Роман с Постскриптумом Пушкова Нина
Поэтому с определенного уровня все, даже те, кто выше по статусу, относятся внимательно и предупредительно ко всякому, в том числе к подающим большие надежды молодым людям — двадцатилетним и тридцатилетним.
У нас же, в отличие от американцев, все погрязает в зависти и ревности. Тебе не только не окажут какую-то помощь, тебе норовят подставить подножку, толкнуть в спину, рассорить с тем, с кем ты дружен. Могут еще про тебя насплетничать, наговорить небылиц. Я считаю, что эта отвратительная черта очень сильно отличает нас от американцев.
Наши люди не могут укротить свою зависть. Я не хочу сказать, что американцам зависть не свойственна. Она в той или иной мере присуща всему человечеству, но американское общество очень меритократично. Есть такое понятие — «меритократия», от французского слова merite, что означает «заслуга». В США твоя ценность определяется твоими заслугами. Это не значит, что там не пользуются связями или знакомствами. Это есть везде. Но все-таки там чаще человек получает по своим заслугам. Его за это двигают, привлекают, вознаграждают деньгами. Бывает так, что большие деньги деформируют человека, деформируют личность, но я убеждена, что они деформируют только слабую, несложившуюся личность.
На мой взгляд, современному российскому обществу свойственны две черты: отсутствие перфекционизма, который свойственен американцам, и отсутствие меритократии.
Перфекционизм в американцах проявляется во всем, где бы они ни работали. Их воспитывают так, чтобы они чувствовали себя лучшими и делали то, чем занимаются, самым лучшим образом. Неважно, где работает человек, чистит ли обувь на улице или ручку на входной двери магазина, за которую берутся каждую секунду посетители, — это надо так натирать, чтобы блестело все как в зеркале. И конечно, старающегося человека продвинут дальше.
В США многие миллиардерские биографии начинались с очень простой малооплачиваемой работы. У нас же картина совсем иная.
Я вспоминаю водителя моего мужа, который однажды спросил:
— Алексей Константинович, а вот все эти богатеи — как они разбогатели? Неужели все что-то украли? Что вы об этом думаете?
— Нет, Сереж, конечно, не все украли. Всегда есть путь хорошо заработать, — ответил Алексей. — Вот ты, допустим, сидишь на зарплате, а можно и собственное дело открыть. Ты говорил, что твои приятели в машинах хорошо разбираются. Возьмите, скиньтесь втроем и купите себе, скажем, оборудование для накачивания шин, инструменты хорошие купите. Голова есть, руки есть, вот и начните. Или одолжи деньги и пригласи других ребят к себе работать. Открой в своем гараже маленькую мастерскую. Ты будешь доставать запчасти, кто-то будет сход-развал делать, кто-то масло менять. Узнай, сколько на фирме стоит та или иная работа по машине, и делайте то же самое, но дешевле. К вам обязательно народ потянется.
Водитель подумал и ответил:
— Не, Алексей Константинович. Это же работать надо. Опять колеса буду таскать? А футбол посмотреть, пивка попить? Нет, такая жизнь — кому она нужна?
— Знаешь, Сергей, ничего не происходит без сверхусилия. Если ты чего-то хочешь добиться, будь готов к сверхусилию. Только так.
Но Сергею, как и многим другим, сверхусилие делать не хочется. Зачем? Это же работать надо, как возразил он. Позже он уволился и пошел развозить пиццу. Наверное, до сих пор развозит.
Большая часть нашей жизни с мужем — это было сверхусилие. Взрослая жизнь нашей дочери, когда она днями и ночами занималась перед поступлением в институт, тоже началась со сверхусилия. Я убеждена, что жизнь очень многих успешных людей — сверхусилие, и она всегда приведет к результату. Мне кажется, если вам завидуют, значит, ваше сверхусилие принесло свои плоды.
Но — вернемся в американский дом. Что же такое американский дом, американский стиль? На мой взгляд, это максимальное отсутствие «заморочек» по любому, особенно по бытовому, поводу, стремление разгрузить себя после работы, да и саму работу сделать комфортной. Недаром словечко relax у них одно из самых любимых.
Скажем, у Криса де Муса богатый дом, дом миллионера — человека, который возглавляет большое предприятие. Но он совершенно не похож на новорусский дом. Американские дома ценятся количеством спален. И неважно, что спальня может быть крохотной, в которой еле-еле размещается кровать, шкаф для вещей и туалет. Важно, что у тебя в этой спальне будет свое личное пространство (то, что американцы называют privacy).
В доме де Мусов, куда нас привезли вечером, каждой из нас было предоставлено по спальне. Удивленная Даша, оставив свои вещи в комнате напротив, зашла ко мне и спросила:
— Мам, а как думаешь, это прилично попросить утюг? У меня постельное белье неглаженое.
Надо сказать, что и на моей постели лежало одеяло в мятом пододеяльнике, да и наволочка тоже была не отглажена. А после вопроса Даши я, приподняв одеяло, обнаружила, что и простыня была также «пожевана» стиральной машиной.
То есть все чистое, постиранное, но неглаженое.
— Да ладно, Даш, давай спать. Утром спросим.
Утром Сьюзан, хозяйка дома, узнав, что мы готовы отгладить свои простыни, изумилась так же, как мы были изумлены накануне:
— Зачем гладить? А вы разве у себя дома гладите белье? Но это же неэкологично. Таким образом вы у ткани завариваете и закупориваете поры. Мы никогда его не гладим. Иначе белье не дышит, и вы дышать не будете.
А у нас, как все мы знаем, белье крахмалят, иной раз отбеливают, кое-где хлорируют и, уж конечно, гладят. Одним словом, перегружают себя.
Или, допустим, приготовление семейного обеда или семейного ужина. Американцы стараются минимизировать время на его готовку. Кусок рыбы, запеченный в фольге или на гриле около дома, вместе с отварными спагетти, собственно, и станет ужином для большой семьи. Причем весь ужин готовится двадцать минут. А если и этих двадцати минут нет, то, легко подхватив на заправке пиццу или курицу с рисом, можно разложить это по красивым тарелкам, достать бутылку вина и превратить еду навынос в ужин при свечах. Романтика по-американски — это непременное присутствие зажженных свечей на столе.
Как-то я гостила у одной американской знакомой, живущей в Бостоне. В один из вечеров ее пригласили в гости. Я подумала, что мне придется на пару дней остаться одной в доме, но моя приятельница сказала, что ее подруга будет рада, если мы приедем вместе.
— Джорджине будет интересно познакомиться с москвичкой. Едем, едем! Даже никаких сомнений! А то она там скучает, в своей деревне.
Ньют Гингрич, спикер Палаты представителей Конгресса США и самый несдержанный на язык политик Америки, был трижды женат. Все это помешало стать ему президентом
Деревней Орит (так зовут мою подругу) называла Ньюпорт — городок на берегу Атлантического океана, где живут очень богатые люди. У многих владельцев там даже имеется собственный выход к океану. Но потрясало не это. У нас богатые дома, как правило, обнесены огромными заборами на замках и с охраной. А там стоит себе прекрасный дом — и нет перед ним никакого забора. Максимум — по периметру участка растет подстриженный плотный кустарник до колен, который ограничивает твою территорию, твою privacy. А на электрическом столбе висит почтовый ящик, хотя почтальоны иногда предпочитают корреспонденцию швырнуть через кустарник прямо на лужайку. Причем делают они это прямо с велосипеда, не останавливаясь.
Дом Джорджины считался очень богатым, поскольку в нем было восемь спален. Как я уже сказала, богатство дома определяется количеством спален. Но не во всех из них могут быть душевые. Скажем, у моей новой знакомой на этаже было только три комнаты с душевыми, а на пять оставшихся спален приходилась одна общая ванная комната.
Вообще, это очень удобно. Если гости не захотят уезжать на ночь глядя, то в доме можно разместить довольно много людей, как в гостинице. И спят все в отдельных комнатах, и постели у всех есть. И они, действительно, с неглажеными простынями.
Вход в дом перед лужайкой, на которую забрасывается почта, простой. А комфорт и богатство — с другой стороны, где начинается выход к океану. У дома два входа: один — с дороги, а другой — со стороны океана. Это твоя территория. Никто не зайдет к тебе со стороны океана.
Дорога в Ньюпорт из Бостона заняла около трех часов. Оказалось, что мы приехали к вечернему светскому приему, который владелица дома на берегу океана давала для друзей.
Было очень много гостей. На зеленом газоне с видом на бесконечное водное пространство стояли шезлонги, диваны и иная садовая мебель. С любого места можно было любоваться закатом. Люди стояли группами, сидели на диванах и в креслах, молодежь, прямо в костюмах, располагалась на траве. У многих в руках были бокалы. Но столы были пустые. На них только стояли бутылки, чистые фужеры, а на некоторых — уже использованные бокалы из-под вина.
Я никак не могла понять, когда же будут накрываться столы и почему они не накрыты к приходу гостей. Действительно, вокруг сновали официанты, подавали с подносов воду, соки и вино. Но едой даже не пахло.
Единственное, что приготовила Джорджина, — фруктовый салат с ананасами. Я как раз была на кухне и видела, как в огромную миску хозяйка дома очень лихо бросала все фрукты, которые ей попадались под руку: апельсины, бананы, ананасы. Один из официантов подошел к хозяйке и предложил:
— Давайте я заправлю этот салат.
— Нет-нет, вы не знаете как. Ждите моих указаний.
Гости продолжали подъезжать. Джорджина их встречала, расцеловывала и принимала свертки.
Одна из женщин сказала:
— Слушай, я привезла фантастическую ветчину!
Другие гости говорили: «Мы привезли сервелат». Кто-то привез канапе. Кто-то привез пиццу. Кто-то печенье, кто-то сыры. Деликатесов не было. Икры не было. В США это очень дорогой подарок, когда я приезжаю с баночкой икры, то просто царский подарок привожу.
Стол начал заполняться тем, с чем приехали гости. Видимо, до приема, когда они созванивались, каждому было сказано, с чем он должен явиться.
Когда мне предложили вина, я впервые увидела бокал из пластика, который был точной копией стеклянного, но я в России тогда этих бокалов не видела. Они тогда к нам еще не пришли. Я поняла их преимущества: бокалы можно безбоязненно ставить куда угодно. И неважно, если кто-то его собьет ногой или оставит ночевать на лужайке.
Работа официантов состояла в том, чтобы разложить все, что было привезено, на столы, а потом все, что осталось, собрать в большие скатерти и вывезти из дома.
После приема они собрали и выбросили всю красоту: разноцветные скатерти, веселые салфетки, цветную посуду, бокалы, бутылки. И дом опять принял свой прежний облик.
Утром хозяйка была свежа и весела: она выспалась. Ей не пришлось допоздна драить дом после ухода гостей или ночевать с мусором и грудой немытой посуды. На столе в салатнице стоял недоеденный фруктовый салат и милые фарфоровые чашки для кофе. Рядом, источая приятный запах, кофе отфильтровывался в кувшинчик.
Я вспомнила, как вчера на столах находилась только пластиковая посуда.
— А вы не пользуетесь стеклянной посудой во время приемов? — полюбопытствовала я.
— Нет, здесь это неудобно. Вдруг подует ветер с океана, и все перебьется.
Я продолжала расспросы, попросив не обижаться, если какой-то вопрос покажется слишком прямым. Мне хотелось понять их привычки и правила, меня расспрашивали о наших традициях.
— В русском доме к приему гостей готовятся иногда несколько дней. А у вас, Джорджина, было много помощников. Вам оставалось приготовить только фруктовый салат на этот прием, так?
В гостях у Джорджины — владелицы части океана
На этот раз хозяйка дома с легким вызовом ответила:
— Как это — только салат? Это я обеспечила посудой, бокалами, я заплатила официантам, наконец, я заплатила деньги пианисту, ну а еду и спиртное, конечно же, привозили гости.
То есть это была разделенная трапеза, и все было учтено: сколько стоят официанты, сколько стоит вытащить стулья, разложить дополнительные столы, сколько стоят бумажные скатерти, сколько стоят стаканы и бокалы.
Кстати, в США почти не дарят цветы. Цветы, по мнению некоторых американцев, — это выброшенные деньги. И когда ты появляешься с цветами, то это ты шиканул, потому что цветы там стоят достаточно дорого, дороже, чем у нас.
Если определять коротко, как прошла эта party в Ньюпорте, то вывод мог быть только один: вы пришли не есть, а общаться, господа, и если ты не наелся — поешь дома. Да и вообще, зачем много есть?
В доме моей знакомой из Бостона я жила почти месяц. Она была главой крупной консалтинговой фирмы. Муж — англичанин, окончивший Оксфорд с Тони Блэром, нигде не работал и занимался домом. Когда-то он владел рестораном, но дело провалилось, и он переключился на дом. Ему не было стыдно делать женскую работу. Детей у них не было. Было две собаки. Он занимался собаками, готовил еду, мыл посуду, пылесосил, занимался бегом и ждал жену с работы. Кроме этого изучал турецкий язык, ходил на курсы и хотел написать книгу о Турции.
Их типично американский дом с типичной американской кухней, окнами на лужайку, застекленными дверями, которые любой злоумышленник мог разбить и войти, также не был огорожен забором.
Когда я смотрела на их дома, возникало ощущение чего-то быстро-быстро собранного, наскоро сделанного. Домики Нуф-Нуфа. В этом есть своя логика. Американцы часто меняют свои дома. Вырос уровень доходов — переезжаешь в другой дом. Карьера развивается стремительно и успешно? Значит, тебя ждет еще более шикарный особняк. Для них переезды — дело естественное. Они легко переносят из квартиры в квартиру, из дома в дом свой мир в фотографиях и первым делом в новом доме расставляют семейные фото. Фотографии — подлинная визитная карточка американца, которую он носит в своем бумажнике. Посмотрите, какой я и какая у меня классная американская семья: вот жена, а вот я с любимой кошкой или с собачкой. Американец тут же готов предъявить тебе, малознакомому человеку, свою личную жизнь, так сказать, личное дело.
И хотя они очень развернуты к внешнему миру и всегда стремятся позиционировать себя как люди открытые, любезные, без проблем, стремящиеся осчастливить всех вокруг, это, конечно, не так. У всех есть невидимые миру слезы и невидимые миру переживания, но в США их не считают нужным демонстрировать. Западный мир не любит демонстрировать свою слабость. И Голливуд для них — это не только кино, но и руководство к жизни: какие вещи надо носить, как надо стричься, какие должны быть семейные отношения, как круто служить в армии. К тому же в своих фильмах они часто показывают и то, какие у них проблемы — жестокость в семьях, насилие, через которое проходят, — смотрите их кино, они там похожи на самих себя.
Президент-саксофонист
О Билле Клинтоне слышали все. В романе Айрис Мердок «Черный принц» я прочитала забавное суждение автора о Гамлете. Мердок устами главного героя, влюбленного в это произведение Шекспира, патетично утверждает: «Гамлета знают все! Скотоводы Аргентины, лесорубы Австралии, землепашцы Индии, норвежские матросы, даже американцы — одним словом, все, все самые темные и дикие представители рода человеческого хоть раз слышали о Гамлете».
Точно так же я смело могу утверждать, что Клинтона знают все. Билл Клинтон был сорок вторым президентом США, но, судя по тому, столько о нем написано статей, снято фильмов и издано книг, — он, наверное, самый знаменитый.
То было время, когда мы открывали для себя Америку, а Америка открывала нас. Как ни странно, но тогда эмоции, вызванные исчезновением «железного занавеса», во многом перекрывали реальную политику. Казалось — мы просто два народа, которые по недоразумению оказались по разные стороны геополитических баррикад. За несколько лет Алексей, который тогда работал заместителем главного редактора газеты «Московские новости», раз пять или шесть побывал в США, и не только в Нью-Йорке и Вашингтоне. Он читал лекции в Северной Каролине и Арканзасе, выступал на крупных конференциях в Колорадо и Техасе. В некоторые поездки мы ездили вместе. Но в тот раз он поехал без меня.
Это был, кажется, май 1994 года. Наш давний знакомый Джефф Тримбл, который долго возглавлял московское бюро журнала «Ю Эс Ньюс энд Уорлд Рипорт», а затем, вернувшись в США, вошел в руководство журнала, встретив Алексея в Вашингтоне, сказал ему, что может пригласить в Белый дом, когда в Овальном кабинете происходит еженедельное радиообращение Билла Клинтона к нации. Организовывать это вызвался советник Клинтона, известный американский журналист Дэвид Герген, с которым Алексей познакомился ранее в одной из своих американских поездок. При Клинтоне была такая практика — президент выступал по радио прямо из своего кабинета, где собиралась небольшая аудитория из родственников и знакомых сотрудников его администрации. Так сказать, «все свои». А затем можно было недолго пообщаться с президентом.
Терактов тогда почти не было. Перед входом в Белый дом не было, как сейчас, массивных бетонных блоков — чтобы вдруг не прорвался грузовик со взрывчаткой. И «секьюрити» не была столь придирчивой, как сейчас. Ни ботинки, ни пояс с посетителей никто не снимал. Даже когда через несколько месяцев все через того же Дэвида Гергена я и Даша захотели также побывать в Белом доме, нас тоже особенно не досматривали. Выдали пластиковые пропуска «Visitоr[6] на прищепке, и мы прошли в самое сердце Америки на экскурсию.
Но вернемся к встрече Алексея с Клинтоном. В те дни у Клинтона на плечах тяжелым грузом висела проблема посылки войск на Гаити, не говоря уже о югославском кризисе. Ситуация на Гаити требовала быстрых действий. Там в очередной раз было полное безвластие, население терроризировали банды, страна была на грани войны всех против всех, а к берегам Флориды уже начинали приставать кое-как сколоченные плоты с гаитянскими беженцами. Американцам совсем не хотелось видеть этих беженцев на своей территории. Раздумывая, послать ли туда войска, Клинтон решал две проблемы: навести минимальный порядок на Гаити и уберечь Америку от новой волны нежелательных иммигрантов.
— Моментами напряжение явно читалось на лице президента США и в его глазах, — рассказывал мне мой муж. — Но, — поражался он, — как только после его выступления к нему начали подходить люди, он сразу преобразился. Он сразу же превратился в того самого легендарного, излучающего тепло и внимание Клинтона, которого многие считают одним из самых сильных президентов за всю историю Америки. Я ощутил это на себе: его рукопожатие, как и его взгляд, не были формальными, безличными. Он пожимал руку именно мне — политологу и журналисту из России. В тот момент он думал не о Гаити, а именно о том, что перед ним — русский и на этого русского нужно произвести хорошее впечатление. И, знаешь, ему это удалось. При всем моем скептицизме Клинтон мне понравился — в нем было много человеческого тепла, и я его ощутил.
После недолгого разговора Алексей протянул ему подарок — кожаную папку «Московские новости». Клинтон удивился и поблагодарил. Но каково же было наше удивление, когда через пару месяцев на имя моего мужа пришел конверт с американским гербом, марками и всякими печатями. А внутри — письмо на бумаге с золотым гербом и за подписью президента Клинтона. Он в нем благодарил «за подарок» и писал, что тепло вспоминает встречу. Мы были, как сейчас говорят, «в шоке». Пару лет спустя Алексей получил похожее письмо от экс-президента США Джеральда Форда — с благодарностью за полосное интервью в «Московских новостях».
Билл Клинтон, 2009 год: уже не президент, но по-прежнему мастер общения и обольщения
Много позже, когда мне самой довелось пересечься с Клинтоном, я поняла и почувствовала то, о чем говорил мне мой муж, — присутствие теплоты. И это было не лицемерие и не лицедейство, нет — Клинтон выглядел и, видимо, был в этот момент абсолютно искренним. Словно включался какой-то безошибочный инстинкт человеческого общения, которым Клинтон обладает, наверное, в большей степени, чем многие выдающиеся люди, с которыми я встречалась.
Рассказывали, что он знал по имени всех своих охранников:
— Эй, Стив, ты отвез свою мать в госпиталь? — спрашивал он у одного. — Тебе нужна помощь?
— Джон, поздравляю тебя с рождением малышки. Как назвали? — обращался к другому.
Его обожали и секьюрити, и поварихи, и официанты. А он, похоже, купался в этом обожании.
Конечно, легко предположить, что у него были и внебрачные связи. А уж в пору его президентства…
Моника Левински в своих интервью рассказывала, что «не воспринимала его как мужчину». Он был для нее «символом всего самого-самого». Это уже потом якобы полюбила его и стала задаривать подарками: сигары, сувениры-лягушки, которых он обожал, солнечные очки, рубашки. Он же ответных подарков дарил до обидного мало.
Может быть, в отместку за это, но уж никак не из любви, она продала свое участие в документальном фильме «Моника в черном и белом» за семь миллионов долларов. За интервью брала по два миллиона. А свое «знаменитое» платье решила выставить на аукцион с начальной ценой два миллиона. «Ведь реликвий подобного рода на сегодняшний день в мире просто нет», — откровенничала «звезда».
За год до всех разоблачений президент США приветствовал Давосский форум неожиданной историей. Я была в зале и рассматривала его, находящегося на сцене, очень внимательно. Высокий, он сидел на стуле, который казался для него низковатым. Ноги он не вытянул, а, напротив, засунул под стул и там немного косолапо подставил одну к другой. На нем были лаковые черные комбинированные ботинки с белыми носами. Речь свою он начал словами:
«На одной встрече с избирателями ко мне подошла малышка, маленькая девочка пяти лет. И спросила, глядя на меня серьезно, без всякой улыбки:
— Тебе сколько лет?
— Сорок семь, — ответил я.
— Это очень много.
«И действительно, много», — впервые пришло мне в голову».
Аудитория на форуме обычно очень легко реагирует даже на намек на шутку — сразу смеется, аплодирует. Но на этот раз все вдруг замерли, будто осознавая простые истины.
А президент Клинтон продолжил свою речь, пытаясь подвести итог тому, что он сумел сделать в свои годы. И в его словах было очень много «непрезидентского». Он очень естественно проявлял себя. И тем подкупал всех, кто его слушал.
В один из его последних приездов в Давос, когда там был Владимир Путин (в отличие от Клинтона Путин лишь однажды посетил Давос — в 2009 году), мы с мужем были приглашены на вечерний прием, который давал президент России. Я стояла одна, чуть в стороне от мужа, поскольку Алексей в это время разговаривал с Анатолием Чубайсом (у них — весьма сложные отношения, но в Давосе они общались). И вдруг в зал входит Клинтон и направляется прямо ко мне.
Он вошел один, без охраны. Охрана осталась на входе. Улыбаясь, оглядел зал, увидел меня, стоящую с бокалом в руке, и уверенно направился ко мне, как крейсер к желанному берегу. Я даже оглянулась, чтобы убедиться в том, не стоит ли за моей спиной кто-нибудь, кого он хорошо знал. Но нет. За мной никто не стоял. И он шел, соблазнительно улыбаясь именно мне. «Перепутал, — пришла вторая версия, — как можно так улыбаться незнакомой женщине, как будто нас связывала какая-нибудь только нам известная история». В этот момент он уже протягивал мне руку и говорил:
— Добрый вечер! Я рад вас видеть!
Я не знала, как себя вести. Со мной разговаривали, как со старой знакомой, поэтому я осторожно ответила:
— Добрый вечер, господин президент. Вы думаете, что мы раньше встречались?
И тут он мне заговорщически подмигнул, как голливудский актер. В этот момент сбоку появилась фигура моего мужа, который, увидев, что его жена увлеченно беседует с американским соблазнителем номер один, прервал свой разговор с Чубайсом и направился к нам.
Клинтон не мог его видеть, потому что Алексей шел к нему со спины. Он просто почувствовал легкое движение позади себя. Мгновенно обернувшись, Клинтон протянул руку моему подошедшему мужу и, широко улыбаясь, поприветствовал его словами:
— Как ваши дела? Как поживаете?
— Очень хорошо, — ответил Алексей. — Меня зовут Алексей Пушков. Мы с вами встречались на вашем радиообращении пять лет назад.
— Конечно, конечно! Я вас помню! — И в этот момент нам верилось, что он говорит правду.
— А это моя жена, — продолжал Алексей.
— Да-да. Мы уже познакомились. Я просто подошел поприветствовать. Я вам желаю приятного вечера!
Он быстро развернулся и пошел туда, где стоял российский президент.
P. S. По окончании вечера мы сфотографировались, и можете себе представить, что моя память так и сохранила его прищур, подмигивание и озорное лицо мальчишки-саксофониста, наигрывающего девушкам любовные серенады.
Озеро Рица и призрак Сталина
В середине 2000-х я впервые оказалась в тогда еще непризнанной Республике Абхазия. Туда мы поехали по приглашению Сергея Васильевича Багапша, тогдашнего президента Абхазии. Это был высокий мужчина, здоровый, крепкий, и его смерть в 2011 году в Москве на операционном столе настолько меня удивила и потрясла, что я долго не могла поверить в этот факт, как, думаю, не верят в его смерть ни его жена, ни все, кто его близко знал.
Багапш был по-настоящему народный президент. В очень небольшой республике его знали все лично, и он, казалось, тоже всех знал по именам.
В небольшом ресторанчике, недалеко от порта, за длинным столом и с домашним абхазским вином мы вели неспешные беседы: о взрывах на границе с Грузией, о том, как все эти годы абхазам помогала Россия, и, конечно, о той давней, но кровавой войне с Грузией, которую в Абхазии никто не забыл.
— У нас, абхазов, — говорил он тихо, затягиваясь очередной сигаретой, — погибло тогда три тысячи мужчин. А всего нас сто двадцать. Все остальные, кто здесь живет, — это русские, украинцы, евреи, армяне… Так что в каждой семье погиб либо муж, либо отец, либо сын. А то и сразу — двое либо трое…
Когда в 1992 году Абхазия заявила, что хочет стать более самостоятельной, толпа грузин во главе с тамошними националистами, вооруженная копьями и цепями, двинулась в направлении Гагр. Сергей Багапш, в недавнем прошлом глава республиканского комсомола, возглавил тех, кто решил дать отпор.
Со стороны Грузии агрессивная толпа, готовая убивать, шла к мосту, через который можно было пройти в Абхазию. Абхазы знали жестокость и беспощадность грузин. Многие из них, как в оцепенении, безропотно ждали своей судьбы, кто-то стремился спрятаться, спрятать детей. Тогда Сергей Багапш и его товарищи взорвали этот мост…
Пока мы беседовали, к нам подходили и за наш стол присаживались его многочисленные знакомые, друзья, соратники. Они почти все воевали, и у каждого было что рассказать.
— Тогда, в 1992 году, когда стало ясно, что мы не подчинимся, грузинские боевые вертолеты атаковали Гагры. Люди загорали на пляже, и по ним с вертолетов открыли огонь, — рассказывал Сергей Васильевич. — Так началась война. И тогда стало ясно, что в Грузию мы уже никогда не вернемся.
Кто-то включался в его рассказ, кто-то вспоминал о том, как грузинскую армию выбили из Гудауты, после чего в войне наступил перелом, кто-то предлагал тост за погибших…
— У меня к Грузии и к тем, кто там живет, ненависти нет, — говорил абхазский президент. — Я и сам женат на грузинке. У нас немало смешанных семей. Но теперь уже все. Мы — отдельно…
Я часто вспоминала нашу поездку и гордость, которую испытывал Сергей Васильевич, показывая нам свою любимую Абхазию. За два дня до нашего отъезда в Москву он повез нас на озеро Рица. Озеро лежит, как в глубокой чаше, между гор. Открывается оно внезапно, как в шкатулке: поднимаешь крышку — а там сюрприз.
Ехали мы долго и приехали к обеду, но обедать совсем не хотелось. Поразившее и как бы внезапно выпрыгнувшее на меня озеро манило к себе. Я все время под разными предлогами стремилась остаться на воздухе, возле воды. Там было что познавать.
По озеру нас повезли на просторной моторной лодке, отделкой напомнившей автомобиль «Чайку» — времен Политбюро. Во всяком случае, руль там точно был копией с машины номер один. На этой моторке возили на прогулки еще Сталина. И мне дали поуправлять лодкой, подержаться за тот руль, за который, как говорили, «сам Иосиф Виссарионович держался». Был прекрасный июньский солнечный день, и таким же было у всех настроение — приподнятое, праздничное.
Потом был долгий ужин, стол, заставленный до краев свежей жареной рыбой, пойманной в Черном море. Особенно вкусной была ставрида. В Пицунде Алексей ловил ее с лодки на кучу голых блестящих крючков — и почти всегда вытаскивал по шесть-семь штук зараз: по одной на каждом крючке.
И конечно, были тосты: искренние и долгие — за дружбу, за Россию и Абхазию, за верность…
Когда закончился ужин и Сергей Васильевич уехал, возник вопрос, где мы будем ночевать. Предложений было два: либо в спальне Хрущева, либо в спальне Сталина — на выбор.
Я по натуре — экспериментатор. Мне историю надо познавать через прикосновения и житие в ней. Я люблю познавать ее, как говорится, тактильно.
Однажды из-за своего неуемного любопытства я чуть не угодила в полицию. Это было на Корсике, в родном городе Наполеона — Аяччо. Там сохранился его дом, в котором нынче находится музей. Музей не очень посещаемый и поэтому, как мне показалось, не очень защищенный. И когда мы проходили мимо спальни Наполеона, я, увидев его небольшую, совсем короткую кровать, воспылала неукротимым желанием на нее прилечь. Мне было любопытно: помещусь ли я туда, будет ли мне по росту постель французского императора?
Из Гагр мы отправились на озеро Рица
Сохранился личный катер Сталина. Им рулили помощники. Сталин рулил страной
Оглядев коридор, оценив обстановку и не заметив камер слежения, я быстренько вытянулась на постели Наполеона. Мой муж уже был в следующем зале и не заметил моих маневров, одним словом, не уследил.
И в тот момент, когда я уже пятками коснулась изножья, а головой уперлась в изголовье, в спальне раздался жуткий вой сирены. Он огласил весь крохотный музей, как в банке во время ограбления. Из соседнего помещения раздался торопливый топот, и в спальню вбежали сразу три человека: двое мужчин и одна женщина. Из соседней комнаты туда же вернулся мой муж. Я, уже стоя на ногах и торопливо поправляя покрывало постели, смекнула: весь этот переполох из-за меня, где-то что-то невидимое сработало! Позже Алексей мне объяснил: сработал «стороживший» постель лазерный луч.
Француженка, увидев меня, вскричала:
— Мадам! Здесь исторические ценности! Вы что, садились сюда? — подозрительно глядя на меня, она указала на кровать, даже не предполагая, что я уже там полежала.
— Нет-нет, — нашлась я с ответом, — мне просто хотелось понять, не подделка ли это покрывало. И действительно ли оно — еще с тех времен, когда Наполеон был императором Франции. Я чуть-чуть приподняла покрывало, чтобы посмотреть изнанку ткани, — продолжала отнекиваться я, призывая мужа в свидетели и в адвокаты.
Служащие уже поняли, что перед ними иностранка, но было видно, что они крайне недовольны и раздумывают, что же делать. Тем не менее я была уверена, что безупречный французский моего мужа смягчит ситуацию в нашу пользу.
— Месье, вы француз? Вы знаете эту женщину? — обратилась к нему служительница музея.
— Нет, мы русские. И эта женщина — моя жена, — ответил мой муж.
— Ты ей, главное, скажи, — суфлировала я, — что твоя жена — сценарист и автор документальных фильмов, и что меня интересовала только подлинность покрывала.
Короче, эту историю мы замяли. Мер французы предпринимать не стали. Восторжествовала русско-французская дружба и память о славе русского оружия 1812 года. И правду мой муж узнает только из этой книги: интересовало меня не покрывало, а какого же я роста — как император Наполеон или слегка повыше.
И вот вновь, когда встал вопрос, в какой из исторических спален переночевать, я, конечно же, ни секунды не сомневаясь, выпалила:
— Конечно, в спальне Сталина! Я выбираю спальню диктатора!
У Сталина была одна спальня, но спал он иногда и в других комнатах. Поэтому персонал не всегда знал, в какой из комнат он спит. Скажем, вечером он заходил в спальню, и все видели, как он туда вошел, а утром уже его могли обнаружить в совсем другой комнате. Бывало, что ночью переходил из помещения в помещение.
Когда нам показали спальню Сталина — мрачноватую и темную, то начальник охраны, из военных, такой простой и надежный мужчина, сказал нам:
— Я бы здесь не остался. И вам бы не советовал. Знаете, всякое бывает.
— Что бывает? — спросили мы почти одновременно.
— Да… — сказал он и стал оглядываться. — Кто-то здесь ходит. Сидишь ночью, вдруг — скрип — дверь открылась. Хлоп — дверь захлопнулась. И видишь фигуру.
— Какую фигуру?
— Ну, — говорит, — какую фигуру? Ту самую…
— И что, вы это видели? — Мы сразу поняли, о какой фигуре он говорит. — Вы ЕГО видели?
— И не раз, — было нам ответом.
— Может, все-таки у вас глюки? — усомнилась я.
— Ничего себе, глюки! Тут сидишь и не знаешь, где у тебя душа и жив ли ты в этот момент или мертв.
И, поколебавшись, мы решили все же в спальне Сталина не оставаться. Во всяком случае, мой муж сказал, улыбаясь:
— Ты знаешь, я же критиковал Иосифа Виссарионыча в своих программах: за то, что он пропустил начало войны, да и не только за это. Так что неизвестно, как он поведет себя со мной. Давай пойдем лучше в спальню Хрущева.
Хрущевская спальня — очень просторная и светлая — была с одним входом, с социалистической полированной мебелью. Полировка была очень модной в то время. То ли болгарские, то ли румынские полированные шкафы с небогатой отделкой, скрипящая от времени полированная постель, полированные тумбочки со столом, да один шкаф для одежды. Вот такая была обстановка в хрущевской спальне, где мы провели ночь без всяких призраков, но с закрытыми окнами. На всякий случай, как сказал Алексей.
Я все время просила мужа распахнуть окна:
— Алеш, здесь так пахнет, как нигде. Здесь озеро, сирень, липы. Распахни. Ну почему мы спим с закрытыми окнами? — негодовала я.
— Ты этого человека слышала?
— Какого?
— Охранника.
— А он при чем здесь? Он что, окна не разрешает открывать?
У американцев есть выражение «крупнее, чем жизнь» («Larger than life»). Таким был президент Абхазии Сергей Багапш
— Я тебе как мужчина могу сказать, что в его мужском сознании фантазии и глюки не живут. Он простой офицер, он физически ничего выдумать не может. Ты же с ним беседовала… Так что он рассказал о том, что сам видел. Или почувствовал…
P. S. Так мы впервые в своей жизни спали в доме, где живет чей-то дух. И как нам сказал охранник, бывает, что ночью он хлопает дверьми и тихо ходит.
Маленькая Голландия большого Петра
Человеческая жизнь — это роман, который каждый пишет самостоятельно. Он может быть авантюрным или пресным, приключенческим или таким скучным, что молоко способно скиснуть. Роман может быть о любви или о ее отсутствии, о горе и печали — обо всем, из чего состоит наша жизнь. И как в каждом романе, там существуют главные персонажи и второстепенные, герои и антигерои.
Если бы мне суждено было судьбой остаться в театральном мире, в мире кино, то не исключено, что моя жизнь превратилась бы в сплошной экшен. Но поскольку замужество определило другую среду обитания, то постепенно изменился и круг общения. В нем непросто существовать и совсем нелегко попасть. И мне было очень интересно открывать его для себя. Все это составило жизненный опыт, так сказать, жизненный багаж.
И заграничный опыт, и съемки документальных фильмов, где я являлась сценаристом, и нынешняя работа мужа с частыми выездами в разные страны, где мне приходится его сопровождать, — все это способствовало тому, что у меня накопилось много впечатлений. И не только туристических, но и психологических наблюдений за людьми, как нам кажется, из другого мира, из-за бугра, как говорили в эпоху социализма.
Этот другой мир состоит совсем не из особенных людей и не из особенных отношений. Там есть свои проблемы, свои заморочки и свои тараканы.
Мне нетрудно было понять их повседневную жизнь, манеру общаться, проблемы и упреки, которыми они обменивались друг с другом. А если добавить к этому опыт проживания у друзей в их домах и квартирах на самых разных континентах, то внимательному наблюдателю открывалась жизнь как она есть — без прикрас и без глянца.
Кстати, этот очень полезный опыт научил ценить и то в российской жизни, что мы считаем обыденностью или нормой вещей. Вот вам простой пример: на съемках своего фильма «Маленькая Голландия большого Петра», когда я со съемочной группой исколесила половину Нидерландов, во время разговора с профессором-славистом из Лейденского университета я поразилась тому, что он просто с завистью говорил о том, как в России умеют дружить. Хотя я лично не считала это особым достоинством, но Гарри Пэйнэнбург, сверкая глазами и вглядываясь мне в лицо, будто ожидая от меня, как от Христа, какого-то откровения и совета, твердил:
— У нас никогда ты не можешь прийти без звонка к другу со своей проблемой. Это невозможно. Даже если ты, допустим, напьешься и заявишься к лучшему другу излить душу, пожаловаться на жену или на начальника, на отсутствие денег или на какую-то неизлечимую болезнь, то будь уверен, что, выслушав это, в тот же вечер перед сном он решит, что с тобой дружить больше нельзя. Ты просто недостоин его дружбы! Ведь принцип окейности — самый главный принцип нашей жизни. У тебя должно быть все хорошо. Именно этим ты и привлекаешь людей. А если у тебя плохо, то иди к психотерапевту, иди к психологу. И там получай психологическую поддержку. Почему я должен оказывать тебе профессиональную помощь бесплатно? Так сказать, по-дружески? Ты отнимаешь мое время, ты жалуешься. Да вообще, это портит мне настроение. А я после этого с тобой дружи? Поэтому, — заключил Гарри Пэйнэнбург, — если у меня какая-то проблема, то я предпочту пойти в инстанции, но не к тому, кого я считаю своим другом. В инстанции я еще пойду потому, что там я останусь анонимным. А для своего друга я буду веселым, жизнерадостным, с которым хорошо отдохнуть, выпить пива, пройтись вдоль моря или поиграть в теннис. Или вот еще: у вас принято у друзей одалживать деньги. У нас об этом даже спрашивать неприлично. На эти деньги твой друг может получить проценты или пустить их в дело, да просто купить себе что-нибудь. Я не имею права вторгаться в его бюджет. Ведь у нас у всех деньги распланированы.
Расставшись с миром кино, я начала снимать телевизионные фильмы
Надо сказать, что подобная логика была мне не просто любопытна, мне стало сразу же понятно, откуда это идет. Голландия — протестантская страна со своей протестантской этикой, один из постулатов которой состоит в том, что в рай попадет работающий и богатый, потому что результативная работа всегда сделает человека богаче. Поэтому идеология накопительства, бережливости, строгости и аккуратности впитывается с молоком матери. Когда в семье подрастающий малыш с интересом разглядывает свою ладошку, то мать или бабушка обязательно покажут ему, как линии на ладони составляют букву «М», что означает по-голландски Man — «человек». А если перевернуть ладонь, то буква «М» легко превращается в букву «W», и означает это Work — «работа». То есть человек рожден для работы.
Деньги для них являются мерилом их труда. Подчас труда тяжелого. Поэтому голландцу не придет в голову швыряться деньгами в ресторане или тратить огромные средства на одежду или машину.
Там даже аристократия — и та работает.
Меня это поразило в доме баронессы де Вас фон Стэйнвэйк. В своем старинном родовом имении она сама ухаживала за лошадьми, принимала роды у овец, потому что хотела вырастить овец, дающих шерсть лучше, чем шетландская.
На стенах в их доме висели портреты предков семьи, ведущей свой род с XII века. Первый Стэйнвэйк был совсем не аристократическим: рыжебородый, с довольно-таки бандитской внешностью. Я не преминула об этом сказать Кларе:
— Ваш прародитель вполне мог бы сниматься в нашем фильме «Бандитский Петербург».
На что Клара, смеясь, ответила:
— А он и был бандитом. Он грабил на дорогах в XII веке. Но потом, после тюрьмы, стал работать, купил землю и скопил довольно много денег. Взялся за ум.
И Клара, показывая мне дом, с гордостью рассказывала:
— Наши предки много работали. И у нас дворянский титул мало что значит. Гораздо больше значит, что ты сам из себя представляешь. Вот, скажем, мой отец работал в Советском Союзе послом Королевства Нидерландов еще при Сталине. И мой муж тоже посол, работает в Москве. А мой брат — музыкант — пишет музыку, на эти деньги живет. А один из моих родственников долго судился с крестьянами, которым дал землю в пользование, а они не захотели ее ему возвращать. И кузену пришлось доказывать в суде, что он на своей земле заработает больше денег и принесет больше пользы, чем это делают его наниматели — крестьяне. Дело долго рассматривали, и барона обязали предъявить бизнес-план по использованию своей же собственной земли.
Вообще Голландия — страна любопытная. Рассказывают, что их королеву Беатрикс из рода династии Нассау можно было встретить в магазине, стоящую в кассу за покупками. И никто ее вперед не пропускал. Ей оказывали знаки почтения, с ней здоровались, но пропустить вперед даже королеву голландцу в голову не приходило: как же, ведь я же раньше пришел и очередь занял. Они очень ценят свое время, поэтому им свойственно все записывать в блокнотики. У каждого свой блокнотик. Однажды я видела, как в блокнотик что-то записывал попрошайка. Не знаю, что: может, телефон, а может быть, доход за день, но он точно что-то писал.
А случайно разговорившись в кафе с нашей эмигранткой, угощавшей своего пятилетнего внука капучино, по поводу блокнотиков, узнала интересную историю.
Она была эмигрантка с Украины, голос не понижала, и ее гортанное «гэ» перекрывало тихо звучащую музыку. Полная Гала весело сказала мне:
— Та задолбали они с этими блокнотиками своими всех! У нас же ж как? От скажем, моя дочка. Она раз — и в дверь звонит: «Мама, от тебе Рома, от гуляй с ним». И ее не интересует, шо я там делала, шо хотела сделать, какие там мои планы. Все неважно! Бери Рому — иди гуляй. Закон! А от у них, у них же ж по-другому. От она берет свой блокнотик, звонит:
— Мама, к тебе можно прийти в среду?
— Шо? Кохда? В среду. А во сколько?
— Ну, в пять.
— Ой, подожди, дочка, щас посмотрю.
Берет блокнотик.
— Нет, ты знаешь, в среду нельзя. Я буду занята. Давай через недельку, в понедельник.
— Ой, мама, я в понедельник тоже не могу, от так.
И вот пока они договорятся, рак на горе свистнет. И все блокнотики, блокнотики и сохласования. А моя: деньхи ей нужны — открыла ящик, взяла. «Мама, потом отдам». Кохда отдаст, отдаст ли вообще, ну а шо я ей скажу? Дочка ж. А у них нет! У них по-друхому…
Барон и баронесса де Вас фон Стэйнвэйк (справа) у нас в гостях
И опять, передразнивая воображаемую голландку:
— Ой, Кристиночка, а кохда ж ты мне отдашь семь хульденов?
И ведь помнит! Все в блокнотике записано.
Или от другой прымер: моя холодильник открыла: «Ой, как вкусно, мама». Сама поела, Ромку накормила и с собой взяла. А шо ж? Он же ж, тот борщ, не ресторанный и не китайская лапша из коробочки. Свое. Как здесь не дашь? А у них тебе все посчитают, посчитают и запомнят.
И действительно, все помнят, я могла сама в этом убедиться. Все везде записано. Но удивительнее всего для нашего российского ума не это. Меня особенно поразило, что в восемнадцать лет юному голландцу или голландке в семье говорят «До свидания». По закону родители обязаны содержать детей до восемнадцати лет. Дальше свою жизнь ребенок должен обеспечивать сам и зарабатывать на нее тоже сам. Отчий дом или квартира, в которой дети выросли, принадлежат родителям. И только им. Это результат их труда. И только от них зависит, как этим распорядиться.
Очень многие голландцы распоряжаются своей собственностью так: они распродают ее и на вырученные деньги переезжают в хосписы, то есть в дома для престарелых.
Когда я туда попала, у меня было ощущение, что я нахожусь в фешенебельном санатории. Летние и зимние садики, прудики с красными рыбками, сидящие за ломберными столиками старушки, играющие в бридж. Да их и старушками не назовешь — просто дамы из Амстердама. В жемчугах, с маникюром и макияжем. В некоторых компаниях присутствовали и пожилые джентльмены, так что макияж был к месту. Это как раз все те, кто, распродав дома и квартиры, снял себе в хосписе несколько комнат и перевез туда любимые и дорогие сердцу вещи. Из своих денег они также оплачивают сиделок, медсестер и врачей. А то можно вызвать к себе туристического агента и отправиться в путешествие: туристические автобусы по стране или в недалекие страны для голландских пенсионеров доступны почти каждый день.
Что касается детей или внуков, то, конечно, по праздникам они там появляются. Взаимные упреки не в чести. У каждого своя жизнь — и разве это не нормально? Выводы делайте сами.
Голландцы — красивая нация. И совсем они не такие, как на полотнах Брейгеля. Высокие, самые высокие среди европейцев. Средний рост — метр восемьдесят три сантиметра. Метр девяносто для мужчины — почти норма.
Один мой знакомый писатель-эмигрант, с которым я там встретилась, рассказал, что когда он приехал и увидел таке количество высоких длинноногих девушек, то решил, что попал в свой рай. Его рост — два метра один сантиметр. И в России ему трудно было найти партнершу. Они все ему казались малорослыми. И вот наконец в Голландии он дорвался до красоты под стать. Назначил свидание, пригласил в ресторан. Девушка согласилась. Он надел свой лучший костюм, купил цветы и замер в ожидании приближающегося счастья.
Читать бесплатно другие книги:
