Лицо в зеркале Кунц Дин
Наконец она заговорила:
— Мистера Манхейма нельзя назвать плохим или бессердечным человеком, просто он задавлен своей жизнью… а может, слишком влюблен в выпавшую ему славу. На каком-то уровне он понимает, чего недодает Фрику, и, конечно же, хочет, чтобы у них были другие отношения, но не знает, что для этого нужно изменить, Я при этом делает все, чтобы оставаться таким, какой
он есть. Поэтому проблемы с Фриком он просто выбрасывает из головы. Если вы положите под елку подарок для Фрика, чувство вины мистера Манхейма может вынырнуть на поверхность, он будет уязвлен вашим деянием. И хотя с наемными работниками он справедлив, не берусь предсказать, как он в этом случае поступит.
— Иной раз, когда я думаю об одиноком маленьком мальчике, у меня возникает желание вразумить его отца, чего бы…
Миссис Макби предупреждающе подняла руку:
— Даже между собой мы не можем судачить о том, кто нас кормит, мистер Трумэн. Это неблагодарно и неприлично. Сказанное мною всего лишь дружеский совет, поскольку я уверена, что вы ценный кадр и хороший пример для нашего Фрика, который замечает гораздо больше, чем вы можете себе представить.
И вот теперь, в бумаге, оставленной на столе Этана, миссис Макби вновь вернулась к вопросу о подарке. За прошедший день ее точка зрения претерпела существенные изменения. «Что же касается такой деликатной темы, как нежданный подарок, я пришла к выводу, что должна уточнить сказанное ранее. Что-нибудь маленькое и в высшей степени необычное, скорее волшебное, чем дорогое, оставленное не под елью, а где-то еще и, разумеется, анонимно, вызовет у получателя восторг, который испытывали и вы, и я в рождественские утра нашего детства. Я предполагаю, что интуитивно он поймет, что в этом деле лишнего лучше не говорить, и никому не расскажет о подарке, хотя бы ради того, чтобы иметь маленький, но секрет. Однако подарок действительно должен быть чем-то особенным, и осторожность не помешает. Поэтому, когда вы это прочитаете, пожалуйста, разорвите в клочки и съешьте».
Этан вновь рассмеялся.
И, словно включенная его смехом, на телефоне замигала индикаторная лампочка линии 24. Под его взглядом на третьем гудке включился автоответчик, после чего лампочка перестала мигать и теперь горела ровным светом.
Он не мог изменить компьютерную программу с тем, чтобы подключить линию 24 к своей квартире. Манипулировать ему дозволялось только с двадцатью тремя телефонными линиями. К священной двадцати четвертой доступ, помимо самого Манхейма, имел только Мин ду Лак. А просьба изменить сложившееся положение вещей донельзя разозлила бы духовного гуру, превратив его в гремучую змею, которую дразнят острой палкой, только без шипения.
Но даже если бы он и имел доступ к линии 24, ему не удалось бы узнать, кто по ней говорит и что, после включения автоответчика. Потому что конструкция этого автоответчика не имела системы громкой связи и не допускала подслушивания.
Раньше линия 24 ни в малейшей степени не интересовала Этана, в отличие от этого вечера, отчего ему стало как-то не по себе. Потому что он понимал: если он хочет докопаться до истины, узнать, что же такое случилось с ним в этот знаменательный день, ему нужно держать суеверия в узде и рассуждать логически.
Тем не менее, отведя глаза с индикаторной лампочки линии 24, он остановил взгляд на трех серебряных колокольчиках, которые лежали у него на столе. И с трудом сумел оторваться от них.
Последний раздел отчета миссис Макби касался журнала, который она вложила в конверт, очередного номера «Вэнити фэр»[43].
Она написала: «Этот журнал поступил в субботу вместе с несколькими другими, и его выложили на журнальный столик библиотеки. Этим утром, вскоре после того, как молодой господин вышел из библиотеки, я обнаружила, что журнал раскрыт на помеченной мною странице. Это открытие в значительной мере повлияло на изменение моей точки зрения касательно рождественских подарков».
Между второй и третьей страницами интервью с матерью Фрика, Фредерикой Найлендер, миссис Макби поместила желтую закладку. Карандашом отметила часть текста, на которую следовало обратить внимание.
Этан прочитал статью с самого начала. На второй странице нашел упоминание об Эльфрике. Фредерика сказала журналистке, которая брала интервью, что она и ее сын «очень близки и, куда бы ни забрасывала ее работа, они поддерживают постоянную связь, подолгу болтают по телефону, как две школьные подружки, обмениваясь грезами и делясь секретами, словно двое шпионов, объединившихся в борьбе с целым миром».
И действительно, это телефонное общение было таким секретным, что о нем не подозревал даже Фрик.
Фредди описала Фрика, как «жизнерадостного, уверенного в себе мальчика, сильного, как отец, любящего лошадей, превосходного наездника».
Лошадей?
Этан мог бы поставить годовое жалованье на то, что Фрик общался лишь с лошадьми, которые не справляли естественную нужду и бегали только по кругу под музыку Каллиопы.
Создавая вымышленного Фрика, Фредди давала понять, что реальные достоинства сына ее не впечатляли, и возможно, даже раздражали.
И Фрику хватало ума, чтобы прийти к тому же выводу.
Мысль о том, какую душевную боль испытывал мальчик, читая эти слова, заставила Этана не бросить журнал в мусорную корзину, стоявшую у стола, а отшвырнуть к камину, с тем чтобы сжечь его позже.
Фредди, возможно, могла бы оправдаться, заявив, что в интервью «Вэнити фэр» каждая строчка должна работать на ее образ. Какой супер могла считаться супермодель, если бы из ее чрева не вышел суперсын?
Так что, сжигая фотографии Фредди, иллюстрировавшие интервью, он бы получил особое удовольствие.
По линии 24 разговор продолжался.
Этан посмотрел на экран компьютера. И на этот раз звонивший заблокировал свой номер.
Поскольку связь не обрывалась, цифры в столбце "Продолжительность разговора" непрерывно менялись. Пошла уже пятая минута.
Столь долгое послание не мог записывать на автоответчик ни коммивояжер, желавший что-то продать по телефону, ни человек, неправильно набравший номер. Странная получалась история.
Индикаторная лампочка погасла.
Глава 44
Фрик проснулся и увидел множество отцов, которые смотрели на него со всех сторон, армия хранителей, в которой у каждого солдата было одно и то же знакомое лицо.
Он лежал на спине, но не в кровати. И хотя из осторожности не двигался, отчаянно прижимаясь к чему-то мягкому, в голове лихорадочно кружились мысли.
Отцы возвышались над ним, одни с руками и ногами, от других остались только головы, но гигантские головы, совсем как шары на параде в честь Дня благодарения у универмага «Мэйси» на Пятой авеню в Нью-Йорке.
Фрик предположил, что потерял сознание из-за недостатка воздуха, вызванного сильнейшим приступом астмы. Однако, попытавшись вдохнуть, не столкнулся ни с какими трудностями.
В большинстве своем эти огромные лица отца выражали бесстрашие, праведную ярость, но некоторые улыбались. Одно подмигивало. Одно беззвучно смеялось. Встречались и такие, что с обожанием смотрели не на Фрика, а на знаменитых женщин с не менее огромными головами.
Круговорот мыслей в голове Фрика замедлился, к нему вернулась способность упорядочить их ход. И Фрик тут же вспомнил мужчину, вышедшего из зеркала. Резко сел на чердачном полу.
На мгновение в голове вновь все смешалось.
К горлу подкатила тошнота. Но он сумел подавить рвотный рефлекс и поздравил себя пусть с маленьким, но достижением.
Решился поднять голову и оглядеть фермы в поисках бескрылого фантома. Ожидал вновь увидеть его, летящего в сером костюме, начищенных черных туфлях, с грациозностью танцора на льду.
Фантома, конечно, не увидел. На глаза попадались
только солдаты-отцы, в цвете, в диорамах, черно-белые. Стояли рядом и вдалеке, окружали его, нависали над ним.
Картонные отцы, все до единого.
Решившись, мальчик поднялся, несколько мгновений покачивался, словно балансировал на проволоке высоко над землей.
Прислушался: только шум дождя. Непрерывный, доносящийся со всех сторон, гасящий все прочие звуки.
Слишком быстро для осторожности, слишком медленно для храбрости, Фрик двинулся сквозь лабиринт афиш, картонных фигур, ящиков на поиски лестницы. И наверное, по-другому и быть не могло, вновь вышел к зеркалу со змеями на раме.
Поначалу хотел обойти его по широкой дуге. Однако серебристое стекло просто притягивало к себе.
Встреча с мужчиной из зеркала казалась ему то сном, то такой же реальной, как запах собственного пота.
Им двигала потребность узнать, что правда, а что — нет, возможно, потому, что слишком многое в его жизни казалось нереальным, поэтому даже малая новая толика нереальности становилась невыносимой. Не чувствуя себя храбрецом, но не испытывая страха, который вроде бы мог испытывать, он приближался к охраняемому змеями зеркалу.
Убежденный недавними событиями, что вселенная Эльфрика Манхейма и вселенная Гарри Поттера вошли и соприкосновение, Фрик встревожился бы, но не удивился, если бы змеи, вырезанные на раме, магическим образом ожили и зашипели при его приближении. Но их нарисованные головы и переплетенные кольца оставались неподвижными, а злобно поблескивающие глаза из зеленого стекла — неживыми.
В самом зеркале он увидел только себя, а за собой — застывшие свидетельства триумфов отца. И никаких намеков на Зазеркалье или Потусторонье.
Осторожно, правой рукой, недовольно поморщившись, рука-то ходила ходуном, Фрик потянулся к своему отражению. Коснулся подушечками пальцев стек-па, холодного, гладкого и, безусловно, твердого.
А когда прижал к серебряной поверхности ладонь,
воспоминание о Молохе стало куда менее реальным, переходя в разряд кошмаров.
И только тут Фрик осознал, что глаза у отражения не зеленые, с которыми он родился и вырос, которые унаследовал у Номинальной матери. Глаза у отражения были серыми, блестящими и бархатистыми, серыми, только с крапинками зеленого.
И глаза эти принадлежали мужчине из зеркала.
В то самое мгновение, когда Фрик, к своему ужасу, осознал, что глаза отражения отличаются от его собственных глаз, из зеркала вылезли руки мужчины, одна схватила его за запястье, другая что-то сунула в ладонь, потом обе сжали его руку в кулак, сминая прижатый к ладони предмет, после чего втянулись в зеркало.
Конечно же, Фрик тут же отбросил то, что ему дали, что-то гладкое и одновременно в трещинах.
Побежал по проходу к лестнице, буквально скатился по ее спиралям, железные ступеньки грохотали, вибрируя под его ногами, как кожа барабана под ударами палочек.
Из восточного коридора он помчался в северный, сжимаясь в комок у каждой закрытой двери, боясь, что ее распахнет притаившийся за ней монстр. А уж от каждого антикварного, затуманенного временем зеркала просто шарахался.
То и дело он оглядывался, смотрел вверх, ожидая увидеть Молоха, этого злобного бога-каннибала в деловом костюме.
Он добрался до главной лестницы, никто не причинил ему вреда, никто его не преследовал, но спокойствие к нему, конечно же, не вернулось. Удары сердца могли бы заглушить топот железных копыт сотни лошадей, на каждой из которых сидела Смерть с косой.
Да и потом, его врагу не было необходимости преследовать его, как лиса должна преследовать зайца. Если Молох мог выйти из зеркала, что мешало ему выйти из оконного стекла? Или из любой поверхности, достаточно отполированной, чтобы в ней отражался он, Фрик. Скажем, из вон той бронзовой урны или лакированных дверок того высокого буфета, или… или… или?..
Перед ним трехэтажная ротонда уходила в темноту.
Парадная лестница на первом этаже растворялась в сумраке.
Давно наступил вечер. Полотеры и декораторы отбыли, закончив свою работу, точно так же, как и сотрудники поместья. Миссис и мистер Макби легли спать.
Он не мог оставаться один на третьем этаже.
Ни в коем разе.
Когда Фрик нажал на панель выключателя, над всеми лестничными площадками вспыхнули хрустальные люстры. Сотни подвесок разукрасили стены радужными переливами.
Он спустился на первый этаж с такой скоростью, что, столкнись он с Кассандрой Лаймон, актрисой, голени которой могли сокрушить череп мужчины, она бы, упав, не отделалась лишь сломанной лодыжкой.
Спрыгнув с последней ступеньки, он притормозил на мраморном полу ротонды, впервые увидев главную рождественскую ель особняка. Высотой в шестнадцать или восемнадцать футов, с красными, серебристыми и прозрачными украшениями, дерево производило незабываемое впечатление и без включенных электрических гирлянд.
Но одной красоты рождественской ели не хватило бы, чтобы оборвать его бег. Главная причина заминки состояла в том, что, глядя на поблескивающее дерево, Фрик вдруг понял, что в руке у него что-то зажато. Раскрыв кулак, увидел тот самый предмет, переданный ему мужчиной из зеркала, который он сжал, а потом, это Фрик отчетливо помнил, бросил на пол чердака.
Гладкий и в трещинках на ощупь, очень легкий, не мертвый жук, не кожа, сброшенная змеей, не отломанное крыло летучей мыши, не какой-то из ингредиентов колдовского отвара. Всего лишь мятая фотография.
Он распрямил ее, разгладил дрожащими руками.
С двумя оторванными углами, словно вырванная из рамки, портрет, пять на шесть дюймов, миловидной женщины с черными волосами и глазами. Совершенно ему незнакомой.
По собственному опыту Фрик знал, что фотографии людей зачастую имеют мало общего с их поведением в реальной жизни. Однако мягкая улыбка женщины
выдавала ее доброе сердце, и он пожалел о том, что не знает ее. Заговоренный амулет, склянка с раствором, вытягивающим бессмертную душу из тела, в котором она пребывала, кукла вуду, что-нибудь черно-магическое или сатанинское — в общем, некий странный и вызывающий суеверный страх предмет (а что еще, собственно, мог бы передать ему тот, кто жил в зеркале), не удивили и озадачили бы его больше, чем эта смятая фотография. Он понятия не имел, кто эта женщина, что должна означать ее фотография, как он сможет опознать ее, что приобретет или потеряет, узнав ее имя.
Успокаивающий эффект женского лица на фотографии в значительной мере избавил его от страха, но он перевел взгляд на рождественскую ель, и страх вернулся с новой силой. В дереве что-то двигалось.
Не с ветки на ветку, не укрываясь в тени пушистых лап. Движение проявлялось в украшениях. Каждый серебряный шарик, каждый серебряный горн, каждая серебряная подвеска представляли собой трехмерное зеркало. И отражение бесформенной тени гуляло среди этих изогнутых и блестящих поверхностей, вверх-вниз, вправо-влево.
Только что-то летающее по ротонде, то приближающееся, то удаляющееся от рождественской ели, могло вот так отражаться в ее украшениях. Но ни большущая птица, ни летучая мышь с крыльями, размером не уступающими флагам, ни рождественский ангел, ни Молох не кружили в воздухе, поэтому казалось, что часть украшений вдруг накрывало тьмой, которая пребывала в непрерывном движении.
Менее блестящие, с меньшей отражательной способностью, красные украшения тоже являлись зеркалами. И та же самая пульсирующая тьма проявляла себя в яблоках, морковках, рубиновых самолетиках, которые, казалось, сочились кровью.
Фрик чувствовал, что сейчас за ним следит, если, конечно, следит, именно тот, кто следил в винном погребе.
Кожа на затылке натянулась, волосы встали дыбом.
В одном из романов-фэнтези, который ему очень нравился, Фрик прочитал, что духи иной раз могут появляться по собственной воле, но они не могли обретать материальную форму, если ты их не замечал, если твои изумление и страх не поддерживали их, подпитывая энергией.
Он читал, что вампиры не могут войти в дом, если кто-то внутри не приглашал их переступить порог.
Он читал, что злой дух мог сбросить с себя цепи Ада и вселиться в человека, живущего в этом мире, благодаря гадальной доске, но только в том случае, если ты не просто задаешь вопросы мертвым, а проявляешь недопустимую беззаботность, говоря что-то вроде «присоединяйся к нам» или «побудь с нами».
Он читал множество подобных глупостей и понимал, что большинство из них выдумано писателями, старающимися заработать бакс-другой, продав свои глупые книги глупым продюсерам.
Тем не менее Фрик убедил себя: если он не оторвет взгляд от рождественской ели, призрак, отражающийся в украшениях, будет двигаться все быстрее и быстрее, напитываясь энергией, пока наконец все эти стекляшки не разлетятся тысячами осколков, как фанаты, и каждый из осколков, вопьется в его тело, неся в себе крошечный фрагмент пульсирующей тьмы, и тьма эта, насосавшись крови, станет его повелительницей.
Он пробежал мимо дерева, оставил за спиной ротонду. Включил свет в северном коридоре и бесшумно, в кроссовках на резиновой подошве, двинулся вдоль авеню, вымощенной только что отполированными плитами известняка. Мимо гостиной, столовой, комнаты для завтрака, кладовой буфетчика, кухни, практически бегом миновал весь коридор и на этот раз не оборачивался, не смотрел ни направо, ни налево.
Помимо столовой, где обслуживающий персонал мог отдохнуть и перекусить, и оборудованной по последнему слову техники прачечной, в западном крыле находились комнаты и апартаменты тех работников, которые постоянно жили в поместье.
Горничные, мисс Санчес и мисс Норберт, должны были вернуться утром двадцать четвертого. Да он в любом случае не пошел бы к ним. Милые, конечно, женщины, но одна постоянно хихикала, а вторая пыталась рассказать какую-нибудь историю о родной Северной Дакоте, которая казалась Фрику куда менее интересным местом, чем государство Тувалу с его процветающим экспортом кокосов.
У миссис и мистера Макби выдался особенно длинный и трудный день. В этот час они, скорее всего, спали, и Фрику не хотелось их беспокоить.
Подойдя к двери квартиры, где жил мистер Трумэн, который только сегодня предложил ему обращаться за помощью в любое время дня и ночи и к которому Фрик собирался пойти с того самого момента, как ему удалось вырваться с чердака, мальчик внезапно испугался. Мужчина, выходящий из зеркала; тот же мужчина, парящий среди ферм; призрак, который жил в ели, наблюдал оттуда за ним и мог взорвать все елочные украшения… Фрик представить себе не мог, что кто-то поверит в эту фантастичную и бессвязную историю. И уж тем более в нее не мог поверить бывший коп, давно уже ставший законченным циником, наслушавшись всякой и разной чуши, которую несли арестованные, пытающиеся снять с себя подозрения, и просто психи.
Фрик волновался, пусть и не так чтобы очень, что его могут отправить в дурдом. Никто никогда не говорил, что ему там самое место. Но по крайней мере один член их семьи в дурдоме побывал. Кто-то мог вспомнить, что Номинальная мать какое-то время провела в частной психиатрической лечебнице, и, возможно, они скажут: «Да, пожалуй, и сынишке следует последовать за мамашей».
Но самое ужасное заключалось в том, что ранее он солгал мистеру Трумэну, а теперь придется признаваться во лжи.
Он не стал рассказывать о своих странных разговорах с Таинственным абонентом, потому что и в них верилось с трудом. Он-то надеялся, что, скажи он о тяжело дышащем извращенце, мистер Трумэн сможет выследить, найти говнюка, при условии, что говнюком был Таинственный абонент, и положить конец этому безобразию.
Мистер Трумэн спросил Фрика, все ли тот ему рассказал, и мальчик ответил утвердительно, то есть солгал.
Теперь Фрику приходилось признать, что он, как говорят копы, не был «полностью откровенен», а копам с ти-ви очень не нравились люди, которые утаивали информацию. Так что мистер Трумэн имел полное право отнестись к нему с подозрением, задаться вопросом, не выдумщик ли сын величайшей мировой кинозвезды?
Но при этом он не мог не рассказать мистеру Трумэну о Таинственном абоненте, с тем чтобы перекинуть мостик к Робину Гудфело, который на самом деле Молох. а потом и о самом Молохе, чтобы, наконец, перейти к совершенно невероятным событиям, которые произошли с ним на чердаке.
Фрик совершенно не представлял себе, как можно рассказать кому-либо обо всем этом безумии, тем более циничному копу, который многократно общался с фантазерами и терпеть не мог вранья. Вот и получалось, что, не сказав мистеру Трумэну правду при их предыдущей встрече, Фрик вырыл себе яму, точно так же, как рыли ее себе глупые люди в глупых полицейских сериалах, что невинные, что виновные.
«Ничего, кроме беды, вранье тебе не принесет».
Да, да, да.
Единственным доказательством его истории была мятая фотография миловидной женщины с доброй улыбкой, которую сунул ему в руку мужчина из зеркала.
Он посмотрел на дверь квартиры мистера Трумэна.
Посмотрел на фотографию.
Фотография ничего не доказывала. Он мог получить ее от кого угодно, взять где угодно.
Если бы мужчина из зеркала дал ему волшебный перстень, который позволял превращаться в кошку или двухголовую жабу, одна голова которой разговаривала бы на английском, вторая — на французском, а задница исполняла песни Бритни Спирс, вот это было бы доказательством.
А фотография ничего не значила. Всего лишь мятый кусок глянцевой бумаги. Всего лишь портрет миловидной женщины с удивительной улыбкой, незнакомки.
Расскажи Фрик о случившемся на чердаке, мистер Трумэн подумал бы, что он накурился травки. И он полностью и окончательно лишился бы доверия мистера Трумэна.
Не постучав, мальчик отвернулся от двери. К одиночеству он привык, но иногда так хочется почувствовать рядом чье-то крепкое плечо.
Глава 45
Съев большую часть китайского обеда, освежив свои знания о самых темных углах Палаццо Роспо, выбросив остатки еды, Корки Лапута налил второй стакан «Мартини» и, поднявшись на второй этаж, вернулся в дальнюю спальню для гостей, где лежал Вонючий сырный парень, такой истощенный, что даже голодные стервятники не сочли бы его достойным внимания я остались бы на ветке или продолжали парить в вышине, высматривая другую добычу.
Корки прозвал своего пленника Вонючим сырным парнем, потому что после многих недель пребывания в кровати, немытый, он приобрел характерный запах, свойственный некоторым особо выдержанным сырам.
Прошло уже много времени с тех пор, как Вонючки справлял большую нужду. И запахи, связанные с деятельностью кишечника, ушли в прошлое.
Как только пленник появился в его доме, Корки вставил ему катетер, так что на простыню за все время его пребывания не упала и капля мочи. Трубка катетера вела к стоявшей за кроватью стеклянной бутыли в один галлон[44], сейчас заполненную только на четверть.
И источниками этого острого, кислого запаха служили вызванный страхом и высыхающий на коже пот, который тело выделяло день за днем, неделя за неделей, и природные кожные масла, которые аккумулировались так долго, что прогоркли. Обтирание влажной губкой не входило в перечень услуг, предоставляемых Корки.
Войдя в спальню, он поставил стакан с «Мартини» и взял с прикроватного столика баллончик дезинфицирующего спрея с запахом сосновой хвои.
Вонючка закрыл глаза, зная, что за этим последует.
Корки стянул одеяло и простыню к изножью кровати и щедро спрыснул напоминающего скелет пленника с головы до ног. Простой и эффективный способ ослабить неприятный запах до приемлемого уровня на период их вечерней беседы.
У кровати стоял удобный, высокий, такой же, как в барах, стул, с мягким сиденьем и спинкой. Корки вспорхнул на свой насест.
Высокая, из дуба, подставка под декоративное растение служила столом. Глотнув «Мартини», Корки поставил на нее стакан.
Какое-то время смотрел на Вонючку, не говоря ни слова.
Разумеется, молчал и Вонючка, потому что на собственном горьком опыте узнал, что у него нет права начинать разговор.
Да и к тому же от когда-то зычного голоса осталось совсем ничего, жалкий шепот, умирающий больной туберкулезом и то мог говорить громче. Хриплый и скрипучий, прямо-таки голос песка, гонимого ветром по древнему камню. В эти дни звук собственного голоса пугал Вонючку, да и каждое слово вызывало боль. Поэтому вечер от вечера он говорил все меньше.
Поначалу, чтобы его крики не привлекли внимание соседей, Корки залеплял рот Вонючки липкой лентой. Необходимость в ней давно отпала. Кричать Вонючка более не мог.
Изначально, пусть и полупарализованного действием наркотиков, Вонючку приковывали к кровати. Но по мере того, как тело усыхало, а физическая сила уходила, цепи оказались лишними.
В отсутствие Корки в раствор глюкозы добавлялся наркотический компонент, обеспечивающий покорность пленника, гарантия того, что даже в таком состоянии он не попытается бежать.
По вечерам пленник получал только питательный раствор, чтобы на время беседы сохранялась ясность ума.
И теперь его переполненные страхом глаза пытались не смотреть на Корки, но их, словно магнитом, тянуло к нему. Пленник лежал в ужасе от того, что могло произойти.
Корки ни разу не ударил этого человека, не прибегал к физической пытке. И не собирался.
Словами и только словами он разбил сердце пленника, растоптал его надежды, порушил самоуважение. Словами он намеревался лишить его разума, если, конечно, Вонючка уже не сошел с ума.
Звали Вонючку Максвелл Далтон. Он был профессором английского языка и литературы в том же университете, где до сих пор преподавал Корки.
Корки говорил о литературе с позиций деконструктивиста, вселяя в студентов веру, что язык никоим образом не может точно описывать бытие, потому что слова объясняют только другие слова, но ничего реального. Корки учил, что для любого написанного текста, будь то роман или закон, каждый человек есть единственный судия того, о чем говорит и что означает написанное, что все истины относительны, все нравственные нормы — обманные толкования религиозных и философских текстов, в действительности не имеющие другого значения, помимо того, которое хочет придать им каждый человек. Эти идеи несли в себе огромный разрушительный заряд, и Корки гордился своей работой учителя.
Профессор Максвелл Далтон был традиционистом. Он верил в язык, значение, цель и принцип.
Десятилетия коллеги Корки, придерживающиеся аналогичных взглядов, контролировали кафедру английского языка и литературы. В последние несколько лет Далтон попытался поднять мятеж против бессмысленности, бесцельности.
И стал помехой, угрозой триумфу хаоса. Восхищался произведениями Чарльза Диккенса, Т.С. Элиота, Марка Твена. Отвратительная, гнусная личность.
Спасибо Рольфу Райнерду, последние двенадцать недель, даже чуть больше, Далтон провел на этой кровати.
Когда Корки и Райнерд поклялись, что вместе бросят вызов миру, организовав тщательно спланированное нападение на охраняемое поместье Ченнинга Манхейма, они также согласились, что в доказательство серьезности своих намерений каждый должен совершить тяжкое преступление в пользу сообщника. Корки выпало убить мать Райнерда, актеру — похитить Далтона и передать его Корки.
Помня о том, что намерение убить свою мать с минимумом крови столь легко сменилось непреодолимым желанием превратить ее голову и тело в кровавое месиво, которое он и осуществил с помощью каминной кочерги, Корки достал пистолет, выйти на который полиция не могла, чтобы избавиться от Мины Райнерд быстро и профессионально, выстрелом в сердце, не заливая весь дом кровью.
К сожалению, в то время он не был метким стрелком. И первая пуля поразила не сердце Мины, а ногу.
Миссис Райнерд начала кричать от боли. По причинам, в которых Корки не удалось разобраться до сих пор, вместо того, чтобы вновь воспользоваться пистолетом, он вдруг осознал, что наносит удар за ударом антикварной мраморной лампой с бронзовыми фигурками, которую, кстати, серьезно повредил.
Потом он извинился перед Райнердом за порчу части наследованного тем имущества.
Верный своему слову актер вскорости похитил Далтона. Привез потерявшего сознание профессора в эту самую спальню, где Корки подготовил бутыли с питательным раствором и наркотики, призванные подавить способность Далтона к сопротивлению в первые недели заключения, когда у профессора еще хватало физических сил.
С того самого момента он методично морил коллегу голодом, держа его на внутривенном кормлении. Поступающих из капельницы питательных веществ хватало лишь на то, чтобы поддерживать в профессоре жизнь. И вечер за вечером, а иногда и по утрам, он подвергал Далтона жестокой психологической пытке.
Добрый профессор верил, что его жену, Ракель, и их десятилетнюю дочь, Эмили, похитили вместе с ним. Он думал, что их держат в других комнатах этого дома.
День за днем Корки рассказывал Далтону, каким оскорблениям, надругательствам, пыткам подвергал он накануне очаровательную Ракель и нежную Эмили. Находил самые образные, жестокие, грязные слова.
Порнографические выдумки давались Корки на удивление легко и выходили на редкость затейливыми. Его даже удивил и порадовал вновь открывшийся талант. А еще больше его удивила готовность Далтона принимать на веру его истории, корчиться от горя и отчаяния, слушая их. Если бы он, Корки, действительно уделял время трем пленникам, не забывая о повседневных делах, а потом совершал по отношению к Ракель и Эмили хотя бы малую толику тех жестокостей, которые столь живо описывал, то наверняка стал бы таким же тощим и слабым, как и лежащий на кровати голодающий.
Мать Корки, экономист и яростный боец внутрифакультетских битв, изумилась бы, узнав, что ее сын нагнал на одного своего коллегу ужас, о котором она не могла и мечтать. Она никогда не сумела бы разработать и реализовать столь сложный и умный план, с помощью которого ему удалось сокрушить Максвелла Далтона.
Мотивацию матери определяли зависть и ненависть. Корки не знал зависти, не знал ненависти. Его мотивацией было построение нового мира через анархию. Она хотела уничтожить лишь кучку врагов, тогда как он намеревался уничтожить всё.
Успех зачастую приходит к тем, кто ставит перед собой более масштабные задачи.
И теперь, завершая необычайно удачный для него день, Корки минут десять просидел на высоком стуле, смотрел на высохшего профессора и маленькими глотками пил «Мартини», позволяя нарастать напряженности. Днем, занимаясь своими делами, оказываясь под дождем и укрываясь от него, Корки нашел время придумать невероятно жуткую историю, призванную наконец-то отправить Далтона за черту, отделяющую здоровую психику от безумия.
Корки намеревался рассказать профессору, как он убил его жену, Ракель. Учитывая нынешнее состояние пленника, такая байка, должным образом преподнесенная, могла вызвать и обширный инфаркт.
А если профессор сумел бы пережить эту ужасную весть, утром он бы сообщил ему об убийстве дочери. Возможно, второй шок его бы и добил.
Так или иначе, Корки собирался отделаться от Максвелла Далтона. Он уже выжал из ситуации максимум удовольствия, и теперь хотелось чего-то новенького.
А кроме того, пришла пора освобождать комнату для нового постояльца, Эльфрика Манхейма.
Глава 46
Ночь на Луне, холодной и покрытой кратерами, представлялась Фрику менее одинокой, чем эта, которую ему предстояло провести в особняке Манхейма.
В доме слышались только его шаги, дыхание, поскрипывание петель, когда он открывал очередную дверь.
Снаружи доносился ветер, то угрожающий, то меланхоличный, о чем-то спорящий с деревьями, испытывающий на прочность карнизы, колотящийся о стены, бурно протестующий из-за того, что его не впускают в дом. Дождь сердито стучался в окна, потом, молчаливо плача, стекал вниз.
Какое-то время Фрик верил, что непрерывное движение для него безопаснее сидения на одном месте, где невидимые силы могли сжимать вокруг него свое кольцо. Кроме того, ему казалось, что, находясь на ногах, он сможет быстрее убежать от врага.
Его отец полагал, что по достижении шести лет ребенка более нельзя укладывать спать в какое-то установленное время, он должен сам найти свой биологический ритм. Вот почему последние годы Фрик ложился спать, когда хотел, иногда в девять часов, иногда в полночь.
Но вскорости, бесцельно бродя по дому, зажигая перед собой свет и оставляя его включенным, Фрик почувствовал, что очень устал. Он-то думал, что не будет спать всю оставшуюся жизнь, во всяком случае, до восемнадцати лет, когда ребенок официально становится взрослым, точно не будет, опасаясь, что Молох, поедающий детей бог, может в любой момент выйти из зеркала, но страх, как выяснилось, изматывал так же, как тяжелый труд.
Его пугало, что, присев на первый попавшийся стул или диван, он может заснуть там, где окажется наиболее уязвимым. Он решил уже вернуться в западное крыло первого этажа и свернуться клубочком напротив двери квартиры Трумэна. Впрочем, если бы мистер Трумэн или кто-то из Макби нашел его там, то приняли бы за трусишку, и тем самым он опозорил бы родовую фамилию.
В итоге Фрик пришел к выводу, что наилучшее убежище — библиотека. Среди книг он всегда чувствовал себя уютно. И хотя библиотека находилась на втором этаже, таком же безлюдном, как третий, там не было зеркал.
Его встретило дерево ангелов.
Он отпрянул от многокрылого множества.
А потом понял, что на этой рождественской ели нет ни единого сверкающего украшения, сквозь которое некая злобная тварь из другого измерения могла бы попасть в этот мир или наблюдать за ним из своего.
Более того, висящие на ветках ангелы, похоже, говорили ему, что здесь он под защитой и может чувствовать себя в полной безопасности.
Просторное помещение украшали декоративные урны, вазы, амфоры и статуэтки из веджвудского базальта или фарфора династии Хань с сюжетами периода империи. Черный базальт не блестел, да и фарфор за две тысячи лет стал тусклым, и Фрик как-то не задумывался над тем, что древняя статуэтка лошади или кувшин для воды, сработанные до рождения Христа, могли служить замочной скважиной, сквозь которую получило бы возможность следить за ним некое жуткое создание из соседнего измерения.
Дверь в дальнем углу библиотеки вела в туалет. Стулом с высокой спинкой Фрик надежно заблокировал ее, не решившись предварительно открыть, потому что над раковиной в туалете висело зеркало.
Принятые меры предосторожности привели к появлению новой проблемы, с которой он, однако, быстро справился. Ему хотелось пописать, вот он и облегчился на ближайшую пальму.
Обычно, справив естественные потребности, он всегда мыл руки. На этот раз пришлось пойти на риск подхватить какую-нибудь ужасную болезнь, возможно, даже чуму.
В библиотеке стояло более двадцати пальм в бочках. Он решил мочиться только на одну, чтобы не погубить весь библиотечный тропический лес.
Вернулся к рождественской ели и батальону ангелов-часовых. Действительно, безопасное место.
Среди кресел и скамеечек для ног стоял и диван. Фрик уже собрался завалиться на него, когда тишину разорвал веселый, услаждающий слух ребенка звук, наиболее подходящий для спален новорожденных и маленьких детей.
«Ооодилии-ооодилии-оо».
Телефон находился на письменном столе, который миссис Макби называла исключительно escritoire[45]. Фрик наблюдал, как при каждом звонке зажигается индикаторная лампочка на его личной линии.
«Ооодилии-ооодилии-оо».
Он ожидал, что на третьем звонке мистер Трумэн снимет трубку.
« Ооодилии-ооодилии-оо».
Мистер Трумэн на третий звонок не отреагировал.
Телефон зазвонил в четвертый раз. В пятый.
Не включился и автоответчик.
Шестой звонок. Седьмой.
Фрик не снимал трубку с рычага.
«Ооодилии-ооодилии-оо».
В своей квартире Этан достал из шкафа все шесть черных коробок и расставил на столе в порядке их поступления.
Выключил компьютер.
Телефон стоял под рукой, так чтобы он мог ответить на звонок по линии Фрика, если таковой последует, и видеть индикаторную лампу линии 24, на случай, что кто-то вновь позвонит по ней. Похоже, из мира мертвых звонили все чаще, его это тревожило, хотя он и не мог даже себе объяснить почему, и ему хотелось держать ситуацию под контролем.
Сидя у стола, с банкой коки в руке, он размышлял над элементами головоломки.
Маленькая банка, с двадцатью двумя дохлыми божьими коровками. Hippodamia convergens, из семейства Coccinellidae.
Другая банка, побольше, в которую он вернул десять дохлых улиток. Малоприятное зрелище.
Банка, возможно из-под маленьких огурчиков, с девятью обрезками крайней плоти, плавающими в формальдегиде. Десятую уничтожили в лаборатории в процессе анализа.
Сдвинутые шторы заглушали дробь дождя, барабанящего в окна, угрожающий вой ветра.
Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…
По какой-то причине взгляд Этана сместился на телефонный аппарат, хотя тот и не зазвонил. Индикаторная лампа не мигала ни на линии 24, ни на остальных 23 линиях.
Он вскрыл банку колы, глотнул газировки.
Божьи коровки, улитки, обрезки крайней плоти…
«Ооодилии-ооодилии-оо».