руку. Вопреки почтенному возрасту, бабуне очень идет красный цвет. Передача посвящена Билли Холидей. Я вполуха слушаю рассказ о далеко не безгрешной жизни знаменитой певицы. Звуки старого джаза, выпорхнув из динамика, расплываются по комнате, танцуя на ветру.
– А эту песню я знаю! – восклицаю я. – Бабуня, ты по-прежнему поклонница Леди Билли?.. Что с тобой?
По ее худым бесцветным щекам катятся слезы. У нее дрожат губы. Я продолжаю красить ей ногти. Сама знаю: когда плачешь, меньше всего хочется, чтобы на тебя смотрели.
– Я всегда думаю о нем, – наконец шепотом произносит бабуня. – Когда слышу ее пение.
– О ком ты думаешь?
– О нем. Когда слышу ее песни.
– Ты имеешь в виду Джона? – осторожно спрашиваю я.
– Джона?
– Ну да. Джона. Моего отца. Твоего сына.
– Нет. Не о нем. И не сегодня. Сегодня я даже о Сидни не думаю. Как же мне хочется, чтобы мои сыновья наконец приехали ко мне! – с неожиданным жаром произносит она.
Кем был Сидни? Не тем ли ребенком, которого, по словам Анны, бабушка потеряла? Анна. Женщина, которая постепенно снова становится моей матерью. Невзирая на прошлое, она мне нравится. Остроумная, с резкими суждениями, выбивающаяся из общей массы. В прощении скрыта свобода. Она очень рада за меня и Филипа.
– Бабуня, если не хочешь, можешь мне ничего не рассказывать, – говорю я, пользуясь шансом приоткрыть дверь в ее прошлое. – Но если ты готова что-то рассказать, я тебя внимательно выслушаю.
Возникает долгая пауза. Внешне кажется, что бабушка дремлет. Однако я чувствую, она не спит. Забыв обо мне, она мысленно спорит сама с собой.
– Мой муж, – хмуря лоб, наконец произносит бабуня.
– Он ведь погиб на войне, правда? Очень давно, много десятков лет назад.
Молчание.
Я решаюсь чуть-чуть подтолкнуть ее воспоминания.
– Бабуня, а ведь Ян не был твоим мужем. Если так, в этом нет ничего страшного. Сейчас к таким вещам относятся очень терпимо.
Мои рассуждения она пропускает мимо ушей.
– Не мог он погибнуть… Потом, конечно, умер. Но не в войну.
Я шумно втягиваю воздух. Я уже дошла до ее безымянного пальца. Кольца на нем нет и, насколько помню, никогда не было. Почему раньше я этого не замечала? Обычно вдовы продолжают носить обручальные кольца.
– И когда, по-твоему, он умер?
– Не знаю. Мне не дано было знать. Но я всегда чувствовала, что он жив. Ходит где-то по земле, дышит, как и я. Эти мысли меня утешали. Я очень по нему тоскую. Знаешь, однажды мне показалось, что я его увидела. Он меня не заметил. А может, это был и не он. Шел с женщиной-блондинкой. Намного красивее меня.
У бабуни дрожит рука. Я осторожно сжимаю ей пальцы, чтобы успокоить, одновременно стараясь не смазать лак. Замечает ли она мое присутствие? У меня такое ощущение, что бабуня сейчас где-то далеко от этих мест. Глубоко в прошлом.
– Он, Роберта, был хороший человек, – наконец говорит бабуня и смотрит в сад.
Ребятня по-прежнему резвится на солнышке, играя в пятнашки. Но бабуня их не видит.
– Конечно, бабуня, – поддакиваю я.
– Но гордый. Как все мужчины.
– И это порою их губит, – говорю я, радуясь, что у нас нашлась общая тема. – Гордость.
– Часто так оно и есть, – грустно вздыхает бабуня.
– Ты и сейчас по нему тоскуешь?
– Еще как.
– Но вы же с ним через метлу не прыгали?[7]
Иногда шутки помогают разрядить обстановку. А бабуня, невзирая на возраст и помутнение разума, сохраняет чувство юмора. Просто не все это знают.
– Нет. Мы вообще не жили вместе. Он не хотел, чтобы я оставляла ребенка. Неужели ему это так мешало? Больше я его не видела… но я не считаю, что поступила неправильно. Как ты думаешь?
Я ощущаю себя выжатым лимоном. Ее фразы не согласуются между собой и даже режут слух, как фальшивая нота. «Он не хотел, чтобы я оставляла ребенка». Значит, бабушка сделала аборт? Но это не согласуется с фразой из письма деда! Я помню ее дословно: «Ты поступаешь неправильно и по отношению к этому ребенку, и по отношению к его матери».
– Я… я даже не знаю, что тебе сказать, – шепотом отвечаю я.
– Этот ребенок был не от моего мужа. Понимаешь, он даже не был моим собственным ребенком. Все это было… так странно и запутанно. Его родила Эгги. Нет, не Эгги. Что я такое говорю? Как же ее звали? Нина! Вот как ее звали. Рослая девка. Толстая. И очень глупая. Совершенная дурочка. И я… Жалко мне ее стало. Этот ребенок свалился ей как снег на голову. Она не знала, с какого боку к нему подойти. Я пробовала с ней говорить. Убеждала… Наверное, ее уже и в живых нет. Так что не знаю, взяла ли я грех на душу или благо сделала. Мне помогла одна женщина. Ее все ведьмой считали. Но он думал, что ведьма – это я. Мне пришлось оттуда уехать. Вернуться к матери, в ее дом. И знаешь, чт я там нашла под своей кроватью?
Я молчу и лишь качаю головой. Я полностью сбита с толку. Получается, бабуня кому-то помогла сделать аборт? Может, Нине, о которой она говорит? Неужели я ей напоминаю эту Нину?
– «Развитие ребенка». Надо же! Из всех книг – эту! Я никогда не забуду этой поганой книжки. В нее я положила его последнее письмо. Он мне писал, что рвет отношения со мной. А книга долго у меня хранилась. Потом куда-то делась, вместе с письмом. Я на него рассердилась и сожгла все остальные его письма. И голубую ленту сожгла. Даже рубашку сожгла. Роберта, можешь себе представить? Я ее даже не стирала. А все эти пуговицы… Какой же дурой я была. Надо было сберечь и рубашку, и все остальное. А так – ни его вещей, ни писем. Совсем ничего. Я потеряла его. Мечтала, что он на мне женится. И вдруг такое письмо. Я еще много лет была зла на него. Просила его быть моим мужем. Представляешь? Думала, он хочет на мне жениться. Но он мне не простил. Тебе не вообразить, как худо мне было. Он мне сердце разбил на мелкие кусочки. Они такие маленькие, что мне их не разыскать и не склеить. Теперь их и подавно не найти. Но я не жалею о том, что сделала. Джон того стоил. Так что я оказалась права. В жизни нельзя получить сразу все.
В этих ее словах я уже чувствую смысл. Мой мозг работает на повышенных оборотах. Я пытаюсь увязать воедино все, что она сказала.
– А что за Нина, о которой ты говорила?
– Нина? Не знаю я никакой Нины! Отстань со своими вопросами. Ничего я не помню… Ничего тебе рассказывать не собираюсь!
Мудрая старуха, с грустью вспоминавшая о прошлом, снова превращается в капризного ребенка.
Я сознаю, что перегнула палку. Дальше мы сидим молча и слушаем радио. Я завариваю чай. Бабуня пьет. Чашка подрагивает у нее в руке. Смотрю на нее. Не было ли это нашим последним разговором? Бабушка все больше напоминает призрачное создание из иного мира. Седая, сухопарая. Чем-то похожа на зимний дождь.
В моей голове крутятся возможные варианты ее жизненной истории. Мне они не нравятся, и я отмахиваюсь от них, как от назойливых попрошаек. Она была прекрасной, удивительной матерью и моему отцу, и мне. Все остальное значения не имеет. Как сказал бы Филип, все остальное – полнейшая чушь.
Филип. Мой жених. Как замечательно звучит это слово и как странно. Я решаю рассказать бабуне о нашей новости.
– Я тебе говорила, что мы с Филипом помолвлены?
– С Филипом? Не знаю я никакого Филипа.
– Он замечательный человек. Самый лучший из мужчин. Мы с ним будем очень счастливы.
Она кивает. Кажется, новость ей понравилась.
– В августе мы поженимся. Я хочу, чтобы ты пришла к нам на свадьбу.
Бабуня вскидывает брови и улыбается.
– Там видно будет, – говорит она с прежним оттенком своего нестандартного юмора.
Я всегда очень любила ее юмор.
Передача о Билли Холидей закончилась. Я уменьшаю громкость приемника. Его бормотание становится похожим на шелест ленивых волн, набегающих на далекий берег. Бабуня этого не замечает. Осторожно, чтобы ее не потревожить, я тянусь за сумочкой. Нахожу письмо Яна. За время пребывания в моих руках оно истрепалось сильнее, чем за долгие годы между книжными страницами. Достаю два хрупких листка, разглаживаю и кладу на стол рядом с бабуниным креслом. Она заснула, как засыпают утомленные дети. Я осторожно расчесываю ее длинные седые волосы. Вожу гребнем до тех пор, пока они не начинают блестеть.
38
Теперь, когда война закончилась, он смутно представлял свое будущее. Не знал, куда отправится и чем займется. Но за штурвал самолета он больше не сядет. Это он знал наверняка. О возвращении в Польшу не могло быть и речи. Это он тоже знал. Если не на родину, то куда? В Америку? Скорее всего. Но не сейчас. Пока у него оставались незавершенные дела в Англии.
Издали этот дом в линкольнширской деревне показался ему ничуть не изменившимся. Может, он и в окнах увидит знакомые занавески? Подъехав к дому и присмотревшись, он увидел, что сад далеко не в том идеальном состоянии, в каком был когда-то. На дворе не кудахтали куры. На веревках не сушилось белье, хотя майский день был теплым и в меру ветреным.
Он открыл калитку, ступил на дорожку и перенесся на пять лет назад. Ему казалось, что он слышит женское пение. Негромкое и печальное. Нет. За дверью никто не пел. Он постучался в дверь. Ему открыл молодой человек, которого его появление сразу насторожило. Чувствовалось, парню хотелось, чтобы незваный гость побыстрее убрался.
– Чего вам?
– Я командир эскадрильи Ян Петриковски.