Чемодан миссис Синклер Уолтерс Луиза
– А ты бы хотела, чтобы у тебя появился брат?
– Да. Хотела бы.
– Я тоже. У меня есть сестра, но ей не нравится мой образ жизни и то, чем я занимаюсь.
– Филип.
– Да?
«Я тоже тебя люблю» – вот что мне хочется сейчас сказать. У меня учащается дыхание. Сердце колотится так, словно собралось выпорхнуть из меня. Я потею, но уже не обращаю внимания. За несколько дней потения к этому привыкаешь. Я должна сказать правду человеку, который по-прежнему сидит на моей постели и держит меня за руку. Я слишком долго молчала. Я была тихой и глупой. Я заслуживаю этого шанса и воспользуюсь им.
Но из моего горла вылетает:
– Я могу вернуться на работу?
Как жалко это звучит!
– Я думал, об этом и спрашивать не нужно. Конечно. Но не раньше, чем окончательно поправишься.
– Спасибо, – только и бормочу я.
– Не надо меня благодарить.
– Филип, она дарит тебе счастье? Дженна?
Я перестаю дышать. Пусть и медленно, но я добираюсь до главного.
– Иногда. Это… трудно.
– Извини.
– Роберта, я ужасно глуп. Мужчина, что с меня взять?
– Ты совсем не глуп, – возражаю я.
– Мне трудно выстраивать отношения.
– Не тебе одному. Разве у кого-то это получается легко?
– Моим родителям это было легко. В детстве я не помню, чтобы они ссорились. Что было потом – знаю лишь урывками. Меня подолгу не бывало дома.
– Ты учился в закрытой школе?
Впервые он мне что-то рассказывает о своем детстве.
– Да, в закрытой.
– Понятно. Значит, ты тогда… был достаточно богат?
– Я и сейчас богат, дорогая. Представь себе.
Он мне подмигивает. Не припомню, чтобы раньше он мне подмигивал.
– Если человеку посчастливилось родиться в таких условиях, когда ему не надо думать о деньгах… жизнь должна казаться простой и легкой. Согласна?
– Да. Я… Наверное, так, – запинаюсь я и краснею.
Ему нравится моя реакция.
– Так, дорогая. Хватит об этой ерунде. Я тебе сейчас хлебца поджарю. Не представляю, чем ты питалась все эти дни. Потом я уйду, чтобы ты могла заснуть, но не дальше дивана в твоей гостиной. Ты не возражаешь? – (Я слабо киваю.) – Я позвонил Дженне, – продолжает Филип. – Объяснил ей, что к чему. Она отнеслась с редким пониманием. Надеется, что ты скоро поправишься. И ни о чем не беспокойся. Кошку я накормил и убрал за ней. Утром, когда ты проснешься, мы обо всем поговорим. Сейчас ты не в том состоянии. Похоже, температура у тебя еще держится. Я хочу удостовериться, что все твои слова о возвращении не лихорадочный бред. И тебе нужно убедиться, что я отвечаю за каждое сказанное здесь слово. Так что ешь, спи и ни о чем не волнуйся. Ты не возражаешь, если я извлеку из твоего холодильника и откупорю бутылку «Пино Гриджо»?
Я съедаю два ломтика горячего промасленного хлеба. Потом еще два. Затем засыпаю. Точнее, дрейфую между сном и бодрствованием. Так любит меня Филип или нет? Наконец я затихаю, закрываю глаза, но продолжаю прокручивать в мозгу наш недавний разговор.
А он весь вечер и ночь проводит в моей квартире, присматривая за мной. Мой друг.
26
Дороти и ее мальчик. Он был темноволосым, худеньким, подвижным. Они вместе сидели на берегу реки, любуясь наступающими сумерками. Река текла тихо. Где-то поблизости вынырнула водяная крыса и юркнула в свою нору на берегу. Дороти услышала странный звук, похожий на шелестение тысяч ангельских крыльев, но это были не ангелы, а скворцы. Громадная стая. Словно бормочущая стена, они носились над кронами деревьев. Свет заходящего солнца золотил их черные блестящие крылья, отчего те казались отлитыми из чистого золота. Дороти потянулась к руке сына. Мальчик улыбнулся ей. Они вместе следили за полетом птиц. Мать и сын, рука об руку, спокойные и радостные. Но скворцы вдруг исчезли. Их место заняли шумные, злые вороны. Они охотились за совой, которая отчаянно махала крыльями, спасаясь от погони. Дороти с сыном видели ее круглые испуганные глаза. Дороти прижала ребенка к себе. Она качала его голову, пока жуткое зрелище не закончилось… Как и все сны, он промелькнул и выветрился из памяти.
Но тот день в 1939 году, день появления на свет Сидни, ей не забыть никогда, сколько бы она ни пыталась. И боль потери по-прежнему не утихала.
В тот день она стирала, но была вынуждена прервать работу. Клетчатые брюки Альберта так и остались в отжимальной машине. Ее нижнее белье плавало в баке, покрытое бахромой мыльной пены. Дороти послала Альберта за миссис Комптон. Он поехал на велосипеде. Повитуха прибыла на своем. Оба были раскрасневшиеся и усталые. Было три часа. Майский день выдался теплым. Дул приятный ветерок. Миссис Комптон вошла в кухню, неся с собой истертый черный саквояж, который не без труда взгромоздила на стол. Дороти сидела у плиты.
– Ну и как наши дела? – Уперев руки в бока, миссис Комптон бросила на будущую мать злобный взгляд.
Во всяком случае, Дороти он показался именно таким.
Миссис Комптон принялась ее расспрашивать и объявила: да, это схватки. Как водится, они накатывали и отступали, но каждая новая волна была сильнее предыдущей. На вопрос, давно ли они начались, Дороти затруднилась дать точный ответ. Кажется, часов шесть назад. Но она не помнила, когда именно слабая дрожь в теле сменилась болью.
– Пока еще рано, – сказала миссис Комптон. – Ребенок и двигаться-то не начинал. Тебе не помешает чашка хорошего чая.
Она взглянула на Альберта и кивнула в сторону чайника на плите.
Удивленный Альберт потряс чайник – не пустой ли. Нет. Булькает.
– А потом отдохни, поешь и ложись пораньше спать. И Альберт пусть по дому не бродит. Утром я приеду. Саквояж здесь оставлю, чтобы не таскать туда-сюда.
Дороти хотелось, чтобы миссис Комптон уехала. И в то же время она боялась рожать одна. Ее огорчало, что роды не произойдут в ближайшие час или два. К огорчению добавлялся страх.
– Вдруг ребенок родится ночью, а вас не будет рядом? – спросила она.
– Не родится, дорогая, можешь мне верить. Я видела сотни таких, как ты. С первенцами это всегда тянется долго. Не волнуйся, я не просплю. В шесть утра уже буду здесь. Тебя это устраивает? Постарайся уснуть.
Миссис Комптон уехала. Альберт и Дороти молча пили чай. Схватки продолжались, и каждый раз она замирала и переставала дышать. Боль обжигала ей бедра и вонзалась в живот, словно остро наточенный нож. Потом, воспользовавшись передышкой, Дороти поела. Они с мужем немного поговорили. Дороти постоянно ловила на себе его беспокойные взгляды. В девять вечера они легли спать. Альберт осторожно гладил ей живот, пока не уснул. Дороти не спалось. Она уговаривала ребенка родиться поскорее. Боль от схваток становилась невыносимой.
Дороти лежала, слушая дыхание спящего мужа, потом встала и принялась бродить по дому. Решив занять себя чем-нибудь полезным, она отправилась в прачечную и в паузах между схватками достирала, прополоскала и отжала белье, а потом развесила на веревках. Ночь была теплая. По-прежнему дул несильный ветер. Идеальная погода для сушки.
Она вернулась в дом, достала из-под кровати заветный чемодан и отнесла в гостиную. Открыв крышку, Дороти вынула все приданое, сшитое и связанное ею для Сидни. Сын. Конечно же, у нее родится сын. Дороти настолько была в этом уверена, что о женских именах даже не задумывалась. Она нюхала одежду для Сидни, встряхивала и разглаживала каждую вещь, а потом несла на диван, пытаясь решить, что наденет на малыша в первый раз. Приняв решение, она снова убрала вещи в чемодан и прилегла вздремнуть.
Около трех ночи Дороти разбудила боль. Пронзительная, нестерпимая, заставившая ее скрючиться и вскрикнуть. Внутри ее, в животе, что-то происходило. Что-то опасное и даже трагическое. Дороти это чувствовала по особенности боли. Она разбудила Альберта и сказала, чтобы срочно ехал за миссис Комптон. Да, она знает, что та приедет рано утром, но ребенок не может ждать до шести утра. Альберт пытался возражать, относя все страхи жены за счет ее состояния. Дороти не слушала его возражений, понимая, что никакими словами не объяснит мужу, каково ей сейчас.
После отъезда Альберта спазмы участились и усилились. Казалось, каждая волна требовала от Дороти быстрых и решительных действий. Но каких? Ее одолевали страхи. Начало казаться, что Альберт и миссис Комптон вообще не приедут и она будет рожать одна. Потеряет много крови, не будет знать, что делат с громко орущим ребенком. Дороти еле-еле поднялась наверх. Добравшись до кровати, она не легла, а встала на четвереньки и раскачивалась из стороны в сторону, пытаясь успокоить дыхание. Чтобы отвлечься, заставила себя думать о другом. Каким будет новый день? Скорее всего, сухим и теплым. От раскачиваний ей стало даже хуже. Скрип кроватных колесиков напомнил об обстоятельствах зачатия этого ребенка. Дороти перебралась на пол. Она стояла на коленях. Главное – остаться живой и не потерять рассудок.
Они приехали. Миссис Комптон, кряхтя, поднималась по узким ступенькам.
– Чайник поставь, – крикнула она Альберту.
«Наконец-то она здесь», – с облегчением подумала Дороти.
– Не надо так шуметь! – изрекла миссис Комптон, входя в спальню.
Дороти удивилась. Ей казалось, что она вообще не издает никаких звуков.
– Мне больно, – призналась она. – И страшно.
– Знаю, что больно. Кто же рожает без боли? Все нормально. Родишь, не помрешь.
– Я чувствую, там что-то не так. Что-то изменилось.
Дороти ткнула себе между ног и сразу вскрикнула. Прикосновение вызвало резкую боль. Откуда это ощущение, словно ее протаскивает через вальцы отжималки?
– Не мели чушь, – отмахнулась миссис Комптон. – Там у тебя все в порядке.
Она отдернула шторы, зажгла свечи и велела Альберту растопить камин.
Альберт принялся за дело, опасливо поглядывая на страдающую жену. Он тревожился за Дороти и в то же время хотел как можно скорее уйти из спальни. Это зрелище не для мужчины.
Миссис Комптон пыхтела, готовя Дороти к родам. Она сняла с роженицы трусы, уложила на кровать и принялась осматривать. Рука у повитухи была тяжелой и грубой, движения – такими же грубыми. Закончив осмотр, миссис Комптон вымыла руки и сказала, что скоро Дороти разродится. Подходит время тужиться.
– Я не могу.
– Сможешь как миленькая. Ты же хочешь, чтобы ребенок поскорее родился? Хочешь взять его на руки?
Конечно же, Дороти хотела. Она не спорила с миссис Комптон и где-то через час начала тужиться.
Первые же усилия заставили ее вспотеть от напряжения. Дороти крикнула, что дальше тужиться не может. Она чувствует: с ребенком что-то не так. Что – она не знает, но ей больно. Ей нестерпимо больно. Она не выдержит такой боли. Когда это закончится? Сама не зная почему, Дороти вдруг вспомнила о своей матери. Сейчас та спит, но вскоре проснется, тщательно оденется и будет пить чай из красивой розовой чашки. Кажется, их уцелело всего две. Остальные Дороти разбила еще в детстве, когда упала в обморок и залила чаем белое, туго накрахмаленное платье. Тот день она запомнила на всю жизнь… Потом она подумала об Альберте, расхаживающем по кухне. Он все слышит, а ей вовсе не хотелось, чтобы он слышал все эти жуткие, нечеловеческие крики, стоны, причмокивания. Животные звуки. Наверное, их издает каждая женщина, сражаясь за свое материнство… За окнами порхали и посвистывали проснувшиеся стрижи. Что бы ей ни говорила миссис Комптон, она чувствует: ее роды протекают как-то не так, иначе бы не было этой чудовищной боли… Возникло новое странное желание: поцеловать Альберта в губы, а потом ниже, до самого его сильного, твердого живота. Он обалдевал от таких поцелуев, но Дороти редко ему их дарила… Боль, опять. Ну когда эта боль прекратится, прекратится, прекратится? Неужели миссис Комптон ничего не может сделать?.. Почему так жжет внизу? Жжет и рвет ее на части. Жжет и рвет, жжет и рвет. Теперь жжет сильнее, еще сильнее. Она вся горит изнутри… Из нее что-то выскакивает, выталкивается, а огонь не утихает. Он сожжет ее дотла… Теперь жаркий поток… Он выносит из нее что-то маленькое и скользкое… Негромкий, сдавленный крик. Но это не крик младенца. Это миссис Комптон, рванувшаяся к Дороти, смахнула на пол саквояж и свечку. Подхватив ребенка… Да, ребенок уже родился, мокрый и почему-то фиолетового цвета… Подхватив ребенка, миссис Комптон наградила его сильным шлепком… Снова крик. Пронзительное «Нет!»… Ребенок не фиолетовый, а синий. Синий и маленький, совсем маленький, с черными волосиками и скользкой кожей… Дороти потянулась к ребенку. Откуда-то хлынула кровь. Наверное, из пуповины, что змеей обернулась вокруг шеи ее дорогого малыша. Бледная миссис Комптон, схватившись за пуповину, пыталась освободить голову ребенка, но осклизлая змея была слишком плотной. Слишком… Лихорадочные усилия вдохнуть ребенку воздух в рот… Испуганный крик повитухи, требовавшей, чтобы Альберт немедленно ехал за доктором Сомсом. Быстрее, с ребенком беда… От Альберта – никакого ответа. Только звук хлопнувшей двери… Изможденная Дороти, распластавшаяся на подушках. Вся боль ушла, и вся надежда… тоже. Она же знала… Да, она знала, что этим все кончится. Это записано у нее в крови или где-то еще: ей не быть матерью. Или быть совсем недолго… Ее дорогому Сидни было не суждено родиться живым. Младенцы не рождаются с кожей такого цвета. Они не лежат неподвижно, как куклы. Все это неестественно и ужасно. Мертворожденный. Ее малыш родился мертвым… Дороти показалось, что она выкрикнула эти слова. Миссис Комптон сидела на краешке кровати, держа в руках окровавленный безжизненный сверток.
– Я вас предупреждала… – сказала Дороти. – Говорила, со мной что-то не так.
Миссис Комптон смотрела на нее и молчала. Наверное, придумывала ответ.
– Этого никто не мог предвидеть. Тут никто не виноват. Такое иногда бывает. Видит Бог, я пыталась сорвать с него пуповину. И сорвала. Но поздно. Он… он задохнулся прежде, чем я освободила его шею. Прости, Дороти.
Приехавший врач осмотрел ребенка, затем роженицу. Альберт в спальню не входил. Повернувшись к миссис Комптон, доктор Сомс велел ей унести «тело» и ждать его на дворе. Показывать ребенка родителям он категорически запретил. Он засвидетельствует смерть и отвезет «тело» в больницу. Коснувшись плеча Дороти, врач выразил ей свое сочувствие («Дорогая, мне очень жаль»), после чего предписал несколько дней отдыхать и не заниматься никакой работой. За это время у нее должно пропасть молоко и зажить раны (небольшой разрыв тканей, скоро зарастет). Покинув комнату, доктор Сомс спустился вниз и сообщил Альберту печальную новость. Дороти услышала крик мужа, полный душевной боли. Других реакций со стороны Альберта не последовало.
Окно спальни было плотно закрыто. За ним разгорался новый день. Еще один день цветущего мая, пока окрашенный в кремовые тона и слегка туманный. Ярко зеленели живые изгороди. Синее небо спокойно и весело глядело вниз. Оно все знало, но его не заботили подобные трагедии. Ведь такое случалось довольно часто. Май в этом году выдался на редкость теплым и солнечным, и наступавший день обещал быть не хуже предыдущих. Миссис Комптон одной рукой укладывала в саквояж свои акушерские приспособления. В другой она держала окровавленный сверток. Повитуха молчала и даже не смотрела на Дороти. Так же молча она вывалилась из комнаты, унося ребенка. По сути, похитила его.
– Дайте мне взглянуть на него, – глухим, упавшим голосом попросила Дороти.
Миссис Комптон вернулась и встала в дверях:
– Нет, дорогая. Тебе лучше не смотреть. Ты слышала, что сказал доктор Сомс? Постарайся все забыть. Смотреть на мертворожденных – дурная примета.
И миссис Комптон ушла вместе со свертком, плотно закрыв дверь и нажав дверную ручку так, словно ставила точку на всей этой истории.
27
Ребенок Нины постоянно хотел есть. Дороти договорилась с миссис Твуми, что та будет каждый день продавать ей по большому кувшину козьего молока. По шиллингу за кувшин. Дороти считала это вполне достойной платой. И пусть сын миссис Твуми оставляет молоко у калитки. Упреждая вопросы, она пояснила, что старается лишний раз не потревожить Нину. Бедной девочке нужно выздороветь и набраться сил, а сон – лучший отдых. Да, Нина просто надорвалась на работе, оттого и простудилась. Все симптомы налицо: жар, головные боли, рвота. Должно быть, грипп. В такое время всегда люди болеют гриппом. А кашель лучше всего лечить козьим молоком. Что, позвать врача? Незачем. Нина молода, организм у нее крепкий. Несколько дней отдыха, и все будет в порядке. К тому же Нина с детства недолюбливае врачей.
Поначалу объяснения Дороти показались миссис Твуми странными. Но она уже слышала, что одна из двух лондонских девчонок не то отравилась, не то простудилась и теперь отлеживается. Будем надеяться, скоро выздоровеет. Вообще-то, девица здоровая как лошадь. Даже не верится, что могла простудиться. Миссис Твуми гордилась молоком своих коз. Разговаривая с Дороти, она не преминула вспомнить, что когда-то давно козье молоко спасло ее старшего. Он родился совсем дохленьким, думали, не выживет. А посмотрите на него сейчас. Ой… она совсем забыла. Простите меня, пожалуйста.
– Ничего страшного, миссис Твуми, – сказала Дороти. – Очень вам благодарна за молоко.
Миссис Твуми рассказала миссис Сандерс, что сегодня утром к ней вдруг заявилась Дороти Синклер и умоляла продать ей молока. Вид у нее был довольно странный. Миссис Твуми налила ей кувшин и взяла шиллинг. Зачем же отказываться от денег? Но ей не забыть глаз Дороти. Смотрит как будто сквозь тебя. И чтобы ей вдруг так срочно понадобилось молоко? Правда, эта Дороти всегда была со странностями. Живет затворницей, но не такая уж неприступная, особенно когда дело касается поляков. А ведь по ней не скажешь. Про ее романчик вся деревня говорит. Это в ее-то возрасте! Конечно, в привлекательности ей не откажешь – тут надо отдать ей должное. Не красавица, но приятная для глаз. Во всяком случае, для мужских. И манеры у нее, сразу видно, не деревенские. Говорят, она по уши влюбилась в того поляка. И это при живом муже! Бедняга Берт специально приезжал в ноябре. Отпуск себе выхлопотал, хотел с ней помириться. И что получил? От ворот поворот. Почему? Нетрудно догадаться. А в канун Рождества в деревне видели красную спортивную машину. Так и промчалась. Кто видел? Миссис Причард видела, и муж ее. Он считает, это была «эм-джи». Очень красивая штучка. И заночевала эта машинка в нашей деревне, а уехала лишь на следующее утро. Зрение у миссис Причард уже не то, но она может поклясться, что за рулем сидел командир польской эскадрильи. Говорят, когда их перевели на юг, поближе к Лондону, миссис Синклер тосковала, как девчонка. Теперь он без конца пишет ей любовные письма. А вдруг он женат? Тоже, кстати, не мальчик, хотя и моложе ее. Представляю, как праздновали Рождество в доме у Дороти. От ее девок ведь ничего не узнаешь. Молчат, будто рыбы. Любят они ее, как мамку. А вскоре после Рождества одна девица захворала, потому Дороти и пришла за молоком. Какая? Не поверите: здоровая дылда. Не та, что потоньше и посимпатичнее. Хотя, казалось бы, и силенок у той меньше, и тощая вся из себя. Но как есть, так есть.
Сплетни дошли до миссис Комптон. Вначале ей рассказала сама миссис Твуми, затем на одном дыхании выпалила миссис Сандерсон (та вообще обожала «новости»). И наконец, миссис Причард, подтвердившая, что видела красную спортивную машину.
Миссис Комптон подумала, что ее это не касается. Дороти Синклер всегда не вписывалась в общие рамки. Но может, все-таки стоит заглянуть к этой гордячке? Жаль, что Дороти едва выносила ее визиты. Миссис Комптон догадывалась о причинах неприязни. Дороти все еще считала ее виновной в неудаче своих родов. И ведь не объяснишь ей, что несчастный малыш умер еще в утробе. Возможно, к моменту родов он был мертв уже несколько часов. Или даже сутки. Эта Дороти не первая и не последняя, кто рожает мертвого ребенка. Миссис Комптон вспоминала своего первенца. Девочку, родившуюся мертвой. Помнила и снедающее чувство пустоты. Прошло уже столько лет, она благополучно родила пятерых детей, но дыра в ее жизни оставалась, и эту дыру мог заполнить только ее первый мертвый ребенок, а такое невозможно. Чисто женская трагедия. С годами душевная боль становилась слабее. Сейчас миссис Комптон редко вспоминала о мертворожденной дочери. Нужно идти по жизни дальше и мужественно принимать испытания, которые Господу было угодно тебе послать. И грех усомниться в справедливости Его деяний. И все же миссис Комптон испытывала сильную симпатию к Дороти Синклер. И даже сочувствие, в котором была готова признаться. У миссис Синклер есть голова на плечах. И сплетен она не разносит. Так что никаких неприятных последствий не будет.
Миссис Комптон решила, что все-таки навестит Дороти. Возможно, в последний раз предложит свою помощь. Женщине, так горячо мечтавшей стать матерью, нелегко потерять ребенка. Это может на долгие годы изменить ход ее жизни, и не в лучшую сторону. Миссис Комптон вполне понимала состояние Дороти.
Решено. Она нанесет этой затворнице еще один визит. Последний.
28
Малышу Джону было восемь дней от роду. Круглощекий, пухленький ребенок. Его темные волосики лежали ровно, со щек не сходил румянец, а большие синие глаза взирали на окружающий мир и людей с постоянным изумлением. Чаще всего он смотрел на Дороти – женщину, которая его кормила, одевала и укачивала. Его маленькие пальчики постоянно шевелились, а ручки так и норовили вылезти из пеленок. Незаметно для себя Дороти все реже пеленала его. Крошечный мальчишка предпочитал свободу, и ей не хотелось его огорчать. Спал он в ее комнате, лежа в колыбели, которую Альберт делал для Сидни. На восьмой день Дороти решилась впервые по-настоящему его искупать. Культя пуповины высохла и отвалилась, так что она вполне могла погрузить малыша в воду. Дороти зарылась носом в его волосы, чтобы еще раз насладиться удивительным младенческим ароматом. Аромат начинал слабеть и больше не был таким пьянящим, как в день появления Джона на свет.
Дороти нервничала, боясь его уронить. Мокрое тельце было таким скользким. Но малыш не дергался и не пытался вырваться из ее рук. Дороти выкупала его в кухонной раковине. Вскоре все ее тревоги исчезли, и она искренне наслаждалась изумлением на младенческом личике. Джона забавляли струйки воды, стекающие с его головы к животу. Даже когда вода попадала в глаза, он не кричал, а только жмурился. Насухо вытерев его мягким полотенцем, Дороти села с ним напротив плиты и стала тихонечко напевать. Малыш блаженно заснул, а Дороти принялась сочинять в уме письмо, которое затем она напишет и отошлет.
Нина вернулась на работу. Ее груди, в первые два дня переполненные молоком, постепенно усыхали, уменьшаясь, как проколотые воздушные шарики. На всякий случай Дороти сшила ей специальные прокладки, и Нина каждое утро не забывала засовывать их в лифчик. Малыш быстро привык к рожкам с козьим молоком. Он сосал часто и шумно, но в столь малых количествах, что Дороти удивлялась, за счет чего он живет и, как ни странно, набирает вес. Все выпитое молоко затем шумно и торжественно изливалось в пеленки.
Дороти наметила планы. Она никому ничего не скажет. Она знала, куда ей надо пойти и что сделать. За эти дни Нина не успела полностью отдохнуть, но с облегчением вернулась к работе и переложила все заботы о ребенке на плечи Дороти. На своего сына молодая мать почти не обращала внимания.
Прошлым вечером Дороти подслушала разговор Эгги и Нины. Это произошло непроизвольно. Дверь их комнаты была приоткрыта, ее дверь – распахнута настежь. Говорили девочки шепотом, но в вечерней тишине их голоса были слышны достаточно хорошо.
– Ты действительно не знала, что беременна? – спросила Эгги.
Чувствовалось, это засело у нее в мозгу, как заноза.
– Сто раз тебе говорила: не знала. Еще повторить?
– Я помню.
– Тогда чего спрашиваешь?
– Просто мне не понять, как можно целых девять месяцев ходить беременной и не догадываться? По-моему, ни одна женщина не смогла бы.
– Вряд ли девять месяцев. Я покумекала… получается, восемь. Это все, что могу сказать.
– Нина Малленс, я твоя лучшая подруга и знаю тебя как облупленную.
– Получается, не знаешь.
– Уж мне-то ты можешь сказать правду. Неужели ты не догадывалась?
– Нет.
– А когда схватки начались? Тебя же несколько часов колбасило. Может, тогда доперла?
– Ни фига. Просто чувствовала себя паршиво. И страшно было. Я же никогда ничем не болела. Думала, не цапанула ли чего. А когда он вылез из меня, у меня был такой же шок, как у Дот. Честно.
– Ой, Нина!
– Чего разойкалась?
– Напрасно ты не захотела оставить егосебе. Ты что, даже не думала об этом?
– Нет.
– Когда-нибудь ты пожалеешь, – сказала Эгги.
Услышав эти слова, Дороти села на кровати, подтянув колени к подбородку. Она вся обратилась в слух. Малыш Джон безмятежно спал в колыбели.
– Представь себе, не пожалею.
– Но ведь он твой ребенок. Не ее. Это неправильно.
Дороти вздрогнула, однако продолжала слушать.
– Почему неправильно?
– Потому что… сама не знаю. Это не по закону. Она возьмет твоего ребенка, и никто даже… А вдруг она будет с ним плохо обращаться? Ты и не узнаешь.
– Ты всерьез думаешь, что Дот будет плохо обращаться с Джоном?
– С Дэвидом, – поправила Эгги.
– Джон, Дэвид – мне без разницы.
– А вдруг ее муж вернется? Он может и не понять, что ребенок не ее. Но то, что это не его ребенок, он сразу сообразит.
– И чего?
– Нина, не прикидывайся дурочкой!
– Не его это собачье дело. Поняла? И потом, он не вернется. Угрохают его, если уже не угрохали. Их столько гибнет.
– Нина, ты действительно все продумала до конца? От и до?
– Я не могу оставить ребенка себе. Он мне не нужен. Мы с тобой двадцать раз гундосили на эту тему. А Дот ребенок очень нужен. Вот пусть и берет моего. Все будут довольны. Только тебе чего-то неймется.
– Но это не целлулоидный пупс!
– Тсс! Не ори во все горло, – прошипела Нина.
– Куда она с ним поедет? И когда? Здесь ей оставаться нельзя. Местные быстро допрут, что к чему. Я вообще удивляюсь, как это они до сих пор не пронюхали. А может, и пронюхали.
– Откуда? – насторожилась Нина. – Никак ты сболтнула?
У Дороги громко застучало сердце. Вдруг девчонки услышали ее дыхание и поняли, что она не спит? Она постаралась дышать медленнее.
– Я словами не бросаюсь, – обиделась Эгги. – Раз обещала молчать, значит молчу.
– Я тоже никому не брякала. Дот – тем более. Больше в доме никого нет. Откуда местным узнать?
– Достаточно одной проныре оказаться рядом с домом и услышать детский плач – и пошло-поехало. К концу дня вся деревня будет знать.
– А ты не заметила, что к Дот никто в гости не шастает? И Дот ни к кому не ходит. Живет сама по себе.
– Вдруг почтальон услышит его плач? Что тогда?
– У Дот все предусмотрено. И про почтальона она подумала раньше тебя. Сейчас зима. Все окна плотно закрыты. Задняя дверь на замке… Эгги, хватит мне на мозги капать. Сама знаешь: ребенок почти весь день у нее наверху. Никто его не услышит. Любишь ты шум на пустом месте поднимать.
– А если кто-нибудь увидит на веревках пеленки и его одежки? – не унималась Эгги.
– Глаза у тебя есть? Ты хоть одну пеленку на веревках видела? Дот все его вещи сушит дома, перед огнем. Она не дура, чтобы сушить пеленки на общих веревках.
– Тише ты!
– Чего тебе всё беды мерещатся? Я же не дергаюсь.
– Но она его увезет отсюда. Мы это обе знаем. Уверена, что увезет. Однажды мы вернемся с работы… и ни ее, ни малыша. И ты больше никогда не увидишь Дэвида.
– Джона. Да, я больше никогда не увижу Джона.
Больше они не произнесли ни слова.
Потом Дороти уснула.
3 января 1941 г.
Дорогая мама!
Прости, что столько лет тебе не писала. За это время в моей жизни произошло немало событий. Альберт пропал. Скорее всего, я уже вдова. Во всяком случае, мне так кажется. У меня родился ребенок. Мама, ребенок не от Альберта. Думаю, тебе будет отрадно узнать, что по поводу Альберта ты оказалась совершенно права. Он не годился мне в мужья. Отец ребенка – совсем другой человек. Образованный, воспитанный, мужественный. Сейчас он в армии и постоянно рискует своей жизнью, как каждый, кто воюет. Если ничего не случится, после войны, надеюсь, мы с ним поженимся. Он поляк. Добрейший и нежнейший из всех людей, которые мне встречались.
Мама, я хотела бы вернуться домой вместе с моим малышом. Его зовут Джон. Сегодня ему исполнилось восемь дней. Смогла бы ты нас приютить? Дом, в котором я сейчас живу, мне не принадлежит. После гибели Альберта местные власти могут распоряжаться домом по своему усмотрению. Они ожидают приезда новых работниц по линии Земледельческой армии, которых собираются здесь поселить. Твой внук – очаровательное создание. Я знаю, ты полюбишь его столь же крепко, как люблю его я.
Буду ждать твоего ответа.
Твоя дочь Дороти
Сочиняя письмо, Дороти даже не заметила, как Джон обмочил ей колени. Это можно было предвидеть, но ей так уютно сиделось перед пылающим огнем. Дороти перепеленала и переодела малыша, затем переоделась сама, сменив юбку и чулки. Вскоре Джон опять уснул. А до этого она качала его и снова пела ему. Теперь они сидели у окна в гостиной. Малыш с интересом разглядывал мерцающий снег.
Начало января всегда было самым холодным и суровым временем года. Этот месяц, окрашенный в серо-белые тона, обычно тянулся еле-еле, наполняя сумраком душу и мысли Дороти. Но в нынешнем году все было по-другому. В эти январские дни ее переполняла бурная радость. Дороти радовалась благословенной новой жизни, наслаждалась материнством, которое наконец пришло к ней. Она была счастливейшей женщиной на земле. Самоотверженной, с радостью готовой жертвовать ради ребенка всем. У нее прибавилось сил, и она неутомимо стирала. Большую часть дня Джон спал. Дороти использовала драгоценные минуты, не позволяя себе присесть. К сожалению, у нее не получалось стирать чужое белье с прежней тщательностью, но Дороти надеялась, что никто этого не заметит.
Она качала Джона и пела ему «Летнюю пору» – эту знаменитую колыбельную. Пела так себе, но Джону понравилось. Потом он уснул. Внезапно, как умеют засыпать только малыши. Дороти переложила его в черную коляску и укрыла теплым одеялом. Коляску она подвинула поближе к огню, но не слишком близко.
Дороти знала: вскоре ей придется покинуть Линкольншир, бежать вместе с ребенком. Ей не давал покоя разговор девочек, подслушанный вчера. Эгги действительно умела капать на мозги. В этом Нина была права. Не предлагая ничего толкового, Эгги со своей дурацкой эмоциональностью могла все испортить. А значит, Дороти пора перестать благодушествовать. Надо действовать. С собой она сможет взять только самое необходимое. Дороти мысленно составила список вещей, которые она возьмет. Но как незамеченной добраться до Линкольнского вокзала? Это тревожило ее больше всего. Второй вопрос: если ее все-таки заметят, как не вызвать подозрений?
Сейчас ей требовалось выйти из дому и отправить матери письмо. Но как быть с Джоном? Взять с собой? Ребенка сразу заметят: и на руках, и тем более в коляске. Нет, это исключено. Дороти оглянулась на малыша. Тот спал, тихо посапывая и иногда вздыхая. Дороти быстро оделась, сунула ноги в резиновые сапоги. Путь до почтового ящика и обратно займет не больше пяти минут. Она тщательно заперла заднюю дверь и не пошла, а побежала к почтовому ящику. Воздух был холодным и колким, а наст под ногами – предательски скользким.
Дорожка к кухонной двери дома миссис Синклер сильно обледенела. Миссис Комптон шла по ней с предельной осторожностью. С некоторых пор она побаивалась обледенелых дорог. Ее годы двигались вперед, а не назад, и падение грозило переломом шейки бедра. Такое нередко случалось у женщин ее возраста. К дому Дороти миссис Синклер отправилась на велосипеде. Путь в две мили занял у нее целый час. На особо скользких участках она была вынуждена слезать и идти рядом с велосипедом. Добравшись до места, миссис Комптон с немалым облегчением прислонила велосипед к живой изгороди.
Слегка подергав ручку кухонной двери, миссис Комптон убедилась, что та заперта на ключ. Странно. Считая себя женщиной воспитанной, она всегда стучала в дверь. Но миссис Синклер никогда не запирала кухонную дверь, а в теплые месяцы даже приоткрывала. С другой стороны, дом миссис Синклер стоял немного на отшибе. Пожалуй, миссис Комптон на ее месте тоже стала бы запираться.
Незваная гостья снова постучала. Шагов она не услышала.
Неужто дома никого нет?
Миссис Комптон заметила, что кружевные занавески на окне в гостиной отодвинуты. Она решила подойти туда и посмотреть Осторожно ступая по мерзлой траве, она подобралась к окну и, прикрыв глаза от солнца, заглянула через стекло.
29
Фотография. На ней – девочка лет пяти или шести, в белых носочках и туфельках-баретках. Она явно гордится своим платьем с оборками, цвет которого останется тайной для всех, кто увидит это фото. Девочка улыбается во весь рот, демонстрируя отсутствие двух передних зубов. Она держится за руку женщины, лицо которой в объектив не попало. Видны лишь ноги, темная юбка и рука, сжимающая девчоночью ладошку. Оборотная сторона фото пустая.
(Этот снимок я нашла в книге Хильды Босуэлл «Сокровищница детской поэзии». Книга попала к нам в очень хорошем состоянии. Ее оценили в пятнадцать фунтов и поставили на полку литературы для детей. В тот же день ее купили.)
Пока я оправлялась после болезни, Филип заходил ко мне каждый день. Он проводил здесь по многу часов: мыл полы, прибирался в шкафах. Протер окна, разморозил и отчистил морозильную камеру холодильника. Я и не подозревала, насколько запустила квартиру. Он готовил мне еду, уговаривал принимать душ и переодеваться. На третий день он сказал, что его миссия закончена. Вернуться на работу я могу в любое время, когда пожелаю и когда позволит мое состояние. А оно мне пока не позволяло. Я по-прежнему ощущала слабость во всем теле. Нужно было хотя бы немного набрать вес и стать похожей на прежнюю Роберту. Нельзя возвращаться на работу в таком виде – мымра мымрой. Поэтому я не торопилась.
Но сегодня я почувствовала себя готовой и отправилась по знакомому маршруту… Софи меня обнимает, Дженна тоже. Патрисия, наша новая работница, вежливо пожимает мне руку. Из кабинета выходит улыбающийся Филип. Я вызываюсь приготовить кофе. Когда кофе готов и разлит по чашкам, Филип рассказывает, чем я сегодня займусь. Нужно провести инвентаризацию книг в твердых переплетах и на те из них, что простояли год и больше, вдвое снизить цену. Этим я всегда любила заниматься.
Запах книжной пыли внушает умиротворение, но опасен для моей неокрепшей носоглотки. Помня о своем состоянии, я немного осторожничаю. Если буду слишком часто вертеть головой по сторонам и слишком сильно тревожить покой книг, стены и полки оживут и обратятся против меня. Они станут насмехаться надо мной и говорить разные колкости. Кончится тем, что они заставят меня в слезах выбежать из магазина и броситься домой. А они еще будут улюлюкать мне вслед и говорить, как медленно и неуклюже я бегу. Вдруг эти книги действительно живые и ненавидят меня, перешептываясь за моей спиной?
«Роберта, возьми себя в руки», – мысленно приказываю я. Это всего-навсего книги, а у тебя уже нет жара, из-за которого в голову лезут разные бредовые мысли.
Вчера я ездила к бабуне. Решила навестить ее перед выходом на работу и пока декабрьская погода не начала кусаться. Ехала с намерением рассказать ей про отца и задним числом поздравить с днем рождения, который у нее в ноябре. Привезла большой букет цветов. Цветы ей понравились, но про день рождения она забыла. Даже не могла вспомнить, сколько ей сейчас лет. Сто восемь? Или сто семь? Я ответила, что примерно столько. Королева снова прислала ей поздравительную телеграмму. Но бабуня сомневалась, что королева действительно подписывала поздравление.
– А ты неважно выглядишь, – сказала она, всмотревшись в меня.
Мне это понравилось. Значит, она еще не совсем утратила интерес к окружающему миру.
– Что ты, бабуня. Я прекрасно себя чувствую.
– Ты никак болела?
– Так, легкая простуда была. Не волнуйся.
– И все равно за собой нужно следить. Вам, молодым, лишь бы модно было. А о тепле не думаете.
– Да ты посмотри на меня! – Я покрутилась перед ней, демонстрируя свою одежду.
Она внимательно оглядела мой толстый свитер с высоким воротником, кардиган, джинсы и сапоги. Потом хмыкнула.
Ага, я выиграла!
– А как там мой сынок поживает?
Я мешкала с ответом. Что ей сказать? Она сейчас находилась в таком прекрасном настроении. Сияла, как елочные украшения, которые я привезла ей к Рождеству.
– Прекрасно поживает, – наконец сказала я. – Как всегда, весь в работе.
– Я думала, он уже ушел на пенсию. – Она доставала из коробки длинную нить с золотой мишурой.
Многие из украшений в этой коробке – мои ровесники, если не старше.
– Он на пенсии, но ты же знаешь отца. Ему обязательно нужно влезать в дела других и следить за их успехами.
– Я им горжусь, моим сыночком.
– Знаю, бабуня. Я им тоже горжусь.
Боюсь, что у меня сейчас дрогнет голос, лицо сморщится и я выдам бабуне всю трагическую правду. Торопливо набрасываю ей на плечи золотую мишуру и целую в лоб.
Бабуня смеется.
Я вытираю пыль с книг. Я счастлива. Снова дома. Каждая книга, которую я беру в руки, становится теплее и даже мягче. Мне нравится быть наедине с книгами, в этой тихой комнате, где высокие окна. Они вымыты и заделаны на зиму. Софи обслуживает покупателей. Дженна и Патрисия возятся в холле с украшением елки к Рождеству. Кроме игрушек на елке, холл украсят гирлянды остролиста и плюща. За все время в заднюю комнату заглянул всего один покупатель. Я сижу на скрипучем табурете, продолжая вытирать пыль и вдвое снижать цену каждой из отобранных книг. Потом переставляю их на другую полку.
Беру в руки репринтное издание романа Элизабет Боуэн «Смерть сердца». Оригинал был выпущен в 1949 году. Оказалось, нам с Филипом обоим нравится этот роман. Вспоминаю, как однажды, когда я только что пришла работать в магазин, мы с ним долго обсуждали эту вещь. Из книги выпадает конверт. Судя по виду и запаху, его положили между страниц совсем недавно. Плотная льняная бумага цвета слоновой кости, с водяными знаками. Конверт запечатан. Верчу его в руках. На нем всего одно слово – «Роберте». До меня не сразу доходит, что письмо адресовано мне.
30
Дороти подбежала и… Быть этого не может! Остановившись, она невольно ахнула. Ее возглас заставил миссис Комптон спешно отвернуться от окна.
Джон ответил коротким пронзительным криком, и обе женщины услышали его, невзирая на оконные стекла. Крик младенца был прозрачным, как морозный воздух этого утра.
Дороти смотрела на миссис Комптон. Миссис Комптон смотрела на Дороти. Обе молчали и даже не моргали. Никто не решался первым нарушить оцепенение.
Этого просто не могло быть. Этого не должно было случиться. Особенно сейчас, когда Джон – практически ее ребенок, когда она так близка к осуществлению своей многолетней мечты, так близка к счастью, в возможности которого почти разуверилась. И вдруг – эта женщина. Эта ужасная женщина. Воплощение ее бед и страданий. Эта ведьма здесь, стоит и смотрит через окно внутрь гостиной. И надо же было Дороти именно сегодня снять и выстирать пожелтевшие от табачного дыма занавески. Теперь они сохли на кухне перед огнем, а эта страшная старуха глядела прямо в коляску. И надо же было Джону проснуться именно сейчас и в своей младенческой невинности возвестить миру о пробуждении!
Дороти растерялась. Она не знала, как поступить. Хватило бы у нее смелости выложить миссис Комптон все, что давно накипело? Но зачем? Слишком поздно. Миссис Комптон – особа глазастая. Даже чересчур. Дороти закрыла калитку, прошла к кухонной двери, отперла замок. Она чувствовала, что миссис Комптон идет за ней, и потому ощущала себя собакой на поводке.
Дороти с лязгом захлопнула кухонную дверь и закрылась на ключ.
– Дороти! – Закрытая дверь немного приглушала голос миссис Комптон. – Дороти, впусти меня. Пожалуйста, впусти. Я не собираюсь… Сегодня так холодно. Я приехала на велосипеде… Дороги скользкие. Мне надо было тебя повидать. До меня доходят разные слухи. Тревожные слухи. Поверь мне, я приехала, чтобы тебе помочь. Представь себе. Ни более ни менее. Помочь.
Равнодушная к словам миссис Комптон, Дороти побрела в гостиную. Взяла Джона на руки. Малыш мгновенно успокоился. Дороти крепко прижала его к себе. Слезы катились по ее щекам. Она проклинала собственную дурацкую забывчивость и беспечность. С ребенком на руках она еще медленнее вернулась в кухню, пытаясь оттянуть неминуемый и тяжелый разговор. Само присутствие миссис Комптон заставляло Дороти еще крепче прижимать к себе Джона.
– Холодно! – бросила ей миссис Комптон, когда Дороти наконец открыла дверь.
Дороти отошла, пропуская незваную гостью. Ее трясло. Джона она пыталась укутать с головой в вязаное одеяло.