Лицо в зеркале Кунц Дин
Свешиваясь с дивана вниз, он начал испытывать головокружение.
— Я могу назвать вам фамилию моего врача. Он выпишет вам рецепт. Дышать вам станет легче. Вы еще меня поблагодарите.
Ему ответил каркающе-монотонный голос, доносящийся из горла, забитого лезвиями бритв, более сухой, чем дважды сожженный пепел, поднимающийся из невероятных глубин, по расщелинам в груде камней, из руин чего-то неведомого: «Мальчик».
В ухо Фрика слово это вползло, как насекомое, может, как одна из тех уховерток, которые вроде бы могут проникать в мозг и откладывать там яйца, превращая тебя в ходячий улей, кишащий червями.
Помня о всех афишах, на которых отец выглядел благородным, храбрым и решительным, Фрик не бросил трубку на рычаг. Собрал силу воли в кулак и изгнал страх из голоса: «Вы меня не напугаете».
— Мальчик, — повторил голос, — мальчик. — Послышались другие голоса, четыре или пять, поначалу тихие, мужские и женские, повторяющие: «Мальчик… мальчик». В них звучала настойчивость, нетерпение, отчаяние. Он различал мелодичные голоса, обволакивающие, хриплые, грубые: «…кто там? …путь, он — путь»,
сладкая плоть…», «…глупый маленький поросеночек, легкая добыча…», «пригласи меня…», «…пригласи меня…», «…нет, пригласи меня…» В секунды число голосов увеличилось до десяти, двадцати, множества. Может, потому, что говорили они все разом, казалось, что им куда привычнее звериное рычание, чем человеческая речь, отдельные слова, среди которых хватало ругательств, слились в поток бессмысленных фраз, перемежаемых леденящими душу криками страха, боли, раздражения, злобы.
Сердце Фрика колотилось по ребрам, пульсировало и горле, отдавалось в висках. Он-то давал себе слово не пугаться, но испугался, испугался до такой степени, что не решался вымолвить в ответ хоть одно слово.
И однако эти сбивчивые голоса влекли его, приковывали внимание. Жажда общения, тоска, отчаяние, меланхолия сливались в песню, которая трогала струны его души, говорила с ним, уверяла, что более ему нет нужды страдать от одиночества, что дружба — вот она, ему достаточно только попросить, стоит лишь открыть
им сердце, и у него появится семья, а жизнь обретя смысл и цель.
Но даже этот бессвязный, полный ругательств, которые должны были отталкивать Фрика, хор голосов где так часто слышалось рычание и шипение, успокаивал его ужас. Сердце все колотилось, но от мгновения и мгновению страх в этих гулких ударах замещался радостным волнением. Все могло измениться. Совершенно, Полностью. Здесь и сейчас. В мгновение ока. У него могла начаться новая жизнь, намного лучшая, а требовалось для этого совсем ничего: только попросить. И из его жизни навсегда исчезнут одиночество, неопределенность, замешательство, сомнения в себе, слабость…
Фрик уже открыл рот, чтобы произнести короткую фразу, которая толковалась бы исключительно как приглашение, фразу, которой настоятельно рекомендовали избегать пользователям гадальной доски. Но, прежде чем произнести ее, периферийным зрением он уловил какое-то движение.
И когда повернулся, увидел, что растянувшийся шнур между телефонным аппаратом и трубкой, прежде из белого винила, теперь вдруг стал живым, розовым и склизким, напоминая пуповину, соединяющую мать и новорожденного. И что-то медлительное, толстое, сильное толчками продвигалось от стоящего на полу телефонного аппарата к трубке, которую он держал, к уху, в ожидании приглашения, уже готового сорваться с его языка.
Сидя за столом в своем кабинете, жуя сандвич с ветчиной, пытаясь понять назначение шести подарков Райнерда, Этан вдруг понял, что его мысли то и дело возвращаются к Данни Уистлеру.
В морге больницы Госпожи Ангелов, впервые узнав об исчезновении тела Данни Уистлера, он интуитивно понял, что сверхъестественные события в квартире Райнерда и уход из морга мертвого Данни взаимосвязаны. Поэтому позднее его не удивило известие об участии Данни в убийстве Райнерда.
А вот что удивило Этана, так это встреча с Данни в баре отеля.
Ни о каком совпадении речи тут быть не могло. Данни появился в баре именно потому, что там сидел Этан. Данни хотел, чтобы Этан его увидел.
А раз ему предлагалось увидеть Данни, следовательно, от него ждали, что он последует за давним другом. А может, и настигнет его.
Но когда Этан вышел из отеля, в суету и дождь, оглядываясь в поисках Данни, ему позвонил Рисковый. И вот теперь Этан думал о том, а что бы он сделал, если бы ему не пришлось срочно ехать на встречу с Рисковым в церкви.
Он связался со службой информации, получил телефон отеля, после чего позвонил на регистрационную стойку.
— Я бы хотел поговорить с одним из ваших гостей. В каком он остановился номере, я не знаю. Его зовут Дункан Уистлер.
После паузы (портье справлялся с компьютером отеля) последовал ответ: «Извините, сэр, но среди наших гостей нет мистера Уистлера».
Ранее в просторном помещении горело лишь несколько ламп, но теперь Фрик зажег все, плюс люстры под потолком, плюс елочные гирлянды. По яркости освещения библиотека не уступала операционной, но Фрику казалось, что света все равно недостаточно.
Он вновь поставил телефонный аппарат на стол. Вытащил провод из розетки в стене.
Полагал, что телефоны звонят в его комнатах на третьем этаже и еще долго будут звонить. Он не собирался идти к себе и снимать трубку. Звонящих из Ада могла отличать настойчивость.
Он подтащил кресло к самой рождественской ели. Поближе к ангелам.
Возможно, он поступал по-детски, глупо, как суеверная старушка. Пусть. Эти люди в телефоне… эти нелюди…
Он сидел спиной к рождественской ели, здраво рассудив, что через все эти ветви, обвешанные ангелами, не прорвется никакое зло, не нападет, застав его врасплох.
Если бы раньше он не солгал мистеру Трумэну, сейчас мог бы пойти в квартиру начальника службы безопасности и обратиться за помощью.
Здесь, во Фрикбурге, Соединенные Штаты Америки, часы всегда показывали полночь, и шериф не мог рассчитывать на помощь горожан, когда бандиты приезжали, чтобы свести с ним счеты.
Закончив разговор с портье, Этан взял с тарелки недоеденный сандвич, но, прежде чем успел поднести ко рту, зазвонил телефон одной из его личных линий.
На «Алло» ему ответило молчание. Ничего не изменилось и после второго «Алло».
Мелькнула мысль, а может, это тот самый извращенец Фрика.
Но он не слышал тяжелого дыхания. Лишь тишину открытой линии и тихое, на пределе слышимости, потрескивание статических помех.
Этану редко звонили так поздно: до полуночи оставались считанные минуты. Учитывая столь поздний час и события прошедшего дня, он решил, что даже такое вот молчание может быть существенным.
То ли сработал инстинкт, то ли воображение, точно он сказать не мог, но он чувствовал, что на другом конце провода кто-то есть.
За годы службы у него возникало немало ситуаций, когда от копа требовалось прежде всего терпение. Он слушал слушающего, отвечал молчанием на молчание.
Время шло, ветчина ждала. Так и не утолившему голод Этану еще и захотелось пить.
Наконец он услышал крик, повторившийся трижды. Голос едва слышался, не потому, что был слабым или говоривший шептал, просто доносился из далекого далека, мог показаться даже миражом звука.
Опять молчание, а по прошествии времени снова голос, такой же слабый, как раньше, столь эфемерный, что Этан не мог ручаться, мужчины это голос или женщины. Да что там, это мог быть крик птицы или зверя, вновь повторившийся три раза, приглушенный, словно доносился сквозь плотную пелену тумана.
Он уже и не ждал тяжелого дыхания.
А статические помехи, пусть и не прибавили громкости, стали угрожающими, острыми иголочками вонзались в барабанную перепонку.
Когда голос послышался в третий раз, дело не ограничилось повторяющимся вскриком. Этан уловил некую звуковую последовательность, которая что-то да означала. Слова. Пусть и неразборчивые.
Он словно поймал передачу далекойрадиостанции, на которую накладывались атмосферные помехи, вызванные, скажем, грозой. Гак же мог звучать голос вне времени, а может, сигнал, посланный, к примеру, обитателями ночной стороны Сатурна.
Он не помнил, как наклонился вперед. Не помнил, как его руки соскользнули с подлокотников, когда он упирался локтями в колени. Однако сидел в такой вот не самой удобной позе, прижав обе руки — одна сжимала трубку — к голове, как человек, которого мучают угрызения совести или согнуло отчаяние, вызванное получением каких-то ужасных новостей.
И хотя Этан изо всех сил пытался разобрать слова далекого абонента, смысл их ускользал от него, такой же неуловимый, как тени облаков, проецируемые лунным светом на холмистый ландшафт.
И действительно, когда он напрягал все силы, чтобы найти значение этих, возможно, слов, они полностью растворялись в статических помехах. Он подозревал, что голос зазвучал бы сильнее, а слова стали бы более ясными, если бы он расслабился, но не получалось. И хотя он прижимал трубку к голове с такой силой, что болело ухо, он ничего не мог с собой поделать, потому что боялся: стоит ему хоть чуть-чуть отвлечься, как слона прозвучат ясно, а он их пропустит.
Впрочем, монотонным голос не был. И хотя сами снова оставались загадкой, Этан уловил в голосе неотложность и мольбу, а еще, возможно, тоску и грусть.
Решив, что он уже минут пять безуспешно пытается
выудить слова из моря статических помех и молчания, Этан посмотрел на наручные часы. 12:26. Он просидел на телефоне полчаса.
Так долго и с силой прижатое к телефонной трубке ухо горело и пульсировало. Шея болела, руки затекли.
Удивленный и где-то сбитый с толку, Этан выпрямился. Его никогда не гипнотизировали, но он решил, что именно такие ощущения испытывает человек, окончательно выходя из транса.
С неохотой он положил трубку на рычаг.
Скорее всего, он слышал лишь намек на голос пустоты, намек, а может, слуховую иллюзию. И однако он вслушивался в него столь же яростно, как оператор гидролокатора субмарины вслушивается в пиканье своего прибора, чтобы уловить тот момент, когда приближающийся боевой корабль противника начинает сбрасывать глубинные бомбы.
Он не понимал, что делал. И почему.
И хотя в комнате не стояла тропическая жара, Этан рукавом рубашки стер со лба пот.
Он ожидал, что телефон зазвонит вновь. И подумывал о том, что лучше бы не снимать трубку.
Мысль эта встревожила его, потому что была ему чуждой. Почему не снимать трубку со звонящего телефонного аппарата?
Взгляд его прошелся по шести подаркам Райнерда, но остановился на трех маленьких колокольчиках из машины «Скорой помощи», в которой его никуда не везли.
Телефон не звонил две минуты, три, и тогда Этан включил компьютер и вновь вызвал на экран список телефонных звонков. Последним значился его звонок в отель, когда он попросил соединить его с Данни Уистлером.
Следовательно, звонка по его линии, продолжительностью в полчаса, компьютерная система не зарегистрировала.
Такого просто не могло быть.
Он смотрел на экран, думая о звонках по линии Фрика, об извращенце с тяжелым дыханием. Да, он поспешил отмести историю мальчика.
Бросив взгляд на телефонный аппарат, Этан увидел, как вспыхнула индикаторная лампочка на линии 24.
Звонок коммивояжера. Неправильно набранный номер. Или…
Чтобы удовлетворить свое любопытство, он бы мог подняться на третий этаж, где в отдельной комнате, за синей запертой дверью, стоял автоответчик, обслуживающий линию 24. Но, входя в эту комнату, он автоматически становился безработным.
Для Мин ду Лака и Ченнинга Манхейма комната за синей дверью была святилищем. И посторонним вход туда категорически воспрещался.
При чрезвычайных обстоятельствах Этан имел право использовать свой ключ-отмычку по всему дому. И только упомянутую выше синюю дверь открыть этим ключом он не мог.
Компания ангелов, приятный запах хвои, мягкость и уют огромного кресла не смогли убаюкать Фрика.
Он выбрался из кресла, направился к ближайшим полкам с книгами, выбрал роман.
В свои десять лет он читал книги, рекомендуемые шестнадцатилетним. И не гордился этим, потому что по собственному опыту знал, что большинство шестнадцатилетних — не вундеркинды, возможно, по той простой причине, что никто и не ждал от них ничего удивительного.
Даже мисс Доуд, его учительница английского языка и литературы, не радовалась, что ее ученик увлечен книгами, сомневалась, что они принесут ему пользу. Она говорила, что книги — пережиток прошлого, что будущее будет определяться образами — не словами. Фактически она верила в «memes», слово это она произносила как мимс и определяла как идеи, которые спонтанно возникают среди «информированных людей» и распространяются среди населения от разума к разуму, словно ментальный вирус, создавая «новые пути мышления».
Мисс Доуд приходила к Фрику четыре раза в неделю и после каждого урока оставляла столько дерьма, что его хватило бы для годового удобрения всех лужаек и цветочных клумб поместья.
Вернувшись в кресло, Фрик понял, что не может достаточно сконцентрироваться, чтобы погрузиться в роман. И не потому, что книги уводили в прошлое, просто он слишком устал и перепугался.
Какое-то время он посидел, ожидая, когда же у него в голове возникнет «memes» и даст ему возможность подумать о чем-то радикально новом, позволив выбросить из головы все мысли о Молохе, детских жертвоприношениях, странных мужчинах, которые для перемещений с места на место пользуются зеркалами. Но по всему выходило, что на данный момент распространение «memes» еще не приняло эпидемического характера.
Когда глаза у него начали гореть, а под веки словно насыпали песка, он достал из кармана джинсов фотографию, полученную от мужчины из зеркала. Развернул, разгладил на колене.
Задался вопросом, а кто же она. Тут же начал сочинять историю, в которой эта женщина была его матерью, а ее муж — его отцом. Конечно, у него возникло чувство вины из-за того, что он выкинул Номинальную мать и Призрачного отца из этой воображаемой жизни, но они сами жили в выдуманном мире, поэтому, по его разумению, едва ли обиделись бы на него за то, что на один вечер он вообразил, будто у него совсем другая семья.
И какое-то время спустя улыбка женщины вызвала у Фрика ответную улыбку, а улыбаться, само собой, куда лучше, чем подхватить «memes».
Позже, когда Фрик уже жил со своей новой матерью и ее мужем, с ним он еще не познакомился, в уютном коттедже в Гуз-Кротч, штат Монтана, где никто не знал, кем он когда-то был, сероглазый мужчина из зеркала выступил из сверкающей боковой поверхности тостера, потрепал их собаку по голове и предупредил, что режим 69 для него опасен. «Если ангел использует идею телефона, чтобы позвонить мне, — спросил Фрик, — то почему я, нажимая *, 6 и 9, попадаю не на Небеса, а в Ад?» Вместо того, чтобы ответить на вопрос, мужчина, как дракон, изрыгнул пламя и исчез в
сверкающей боковой поверхности тостера. Пламя опалило одежду Фрика, окутало его серыми клубами дыма, но Фрик не загорелся. Прекрасная новая мама налила ему еще один стакан лимонада, чтобы охладить его, они продолжили разговор о его любимых книгах, а параллельно он ел толстый кусок шоколадного торта, который она ему испекла.
В бушующей темноте, наполненной сначала грохотом выстрелов и ревом приближающихся двигателей, а потом криком из пустоты, Этан вращался и вращался, перекатываясь по мокрому асфальту, пока, повернувшись в последний раз, не оказался в спокойной темноте влажных спутанных простыней.
Сев на кровати, он прошептал: «Ханна», — ибо во сне, когда отключались все психологические барьеры, он узнал голос, который слышал по телефону, ее голос.
Вначале она трижды вскрикнула, потом еще три раза. Во сне он разобрал произнесенное ею слово: Этан… Этан… Этан».
Что еще она сказала ему, какую важную весть хотела донести до него через разделявшую их пропасть, по-прежнему оставалось для него тайной. Даже во сне, но соседству со смертью, он не смог настолько приблизиться к Ханне, чтобы разобрать что-либо, помимо своего имени.
А сбрасывая остатки сна, Этан испытал ощущение, что за ним наблюдают.
Каждому ребенку хорошо знакомо это чувство: возвращаешься из сна в свою спальню и точно знаешь, что в ее темноте затаились злобные твари немереных размеров и аппетита. И присутствие этих демонов казалось столь реальным, что частенько маленькая рука замирала на кнопке включения лампы на столике у кровати, из страха, что увиденное окажется еще ужаснее образов, нарисованных воспаленным воображением. И однако свет всегда разгонял ужасы.
У Этана не было уверенности, что на этот раз свет расставит все по своим местам. Он чувствовал, что наблюдают за ним совы и вороны, вороны и ястребы, и сидят они не на мебели, а смотрят на него с черно-белых фотографий, которые не висели на стенах, когда он ложился спать. И хотя ночь давно уже перешла в предрассветную тьму, у него не было причин полагать, что наступивший вторник принесет меньше проблем и тревог, чем ушедший понедельник.
Он не потянулся к лампе. Вновь откинулся на подушку, смирившись с присутствием того, что могло скрываться в темноте.
Он сомневался, что вновь сможет заснуть. Но вскоре веки словно налились свинцом.
На границе водоворота сна, по которой лениво скользило сознание Этана, он время от времени слышал: «Тик-тик-тик», — возможно, звуки, которые издавали когти птиц-часовых, когда те перебирали лапками, сидя на железном заборе. А может, то скрежетали по стеклу холодные когти дождя.
Когда он начал вращаться быстрее, увлекаемый в темную дыру гравитации, имя которой — сон, глаза Этана открылись в последний раз, и он заметил маленькое пятно света в темноте спальни. На телефонном аппарате. Конечно, он не мог знать, на какой линии зажглась индикаторная лампочка, но чувствовал, что номер этой линии — 24.
Он соскользнул с границы водоворота в глубины вихря, куда могли приходить сны.
Глава 48
Не знающий зависти, не знающий ненависти, радуясь служению хаосу, Корки начал свой день с рогалика с корицей и орешками, четырех чашек черного кофе и двух таблеток кофеина.
Каждый, кто хочет обрушить социальный порядок, должен использовать все средства, позволяющие находиться в постоянном тонусе, даже рискуя повредить слизистую оболочку желудка и вызвать воспаление кишечного тракта. К счастью для Корки, потребление массивных доз кофеина только увеличивало горечь его желчи, не вызывая несварения желудка или каких-либо других неприятных последствий.
Запивая кофеин кофеином, он стоял у окна на кухне, улыбаясь низкому небу и ночному туману, сладить с которым не мог серый утренний свет. Плохая погода вновь становилась его союзником.
Дождь давал городу лишь временную передышку. Один атмосферный фронт уходил, но ему на смену уже спешил новый и, похоже, более сильный, чтобы вновь тлить все водой и оправдать необходимость ношения одежды, уберегающей от дождя, какой бы экзотической она ни казалась.
Корки уже загрузил все необходимое в многочисленные водонепроницаемые внутренние карманы дождевика из желтого винила, который висел на крюке в гараже.
С последней чашкой кофе поднялся в дальнюю спальню для гостей, где и допил его, попутно проинформировав Вонючего сырного парня о том, что его любимая дочь, Эмили, мертва.
Прошлой ночью он поведал о последней пытке и мучительной смерти Ракель, жены Вонючки, которая, естественно, была жива, и Корки ничем ей не угрожал. Выдуманные подробности, убедительные и яркие, заставили Вонючку расплакаться. Из его груди вырвались рыдания, мало напоминающиеся человеческие, из-за ссохшихся голосовых связок.
Но и сокрушенный отчаянием, Вонючка не умер от обширного инфаркта, на что так рассчитывал Корки.
Вместо того, чтобы дать пленнику на ночь успокоительное, Корки поставил на капельницу бутыль с мощным галлюциногеном. Он надеялся, что Вонючка не сможет уснуть и проведет самые темные часы, между полуночью и зарей, представляя себе мучения убиваемой жены.
Теперь же, рассказывая Вонючке еще более жестокую байку о предсмертных страданиях юной Эмили, Корки понял, что ему уже надоели слезы и душевная боль, рвущаяся из глаз профессора. С учетом сложившейся ситуации он просил совсем о малом, всего лишь обширном инфаркте, но Вонючка ему в этом отказывал.
Для человека, который вроде бы любил жену и дочь Польше жизни, такая решимость выжить казалась неестественной, поскольку ему уже сообщили, что от его семьи остались только куски гниющего мяса. Как большинство традиционистов, с их громкими заявлениями о вере в язык, его значение, цель и принцип, у Вонючки слова, скорее всего, расходились с делом.
И время от времени Корки улавливал ярость, которая выглядывала из-под горя Вонючки. Иной раз глаза пленника сверкали ненавистью, которая могла бы испепелить, если б взгляд обрел свойства лазерного луча, но тут же исчезала под слезами.
Возможно, Вонючка цеплялся за жизнь в надежде отомстить. До чего же глубоко заблуждался этот парень.
А кроме того, ненависть уничтожает ненавидящего. Мать Корки доказала истинность этого утверждения никчемностью своей жизни.
Быстро и эффективно Корки поменял бутыли на капельнице, поставив новую, с наркотиком, вводящим человека в полупарализованное состояние. У Вонючки осталось так мало мышечной массы, что искусственный паралич, похоже, и не требовался, чтобы удержать его на кровати, но Корки терпеть не мог оставлять что-либо на волю случая.
Ирония судьбы, но, чтобы хорошо служить хаосу, он не мог обойтись без стопроцентной организованности. Ему требовалась победная стратегия и тщательно спланированные тактические ходы для реализации этой стратегии.
Без стратегии и тактики ты не мог стать истинным проводником хаоса. Ты стал бы Джеффри Дамером[46], или недавним губернатором Калифорнии, или какой-нибудь безумной старушкой, которая держит сотню кошек и заваливает двор мусором.
Пятью годами раньше Корки научился делать уколы, вводить иглу в вену, пользоваться капельницей, ставить катетер, как мужчине, так и женщине… С тех пор он с радостью несколько раз применил свои знания на практике, как, например, в случае с Вонючим сырным парнем, так что в умении пользоваться всем этим инструментарием не уступал опытной медсестре.
Собственно, и научила его всему медсестра, Мэри Нун. С лицом мадонны Боттичелли и глазами хорька.
Он встретил Мэри в университете, на собрании людей, интересующихся утилитарной биоэтикой[47]. Утилитарии верили, что существует возможность определить ценность каждого человека для общества, и медицинская помощь должна оказываться в соответствии с этой шкалой. Они выступали за убийство, в крайнем случае за отказ в лечении физически неполноценных, детей с синдромом Дауна, стариков старше шестидесяти лет, лечение которых требовало использования таких дорогостоящих методов, как диализ и коронарное шунтирование, и многих других.
То собрание запомнилось ему живой атмосферой и остроумными речами, а они с Мэри с первого взгляда поняли, что нашли друг друга. Они оба пили «Каберне совиньон», когда их представляли друг другу, и тут же страстно возжелали друг друга.
Несколько недель спустя, попросив Мэри научить его делать уколы и поддерживать жизнь пациента внутривенными инъекциями, Корки объяснил необходимость в этом быстро ухудшающимся здоровьем матери. «Я с ужасом жду дня, когда она не встанет с постели, но лучше буду ухаживать за ней сам, чем отдам незнакомым людям в дом престарелых».
Мэри сказала ему, что он — замечательный сын, и Корки смиренно принял комплимент. Притворство даюсь ему легко, потому что он лгал и о самочувствии матери, и о своих намерениях. Старуха была здорова, как Мафусаил за шестьсот лет до смерти, и Корки подумывал над тем, чтобы во время сна вколоть ей что-нибудь смертельное.
В принципе, он подозревал, что правда не укрылась от Мэри. Тем не менее она научила его всему.
Поначалу он полагал, что ее готовность пойти ему навстречу обусловлена похотью, которой она к нему пылала. Дикие кошки не совокуплялись так часто и с такой страстью, как Мэри Нун и Корки в те несколько месяцев, что провели вместе.
Но со временем он понял, что ей известны его истинные мотивы и она не имеет ничего против. Более того, он начал подозревать, что Мэри назначила себя в Ангелы смерти и, следуя принципам утилитарной биоэтики, по-тихому убивала пациентов, чья жизнь висела на волоске или не представляла ценности для общества.
При таких обстоятельствах он более не мог оставаться ее секс-игрушкой. Рано или поздно дело бы закончилось арестом и судом, как случалось с такими же, как Мэри, «ангелами». Будучи ее любовником, Корки обязательно попал бы «под колпак» полиции, что поставило бы под угрозу как цель его жизни, так и свободу.
К тому же после тоге, как более трех месяцев они прожили вместе, Корки начал бояться спать с ней в одной постели. В качестве любовника он в полной мере удовлетворял потребности сексуально озабоченной Мэри, но не знал, сколь высокой или сколь малой считает она его ценность для общества.
К его удивлению, когда он осторожно поднял вопрос о разъезде, Мэри отреагировала с облегчением. Вероятно, она тоже спала не очень хорошо.
Тогда он решил не убивать мать инъекцией, но полученные знания не пропали зря.
В последующие годы он виделся с Мэри дважды, оба раза на собраниях биоэтиков. Сексуальная тяга другу к другу оставалась, но никуда не делась и взаимная настороженность.
С эффективностью и мягкостью, которыми восхитилась бы Мэри Нун, Корки закончил манипуляции с капельницей Вонючего сырного парня.
Парализующее средство, которое лишало Вонючку возможности двигаться, не вгоняло его в сон и оставляло разум ясным. Так что у него был целый день, чтобы пострадать из-за мучительной смерти жены и дочери.
— Теперь мне нужно избавиться от тел Ракель и Эмили, — лгал Корки с убедительностью, которая так нравилась ему самому. — Я бы скормил их свиньям, если б знал, где поблизости есть свиноферма.
Он вспомнил недавно мелькнувшую в новостях историю о молодой блондинке, чье тело сбросили в пруд для нечистот. Позаимствовав подробности из статей и телерепортажей, он поведал Вонючке о прудах, заполненных отходами человеческой жизнедеятельности, где предстояло найти последний приют его любимым.
Однако до инфаркта вновь не дошло.
Поздно вечером, вернувшись с Эльфриком Манхеймом, Корки намеревался представить мальчика этому высохшему скелету, чтобы тот заранее увидел, что его ждет. Впрочем, страдания Эльфрика несколько отличались бы от тех, что выпали на долю когда-то самоуверенного любителя Диккенса, Эмилии Дикинсон, Толстого и Твена. И если этот упрямец не умер бы днем от сердечного приступа, Корки убил бы его до полуночи.
Оставив Вонючку наедине с мыслями, которые могли занимать рассудок традициониста в сложившихся обстоятельствах, Корки надел просторный желтый дождевик, запер свое жилище и выехал в декабрьский день на «БМВ».
Новый атмосферный фронт уже вплотную придвинулся к городу. Полчища черных облаков простирались от горизонта до горизонта. Скорее всего, на этот раз не могло обойтись без раскатов грома и сверкания молний.
Уже пошел мелкий дождь, прокладывающий дорогу ливню, водопаду, потопу.
Глава 49
Защищенный деревом ангелов и фотографией незнакомой миловидной женщины, Фрик проснулся живым и невредимым, и душа и тело остались неприкосновенными.
Огромный купол из цветного стекла над центральной частью библиотеки осветился зарей, но слабый серый утренний свет едва пробивался сквозь стекло.
Несколько мгновений Фрик смотрел на фотографию воображаемой матери, потом сложил ее и сунул в задний карман джинсов.
Поднялся с кресла. Потянулся, зевнул. Еще раз удивился, что все еще жив.
В глубине библиотеки отодвинул стул, которым припер дверь в туалет. Однако не стал входить в помещение с зеркалами, чтобы использовать его по назначению.
Вместо этого быстро огляделся, чтобы убедиться, что его никто не видит, и облегчился на ту самую пальму, которую начал убивать прошлым вечером. Столь простое решение проблемы ему понравилось, чего нельзя было сказать о дереве.
Фрик не мог припомнить ни одного туалета, в который мог бы попасть, не проходя мимо раковин с зеркалами.
Какое-то время он мог справлять естественные потребности этим нетрадиционным способом — во всяком случае, пока оставалась возможность проделывать все стоя. Сложности возникли бы, когда насущной стала бы необходимость присесть.
Если бы дождь закончился, а он не заканчивался, Фрик мог бы рискнуть совершить марш-бросок к кедровой роще за розовым садом. И там проделать то же самое, что делают медведи в лесу, причем подразумевалась отнюдь не зимняя спячка или кража меда у пчел.
Охранники увидели бы, как он вошел в кедровую рощу и вышел из нее. В самой роще камеры наблюдения отсутствовали.
Если бы кто спросил, чего это его потянуло в лес во время дождя, он бы без запинки ответил, что наблюдал за птицами. А потому напомнил себе, что с собой нужно будет захватить бинокль.
Никто бы не усомнился в его истории. Люди ожидали, что такой недомерок, как он, будет наблюдать за птицами, изучать математику, строить модели монстров, тайком читать мужские журналы по бодибилдингу, коллекционировать, среди прочего, все свои страхи.
Покончив с разработкой туалетной стратегии, Фрик подключил библиотечный телефон. Ожидал, что по его линии немедленно начнется трезвон, но телефон молчал.
Он отодвинул кресло от рождественской ели, вернул его на прежнее место. Выключив все люстры и лампы, вышел из библиотеки.
Когда закрывал дверь, несколько ангелов мягко поблескивали в слабом утреннем свете, просачивающемся сквозь купол.
До пришествия Молоха оставалось совсем ничего.
К пришествию следовало подготовиться.
Он спустился по парадной лестнице, вокруг ротонды, по коридору направился на кухню. По пути гасил все лампы, которые зажигал и оставлял зажженными ночью.
Ранним утром тишина в доме была еще более пронзительной, чем глубокой ночью, отчего он казался идеальным прибежищем для призраков всех мастей.
В кухне, проходя мимо окна, Фрик заметил, что дождь заметно поутих, и бросил короткий взгляд на кедровую рощу. В этот момент, однако, он еще не испытывал потребности понаблюдать за птичками.
Обычно Фрик не приходил на кухню в те дни, когда там хозяйничал мистер Хэчетт, дьявольский шеф-повар. Здесь находилось логово зверя, где множество духовок не могли не навести на мысль о Гансе и Гретель, где поневоле вспоминалось о том, что большая скалка может стать большой дубинкой, где никто бы не удивился, обнаружив на мясницких ножах, тесаках и вилках для мяса гравировку: «СОБСТВЕННОСТЬ МОТЕЛЯ БЕЙТСА»[48].
В это утро Фрик чувствовал себя в безопасности, поскольку мистер Хэчетт, выпускник школы кулинарных искусств «Кордон Блу», а недавно освобожденный из столь же престижной психиатрической лечебницы, не приходил так рано, чтобы приготовить завтрак для членов семьи или обслуживающего персонала. Свой день он начинал с посещения фермерского рынка и специализированных магазинов, где выбирал и договаривался о доставке фруктов, овощей, мяса, деликатесов и, несомненно, ядов, которыми собирался сдобрить блюда праздничных обедов. Мистер Хэчетт мог прибыть в Палаццо Роспо ближе к полудню.
Пусть и маленького роста, Фрик доставал до кранов кухонной раковины. Регулировал температуру воды, пока не добился нужной, теплой, но не горячей.
Если бы на кухне было зеркало, он бы не решился принять ванну. Человек особенно уязвим, когда принимает ванну, совершенно беззащитен.
Стальные поверхности шести холодильников и множества духовок были матовыми, а не полированными. Они не могли служить зеркалами и, соответственно, средствами перемещения для призраков, как добрых, так и злых.
Фрик снял рубашку и майку, но не более того. Он не был эксгибиционистом. А если бы и был, кухня не то место, где можно демонстрировать свои достоинства. Воспользовавшись бумажными полотенцами, которые заменили мочалку, и жидким мылом с запахом лимона, он вымыл руки и верхнюю половину тела, уделив особое внимание подмышкам. Насухо вытерся другими бумажными полотенцами, благо их хватало.
Едва выключил воду и вытерся, как услышал чьи-то шаги. И приближались они не со стороны коридора, а слышались из кладовой, где хранилась хрустальная и фарфоровая посуда и столовые приборы.
Схватив рубашку и майку, Фрик упал на пол и пополз подальше от двери кладовой, за угол ближайшего из трех, центральных островков с гранитной поверхностью. На этом островке стояли четыре глубоких контейнера для жарки картофеля-фри, и большущий гриль. Если бы улыбающийся мистер Хэчетт нашел его там, то тут же освежевал, разделал, зажарил в масле и съел еще до того, как Палаццо Роспо успел проснуться, так что остальные обитатели особняка даже не узнали бы, какой оригинальный завтрак приготовил себе этот инопланетный гурман.
Но, выглянув из-за угла островка, Фрик увидел не мистера Хэчетта, а миссис Макби. И понял, что погиб.
Миссис Макби уже оделась к утренней поездке в Санта-Барбару. Она пересекла кухню, направляясь в свой кабинет. Вошла, оставив дверь открытой.
Она могла учуять Фрика. Учуять, услышать, как-то почувствовать его присутствие. Она могла заметить воду в раковине, открыла бы мусорный контейнер, обнаружила бы там влажные полотенца и мгновенно бы поняла, что он сделал и где сейчас прячется.
Никто и ничто не ускользало от миссис Макби и метода дедукции, которым она владела в совершенстве.
Добрая и, несомненно, уроженка Земли, она, конечно, не стала бы свежевать и жарить его. Вместо этого пожелала бы знать, почему он разделся до пояса на кухне, почему только что вымылся в кухонной раковине, почему выглядит таким же виноватым, как глупый кот с перышками кенаря в усах.
Поскольку она работала у Призрачного отца, Фрик мог бы заявить, что технически она работает и у него, а потому он не обязан отвечать на ее вопросы. Если бы он решился пустить в ход этот аргумент, то оказался бы и полном merde[49], как радостно сказал бы мистер Хэчетт. Миссис Макби знала, что на нее, помимо прочего, возложены обязанности in loco parentis, к которым она относилась весьма серьезно.
Если бы он попытался что-нибудь выдумать или поделиться только частью правды, миссис Макби тут же вывела бы его на чистую воду, интуитивно догадавшись обо всем, что произошло как минимум с того момента, как он проснулся в кресле. И двадцать секунд спустя, с ухом, зажатым между большим и указательным пальцами правой руки миссис Макби, он стоял бы перед пальмой в кадке, весь в поту, пытаясь объяснить, почему он дважды окатил бедное дерево потоком мочи.
А еще через несколько минут миссис Макби вытащила бы из него всю историю, от Молоха и мужчины из зеркала до телефонного разговора с Адом. После чего пути назад для него бы уже не было.
Даже миссис Макби, с ее удивительной способностью засекать ложь, в этом случае не смогла бы увидеть правду. Слишком невероятной была его история, чтобы кто-либо решился в нее поверить. Она нашла бы его куда более сумасшедшим, чем бесчисленные сумасшедшие представители индустрии развлечений, которые, посещая Палаццо Роспо, последние шесть лет удивляли миссис Макби своим сумасшествием.
Фрик не хотел, чтобы миссис Макби разочаровалась в нем или подумала, что он психически неполноценен. Он ценил ее мнение о себе.
И чем больше он думал об этом, тем сильнее убеждался в том, что рассказ об общении с путешествующим посредством зеркал ангелом-хранителем однозначно приведет его на сессию групповой психотерапии. Группа будет состоять из шести психиатров, а пациентом он будет единственным.
Психиатров Призрачный отец ценил так же высоко, как духовных советников.
Тем временем миссис Макби вышла из кабинета, закрыла дверь и остановилась, оглядывая кухню.
Фрик вновь нырнул за островок для жарки картофеля-фри и приготовления блюд на гриле. Затаил дыхание. Пожалел о том, что не может вот так же заткнуть поры, чтобы отсечь и идущий от него запах.
Своим лабиринтом главная кухня не годилась в соперники чердаку, хотя могла похвастаться не только шестью большими холодильниками, но и двумя морозильниками, множеством разнообразных духовок, какие найдешь не во всякой пекарне, тремя далеко разнесенными друг от друга плитами с двадцатью газовыми горелками, разделочной зоной, пекарней, мойкой с четырьмя раковинами и четырьмя посудомоечными машинами, тремя островками для готовки, подсобными столиками и множеством оборудования уровня первоклассного ресторана.
Менеджер по обслуживанию вечеринок и сорок его подчиненных могли работать на кухне в одной упряжке с мистером Хэчеттом и персоналом особняка, не создавая ощущения толчеи. Размеры кухни позволяли без всяких проблем накормить пришедшие на обед три сотни гостей. Фрик видел такое неоднократно, но не переставал удивляться.
Если бы два, даже три обычных человека решили отыскать Фрика на кухне, он бы посчитал, что у него неплохие шансы остаться ненайденным. Но миссис Макби не следовало причислять к обычным людям.
Затаив дыхание, он буквально видел, как она принюхивается к воздуху кухни.
Фрик похвалил себя за то, что не включил свет, хотя она, конечно, учуяла запах свежей воды в одной из раковин.
Шаги.
Фрик едва не вскочил, чтобы добровольно сдаться на милость победителя. Все лучше, чем ждать, когда тебя найдут, как мелкого воришку, голого по пояс и определенно нашкодившего.
И только потом понял, что шаги удаляются.
Еще через мгновение услышал, как хлопнула дверь кладовой.
Шаги сменились тишиной.
Потрясенный и где-то огорченный тем, что и миссис Макби может дать слабину, Фрик задышал вновь.
Какое-то время спустя подкрался к двери в коридор, приоткрыл ее. Прислушался.
Услышав далекий шум служебного лифта, Фрик понял, что миссис и мистер Макби спускаются в нижний подземный гараж. И скоро отбудут в Санта-Барбару.
Подождал несколько минут, прежде чем решился прошмыгнуть из кухни в прачечную, расположенную в западном крыле, где находились и апартаменты четы Макби.
Если кухня была гигантской, то прачечная всего лишь огромной.
Ему нравились запахи этого места. Стиральный порошок, отбеливатель, крахмал, еле уловимый запах горячей хлопчатобумажной ткани под паровым утюгом.
Фрик с удовольствием поносил бы второй день те же джинсы и рубашку. Но опасался, что мистер Трумэн это заметит и спросит, в чем причина.
Миссис Макби заметила бы сразу. И тут же начала бы выяснять, с чего такая неряшливость.
Мистер Трумэн в таких вопросах не мог тягаться с миссис Макби. Но он многие годы прослужил в полиции, а потому не мог не обратить внимания на грязную, мятую одежду, которую Фрик носил и днем раньше.
Конечно, казалось маловероятным, чтобы что-то злобное и склизкое поджидало Фрика в его комнатах, но, если и поджидало, ему не хотелось узнавать об этом с самого утра. Вот он и не собирался подниматься на третий этаж, чтобы переодеться.
Понедельник был в поместье прачечным днем.
Миссис Карстерс, горничная и по совместительству прачка, за один день простирывала все грязное и наутро возвращала чистое белье и одежду членам семьи и сотрудникам, живущим в поместье.
Фрик нашел отглаженные синие джинсы, брюки и рубашки, вывешенные на специальной тележке, похожей на ту, которая используется в отелях для перевозки багажа. Аккуратно сложенное белье и носки лежали на дне тележки.
Густо покраснев, чувствуя себя извращенцем, Фрик разделся прямо в прачечной. Надел чистые майку и трусы, джинсы и клетчатую сине-зеленую байковую рубашку, скроенную как гавайская, чтобы носить навыпуск.