Лицо в зеркале Кунц Дин
Перед тем, как бросить старые джинсы в корзину с грязным бельем, достал из них бумажник и сложенную фотографию.
Довольный тем, что в столь жестких условиях сумел облегчиться, помыться и переодеться, Фрик вновь вернулся на кухню.
Вошел осторожно и, наверное, не удивился бы, увидев поджидающую его там миссис Макби, которая встретила бы его словами: «Ага, дружок, неужели тыдействительно думал, что меня так легко провести?»
Но она уже ехала в Санта-Барбару.
В кладовой Фрик нашел тележку с двумя полками. Двинулся по кухне, загружая в тележку то, что могло понадобиться ему в глубоком и тайном убежище.
Хотел взять шестибаночную упаковку коки, но вкус теплой колы ему не нравился, поэтому он взял четыре банки апельсиновой газировки «Стюартс диет», которая и при комнатной температуре сохраняла отменный вкус, а также шесть бутылок воды по двенадцать унций[50] каждая.
Положив в тележку несколько яблок и пакетик претцелей[51], осознал свою ошибку. Прячась от психически ненормального убийцы с органами чувств, такими же чуткими, словно у вышедшей на охоту пантеры, есть «шумную» еду все равно что во весь голос распевать рождественские песни.
Фрик заменил яблоки и претцели бананами и пончиками в шоколаде, добавив пяток батончиков из гранолы[52]. Положил в тележку и несколько пластиковых пакетов с герметичной застежкой для банановых шкурок. Оставленные на открытом воздухе, шкурки, темнея, источали сильный запах. Согласно фильмам, каждый серийный убийца отличался более острым, чем у полка, нюхом. Так что банановые шкурки могли стать причиной смерти Фрика, если не складывать их в герметично закрывающуюся емкость.
К пакетам добавился рулон бумажных полотенец. Несколько пачек влажных салфеток. Даже в убежище хотелось оставаться чистым и аккуратным.
Из буфета, заставленного контейнерами «Раббимейд»[53], он взял парочку объемом в кварту[54], из мягкого пластика с наворачивающейся крышкой. Им предстояло заменить библиотечную пальму.
Мистер Хэчетт, глубоко психически неуравновешенный, наполнил кухню невероятным количеством ножей. Их было как минимум в десять раз больше того количества, которое потребовалось бы персоналу особняка, если бы все они решили уйти с работы и переквалифицироваться в ножебросателей на ярмарочных шоу. Ножей, лежащих на трех настенных полках и в четырех ящиках, с лихвой хватило бы для того, чтобы вооружить все население богатого кокосами государства Тувалу.
Поначалу Фрик выбрал мясницкий нож. Длиной лезвия он не уступал мачете. Его вид внушал уважение, но и весил нож немало.
Поэтому он взял другой, поменьше размером, с лезвием в шесть дюймов, вздернутым кверху острием и достаточно острый, чтобы разрезать человеческий волос. Впрочем, при мысли о том, что придется резать человека, Фрику стало не по себе.
Он положил нож на нижнюю полку тележки и прикрыл полотенцем.
На тот момент он вроде бы забрал из кухни все, что хотел. До возвращения в Палаццо Роспо мистера Хэчетта, который занимался закупками и, несомненно, сбрасывал кожу, меняя ее на чешую, оставались еще многие часы, но Фрику хотелось как можно скорее покинуть владения шеф-повара.
Использование служебного лифта таило в себе немалый риск, поскольку находился лифт в западном крыле, неподалеку от апартаментов мистера Трумэна. А ему не хотелось встречаться с шефом службы безопасности. Поэтому Фрик решил воспользоваться общим лифтом в восточном крыле.
Внезапно почувствовав себя виноватым, он поспешил выкатить тележку в коридор, повернул направо и едва не столкнулся с мистером Трумэном.
— Ты сегодня рано поднялся, Фрик.
— Гм-м-м, много дел, дела, знаете ли, гм-м-м, — пробормотал Фрик, кляня себя за то, что в голосе явственно слышались чувство вины и попытка увильнуть от ответа.
— А это тебе для чего? — спросил мистер Трумэн, указав на лежащую на тележке добычу.
— Нужно. Мне нужно, знаете ли, в комнате, — Фрик стыдился своей жалкости и глупости. — Газировка, сладости, всякая ерунда, — добавил он, и ему захотелось дать себе подзатыльник.
— Этак ты оставишь одну из горничных без работы.
— Нет, нет, такого у меня и в мыслях нет! — «Заткнись, заткнись, заткнись!» — прикрикнул он на себя, но не мог не продолжить: — Горничные мне нравятся.
— С тобой все в порядке, Фрик?
— Да, конечно, я в полном порядке. А вы? Мистер Трумэн хмуро смотрел на содержимое тележки.
— Я бы хотел еще немного поговорить с тобой о тех звонках.
— Каких звонках? — спросил Фрик, похвалив себя за то, что накрыл нож полотенцем.
— С тяжелым дыханием.
— А-а, понятно. Когда дышали в трубку.
— Вот что странно… ни один из звонков, о которых ты мне говорил, компьютерная система не зафиксировала.
Само собой. Теперь-то Фрик понимал, что звонки эти — дело рук паранормального, перемещающегося посредством зеркал существа, которое называло себя ангелом-хранителем и пользовалось только идеей телефона. Так что не приходилось удивляться, что эти звонки не отразились в компьютере. Ему стало ясно и другое: мистер Трумэн вчера вечером не взял бы трубку, даже если бы Таинственный абонент звонил целую вечность. Этот тип всегда знал, где находится Фрик, в железнодорожной комнате, в винном погребе, в библиотеке и, используя свои сверхъестественные способности и только идею телефона, заставлял звонить только ют телефонный аппарат, который находился рядом с Фриком. Так что его звонок не проходил через компьютерную сеть.
Фрику очень хотелось объяснить эту безумную ситуацию мистеру Трумэну, а потом рассказать о куда более безумных событиях прошедшего вечера. Но, собираясь с духом, чтобы все выложить, он подумал о шести психиатрах, которые, в стремлении заработать сотни и сотни тысяч долларов, будут держать его на кушетке, разглагольствуя о стрессе, который он испытывает, будучи единственным сыном величайшей мировой кинозвезды, пока он не взорвется от ярости или не сбежит в Гуз-Кротч.
— Пойми меня правильно, Фрик. Я не говорю, что ты придумал эти звонки. Более того, я уверен, что ты ничего не придумывал.
Ладони Фрика, которыми он крепко сжимал рукоятку тележки, повлажнели от пота. Он вытер их о джинсы… и понял, что делать это не следовало. Должно быть, у каждого преступника в присутствии копа потеют ладони.
— Я уверен, что ты ничего не придумал, — повторил мистер Трумэн, — потому что прошлой ночью кто-то позвонил мне по одной из моих линий, и компьютер не зафиксировал и этот звонок.
Удивленный этой новостью, Фрик даже перестал вытирать ладони.
— Вам в трубку тоже тяжело дышали?
— Нет, звонил кто-то другой.
— Кто именно?
— Наверно, неправильно набрали номер.
Фрик посмотрел на руки шефа службы безопасности. Но не смог сказать, вспотели у того ладони или нет.
— Вероятно, — продолжил мистер Трумэн, — какие-то нелады с программным обеспечением.
— Если только не звонил призрак или что-то в этом роде, — пробормотал Фрик.
Расшифровать выражение лица мистера Трумэна ему не удалось.
— Призрак? — переспросил он. — Почему ты так решил?
Уже готовый выложить все, Фрик вспомнил, что его мать однажды попадала в психиатрическую лечебницу. Провела там десять дней, но ведь она не рассказывала никому ничего такого, что собирался рассказать он.
Тем не менее, если бы Фрик начал говорить о событиях вчерашнего вечера, мистер Трумэн наверняка бы вспомнил, что Фредди Найлендер пусть и на короткое время, но записали в психи. И подумал бы: «Какаямать, такой и сын».
Конечно, мистер Трумэн незамедлительно связался бы с величайшей мировой кинозвездой, нашел бы его прямо на съемочной площадке. А Призрачный отец тут же прислал бы команду спасателей-психиатров.
— Фрик, — настаивал мистер Трумэн, — почему ты заговорил про призрака?
Пытаясь завалить семечко правды лопатой навоза, надеясь, что его ложь будет достаточно убедительной, Фрик ответил:
— Ну, знаете ли, мой отец держит специальную телефонную линию открытой для призраков. Вот я и подумал, может, один из них просто ошибся линией.
Мистер Трумэн смотрел на него, словно пытался решить, глупый он или только притворяется.
Не столь хороший актер, как его отец, Фрик понимал, что долгого допроса бывшим копом ему не выдержать. Он так нервничал, что уже хотел бы воспользоваться одним из пластиковых контейнеров «Раббимейд».
— Э-э-э, ну, мне пора идти, дела в моей комнате, таете ли, — вновь забормотал он.
Объехал мистера Трумэна и покатил тележку к восточному крылу, ни разу не оглянувшись.
Глава 50
Световой купол над больницей Госпожи Ангелов сиял, как маяк. Высоко над куполом, на радиомачте, в сером тумане мигал сигнальный фонарь, словно атмосферный фронт был живым существом и смотрел на город злобным глазом.
Поднимаясь на лифте из гаража на пятый этаж, Этан слушал оркестровую аранжировку, со скрипками и валторнами, классической мелодии Элвиса Костелло. Подвешенная на тросе кабина спускалась и поднималась двадцать четыре часа в сутки, маленький аванпост Ада, пребывающий в постоянном движении.
Комната отдыха врачей, находящаяся на пятом этаже (как до нее добраться, ему объяснили по телефону), оказалась крохотным закутком без единого окна, с несколькими торговыми автоматами, двумя столами по центру и некими изделиями из оранжевого пластика, которые имели не больше права зваться стульями, чем этот чулан — комнатой.
Придя на пять минут раньше, Этан скормил одному из автоматов несколько монет и получил бумажный стаканчик черного кофе. Когда пил его мелкими глотками, понял, каков он, вкус смерти, но выпил все, потому что спал лишь четыре или пять часов и ему требовалось взбодриться.
Доктор Кевин О'Брайен прибыл минута в минуту. Лет сорока пяти, симпатичный, уставший и нервный, как и положено человеку, проучившемуся две трети жизни, чтобы узнать, что молотки, выкованные Министерством здравоохранения, бюрократией города и штата, а также жадными криминальными адвокатами, стучали без устали, уничтожая его профессию и медицинскую систему, которой он посвятил всю жизнь. Он постоянно щурился. Часто облизывал губы. От стресса кожа приобрела землистый оттенок. Будучи умным человеком, он более не мог, стоя на зыбучем песке, убеждатьсебя, что под ногами твердая земля, а сие также не способствовало душевному покою.
Доктор О'Брайен не был лечащим врачом Дункана Уистлера, но именно он зафиксировал смерть пациента. Под его руководством производились последние попытки сохранить Данни жизнь. Его подпись стояла на свидетельстве о смерти.
Доктор О'Брайен принес с собой полную историю болезни пациента, три толстые папки. Во время беседы разложил их содержимое на одном из столов.
Они сидели бок о бок на оранжевых псевдостульях, вместе изучали документы, доктор давал необходимые пояснения.
Коматозное состояние Данни стало результатом мозговой асфиксии: в течение продолжительного времени его мозг не получал достаточного количества кислорода. Проведенные обследования мозга: электроэнцефалограмма (ЭЭГ), ангиография, компьютерная (КТ) и магниторезонансная (МРТ) томографии позволили сделать однозначный вывод о том, что он останется инвалидом, если бы к нему и вернулось сознание.
— Даже у пациентов, находящихся в глубочайшей коме, — объяснял доктор О'Брайен, — когда активности коры не отмечается вовсе или она минимальна, ствол мозга обычно продолжает функционировать, сохраняя некоторые телесные функции. К примеру, они могут дышать без посторонней помощи. Иногда кашляют, моргают, даже зевают.
Большую часть времени, проведенного в больнице, Данни дышал сам. Однако три дня назад его пришлось подключить к аппарату искусственного дыхания. Сам он дышать уже не мог.
В первые недели, пребывая в глубокой коме, он временами кашлял, чихал, зевал, моргал. Случалось, даже вращал глазами.
Но постепенно эти телесные функции проявлялись все реже, пока не прекратились совсем. То есть происходило угасание деятельности ствола мозга.
Прошлым утром сердце Данни остановилось. Дефибрилляция и инъекции эпинифрина позволили вновь запустить сердце, но лишь на короткое время.
— Работа системы кровообращения обеспечивается командами из нижней части ствола головного мозга, — говорил О'Брайен. — И остановку сердца вызвало прекращение поступлений этих команд. Современная медицина не умеет восстанавливать повреждения ствола мозга. Они неизбежно приводят к смерти.
В таких случаях, как у Данни, пациент подключался к аппарату, обеспечивающему искусственное кровообращение, только по настоянию родственников. И эти расходы родственники оплачивали из собственного кармана, потому что страховые компании отказывались их возмещать на том основании, что пациент более не мог прийти в сознание.
— Что же касается мистера Уистлера, — отметил О'Брайен, — то по всем медицинским вопросам решение принимали вы.
— Да.
— И вы подписали бумагу, в которой указывалось, что для поддержания жизни мистера Уистлера мы можем использовать только аппарат искусственного дыхания.
— Совершенно верно, — кивнул Этан. — И у меня нет намерения обращаться в суд.
Его искренность, похоже, не принесла никакого облегчения О'Брайену. Пусть он и понимал, что медицинский уход, который получал Данни, исключает возможность подачи иска, страх перед адвокатами никуда не делся.
— Доктор О'Брайен, — продолжил Этан, — случившееся с Данни после того, как он попал в морг больницы, — совсем другой вопрос, не имеющий к вам ни малейшего отношения.
— Но меня это тревожит не меньше вашего. Я дважды говорил об этом с полицией. Я… в недоумении.
— Я просто хочу, чтобы вы знали, что я не собираюсь возлагать ответственность за его исчезновение и на работников морга.
— Они — хорошие люди.
— Я в этом уверен. В происшедшем здесь вины
больницы нет. А объяснение тому… что-то экстраординарное.
Врач позволил надежде легким румянцем затеплиться на щеках.
— Экстраординарное? О чем это вы?
— Не знаю. Но со мной за последние двадцать четыре часа произошло много удивительного, и я думаю, что каким-то образом это связано с Данни. Вот почему я и захотел поговорить с вами этим утром.
— Я вас слушаю.
В поисках нужных слов Этан отодвинулся от стола. Встал, но язык не желал слушаться: сказывались тридцать семь лет, в течение которых он полагался на логику и рационализм.
— Доктор, вы не были лечащим врачом Данни… Смотрел он не на О'Брайена, а на автомат, торгующий шоколадными батончиками.
— …но вы принимали участие в его лечении. О'Брайен молча ждал продолжения.
Этан взял со стола бумажный стаканчик из-под кофе, смял его.
— И после того, что случилось вчера, полагаю, вы знаете его историю болезни лучше, чем кто бы то ни было.
— Проштудировал вдоль и поперек, — подтвердил О'Брайен.
Этан отнес смятый стаканчик к корзинке для мусора.
— Вы нашли что-нибудь необычное?
— Я не смог найти ни одной ошибки в диагнозе, лечении, оформлении свидетельства о смерти.
— Я не об этом, — Этан бросил стаканчик в корзинку для мусора и закружил по комнате, глядя в пол. — Будьте уверены, я совершенно убежден, что ни вас, ни больницу винить не в чем. Под необычным я подразумеваю что-то… странное, сверхъестественное.
— Сверхъестественное?
— Да. Просто не знаю, как выразиться точнее.
Доктор О'Брайен так долго молчал, что Этан перестал кружить по комнате и, оторвав взгляд от пола, посмотрел на врача.
Тот покусывал нижнюю губу, глядя на лежащие перед ним раскрытые папки истории болезни Данни Уистлера.
— Что-то ведь было, — Этан вернулся к столу, сел на оранжевое орудие пытки. — Что-то сверхъестественное, не так ли?
— В истории болезни все есть. Я просто не сказал об этом. Какая-то бессмыслица.
— Что именно?
— Эти материалы свидетельствуют о том, что он на какой-то период вышел из комы, но такого не было. Некоторые списывают случившееся на сбой в работе машины, но это не так.
— Сбой? Какой машины?
— Прибора, снимающего ЭЭГ.
— Прибора, который регистрирует биотоки мозга? О'Брайен жевал нижнюю губу.
— Доктор?
Врач встретился с Этаном взглядом. Вздохнул. Отодвинул стул от стола, поднялся.
— Будет лучше, если вы все увидите сами.
Глава 51
Корки припарковался в двух кварталах от нужного ему места и добирался до дома трехглазого выродка пешком, под холодным дождем.
День выдался более ветреным, чем понедельник, кроны пальм гнуло чуть ли не до земли, пустые пластиковые мусорные контейнеры вышвыривало на проезжую часть.
С сосен срывало иголки и несло с такой силой, что они, попади в глаз, могли бы его выколоть.
Мутный поток в сливной канаве протащил мимо Корки дохлую крысу. Ее развернуло головой к нему, он увидел одну черную глазницу и один закатившийся белый глаз.
Великолепное зрелище заставило его пожалеть о том, что он сам не может присоединиться к этому празднику хаоса, внести в него свою лепту. Как ему хотелось отравить несколько деревьев, набить почтовые ящики разжигающими ненависть письмами, подставить гвозди под шины припаркованных автомобилей, поджечь дом…
Но этот день предназначался для других дел и был расписан буквально по минутам. В понедельник он просто резвился, творя мелкие пакости, сегодня же ему предстояло стать серьезным солдатом анархии.
Вдоль улицы выстроились двухэтажные дома с высоким парадным крыльцом и классические калифорнийские одноэтажные бунгало. Хозяева поддерживали их в идеальном состоянии, к ним вели выложенные кирпичом дорожки. Лужайки, отделенные от тротуара заборами из штакетника, были украшены цветочными клумбами.
А вот участок трехглазого выродка разительно отличался от окружающих домов. К бунгало тянулась, вся в выбоинах, бетонная дорожка, трава на лужайке наполовину пожелтела, кусты давно никто не подстригал. К карнизам лепились опустевшие птичьи гнезда, штукатурка на стенах потрескалась и нуждалась в покраске.
Сам дом напоминал жилище тролля, которому надоело бомжевать под мостами, безо всяких удобств. Но у него начисто отсутствовало как трудолюбие, так и чувство гордости, столь необходимые для хозяина собственного дома.
Корки нажал на кнопку звонка, услышал не мелодичную трель, а какой-то скрежет.
Ему все это нравилось.
Поскольку Корки позвонил заранее и пообещал деньги, трехглазый выродок ждал у двери. Открыл ее еще до того, как скрежет звонка успел затихнуть в ушах Корки.
— Ты выглядишь, как чертов горшок с горчицей, — прорычал Нед Хокенберри, с заросшим щетиной лицом, в серых тренировочных штанах, из которых торчали босые ступни сорок шестого размера, и в футболке с надписью «Мегадет»[55] на груди, едва не лопающейся на огромном животе.
— Идет дождь, — заметил Корки.
— Ты похож на прыщ на жопе Годзиллы.
— Если ты боишься, что я залью водой ковер…
— Черт, да это такой вонючий ковер, что десяток блюющих алкоголиков с недержанием мочи не причинит ему вреда.
Хокенберри повернулся и зашлепал в гостиную. Корки переступил порог, закрыл за собой дверь.
Ковер выглядел так, словно раньше им от стены до стены застилали хлев.
Если бы настал день, когда мебель из пластика цвета красного дерева и обивка из полиэстера в зелено-синюю полоску вошли в моду у коллекционеров и музеев, Хокенберри проснулся бы богачом. Наиболее ценными вещами в гостиной были кресло с высокой спинкой, всё в крошках чипсов, и телевизор с большим экраном.
Маленькие окна были наполовину закрыты портьерами. Лампу Хокенберри не зажигал, светился только экран телевизора.
Корки не имел ничего против сумрака. При всей по любви к хаосу, он надеялся, что ему никогда не придется лицезреть эту комнату при ярком свете.
— Последние сведения, переданные тобой, подтверждаются, насколько я смог их проверить, — сказал Корки, — и это очень полезная информация.
— Говорю тебе, я знаю поместье лучше, чем этот сладкозадый актер — свой член.
До того, как его выгнали, с весьма щедрым выходным пособием, за то, что он оставлял сообщения на телефонной линии, зарезервированной бывшим работодателем для мертвых, Нед Хокенберри работал охранником в Палаццо Роспо.
— Ты говоришь, у них новый начальник службы безопасности. Я не могу гарантировать, что он не внес изменения в систему охраны.
— Я понимаю.
— Ты принес мои двадцать тысяч?
— Конечно, — Корки вытащил правую руку из широкого рукава дождевика, полез во внутренний карман, в котором лежала пачка денег, его второй платеж Хокенберри.
Должно быть, на лице Корки, прикрытом как поднятым и застегнутым на пуговицы воротником дождевика, так и широкими полями шляпы, отразилось больше презрения, чем ему хотелось выказывать.
Налитые кровью глаза Хокенберри заблестели жалостью к себе, морщины на его мясистом лице стали глубже.
— Я не всегда был таким дерьмом. Живот не отращивал, брился каждый день, одевался чисто и аккуратно. Следил за лужайкой. Что меня погубило, так это увольнение.
— Вроде бы ты говорил, что ты получил от Манхейма щедрое выходное пособие.
— Он просто откупился от меня, теперь я это понимаю. И потом, Манхейму не хватило духа уволить меня самому. Это сделал его гуру, от одного вида которого по коже бегут мурашки.
— Мин ду Лак.
— Он самый. Мин приглашает меня в розовый сад, наливает чай, я из вежливости его пью, хотя по вкусу моча мочой.
— Ты — джентльмен.
— Мы сидим за столиком среди роз, стол накрыт белой скатертью, чашки из тончайшего фарфора…
— Приятно слышать.
— …а он говорит о том, что я прежде всего должен привести в порядок мой душевный дом. Мне не просто скучно, я понимаю, что по нему давно плачет психушка, а после пятнадцати минут нашего разговора вдруг выясняется, что я уволен. Если б он сказал об этом с самого начала, мне бы не пришлось пить его воняющий мочой чай.
— Травмирующая ситуация, — изобразил сочувствие Корки.
— Какая еще травмирующая, прыщ ты на жопе, Или ты считаешь меня неженкой, который начинает рвать на себе волосы, потому что кто-то не так на него посмотрел? Меня не травмировали, на меня наложили заклятье.
— Наложили заклятье?
— Наложили заклятье, прокляли, дали черную метку, как хочешь, так и называй. Мин ду Лак может вызвать все силы Ада, вот он и погубил меня во время нашей беседы в розовом саду. С того момента все пошло наперекосяк.
— А мне кажется, он — обычный голливудский шарлатан.
— Говорю тебе, этот маленький говнюк — настоящий колдун, и он наложил на меня заклятье.
Корки достал пачку денег, отдернул руку, когда пострадавший от заклятья потянулся за ними.
— Один момент.
— Не вздумай со мной играть! — прорычал Хокенберри, надвинулся на Корки, лицо его стало еще более злобным.
— Деньги ты получишь, — заверил его Корки. — Я только хочу услышать, как ты раздобыл третий глаз.
Своих глаз у Хокенберри было два, как и у всех, но на шее, в виде медальона, висел третий глаз.
— Я уже дважды тебе об этом рассказывал.
— Просто хочется услышать еще раз. Ты так хорошо об этом рассказываешь. Мне это щекочет нервы.
Хокенберри представил себя хорошим рассказчиком, и, похоже, слова Корки ему польстили.
— Двадцать пять лет тому назад я начал работать охранником для рок-групп, обеспечивал безопасность концертов. Не то чтобы собирался этим заниматься и мне это нравилось. Музыка — не по моей части.
— Ты всегда был крепким парнем, — вставил Корки.
— Да, всегда был крепким и мог нагнать ужас на обезумевших фэнов, закинувшихся метом или обкурившихся травкой с пи-си-пи. Охранял «Роллинг стоунз», «Мегадет», «Металлику»[56], «Ван Хален»[57], Элиса Купера[58], Мита Лоуфа[59], «Пинк Флойд»…
— «Куин», «Кисс», — добавил Корки, — даже Майкла Джексона, когда он еще был Майклом Джексоном.
— …Майкла Джексона, когда он был Майклом Джексоном, если действительно был, — согласился Хокенберри. — Участвовал в том трехнедельном концерте… только не помню кого. Скорее всего, «Иглз»[60], а может, «Пичес энд Херб»[61].
— Или «Кейптен энд Теннилл»[62].
— Да, вполне возможно. Концерт давал кто-то из них. Толпы собирались огромные, обдолбанные фэны сходили с ума.
— Ты чувствовал, что они могут рвануться к сцене.
— Я чувствовал, что они могут броситься на сцену. Если какой-нибудь идиот-панк с опилками вместо мозгов решил бы, что никто не вправе помешать его личному общению с артистами, его примеру последовали бы сотни.
— И перед тобой стояла задача перехватить его.
— Перехватить, остановить в тот самый момент, когда он сделает первый шаг, а не то толпа смяла бы охрану.
— И этот панк с синими волосами…
— Кто рассказывает историю? — прорычал Хокенберри. — Я или ты?
— Ты, конечно. Это твоя история. Просто мне она нравится.
Чтобы выразить свое недовольство прерывающими рассказ репликами Корки, Хокенберри сплюнул на ковер.
— И когда этот панк с синими волосами напрягся, чтобы рвануть к сцене, залезть на нее, добраться до «Пичес энд Херб»…
— Или «Кейптена».
— Или «Теннилла». Поэтому я окликаю его, подхожу. А этот сучонок показывает мне палец, что дает мне полное право врезать ему, — Хокенберри поднял здоровенный кулак. — Вот я и познакомил его физиономию с Буллуинклом[63].
— Ты называешь свой правый кулак Буллуинклом.
— Да, а левый — Рокки[64]. Рокки мне в тот раз не потребовался. Буллуинкл врезал ему так сильно, что у него выскочил глаз. Я, конечно, этого не ожидал, но все равно успел его поймать. Стеклянный глаз. Панк отключился, а глаз я сохранил, сделал из него медальон.
— Потрясающий медальон.
— Стеклянные глаза на самом деле не стекло, знаешь ли. Это тонкая пластиковая оболочка, на которой изнутри рисуется радужка. Крутая штучка.
— Крутая, — согласился Корки.
— У меня есть друг-художник, который и сделал стеклянную оправу, чтобы предохранить глаз от разрушения. Вот и вся история. А теперь давай мои двадцать «штук».
Корки протянул ему деньги, завернутые в пластиковый пакет.
Как и в первую из их предыдущих встреч, когда Корки вручил Хокенберри двадцать тысяч аванса, тот повернулся к Корки спиной и понес пакет к кухонному столу, чтобы пересчитать хрустящие сотенные.
Корки трижды выстрелил ему в спину.
Когда Хокенберри рухнул на пол, бунгало содрогнулось.
Шума от падения здоровяка было куда больше, чем от выстрелов, потому что на ствол пистолета Корки навернул глушитель, приобретенный у одного анархиста, связанного с агрессивной группой леваков, которые изготовляли глушители для собственных нужд и продавали надежным людям. Так что выстрелы не услышали бы и в соседней комнате.
Из этого же пистолета он прострелил ногу матери Рольфа Райнерда.
Учитывая габариты Хокенберри, Корки не решился воспользоваться заточкой.
Он приблизился к здоровяку и выстрелил еще три раза, чтобы гарантировать, что ни Рокки, ни Буллуинкл более никого не ударят.
Глава 52
Из обоих окон открывался вид на низкое серо-черное небо и город, заливаемый дождем.