Роман с Постскриптумом Пушкова Нина
— Давайте выпьем за ваш талант, чтоб у вас все роли были главными, чтобы вас все любили и вы были здоровы! — предложила хозяйка дома.
— И чтоб не зазнавался и был таким простым, — громко добавила Надя.
Вот таким бандитским образом выгоняли людей из их домов
— Спасибо, спасибо большое, — поблагодарил Дворжецкий. И мне опять: — Ты за это тоже не выпьешь?
— А вы почему сало не взяли? — неожиданно, сама поразившись своей дерзости, спросила я. — Знаете, я сейчас пойду, я плохо спала прошлой ночью.
— Я тоже пойду. Не ожидал, что будет так много народу. Им и без нас будет весело. Выходи после меня минуты через две.
Он поднялся и пару раз провел рукой по карманам. Было полное ощущение, что он ищет зажигалку или спички. И, не оборачиваясь на слова «у нас за столом курят», вышел в коридор.
Через пару минут я тоже поднялась. В прихожей он стоял в окружении трех женщин. На голове у него уже была надета шапка, а его пальто крепко держала невесть откуда появившаяся толстая Надя.
— Нет, не уйдете! — напирая на него своими арбузами, повторяла она.
— Девочки, у нас завтра съемки. Ранняя смена…
— Надька, отдай человеку пальто, — строго приказала хозяйка. — Не видишь, люди уходят?
В этот момент она смотрела на меня.
— А, ну ясно, какая смена! — разочарованно пропела Надька и, уходя, протянула мне пальто Дворжецкого. Он снял с вешалки мое пальто, и мы обменялись нашей одеждой.
На улицу мы вышли молча. Неожиданно Влад сказал:
— Сними шарф с шеи и голову укутай, холодно очень.
— Да нет, у меня волос много, мне тепло.
— А шарф у тебя красивый и вязка интересная. Кто же тебе связал его?
— Сама, — ответила я. — Меня няня в детстве вязать научила, и я, когда есть время и нитки интересные, вяжу быстро.
— Я не понял, бабушка научила?
— Нет, бабушек у меня не было. Няня — она как бабушка.
— А бабушки где? Умерли?
— А бабушки мои были арестованы. Одна из них была персиянка. Ее муж — мой дед Роман — куренной казачьего Кубанского войска, принимавший участие в последнем военном походе царской армии в Персию в 1912 году, — привез оттуда не пленницей, а любимой законной женой. Баловал ее очень, наряжал, как куколку. Семья была с достатком.
Имя ее — Нушами, что с фарси переводится как «счастье», при крещении изменили на русское — Наталия. Родилось у них трое детей. Моя будущая мама была последней.
А тут и революционеры появились. И в 1927 году похватали всех их как «вражеский элемент», поразбросали зимой по разным подводам и увезли кого куда. Оставили только младшую трехлетнюю девочку. Она и выскочила босиком за матерью. Сбросила Нушами — Наталия со своих ног валенки с увозивших ее саней, когда увидела свою дочку босиком на морозе. И никуда ее не довезли — умерла по дороге от обморожения. Вот таким обернулось ее русское «счастье».
А вторая бабушка была полькой из Плоцка, ее в 1947 году арестовали…
Я рассказывала ему, незнакомому мне человеку, семейные тайны. И не понимала, чем он вызвал мое доверие. И мы шли и шли. И уже прошли гостиницу, и сквер, и безлюдные улицы, и исполком. А я все говорила, а он, этот необычный, похожий на инопланетянина человек, все слушал и слушал.
И вдруг, я резко почувствовала, что замерзла. У меня даже озноб начался. Даже зубы застучали.
— Это не от холода, это от пережитого, — уверенно сказал Влад.
— Но это же не я переживала. Это же они переживали.
— Ты, ты, — без тени сомнения повторил мой собеседник. — Говорил же, водки надо было выпить, — сердито упрекнул он меня.
Слава богу, мы уже торопливо входили в гостиницу.
— Пойдем ко мне, тебе надо отогреться.
Мы поднимались в номер к Владиславу Вацловичу, и он всю дорогу повторял:
— Надо же, полька и персиянка. То-то я чувствую…
Что он чувствует, он не сказал. А я спрашивать не стала. Спросила другое:
— А почему вы меня там Бэмби назвали?
— Когда ты днем ко мне повернулась, у тебя были глаза загнанного олененка. Вот так, Бэмби.
Мы вошли в его номер. Это была комната гораздо больше моей, но ничего особенного. Только просторнее, и письменный стол. На столе, на стульях было много бумаг и книг. Чтобы я села к столу, он снял с него книги. Это были книги фантастов: Брэдбери, Азимов, Станислав Лем…
— Ну что, гордая полячка, водки выпьешь? — насмешливо спрашивал он, наливая только себе.
— Выпью, — ответила я с вызовом.
— Jeszcze Polska nie Zginela!..[3] — провозгласил он по-польски.
— …Kiedy my yjemy[4], — подхватила я знакомое и опрокинула в себя стопку холодной водки.
Я ожидала, что она будет горькой и жгучей. Приготовилась к неприятным ощущениям. Но она оказалась холодной и даже сладковатой. Совсем, совсем не горькой.
Владимир Наумов (слева) — режиссер фильма «Бег» с женой Натальей Белохвостиковой. Справа — оскароносный Владимир Меньшов. Пришли поздравить мужа с 15-летием программы «Постскриптум»
— А там у вас точно водка? — спросила я. — Она какая-то вкусная. Это первый раз мне понравилось.
— Потому что я — волшебник. И у меня самая лучшая огненная вода. — Он расширил свои и без того огромные глаза и стал похож на своего героя из «Земли Санникова».
— Вы не волшебник, — тоже распахнув глаза, в тон ему повторила я. Хмель, несмотря на небольшую дозу, быстро на меня подействовал. Я очень скоро отогрелась. — Вы не волшебник, вы иноплатианин, — оговорилась я.
Он как захохочет. И, несмотря на то что я быстро поправилась — «в смысле, инопланетянин», — Влад, продолжая смеяться, спросил:
— Я похож на иноплатианина? И почему же? Мне такое ни разу не говорили.
— Ну, как же, — теперь уже и я хохотала, — у вас такой же огромный череп, лысый, у них там не бывает волос из-за воздуха, глаза впереди… — я продолжала хмельное перечисление.
— А уши сзади, — стал добавлять Влад, — потому что у нас там не бывает воздуха, как там ты сказала? А, из-за воздуха. Вот-вот. Так выпьем же, моя земная сестра, за мою бедную планету… — Мы хохотали до упаду. И чокались.
— Мой отец тоже любил фантастику. И мой жених тоже любит, — сказала я, глядя на книги.
— А почему любил? Сейчас что, не любит?
— Я не знаю. Может, и любит. Он ушел от нас.
— Когда ушел? — Лицо Владислава Вацловича стало серьезным.
— Когда мне было пять лет, а сестре два года.
— И что дальше?
— Ничего. Мама опять вышла замуж. Сейчас нас трое — в смысле, три сестры. Еще одна девочка у них родилась.
— А отчим? Ты его любишь? Он хорошо к вам относится?
— Я отца люблю.
— Ты отца любишь? Ты что, до сих пор его любишь?! Но ведь он же вас бросил! — он говорил с нажимом и просто-таки уставился на меня. Смотрел не мигая.
Я не понимала, почему эта история, такая обычная, так интересует его.
— Он же вас бросил… Двух маленьких девочек… И ты что, его правда любишь? Ты его простила?
— Он не бросил, а ушел. И я его правда люблю.
Состояние легкого опьянения, захватившее нас обоих, куда-то улетучилось. Было такое ощущение, что мы вдруг протрезвели. Как будто мы родственники, и между нами какая-то проблема, которую надо решить.
— Я тоже ушел, от детей ушел, — глухо сказал он.
Лицо его в этот момент выглядело резко постаревшим. Он смотрел вниз на свои руки, лежавшие на коленях. И я видела, как пульсирует кровь на его веках, затянувших глаза, точно серые шторы в складку.
Теперь говорил он. Говорил о детях, о себе, об оставленных женах. И было ощущение, что сказанное уже было проговорено, тысячу раз проговорено внутри. И голос его тоже был изнутри.
Вот говорят же — внутренний голос. Так вот, я слышала звучание этого внутреннего голоса. И было такое чувство, что так и мой отец, наверное, проговаривал, выговаривал свою боль и вину, чтобы не разорвало изнутри. Самому себе ли или, может быть, случайному собеседнику — неважно.
Я, может быть, тогда редкий раз в жизни видела, как мучает вина мужчин. Какими палачами сами для себя они могут быть. И что там женщины с их язвительными попреками? Так, повод для скандала, да чтобы выкричаться. А вот казнит себя человек самостоятельно. И еще я видела, что мужчины совсем не «сво…».
— Ну вот, что это я, как на исповеди, — остановил себя Владислав Вацлович. — Так ты отца все-таки любишь? — спросил он через паузу. — Несмотря ни на что, любишь?
— И вас любят. Они очень вас любят. И гордятся вами. Как и вы любите и гордитесь своим отцом, который тоже вас оставил. Мы ведь все и обвинители, и обвиняемые — никого нельзя судить, — убежденно сказала я.
— Много ты знаешь…
— Да, много, — горячо то ли возразила, то ли продолжила я. — И знаю также, что никогда нет вины только одного человека. Оба виноваты, то есть двое.
— Ну, и какой же ты после этого Бэмби? — мягко прозвучал голос Дворжецкого. — Ты настоящая старуха Изергиль.
И вдруг лицо его исказилось, посерело, как будто пеплом подернулось. Он вытянулся на постели, прижимая огромную ладонь к грудине. И — замер, как будто бы умер. Так мне на секунду показалось. Я так перепугалась, что даже сказать ничего не смогла. А он тихо так, будто боясь что-то спугнуть:
— Ты иди. Плохо мне.
— Как это — иди? Никуда я не уйду. Я только скорую позову.
— Нет, никого и никому, слышишь… — еще тише прежнего сказал.
— Владислав Вацлович, — взмолилась я, чуть не плача. — Это у вас сердце. Я вам как недоучившийся врач точно говорю. Это инфаркт, может быть. Давайте я вниз сбегаю. Скорую надо.
Каждую роль Владислав Дворжецкий пропускал через сердце. Вот сердце и не выдержало
— Ты мне лучше как недоучившийся врач таблетку дай, — пошутил, не открывая глаз. — Там, на столе, под тетрадью.
Я схватила пузырек. Это был нитроглицерин. Я вложила ему в рот таблетку, моля Бога, чтобы все обошлось. Все происходящее казалось мне сценой из какого-то фильма. Он лежал на постели, а я, прижимая таблетки к груди, стояла у него в изголовье, вглядываясь в лицо.
Я боялась ослушаться: вдруг и вправду у него будут неприятности, или снимут с роли, да бог его знает, почему он сказал никому ничего не говорить. С другой стороны, если это инфаркт, то дорога каждая минута.
Не помню, сколько длилось это оцепенение. Наконец он открыл глаза:
— Ну что, напугал я тебя?
— Да, — честно призналась я в надежде, что худшее уже позади.
— А что ты про недоучившегося врача рассказывала?
— Это я. В прошлом. В мединституте училась. Мама хотела, чтобы я врачом стала. Я даже анатомию сдала, — скороговоркой проговорила я, счастливая уже от того, что он заговорил, что кровь к лицу возвращалась.
— Может, мама правильно хотела? Ну, ладно. Поздно уже. Иди спать.
— А вы? Как вы себя чувствуете?
— Мне лучше. Я тоже — недоучившийся врач. Видишь, как у нас много общего.
Мне было страшно приятно от его слов. Такой великий человек, а говорит, что у нас много общего. Да и вся эта ночь казалась мне мистической.
Немногословный, закрытый, взрослый, много переживший мужчина вдруг приоткрыл мне дверь в свою жизнь. Я понимала, что то, что рассказал он мне о своих оставленных детях, о своих покинутых женах, было его личным, его тайной. И, не задумываясь о причинах такой откровенности, я переполнилась гордостью и таким смятением человеческих чувств и переживаний, что у меня самой тоже начало поднывать сердце. Хотя мой молодой организм не знал сердечной боли.
— Ну, иди спать, — повторил Дворжецкий. — Не выспишься же. Вон уже четвертый час.
Но мне как раз совсем не хотелось спать.
— Я боюсь, вдруг там Марина Николаевна под дверью ждет, — соврала я. Мне не хотелось его оставлять в таком состоянии. — Я у вас посижу тут, пока не увижу, что с вами совсем все в порядке.
— Ну тогда ложись, — внезапно предложил он.
— В смысле? — не поняла я. — Куда ложись?
— Сюда ложись. — И он подвинулся, освобождая для меня место на кровати.
— Вы знаете… Я замуж выхожу в конце ноября, — строго произнесла я.
— Вот и хорошо. Я тебя из-под венца воровать не стану. И кто твой жених?
Я начала рассказывать об Алексее — Алеше.
— Открой окна, пожалуйста, и сапоги сними, — прервал он меня на минуту.
На стуле действительно было очень неудобно сидеть. И сапоги я скинула с удовольствием.
Свежий воздух, входящий в номер из большой социалистической форточки в пол-окна, быстро вытуживал пространство. Дворжецкий протянул мне покрывало с кровати.
Я вытянула ноги, укрылась одеялом и оперлась на подушки, подложив их под спину. Получалось, что мы лежали друг к другу «валетом».
И я почувствовала такую высокую степень близости, родственности с этим человеком и непонятно отчего подмешивающейся благодарности.
Физическая близость не дает таких переживаний. Это было духовное соитие. Два раскрытых друг другу внутренних мира. Без корысти, без желания попользоваться молодостью, славой, возможностями. И я видела, что он тоже чувствует так же.
— Мы с тобой как два старых, поломанных робота, — пошутил он.
— Почему старых? — удивилась я.
— И правда. Один из нас старый, один новый, но оба поломаны, — уточнил Владислав Вацлович. — Ты приходи со своим Алешей на спектакль в субботу. Савва Кулиш поставил в Театре киноактера «Чудо святого Антония».
— Придем, — пообещала я.
И конечно же, мы пришли на спектакль. Я и мой будущий муж. Мы пригласили Владислава Вацловича на нашу будущую свадьбу. Я была счастлива, что они познакомились — моя любовь Алешенька и человек, ставший за несколько дней очень дорогим для меня. Природа чувств моих к Дворжецкому была слишком многослойной.
Я как-то очень быстро повзрослела от наших откровенных бесед. Мы много говорили об актерском мире, об актерской жизни. Я рассказала ему о злополучных съемках «Ночи над Чили», а он процитировал мне Флобера: «Никогда не приближайтесь к кумирам — вся их позолота остается на пальцах».
— Знай, Бэмбик, — наставлял он меня, — очень многие «великие» — довольно мелкие и мстительные людишки. Вообще, наша профессия бессовестная и низкая. Беги из нее.
— Как же так? В вас просто говорит горечь. Почему низкая? — Искусство! — Великое искусство, помогающее людям жить, дающее и силы, и вдохновение, развивающее душу…
Вскоре мы с мужем уехали за границу, и с миром кино пришлось на время расстаться
— Вот, вот, — перебил он мой страстный монолог. — Беги, Бэмби, уходи из этого мира. Ты не сможешь.
— Вы что, хотите сказать, что я не талантлива? Что мои учителя ошиблись? — Я готова была разрыдаться от негодования и обиды.
— Да нет, дурочка. Талантлива ты, талантлива. Но твой талант — он очень личностный. Ты пойми, актеры — очень зависимые люди. Они зависят от режиссеров, от их жен и любовниц, от капризов и вкусов начальства. Если тебя не знают — от ассистента по актерам, который может не найти твою фотокарточку в актерском отделе. Они зависят от оператора и осветителя — особенно актрисы. Можно снять так, что сам себя стесняться будешь. К тому же привычка говорить чужие слова не развивает собственную речь. Да и думать актеру не очень-то надо. Это уже режиссерская участь.
Много чего было проговорено за то короткое время, на которое судьба впустила в мою жизнь трагическую фигуру Дворжецкого. Но влияние его личности и призыв покинуть актерский мир оказались очень сильны. Фактически случилось по слову его. Я ушла из кино, а он ушел из жизни.
P. S. Тогда, в заснеженном ноябре, в Черноголовке, он все-таки перенес инфаркт, чему я была немой свидетельницей.
Он не умер тогда. Но смерть нависла над ним. Она унесла его жизнь через полтора года. Мои же полтора года были наполнены новым опытом семейной жизни. Я отдавалась ей с удовольствием, забыв про кино, забыв про друзей, потому что у нас с мужем родилась дочка Даша. Потом мы уехали в загранкомандировку. А когда мы вернулись спустя несколько лет, от знакомой, с которой я случайно встретилась в аптеке, я узнала, что Дворжецкого давно как нет в живых. Смерть его настигла на гастролях, кажется, в Гомеле. Он, как всегда, зарабатывал деньги на детей, на жен, на дом, которого у него так и не было до конца жизни.
Рассказывали, что нашли его мертвым, не лежащим, а сидящим за столом. Он положил голову на книги и тетради, в которых он что-то писал, и вошедшим казалось, что он уснул. Видимо, смерть подошла к нему так же внезапно, как подошла в тот далекий день, когда я, по счастливой случайности, оказалась рядом и протянула спасительный нитроглицерин.
А потом стояла, прислушиваясь к его дыханию, и стерегла его жизнь. По-видимому, Господу Богу было угодно ее сохранить. Тогда он ждал приезда в Москву своего сына, и в моем лице Бог послал ему Ангела-хранителя.
Через полтора года в Гомеле рядом с ним никого не оказалось.
Вскрытие показало, что до этого — последнего, рокового, третьего инфаркта — два предыдущих он перенес на ногах. Следы от них были свежими, не до конца зарубцевавшимися.
Я даже не плакала. От этой новости я просто не могла двигаться какое-то время. Раньше я только слышала о том, что люди впадают в оцепенение и тело не слушается. В тот раз, на ступеньках аптеки, я пережила то же самое. Я просто осела и поняла, что не смогу ни подняться, ни уйти, ни подвинуться.
Мимо проходили люди, обходя меня, застывшую на ступенях. Кто-то участливо спросил: «Девушке плохо, что ли? Может, врача?» Я ничего не отвечала, боясь пошевелиться. Так, как боялся пошевелиться он, когда его настигла сердечная мука.
Подруга также рассказывала, что его не хотели хоронить в Москве. Что режиссеры Алов и Наумов, надев государственные награды, ходили в горком партии и просили похоронить знаменитого актера, не имеющего московской прописки, на одном из московских кладбищ.
Я до сих пор не была на его могиле. Я даже не хочу туда идти. Когда люди говорят: «Для меня этот человек не умер», они тем самым как бы сохраняют человека живым в мире, который он покинул.
На меня до сих пор смотрят эти глаза в пол-лица — глаза «иноплатианина», чудом ненадолго занесенного в наш мир.
«Обыкновенное чудо»: воспоминания фрейлины Аманды
Судьба актеров и актрис, как, кстати, и судьба фильмов, бывает неожиданной и парадоксальной. Помню, как страстно я мечтала получить роль Памелы — главную женскую роль в фильме Себастьяна Аларкона «Ночь над Чили». Чилийская трагедия тогда была у всех на устах: выглядевший как благородный идальго президент Сальвадор Альенде в бронежилете и с автоматом в руках; его страшная смерть во время переворота; штурм президентского дворца в центре Сантьяго; мрачное жесткое лицо генерала Пиночета, за которым маячила зловещая тень ЦРУ…
В Советском Союзе переворот в Чили тогда все приняли близко к сердцу. Новости об этих драматических событиях не сходили с телеэкранов. И вот молодой чилийский режиссер, выпускник ВГИКа, вынужденный политический эмигрант — в случае возвращения его обязательно бы арестовали, — снимает фильм в Москве и Баку о событиях в Сантьяго. Казалось бы, кинолента обречена на успех.
А предложение сняться в фильме «Обыкновенное чудо» в роли фрейлины Аманды было очень будничным. К тому же роль принцессы досталась не мне, поэтому съемки в этом фильме я рассматривала не иначе как подработку. Я была еще совсем молодой актрисой с маленьким ребенком и мужем, который писал диссертацию. И кто бы мог тогда предположить, что «обреченная на успех» кинолента «Ночь над Чили» получит лишь один приз в социалистическом Берлине и быстро останется в прошлом! А «Обыкновенное чудо», напротив, превратится в подлинную кинолегенду, переживет распад страны, трудное десятилетие безвременья и каждый год неизменно будет собирать у экранов зрителей всех возрастов — от мала до велика.
На Новый год в Советском Союзе было принято показывать не только «Голубой огонек», но и праздничный фильм. Готовить премьеру именно такого, особого фильма вошло в традицию после оглушительного успеха «Карнавальной ночи» Эльдара Рязанова. Во многих домах еще стояли черно-белые телевизоры — «Неманы», «Горизонты», «Рекорды» и «Рубины», а в больших городах народ уже получал удовольствие от цветных экранов.
И вот 1 января 1979 года в программе телевизионных передач, которую ежедневно зачитывали дикторы, было анонсировано «Обыкновенное чудо». Кто, кто мог знать тогда, что этот фильм станет событием, переживет своего создателя и многих актеров, занятых в киноленте? А ведь Захаров поначалу без энтузиазма взялся за эту работу. Он, конечно, помнил несчастливую судьбу «Обыкновенного чуда», которое поставил Эраст Гарин, сыгравший короля в сказке о Золушке. Фильм из проката был убран, так как главную роль в нем исполнил красавец-актер Олег Видов, который неожиданно для многих эмигрировал в Америку. Но не только по этой причине появился замысел сделать новую версию. Фильм, снятый Гариным, был доброй сказкой для детей. Захаров создал совсем другое произведение — поэму о любви как чуде, об удивительном шансе, который может преподнести судьба и который может изменить все: и ее предначертанность, и даже колдовство.
Съемки проходили в седьмом павильоне «Мосфильма». К началу картины в моем послужном списке уже была женская роль в фильме «Ночь над Чили». Я выезжала в Баку, где были съемки «на натуре», потом они продолжились в Москве на стадионе «Лужники», который был превращен в «концентрационный лагерь», как это и случилось в Сантьяго… Это был мир кино как он есть: в поездках, в самолетах, в гостиницах. А тут, зайдя в закрытый павильон «Мосфильма», я была несколько удивлена «театральностью» мизансцены: вся «натура» оказалась созданной на съемочной площадке. Мне так и не удалось свыкнуться с неизменной «павильонностью» действия, когда что-то постоянно зажигалось, крутилось, двигалось, а в зеркалах отражались нечеткие картины. Кстати, вокруг было много пожарных, которые, видя такую обстановку, постоянно у нас дежурили. А Захаров, мягко передвигаясь в этом придуманном мире, колдовал и колдовал… Как волшебник. Наверное, он один слышал и видел, каким будет итог, — в своей фантазии.
С Александром Абдуловым…
…и Евгением Леоновым в фильме «Обыкновенное чудо»
Позже наша семья уехала в зарубежную командировку в Чехословакию. И там на высоких холмах я увидела настоящие средневековые замки с охранными рвами, подвесными мостами, с огромными танцевальными и охотничьими залами, зубчатыми стенами и высокими башнями-донжонами — для последнего укрытия при длительных осадах… И помню, как очень расстраивалась, что «Обыкновенное чудо» снималось не там, в этих естественных декорациях.
Вместо этого мне вспоминались странные песчаные люберецкие карьеры, заполненные водой. Они должны были изображать озеро в окружении гор — там состоялись единственные съемки «на натуре». Именно в этих карьерах чуть было не погибла Женя Симонова, когда внезапно «заигравший» под ее ногами песок стал быстро поглощать принцессу. И если бы не пожарные, то даже помыслить страшно, что могло бы случиться…
В Праге я еще раз посмотрела фильм целиком — и ощущение от увиденного осталось со мной навсегда. Завораживало и вовлекало в сопереживание все: и придуманный волшебный мир, и магическая музыка, и долгие крупные планы актеров, и таинственные картины с лампами и кораблями, которые вдруг наполнились сакральным смыслом. Заиграла всякая мелочь — как выпавшая из рук Купченко чашка, как разлетающиеся страницы книги, которую пишет создатель-волшебник…
Фильм полюбили все! Можно даже сказать, что полюбился он многим поколениям. А поскольку я снималась в фильме тогда, когда у меня была годовалая дочь, то, посмотрев его, она долго верила, что сверток, который я баюкаю в финальных кадрах картины, — это она в младенчестве.
В чем же секрет этого чуда? Я не раз думала об этом. И убеждена, что тогда в седьмом павильоне «Мосфильма» действительно случилось кинематографическое волшебство, когда удивительно и счастливо сопряглись в одно неразрывное целое крупный режиссер и очень талантливые актеры. Такое бывает нечасто. А когда происходит, то и возникает необыкновенное творческое чудо…
Хочу вспомнить их, людей, которые создали фильм-притчу, фильм-легенду.
С Александром Абдуловым мы в один и тот же год поступали в театральный. Мне было непонятно, почему его — такого высокого, красивого, видного, казалось бы, созданного для театра и кино — не приняли ни в один творческий вуз. Помню его сжатый в негодовании кулак — сжатый так, что вся кровь от руки отхлынула. Покидая тогда Москву, он грозил этим побелевшим кулаком всем обидчикам и приговаривал: «Вот они где у меня все будут! Вот! Еще побегают за мной!» И оказался прав. Он поступил в ГИТИС на следующее лето — и быстро стал звездой.
А ведь часто бывает, что актеры могут иметь и отменные внешние данные, и способности, но стать звездами им не суждено. Иногда потому, что они не встретили своего режиссера. Александр Абдулов оказался счастливчиком — он такого режиссера нашел. На съемочной площадке «Обыкновенного чуда» я видела, как Марк Анатольевич ваяет из него звезду. Тогда я в первый раз услышала, что Сашку, как звали его все мы, большой режиссер уважительно называет Александр Гаврилович. Мы, молодые актеры, вообще впервые узнавали отчества друг друга благодаря ему — Захарову. И это сразу наделяло ответственностью, придавало нам определенную значимость.
Думаю, Захаров первым разглядел, что Абдулов — это актер-сериал, в котором были намешаны водевиль и мелодрама, драма и комедия, и не только потому, что так сложилось, а потому что Саша сам все так складывал. Он и жил, как на сцене. Многие женщины, кстати, испытали на себе его искусство обольщать — они считали, что он был в них влюблен, но заблуждались. Да, он быстро увлекался, быстро вводил себя в это состояние — он же актер, и это было продолжением его актерской сути, но это совершенно не означало, что он всерьез влюблен или готов жениться.
Растрачивал он себя безмерно, часто бездумно, бессмысленно. Было видно, что беречь себя — не про него. С одной стороны, это было свойство его характера, но с другой — он это всячески культивировал. Ведь театральная среда — особая. Для многих из нас быть актером означало быть драматичным, много пить, курить, страдать, говорить ночи напролет, с воспаленными глазами встречать зарю. Этот образ жизни, конечно, подрывает здоровье, и ранний уход Александра Абдулова в большой степени связан именно с этим.
Сейчас про романы Абдулова не говорит только ленивый. Многие женщины в красках и подробностях рассказывают на федеральных каналах вымышленные истории любви, до которых так охоча нынешняя публика. Я же хотела бы заметить лишь одно: венчан Саша был только единожды, с Ириной Алферовой.
Мне вспоминается, как я встретила Сашу последний раз — в 2003 году, во время визита принца Оранского Виллема-Александра в Петербург. Я тогда снимала документальные фильмы по своим сценариям. Один из них — «Маленькую Голландию большого Петра» — не раз показывали по Первому каналу. А посольство Нидерландов мне оказывало содействие, и голландцы часто приглашали меня на свои мероприятия.
И вот в гостинице, в городе, недавно вернувшем свое историческое название, я вдруг вижу, как поднимается из кресла в холле знакомая высокая фигура, — и возглас, как в театре: «Нинка!..» Мы метнулись друг к другу, обрадованные неожиданной встречей со своей молодостью и беспечностью. Ведь почти двадцать пять лет прошло со времени съемок фильма…
— Обалдеть! Четверть века пролетело, а ты так хорошо выглядишь! Даже помолодела, — сделал мне комплимент Сашка.
— Ты тоже, — соврала я. Несмотря на его юношескую стройность, он выглядел изможденным и старым. Александр Збруев, который был рядом с ним в тот момент, показался мне моложе, хотя он был на пятнадцать лет старше Абдулова.
— Ты как? Пойдем выпьем за встречу!
— Нет, Саш, не могу. Вечером. Я съемочную группу перекусить отпустила.
— А ты что, снимаешь что-то? Как режиссер?
— Да, я по своим сценариям документальные фильмы снимаю. Кстати, мне на одном из каналов предложили проект делать, пока не точно, в стадии обсуждения… Пойдешь ко мне в пилотную программу? Идея такая: общественный имидж и его развенчание. Разрушение стереотипа.
— Нин, ты че? Я имидж строю-строю, а ты возьмешь и разрушишь? Да к тебе никто не придет! Что за программа идиотская…
В этот момент от стойки ко мне направился плотный улыбающийся брюнет.
— Dobar dan[5], — обратился он ко мне на сербско-хорватском языке.
Я силилась вспомнить, кто же это, тем более что его лицо мне было отдаленно знакомо.
— Вижу, вы не узнаете меня. Я тот мэр из города Зворника, который вас на линию фронта возил. Помните, десять лет назад вы приезжали к нам в Сербию с Олегом Румянцевым.
— Да-да, вспоминаю… Извините, сейчас я договорю…
— Извините, я прервал ваш разговор. — Он двинулся в холл в сторону столиков.
Саша неприязненно посмотрел ему вслед.
— Этот человек нам войну показывал, — объяснила я. — Я тогда в Верховном Совете у депутата Румянцева Олега работала.
— Вот-вот, — мрачно произнес Абдулов, явно думая о другом. — У Ирки югослав был, тоже Олегом звали.
— Саш, ты чего? — опешила я. — Вы же разошлись с ней сто лет назад. И уж у тебя-то было-перебыло…
— Любил я ее больше всех, — услышала я то, чего уж совсем не ожидала услышать. — Дураки мы молодые были. Сейчас бы многое по-другому прожил. Ладно, в Москве выпьем, — сказал он уже другим тоном. — Я сегодня вечером уезжаю. Ты в театр-то приходи…
— Раньше, когда девушки видели знаменитых актеров, некоторые из них падали в обморок, — сказала я Олегу Янковскому.
— А сейчас почему не падаете? — строго спросил он
Вот такое признание услышала я от своего, казалось бы, легкомысленного и ветреного старинного приятеля. И поэтому, когда сегодня телевизионный эфир полон всяких придуманных откровений, хочется сказать одно: человек порой и сам себя не знает. А уж воспоминания других о нем — это чаще всего сплошные домыслы и фантазии. Известно доподлинно лишь то, что когда мужчина любит женщину, он любит и принимает ее ребенка. Так было у Саши с Ириной Алферовой. Что же касается постоянных споров, мог или не мог Абдулов иметь детей, главное в другом: в последние минуты своей стремительно уходящей жизни Саша держал на руках маленькую новую жизнь и готов был оставить ей весь свой мир.
Но тогда, когда мы снимались в захаровском «чуде», нам было лишь по двадцать три года. А жизнь улыбалась и обещала только подарки. Таким подарком оказалось и одновременное присутствие на съемочной площадке Евгения Леонова, Олега Янковского, Андрея Миронова, Екатерины Васильевой, Юрия Соломина…
Какими же были они, эти великие актеры, отметившие собой время и вошедшие в историю кинематографа? Помню, как, одетая в розовое платье фрейлины и в шляпе с клумбой на голове, я вплыла в съемочный павильон и увидела их всех — великих! Поскольку на мне все шуршало — и одежда, и шляпа, то на этот настойчивый шелест все присутствующие на площадке дружно оглянулись и посмотрели на меня. От смущения я проговорила:
— Раньше, когда девушки видели знаменитых актеров, некоторые из них падали в обморок, и кавалеры приводили их в чувство ароматической солью, которая имелась у них в кармане.
— А почему сейчас не падаете? — парировал Олег Иванович Янковский.
— Наверное, потому, что ни у кого не окажется соли в кармане, чтобы вернуть меня из обморока…
Все засмеялись. Это было время, когда, несмотря на звездный состав, никто не «звездился». Проще всего и философичнее это выразил Евгений Леонов. Однажды в ожидании своей сцены я сидела на длинном диване без подушек рядом со входом в павильон. Вышел Евгений Павлович и спросил:
— Что вы такая грустная?
И я честно ответила:
— Я так хотела играть принцессу, а не фрейлину!
— Да что вы! — Леонов хохотнул. — Это жизнь. Сегодня ты король, а завтра шут, а послезавтра о тебе никто не вспомнит.
Они были так близко, эти гении, и нам это казалось естественным! Мы глубоко верили, что пройдет совсем немного времени, и мы сами будем такими же великими. А тогда мы учились. И мастер-классом для нас было все. И работоспособность Андрея Миронова, когда, выкладываясь в каждом дубле, он, по замыслу режиссера, падал в кадре. И сосредоточенность в каждом эпизоде Ирины Купченко. И конечно же, Захаров! Марк Анатольевич, для которого не было мелочей и пустяков. Как мы завидовали актерам его театра! Как он их пестовал! А в кино у него была еще и удивительная возможность, которой в театре не было, — дать актера крупным планом, приблизить к зрителям мир актерских переживаний.
В XVII–XVIII веках в Италии была создана великая школа скрипичных мастеров. Их имена и инструменты знамениты и поныне — Амати, Гварнери, Страдивари. Скрипки, которые делали по промерам этих мастеров, назывались «аматизы», «страдивариусы». И я бы сказала, что Захаров в своем театре создавал особый вид актеров — «захариусов». Хотя позже многие из них рассказывали про его сдержанность, даже суровость. Он и сам подтрунивал над своей «мрачностью». Шутил, что придерживается совета главного режиссера Театра сатиры Валентина Плучека — помнить о главном правиле укротителей хищников: «С артистами надо быть корректным и осторожным. Не поворачиваться к ним спиной. Иначе могут укусить, причем с большим удовольствием, даже если потом будут сожалеть об этом…»
Но на самом деле он своих актеров очень любил. Они работали у него сразу на двух площадках — в кино и в театре.
Кстати, со знаменитой захаровской «суровостью» довелось столкнуться и нам.
Однажды мы с Женей Симоновой возвращались со съемок с Марком Анатольевичем в одной машине. Он сидел рядом с водителем на переднем сиденье. Мы, смущенные его молчанием, тоже не разговаривали, переглядывались и обменивались знаками. Шептаться считали вроде неприличным. И тогда я решила нарушить молчание. У меня в сумке была плитка швейцарского шоколада, который мой муж привез из загранкомандировки. В то время западный шоколад был роскошью и хорошим подарком. Я раскрыла свое «богатство», зашелестела фольгой и угостила Женю. Мы обе проголодались после съемок.
— Чем это вы там шуршите? — вдруг заинтересовался доселе молчаливый режиссер.
Смущаясь, я ответила:
— Это у нас шоколадка! Марк Анатольевич, хотите?
Он отказался, но, повернувшись к нам, спросил у Симоновой:
— Евгения Павловна, а вы любите шоколад?
— Да, люблю, — ответила она.
— А какие у вас еще есть слабости?
И тут моя однокурсница вдруг выпалила:
— Я всегда влюбляюсь в режиссеров, у которых снимаюсь!
Читать бесплатно другие книги:
