Чемодан миссис Синклер Уолтерс Луиза

17

7 декабря 1940 г.

Дорогой Ян!

Простите, что давно Вам не писала. Но Вы же знаете: письма я писать не люблю. И потом, постоянно находятся какие-то дела. Кажется, что война и разрушения – это где-то на другой планете. После того как эскадрилья покинула аэродром, мы почти не видим и не слышим признаков войны. Конечно, аэродром никуда не делся, но по сравнению с летом и началом осени он как будто заснул. Его больше не бомбят. И «харрикейны» не приземляются в двух шагах от моего дома! Я благодарю судьбу за эту тишину. Знаете, я до сих пор с грустью и сожалением вспоминаю нелепую гибель Вашего летчика.

Вот и декабрь наступил. Очень надеюсь, что Вам все-таки дадут хотя бы короткий отпуск и Вы приедете к нам. Эгги с Ниной были бы рады снова Вас увидеть. Эгги выправилась. Временами на нее накатывает тоска по погибшему жениху, но держится она молодцом. Мы с Ниной подбадриваем ее, как только можем. Надеюсь, грядущее Рождество ее воодушевит. Что бы ни происходило в нашем мире, я изо всех сил постараюсь подарить ей счастливый день.

Ян, Вы писали, что нуждаетесь в покое. Наверное, я меньше, чем кто-либо, способна дать Вам этот покой.

И все же я жду Вас.

Ваша Доротея

Через девятнадцать дней после того, как Альберт ее изнасиловал, у Дороти начались знакомые болезненные судороги. Весь этот день она старалась не обращать на них внимания, однако наутро пошла кровь. Здесь уже Дороти не оставалось иного, как вновь с горечью признаться себе в неспособности быть матерью.

Она знала: Альберт больше не вернется, и это давало хотя бы малое утешение. Дороти надеялась: его убьют в сражении, и это естественным образом разорвет их связь. Она всерьез на это надеялась. Своим поступком с ней он заслужил смерть.

Более года назад Альберт сбежал от нее, зная, как горячо ей хотелось снова забеременеть. Зная, что после его исчезновения вопрос о детях отпадет сам собой. Но разве еще раньше она не сбежала от него, перебравшись в эту комнатку? Не она ли оборвала их интимные отношения, каждую ночь запираясь на засов? Откуда появиться ребенку, если она не…

Дороти не верилось, что когда-то она влюбилась в этого человека. Он и тогда ничего не мог ей предложить. Но она не считала его ни грубияном, ни злодеем. Вел ли он себя подобным образом и с другими женщинами? Дороти в этом сомневалась. Нет, таким он был только с ней, его женой. Гнев Альберта был направлен только на нее, и больше ни на кого. Дороти вполне представляла его в другом доме, с другой женщиной, помоложе и попроще, чем она. Там он вполне был бы счастлив и любим.

Мозг сверлила мысль: должна ли она сообщить о случившемся командованию Альберта? Но на что именно она пожалуется? На то, что солдат, получив краткосрочный отпуск, приехал домой и вступил в интимные отношения с женой? Кто поверит, что все происходило без ее согласия? Свидетелей в подобных случаях не бывает. Да и теперь уже слишком поздно. Возможно, Альберт даже не понял, как отвратительно вел себя с ней. Хотя нет, понял, если уехал на день раньше. Почувствовал свою вину? Может, он и усвоил этот урок.

А если бы она действительно забеременела? Как бы она объяснила все это Яну? Почему-то Дороти была уверена, что Ян непременно приедет к ней. Ему она могла бы рассказать правду, но поверил бы он ее рассказу? Наверное, посчитал бы случившееся вполне нормальным. Как-никак официально Альберт оставался ее мужем.

Что теперь терзаться пустыми вопросами? Нет никакого ребенка. Она одна-одинешенька: опустошенная, униженная, страдающая от кровотечения. Не о чем говорить, не в чем признаваться.

Как Дороти ни старалась, ей не удавалось зарифмовать строки. Тогда она оставила попытки и начала просто записывать слова в той последовательности, в какой они появлялись. Похоже, этого им и было надо. Ведь у слов была своя жизнь. И наконец они сложились в стихотворение. Дороти чувствовала, что впервые написала свое стихотворение по-настоящему. Она останется единственной его читательницей и критиком. Показывать свои сочинения кому-либо она не собиралась.

Слова, перенесенные на бумагу, она перечитывала то поздним вечером, то ранним утром. И эти слова искренне ее удивляли, давая ей странное, непривычное ощущение силы. Чем-то это было похоже на бег по пустынному песчаному берегу, когда песок под ногами одновременно мягкий и жесткий, а твои ноги и все тело полны молодой безграничной энергии. Это был глоток свободы. Освобождение. Но от чего – Дороти так и не могла понять.

18

Какие мучительные сны!

Женщина стоит перед ним на четвереньках. С закрытыми глазами. Самая женственная из женщин, которых он любил. Притворяется скромницей. Он вскрикнул… должно быть, не один раз… и к его койке подбежала медсестра. Она явилась внезапно и тихо, будто привидение. Обычно к нему подходила девятнадцатилетняя Сильвия – белокурый ангел с младенчески чистой кожей. Она касалась прохладной ладонью его пылающего лба и тихо шептала слова утешения. Потом брала его левое запястье и проверяла пульс, подчиняющийся неровному биению сердца. Время Сильвия засекала по часикам, прикрепленным к нагрудному карману. Совсем как амулет.

Ему снова больно?

Да, но это совсем не та боль, о какой говорило это милое создание. Вряд ли ей знакома такая боль.

Боль в раненой руке была пустяком по сравнению с сердечной болью, а та, в свою очередь, была пустяком по сравнению с его телесным желанием. Любовь отошла на задний план. Ян признавался себе, что сейчас находится во власти неприкрытой похоти и что его порывы в высшей степени вульгарны. Должно быть, Сильвия и другие медсестры это тоже заметили. Они мыли и одевали Яна. Они видели его голым. Но его это не смущало. Чего тут стыдиться? Он родился мужчиной.

Яну отчаянно хотелось снова усесться за штурвал «харрикейна», снова оказаться среди своих ребят. Он хотел и дальше убивать немцев. Тоже безудержная страсть, сродни сексуальной. Порой ему трудно было понять, где заканчивалась одна и начиналась другая. В моменты мучительного просветления он спрашивал себя, не вызвано ли его возбуждение мыслями об одной англичанке.

Дороти. Доротея. Ян с неимоверным трудом мог заставить себя произнести ее имя полностью.

Миссис Дороти Синклер.

Койка в госпитале была достаточно удобной: прочной, застеленной белоснежным бельем. Правая рука, донимавшая Яна, оказалась сломанной. По словам врача, варварски сломанной в нескольких местах. Теперь она до конца жизни будет подводить его в самые неожиданные моменты. Из услышанного Ян уяснил, что рука будет чувствовать погоду и вообще болеть без причин, добавляя ему раздражения. Но он остался жив и в целом хорошо себя чувствовал. Врачу он заявил, что на следующей же неделе вернется в строй.

Вот только ранили его в правую руку. Писать сейчас он не мог. Ян подумал было попросить медсестру, но не стал. Он не хотел, чтобы даже такой ангел, как Сильвия, слышала слова, адресованные другой женщине. Все здешние медсестры были молодыми, хорошенькими девушками, в меру самоуверенными и кокетливыми. По крайней мере, с ним. Когда состояние позволяло, Ян слегка флиртовал с ними, но больше из вежливости. Славные девушки, у которых тяжелая работа. Но ни к одной из них Яна не влекло по-настоящему.

Пришел новый врач. Присел на койку, представился: доктор Бертон. Не утомит он Яна, если они немного поговорят? Ян сразу понял: перед ним главный врач госпиталя. Он поделился своей догадкой. Доктор Бертон улыбнулся. Что ж, они могут говорить откровенно.

Мысль о столь скором возвращении в строй доктор Бертон назвал неудачной.

– Мы боимся, что умственно вы сейчас не в лучшем состоянии. Вы очень утомлены. Вам необходим более длительный отдых.

– Некогда мне отдыхать, – возразил Ян. – Я нужен эскадрилье.

За окнами был погожий зимний день. Светило неяркое солнце. По синему небу неслись стайки облаков. А в стенах госпиталя текла своя жизнь. Несколько раненых сидели у окна, курили и разглядывали госпитальный сад и окрестные поля. Кого-то куда-то везли на колясках хорошенькие медсестры. Ноги раненых были укутаны одинаковыми одеялами.

Ян вдруг понял: а ведь он даже не знает, где находится. Что это за госпиталь? Похоже, это даже не госпиталь, а большой переоборудованный особняк. Названия Ян все равно не знал. Он думал, его не вывозили за пределы Кента, но мог и ошибаться. Странно, что он до сих пор не спросил у медсестер.

– А задумывались ли вы о том, что слишком поспешное возвращение сделает вас обузой для эскадрильи? – спросил доктор Бертон. – Ваши оценки боевой обстановки могут быть ошибочными, равно как и отдаваемые вами приказы. Я уже не говорю о вашей руке, которая пока находится не в лучшем состоянии.

Доктор Бертон был молод и, как большинство врачей, излишне самоуверен. Этот парень наверняка считал себя Господом Богом. Но Богом он не был. Ян решил поставить этого парня на место.

– Говорите, ошибочные оценки боевой обстановки? Между прочим, меня ранило не в голову. Если угодно, я хоть сегодня вернусь в свою эскадрилью. Нет? Хорошо, я проведу здесь еще три… нет, два дня, а потом вернусь. Кстати, когда меня ранило, я одной рукой довел самолет и посадил его. Сколько времени прошло с тех пор? Недели две? Моя рука поправилась. Я это чувствую. Осталась самая малость, и я буду в полном порядке. Если вы не снимете мне гипс, я сам его сниму. И я это сделаю, – пообещал Ян, энергично взмахнув раненой рукой.

Доктор Бертон качал головой. Он зачем-то стал задавать Яну посторонние вопросы. Где в Польше он жил до приезда в Англию? Где изучал английский язык?

Ян откровенно скучал, давая односложные ответы. Этот разговор его настораживал.

Врач повторил свое предостережение: не делать глупостей, думать о безопасности своей эскадрильи и о собственной тоже.

Ян упрямо молчал. Он знал, что ведет себя глупо, как избалованный мальчишка. Но он не позволит командовать собой врачу, который, судя по виду, в своей жизни и кролика не убил, не говоря уже о человеке. Им с Яном друг друга не понять.

Видя бесполезность дальнейшего разговора, доктор Бертон встал, поблагодарил Яна за беседу и ушел.

19

Вкусный запах поднимался из кастрюли, где готовились куры. Дороти полила их жиром. Она стояла у плиты, улыбаясь самой себе. Накануне Нина принесла кур в жертву рождественской трапезе. У самой Дороти рука не поднималась оборвать птичьи жизни. Обычно этим занимался Альберт, сворачивая курам их тонкие дрожащие шеи. Прошлое Рождество Дороти встречала одна и даже не стала возиться с праздничным столом. Но в этом году она с большим удовольствием ощипала, выпотрошила и теперь готовила птицу. Божественный аромат распространялся по дому. От плиты веяло теплом, что было нелишне, когда снаружи мороз цеплялся за мир, как мокрые кружева за веревки. Девчонки наслаждались домашним уютом и предвкушали угощение. Дороти решила это Рождество отпраздновать по-настоящему. Помимо курятины, она приготовила жареный картофель, йоркширский пудинг с приправой из выращенного ею пастернака. И еще портвейн. Эту бутылку Дороти, собираясь замуж, прихватила из материнского дома. Зачем она тогда взяла вино, Дороти и сама не могла понять, сочтя бутылку частью своего странного, нелепого приданого. Возможно, чтобы через несколько лет отпраздновать Рождество 1940 года. Морозное, но спокойное. И пока что не несущее опасностей.

Девочки выпили по две рюмочки и ушли в гостиную слушать свою любимую Билли Холидей. Обе были в восторге от скромных подарков Дороти. Найдя у себя в тряпках простые носовые платки, Дороти украсила их, вышив инициалы девочек. Затем тщательно прогладила платки и подержала рядом с мешочком лаванды. Помимо того, Эгги получила шерстяной шарф, который Дороти больше не носила, а Нина – почти нетронутый тюбик красной губной помады. Не ахти какие роскошные подарки, но все-таки девочкам было приятно заглянуть под небольшую елку и достать коричневые пакеты, перевязанные обычной бечевкой.

Дороти осталась без подарков, чему была только рада. Она никогда не любила подарки. От тебя ждут, что ты будешь изображать волнение, улыбаться и благодарить. Мать дарила ей книги. «Развитие ребенка. От долины разрушений к непреходящей славе» и другие, не менее отвратительные. Дороти их никогда не читала и просто складывала под кровать. Должно быть, они и сейчас там лежат. Почему-то она вспомнила о книгах, когда поднесла к губам рюмку с портвейном и сделала крошечный глоток. Дороти редко позволяла себе состояние взбудораженности и бесшабашности, которое приносил алкоголь. Она очень любила ощущение, когда вино сначала обжигало рот, потом горло, после чего начинало свой жаркий путь по пищеводу вниз, к животу и ногам. Ей слишком нравилось теряться в этом ощущении. Ее уносило куда-то, словно воздушный шарик. Краски окружающего мира размывались, и она забывала обо всем. Зато очень хорошо помнила, как однажды поступил с нею Альберт, когда он выпил слишком много. С тех пор Дороти решила никогда не терять самоконтроля и не поддаваться губительным чарам спиртного. Но сегодня, в канун Рождества, она позволила себе это запретное наслаждение. Декабрь был месяцем обманутых надежд и разочарований, и Дороти хотелось немного забыться.

Несмотря на обещания, намеки и предложения, командир эскадрильи Ян Петриковски так и не навестил ее. Уже более месяца от него не приходило писем. Может, он погиб? Дороти так не думала. Она знала: он жив. Может, его ранили? Это Дороти вполне допускала. Что еще могло стать причиной затяжного молчания? Передислокация эскадрильи? А вдруг Ян на нее рассердился? Вдруг каким-нибудь образом узнал про Альберта и ту короткую, но постыдную сцену? Ян – человек очень проницательный. Она бы не удивилась, если бы тон ее последнего письма и тщательно подобранные слова навели его на подозрения. Нет, это было просто невозможно. Невозможно. Такой сверхпроницательностью Ян не обладал.

– Дот, как насчет нашего праздничного обеда? – спросила Нина.

Она развалилась на диване с рюмкой портвейна в пухленькой руке. На стекле краснели следы помады. Не в силах побороть искушения, Нина испробовала подаренную помаду прямо сразу.

Обед был почти готов. Дороти пришла из кухни передохнуть и села на стул у окна.

– Не волнуйся, Нина. Через десять минут подам. Я просто даю курятине выстояться.

– Ты лучшая в мире повариха, – сказала Эгги.

– Вряд ли, но приятно чувствовать себя полезной. Утром вы обе были совсем продрогшими.

– Проклятущий мороз! – Нина изменила позу и почему-то поморщилась, словно от боли.

– Ты, случаем, не заболела? – поинтересовалась Дороти.

– Не-а. Здорова как бык. Просто пузо урчит от голода. Вот и верчусь. Я ж всегда такая голодная. Пока ждала обеда, вся на слюну изошла.

Дороти повернулась к окну, потом медленно встала со стула и застыла, широко открыв глаза.

– Дот, ты чего там увидела? – Эгги тоже подошла к окну и отдернула пожелтевшие кружевные занавески.

– Ой!

Возле калитки стоял командир эскадрильи Ян Петриковски. В руках он держал коричневый бумажный пакет, по форме напоминающий большую бутылку, и вещевой мешок. Он приехал на ярко-красной спортивной машине. Издали машина выглядела игрушечной. Как же они не услышали шум мотора? Впрочем, громкая музыка из патефона заглушала внешние звуки.

– Не пойму я тебя, – сказала Эгги. – Ты месяцами мечтала, чтобы он приехал. А теперь стоишь столбом?

Эгги забрала у Дороти ее рюмку.

Словно во сне, Дороти прошла на кухню и открыла дверь. У нее одеревенели ноги.

– Не могу, – шепотом призналась она.

– Я его встречу! – весело пообещала Эгги, возвращая Дороти ее рюмку.

Припрыгивая, Эгги понеслась на кухню.

Ошеломленная Дороти оглянулась на Нину. Та простодушно и нагловато улыбнулась, глотнула вина и пожала плечами. Дороти нащупала позади себя стул и села, чтобы через несколько секунд снова вскочить на ноги. В гостиную вернулась Эгги, а за ней… Дороти узнала этот безошибочный запах формы, бриолина и доброты. Потом увидела его. Ей показалось, он стал еще обаятельнее. Мужчина, по которому она тосковала столько дней, стоял в ее гостиной, улыбался и разворачивал бутылку настоящего шампанского. На Дороти он смотрел так, словно перед ним была ее величество королева Англии.

– Прошу меня извинить, что приехал без приглашения. Буквально в последнюю минуту сумел получить увольнительную. Но всего на сутки. Завтра должен вернуться в Кент.

– Понимаю, – только и могла произнести Дороти.

У нее сдавило горло. Она боялась задохнуться. Ян был на редкость обаятелен. Как же она раньше этого не замечала? Наверное, замечала, но забыла. Однако в его движениях появилась какая-то странность. Дороти стало неловко. Ну почему подобные вещи должны ее волновать?

– Но на сегодня мы все это отодвинем и будем праздновать Рождество. Прекрасное время, прекрасное вино. И прекрасное общество.

Ян посмотрел на нее и улыбнулся.

Дороти улыбнулась ему в ответ.

Этот день вдруг превратился в настоящий канун Рождества.

Ян прошел вместе с ней на кухню. Дороти помогла ему снять холодную, промокшую шинель, которую сразу же повесила сушиться возле плиты. Кухня наполнилась облачками пара. Ян открыл и разлил шампанское. Почему-то он делал это левой рукой, неуклюже прижимая бутылку к телу. Оставалось только гадать, где и как он сумел раздобыть шампанское. Но так ли теперь это важно? Сегодня у них настоящее шампанское! У Яна что-то было с правой рукой. Ее он держал под каким-то странным углом, а когда двигал, то слегка морщился. Наверное, от боли. И тем не менее он помог Дороти накрыть на стол и принести тяжелые блюда с угощениями. Их он приносил по одному, держа левой рукой.

– Я сейчас позову девочек, – сказала Дороти.

Но Ян приложил палец к ее губам и покачал головой. Он обнял Дороти за талию. Такого она не ждала. Она не вырвалась, но смущенно отвернулась. Тогда Ян здоровой рукой осторожно взял ее за подбородок, повернул к себе, чуть запрокинул ей голову и поцеловал. Его поцелуй был легким и нежным. Дороти захотелось целоваться еще и еще.

– Мне кажется, вы похудели, – сказал Ян, разжимая руки.

Дороти открыла глаза.

Неужели она похудела? Вполне возможно. После вторжения Альберта она совсем потеряла аппетит.

– Я очень скучала по вам, – призналась Дороти и застенчиво улыбнулась.

Он засмеялся. Громко, искренне. Это был смех человека, вынужденного смеяться гораздо реже, чем ему хотелось бы. Дороти покраснела и ушла в гостиную звать девочек к столу.

Они ели праздничное угощение, запивая шампанским и портвейном. Ян высказал надежду, что все жертвы, приносимые Англией, не напрасны и те, кто гибнет, сражаясь с немцами, тоже не напрасно отдают свою жизнь. Победа уже частично одержана. Невзирая на бомбардировки и лишения, эта война закончится победой над нацистами. Вторжение в Англию не состоялось. Признаков того, что оно может начаться в ближайшее время, тоже не было. Это должно давать им силы для дальнейшего противостояния.

– Но когда закончится война, я не знаю, – сказал Ян, наливая себе еще одну рюмку портвейна.

Женщины настояли, чтобы последнюю рюмку выпил он.

– Неужели война продлится годы? – спросила Дороти.

– Надеюсь, что нет, хотя и такое может быть. Думаю, мое возвращение на родину состоится еще очень нескоро.

После обеда они послушали по радио речь короля, а затем девушки устроили в гостиной танцы. Обе кружились и дурачились, пока раскрасневшаяся Нина со смехом не повалилась на диван. Усталость и выпитое вино сморили ее, и вскоре она заснула. Эгги пришлось одной идти доить коров. Перспектива затратить на дойку втрое больше времени ее не угнетала. Нина и так пашет как лошадь. Она заслужила отдых.

Оставшись одни (храпевшая Нина не в счет), Дороти и Ян собрали со стола и вымыли посуду. Ян, не забывавший о раненой руке, несколько раз поморщился от боли.

– Можно мне взглянуть на вашу руку? – спросила Дороти, убирая последнюю вымытую тарелку.

– Ничего особенного, – отмахнулся Ян.

– А мне думается, она у вас сильно болит.

Ян покачал головой и сменил тему разговора:

– Можно мне остаться у вас на ночь? Все необходимое у меня с собой. Сейчас вечера холодные, а к ночи станет еще холоднее. Моего возвращения ждут только завтра, после десяти утра.

– О чем разговор? Конечно, вы можете… нет, вы просто должны остаться. И ночевать вы будете не в гостиной, а в комнате. Я давным-давно приготовила ее для вас.

После отъезда Альберта Дороти сняла с кровати и перестирала все простыни и наволочку. Она перевернула матрас и начисто отскребла пол. Диван в гостиной она тоже несколько раз основательно чистила.

Вернулась Эгги. Дороти приготовила чай и сэндвичи. Эгги сказала, что у одной коровы, вероятнее всего, мастит. К этому времени проснулась Нина и заявила, что полна до краев, но ей все равно хочется отправиться вместе с Эгги в «Корону» и посмотреть, кто там сегодня ошивается. Девочки ушли к себе и вернулись приодетыми, с подкрашенными губами. Ян предложил подвезти их до заведения, но по одной, поскольку в спортивной машине было только два места. «Эм-джи» ему сегодня утром одолжил английский руководитель полетов.

– Позаботьтесь о ней, Петриковски, – сказал англичанин.

Ян был уверен, что речь шла не о машине.

Дороти стояла у окна, провожая каждую из девчонок. Пока Ян ездил во второй раз, она заварила свежий чай и принесла в гостиную.

– Спасибо, что подбросили девочек. Для них это просто шикарная поездка.

– Не буду спорить: машина выглядит шикарно. И ездит быстро. Добавьте к этому красный цвет. Но ехать по холоду в открытой машине – все равно что лететь на самолете. Главное, я поспел к вашему потрясающему обеду.

– Вы давно мне не писали.

– Простите. Хотел сделать вам сюрприз. И потом, я не мог писать, – добавил Ян, поднимая правую руку.

– Просто не верится, что вы снова здесь, – призналась Дороти. – И все-таки можно мне осмотреть вашу рану?

– В этом нет необходимости.

– Что с вами случилось?

– Ничего. Ничего такого, чтобы об этом говорить. Небольшое ранение. Царапина. Не стоит беспокоиться.

Дороти не настаивала. Она медленно пила чай, вслушиваясь в тиканье часов и треск огня. Она чувствовала, что Ян безотрывно смотрит на нее. Он сидел на краешке дивана и тоже пил чай, но большими глотками. Дороти надеялась, что вдвоем с ней он почувствует себя уютнее. Но ожидать слишком многого она, конечно же, не могла.

По правде говоря, они были едва знакомы.

Чашки Ян помнил со времени их первой встречи, когда они пили чай в кухне. Это было в мае, много месяцев назад. С таким же успехом это могло быть много лет назад. За прошедшие месяцы Дороти, увы, постарела. Возможно, другие не замечали, но он заметил, что в уголках рта и вокруг глаз у нее прибавилось морщинок. Она заметно похудела. Ян все это видел, потому что смотрел. Он смотрел на миссис Дороти Синклер глазами влюбленного мужчины, зоркого к мелочам.

Женщин в жизни Яна Петриковски было немного. Его юная подруга, на которой он женился и с которой расстался после нескольких месяцев брака. Затем был бурный, но недолгий роман с молодой женщиной, буквально околдовавшей его. Третья женщина… О связи с ней Яну до сих пор было неловко вспоминать, поскольку она была женой его сослуживца. Единственный раз случившаяся близость оставила ощущение чего-то постыдного. Дороти казалась ему (теперь, когда он снова видел ее) воплощением женственности. Ян скучал по ней, без конца перечитывал ее странные, сдержанные письма, приходившие так нерегулярно. Она не любила писать. Может, и близость между мужчиной и женщиной ее не слишком занимала? Если он убедится в этом, если своим напором сломает ее линию обороны, попытается «залезть к ней в трусики» (странное выражение, которое в Англии он слышал очень часто)… все волшебство их отношений может разрушиться. Непоправимо и навсегда. В такие моменты Ян ненавидел свою мужскую природу и мужские реакции, возникающие при мысли о Дороти. А думал он о ней часто, и до и после ранения. Думал ночью, лежа в постели, наедине с собой. Бывало, что и не только ночью, не только в постели и не только наедине с собой. Ян рисовал себе картины их близости, и страсть завладевала всеми его чувствами, отодвигая разум. Он представлял себе Дороти сверху, с широко распахнутыми глазами, с капельками пота на коже, взлохмаченными волосами и тугими сосками.

Но теперь, когда он попал к этой женщине, в ее теплый, тихий и уютный дом… само пребывание здесь он выдерживал с трудом. Страх и утомление, с которыми он долго сражался, наконец одолели его. Ян сдался, как испуганный мальчишка под натиском тех, кто сильнее. Встав с дивана, он побрел к Дороти, задев по пути чайный поднос. Тот сдвинулся на самый край низкого столика. Казалось, поднос вот-вот упадет, но, к счастью, обошлось.

Ян опустился на пол. Дороти гладила его по волосам, положив его голову к себе на колени. Он был рад ощутить ее сочувствие. Его грело сознание того, что она не растеряла способность сострадать, тогда как у него эта способность была разорвана в клочья.

– Ян, успокойтесь, – шептала она, гладя его сверкающие от бриолина волосы. – Все хорошо. Вы просто устали.

Он заплакал. Дороти стала гладить его шею. Вверх-вниз, вверх-вниз. Эти гипнотические движения помогли. Дороти снова попросила его показать руку. В этот раз Ян позволил ей снять с него мундир и закатать рукав рубашки. Рука оказалась багрово-красной и распухшей. Наверное, поначалу зрелище было еще тягостнее. Но и нынешнее состояние его руки опечалило Дороти.

И тем не менее даже раненая, его рука оставалась произведением искусства. Дороти любовалась ею. Постепенно его рыдания ослабли. Тикали часы, потрескивал огонь в камине. Голова Яна по-прежнему лежала у нее на коленях. Он не шевелился. Наверное, заснул. Дороти смотрела на его волосы, на ушную раковину, на родинку под ухом, очертаниями напоминающую Италию. Она любовалась его щекой и твердым подбородком. Дороти провела по щеке, успевшей покрыться иголочками щетины. Потом, повернув ладонь, тыльной стороной стала гладить ему лицо. Она смотрела на закрытые глаза мужчины, во многом еще остававшегося мальчишкой. Следы от высохших слез напоминали обледенелые колеи на дороге. Дороти смотрела на его сильную шею, которая сейчас лежала на ее коленях, как на плахе палача. Она понимала: Ян полностью, безраздельно капитулировал перед ней. Ян, мужественный военный летчик, удивительный человек. Дороти сама боялась шевельнуться и только осторожно продолжала гладить его.

Этот человек мог бы составить ее счастье. Впервые Дороти позволила себе такие фантазии.

Прошло, наверное, не меньше часа. Ян поднял голову, посмотрел на нее:

– Простите меня, Доротея.

– Вы ни в чем не провинились.

– Я трус. И вы видели это.

– Нет.

– Реву, как младенец, а потом засыпаю у вас на коленях.

– Я люблю младенцев.

– Я это знаю.

Дороти обняла его за плечи. Ее руки ощутили мужскую силу, которая перетекла к ней, заполнила все тело: легкие, сердце, живот. Стиснув зубы, Дороти обняла его еще крепче и увидела… панику в его глазах. К счастью, лишь на миг.

– Ян…

Это не было вопросом.

Он встал, балансируя на пятках, потянулся к ее волосам и распустил их. Ян наматывал ее локоны себе на пальцы и вдыхал их аромат. Дороти не помнила, как он опрокинулся на диван, а она оказалась сверху. Они снова целовались, причем тон задавала она. На мгновение Ян оторопел и не шевелился. Потом встал, притянул ее к себе и одним движением подхватил на руки, ненадолго поморщившись от боли. Он вынес Дороти из гостиной и стал подниматься по лестнице, стараясь открыть дверь какой-нибудь комнаты. Ему было все равно какой. За дверью, которую он распахнул, оказалась комнатка, приготовленная Дороти для него. Он опустил Дороти на кровать и ногой плотно закрыл дверь.

20

17 ноября 1944 г.

Мои самые дорогие Элайза и Берт!

Пишу коротенько, чтобы только сообщить вам: наконец-то у меня есть ребенок! Он появился четыре дня назад, вскоре после полуночи. Так что у нас с ней общий день рождения. Я назвала ее Дайаной. Мама помогает мне по хозяйству, пока я отдыхаю, нянчу Дайану и пытаюсь уснуть. И еще я читаю. Это такая роскошь – валяться весь день в постели и читать. Спасибо вам за романы Агаты Кристи, присланные мне ко дню рождения. Я наслаждаюсь ими. Теперь я понимаю, почему вы так восхищались этой писательницей. Дайана – ребенок беспокойный и вечно хочет есть, что не всегда удобно для меня. Я полюбила ее с первых минут. Думаю, это навсегда. Впрочем, разве найдется мать, которая не любила бы своего ребенка? Если бы Боб мог сейчас видеть свою малышку! Стоит мне об этом подумать, и у меня разрывается сердце, и я часто плачу. Мама говорит, что у меня послеродовая депрессия. Возможно, так оно и есть, но у меня достаточно поводов для слез. Дорогие друзья, пожелайте мне сил, чтобы я была малышке Дайане и матерью, и отцом. Приезжайте, едва только появится такая возможность. Мне вас очень не хватает.

Джин

(Это письмо я нашла внутри первого издания романа Агаты Кристи «Одним пальцем». Филип попросил меня внимательно просмотреть книгу и обернуть ее прекрасно сохранившуюся суперобложку в защитную целлофановую пленку. Затем книга заняла свое место в запираемом шкафу с редкими изданиями стоимостью в 230 фунтов и вскоре была продана.)

День сегодня промозглый, но в пансионате для престарелых тепло и уютно. Сюзанна, как всегда, встречает меня приветливой улыбкой.

– Как дела? – спрашивает она.

Я рассказываю ей почти обо всем. Мне нравится говорить с незнакомыми или малознакомыми людьми. Они не судят. Но о письме деда к бабуне я ей не расскажу. Письмо и сейчас лежит у меня в сумочке. Я чувствую, что оно готово прожечь дыру – так ему хочется вырваться наружу. Сдержанно рассказываю Сюзанне о своем глупом романе с Чарльзом Дирхедом, о скандале, устроенном его женой в магазине, и о своем уходе из «Старины и современности». Рассказываю о болезни отца и о том, как Филип защищал меня.

Сюзанна – хорошая слушательница. Она признаётся, что Филип ей симпатичен. Конечно, она знает о нем лишь по моим рассказам.

Потом я спрашиваю о состоянии бабушки.

– Так себе, – отвечает Сюзанна. – Она почти все время пребывает в каком-то замешательстве. Думаю, дело здесь не в старческой слабости. Что-то тяготит ее ум. Какая-то ноша. У стариков это часто бывает. Возможно, ничего серьезного. Какое-нибудь не слишком значительное событие из прошлого, которое она годами носила в себе, а теперь оно вдруг стало ее донимать.

Я молчу. Что я могу на это сказать? Даже если бы я знала бабунины тайны, я бы их не выдала.

– Вы как-то интересно ее называете, – замечает мне Сюзанна. – Слово явно не английское.

– Польское. То же, что наша «бабуля».

– Я так и думала. Ваш дед ведь был поляк?

– Да. Думаю, бабушке нравится, когда я так ее называю. Ради памяти о нем. Видите ли, дед погиб, когда бабушка была беременна моим отцом. Любовная история военного времени. Они поженились незадолго до его гибели.

– Поженились?

– Да.

– Но Доротея никогда не была замужем за вашим дедом.

– Они поженились в конце сорокового года.

– Простите, Роберта. Я думала, вы знаете. Видите ли… Доротея мне рассказывала, что не выходила замуж за вашего деда. Она была замужем, но за другим. Потом она сменила фамилию, взяв фамилию вашего деда. Думаю, она просто стыдилась порицаний. В те времена к рождению детей вне брака относились совсем по-другому. Будучи замужем за одним мужчиной, родить от другого. Ее это беспокоило… Ну вот, я вас огорчила. Простите меня, пожалуйста.

– Значит, бабушка просто взяла его фамилию?

– Получается, что так.

– Но ей должны были выдать свидетельство о смене фамилии. Вы его видели?

– Да. Ваша бабушка мне его показывала. Это было вскоре после моего устройства на работу.

– А мне можно на него взглянуть?

– Конечно.

Через некоторое время у меня звонит мобильник. Это Софи. В тот день, когда я покинула «Старину и современность», она позвонила мне домой, вся в слезах.

Софи не могла поверить, что я ушла. Может, это временно? Когда я вернусь? Неужели мне никак не помириться с Филипом?

Я ей ответила, что никак.

Сейчас она мне звонит, чтобы рассказать о разговоре Филипа с претенденткой на мое место.

– Пришла тут некая Патрисия. Высоченная, выше тебя. Стрижка совсем короткая, волосы седые. Вся обвешанная бусами и браслетами. Филип с ней поговорил, а потом, когда она ушла, спросил мое мнение. Я ему сказала, что эта Патрисия и близко с тобой не стояла. Роберта, честное слово, он чуть не заплакал. Потом куда-то убежал и отсутствовал целых два часа.

– А я тут при чем? – спрашиваю раздраженно.

Меня это совершенно не касается.

– Ни при чем, – соглашается Софи. – Завтра у него опять собеседование. Дженна мне помогает, но, если честно, больше мешает. Она вообще какая-то странная стала. Я тебе потом расскажу, как все прошло.

– Хорошо. Звони, если хочешь.

– Ты же знаешь, что можешь вернуться хоть сегодня. Он тебя возьмет и слова лишнего не скажет.

– Я этого не знаю.