Море, море Мердок Айрис
— Беда твоя в том, Чарльз, — перебил Перегрин, отхлебнув виски, — что ты, как я уже имел случай заметить, презираешь женщин, видишь в них движимое имущество. Для тебя и эта женщина движимое имущество.
— …еще один довод. Эта драма разыгралась очень быстро, в сплошном вихре мыслей и чувств. Ты говоришь, что все эти годы хранил в душе образ чистой первой любви. Возможно, ты даже возвел ее в высшую ценность, в эталон, по сравнению с которым все другие женщины ничего не стоят.
— Да.
— Но не следует ли тебе пересмотреть эту ведущую мысль? Не буду называть ее фикцией. Назовем ее сном. Конечно, мы все живем в снах, и даже в упорядоченной духовной жизни, а в каком-то смысле особенно там — трудно отличить сон от действительности. В житейских делах на помощь человеку приходит здравый смысл. Большинству людей он заменяет моральное чувство. Но ты, как видно, нарочно отгородился от этого скромного источника света. Спроси себя: что и между кем, по сути, произошло столько лет назад? Ты сочинил из этого сказку, а сказки лгут.
(Здесь Титус, не выдержав, украдкой схватил кусок ветчины и ломоть хлеба.)
— И этой сказкой из далекого прошлого ты руководствуешься, намечая для себя важный и необратимый поступок на будущее. Ты делаешь рискованные обобщения, а обобщения и всегда-то таят опасность, вспомни Расселову курицу.
— Расселову курицу?
— Жена фермера каждый день выходила во двор и кормила курицу. А однажды вышла во двор и свернула курице шею.
— Не понимаю, давай лучше без курицы.
— Я хочу сказать, что ты на основании весьма зыбких, на мой взгляд, данных — собственных воспоминаний об идиллических сценах в школе и тому подобное — предположил, что стоит тебе ее увести, и ты сможешь ее любить и дать ей счастье, а она сможет любить тебя и дать тебе счастье. Такие ситуации до крайности редки и трудно достижимы. Далее, как нечто неотделимое от счастья, которое ты так высоко ценишь, ты предположил, что спасти ее таким образом, пусть и без ее согласия, это нравственно. А не следует ли тебе…
— Джеймс, сделай милость, перестань оскорблять меня твоими высокопарными выкладками. Ты совершенно невыносим. Как ты и сказал, дело это разыгралось быстро и изрядно запуталось. Но в пределах этой путаницы никакой нравственности уже нет. Это — обыкновенная человеческая жизнь. Возможно, солдаты-отшельники в таких вещах не разбираются.
Джеймс улыбнулся:
— «Солдаты-отшельники» — это очень мило. Так ты признаешь, что не уверен, что увести ее силой было бы похвально?
— Не уверен, откуда мне знать? Но ты пытаешься навязать мне аргументацию, которая для этого случая не подходит. Все, что ты говоришь, это не по существу, какой-то абстрактный комментарий. Это ты «сочиняешь сказку». А в моем мире все реально.
— Ну, а какая аргументация для этого случая подходит?
— Что я ее люблю. Она меня любит. Она это сказала. А любви нет дела до «мнений» и «обобщений». Любовь знает. Она была очень несчастлива, и я не отпущу ее к тирану, который теперь станет обращаться с ней еще более жестоко. Пусть я сам навлек это на нее, но это факт. Свидетель жестокого обращения у нас имеется, хотя он как будто и не склонен давать показания.
— Это не довод, — сказал Джеймс. — Скорее, это довольно-таки путаная формулировка идеи.
— Так или иначе, на основании этого я намерен действовать. Не понимаю, зачем я вообще дал втянуть себя в этот дурацкий спор.
— Очень хорошо. Мое личное мнение, надо полагать, уже всем ясно, а тебя, естественно, оно может не интересовать. Но вот что я хочу добавить: если ты, хоть и опрометчиво, все-таки решишь ее увезти, мы все готовы по мере сил помочь тебе в этом. Так я говорю?
— Так, — сказал Перегрин.
— В чем-то я с Чарльзом, пожалуй, согласен, — сказал Гилберт.
— Например, куда ты ее увезешь? Надо подумать и о деталях. Что она будет делать целыми днями?
— Одного этого вопроса достаточно, — сказал Перегрин, — чтобы любой мужчина раздумал жениться.
— Чарльз, прошу тебя, не считай меня наглым, а главное — поверь, что я хочу тебе добра. Я просто не могу спокойно смотреть, как ты летишь в пропасть. Тут нужно действовать сообща. Может, ты разрешишь мне поговорить с ней? Очень недолго.
— Тебе? Поговорить с ней? Да ты с ума сошел! И тут я услышал страшные звуки, звуки, которых я, в сущности, ждал и боялся с тех самых пор, как затеял свой опасный эксперимент. Хартли наверху вдруг стала колотить в дверь с криком: «Выпусти меня. Открой!»
Я ринулся вон из кухни, захлопнул дверь, бегом взбежал по лестнице. Хартли продолжала пронзительно кричать и бить в дверь ногой. Ничего подобного раньше не бывало. «Выпусти меня! Открой!»
Я сам чуть не заорал и со всей силы ударил по двери кулаком.
— Перестань. Замолчи. Замолчи сейчас же! Тишина.
Я сбежал вниз. В кухне тоже молчали. Я выскочил через парадную дверь на улицу, пробежал дамбу и зашагал по шоссе к башне.
В тот же день, ближе к вечеру, сидя с Джеймсом на скалах, я уже стал соглашаться на многое, что теперь казалось неизбежным.
— Чарльз, ситуация ужасающая. По одной этой причине надо положить ей конец. А положить ей конец можно только так. Это ты наконец понял?
— Да.
— Письмо — это, по-моему, важно. В письме можно все толком объяснить.
— Он не станет его читать. Разорвет и растопчет.
— Допустим. А может, и сохранит как улику против тебя. Но я думаю, рискнуть стоит. Мне кажется, он из одного любопытства его прочтет.
— Любопытство ему недоступно.
— И ты согласен, чтобы мы поехали с тобой?
— Я согласен, чтобы ты поехал.
— А по-моему, чем больше нас будет, тем лучше.
— Но только не Титус, разумеется.
— Нет, и Титус тоже. Для нее так будет легче, да и Титусу не помешает пять минут вежливо поговорить с отцом.
— Вежливо! Можно подумать, что речь идет о светском рауте.
— Чем больше это будет похоже на светский раут, тем лучше.
Титус не согласится.
— Уже согласился.
— Ах вот как.
— Значит, Перегрин может съездить в деревню и позвонить?
Я помедлил. Отступать было некуда. Если я сейчас скажу «да», то отныне распоряжаться мною уже будут другие. Я дам согласие на совершенно новое, непредсказуемое будущее.
— Да.
— Вот и отлично. Ты побудь здесь, я схожу проинструктирую Перегрина.
До этого я поговорил с Хартли: Джеймсу я в этом не признался, но его «выкладки» помогли мне кое-что увидеть яснее, либо породили во мне кое-какие мысли, либо я попросту достиг какой-то решающей стадии отчаяния. Это страшное «Выпусти меня, открой!» сокрушило мою веру и надежду. Я спросил ее, правда ли ей хочется домой. Она ответила утвердительно. Я сказал — хорошо. Я больше не взывал к ней, не уговаривал. И когда мы смотрели друг на друга — молча, не решаясь ничего добавить к достаточно понятным словам, — я почувствовал, что между нами выросла новая преграда. Раньше наше общение казалось мне трудным. Теперь я понял, как все же близки мы были это время.
По намеченному плану Перегрин должен был съездить в деревню, позвонить Бену по телефону и сказать, что мистер Эрроуби и его друзья привезут «Мэри» домой. Скажет ли Бен: «К черту, она мне теперь не нужна»? Нет, едва ли. Что бы он ни задумал, такого одолжения я от него не дождусь. Но может быть, его нет, он уехал, может быть, когда дойдет до дела, Хартли передумает… Впрочем, надеяться сейчас всего больнее.
Вот и Джеймс возвращается, прыгает с камня на камень.
Сердце у меня забилось быстро, глухо.
— Все в порядке, он сказал — привозите, только не сегодня, а завтра утром.
— Странно. Почему не сегодня? (Не иначе как столярные курсы.)
— Он притворяется, что ему все равно. Хочет лишний раз уязвить. Показать, что мы должны считаться с его желаниями. Ну и пусть, у тебя зато будет больше времени написать письмо. Пожалуй, письмо даже лучше доставить ему до того, как мы явимся, больше шансов, что он его прочтет.
— Ох, Джеймс…
— Ничего, не горюй. Sic biscuitus disintegrat.
— Что-что?
— Так крошится печенье.
«Многоуважаемый мистер Фич!
Написать это письмо было нелегко. Я хочу внести полную ясность в несколько вопросов. Начну с главного: я увез Вашу жену и держал ее у себя в доме против ее воли. Доказательством того, что она не «сбежала», если таковое требуется, может послужить то, что она даже не захватила с собой сумку. (Простите, если я пытаюсь доказать очевидное, я хочу изложить в этом письме в точности то, что произошло на самом деле.) Я заманил ее в свою машину, сказав ей, что Титус находится у меня, что соответствовало действительности. Когда она приехала, я ее запер. Так что Вы были правы, обвинив меня в «похищении». С тех пор она не переставала проситься домой. Никаких «отношений» у меня с ней, само собой разумеется, не было. Она упорно противилась всем моим предложениям и планам и только просила разрешить ей вернуться к Вам. Короче говоря, она в этом деле вела себя безупречно. Мои друзья мистер Опиан и мистер Арбелоу, а также мой кузен генерал Эрроуби, которые все это время гостили у меня, могут поручиться, что мои слова — истинная правда.
Мне нет смысла оправдываться, и в дальнейших объяснениях тоже мало смысла. Я поддался иллюзии и причинил много ненужных огорчений Вашей жене и Вам, о чем сожалею. Действовал я не по злобе, а по велению давнишней романтической привязанности, не имеющей, как я теперь понял, ничего общего с тем, что есть в настоящее время. И здесь, пожалуй, уместно добавить (хотя и это очевидно), что я, разумеется, не виделся и не с Вашей женой с той поры, когда она была юной девушкой, и недавняя наша встреча была чистой случайностью.
Я верю и не сомневаюсь, что Вы, будучи человеком разумным и справедливым, не примете к Вашей ни в чем не повинной жене никаких репрессий. Этот вопрос серьезно заботит меня, моего кузена и моих друзей. Она не погрешила против Вас ни словом ни делом и заслуживает Вашего уважения и благодарности. Что до меня, я чувствую себя достаточно наказанным, отчасти за собственные заблуждения.
Уважающий Вас
Чарльз Эрроуби».
Хорошо, что у меня оказалось лишнее время, — на сочинение этого письма ушел весь вечер. Писать его и правда было нелегко, и окончательный результат оставлял желать лучшего. Первый набросок был намного задиристее, но, как заметил Джеймс, которому я его показал, если б я стал обвинять Бена в тиранстве и жестокости, это сразу навело бы его на мысль, что я повторяю слова Хартли. Конечно, опустив эти обвинения, я фактически свел свою самозащиту на нет, и мне и без Джеймса было ясно, что в другую эпоху Бен и я, повинуясь условностям и понятиям чести, были бы вынуждены решить дело смертельным поединком. В другую эпоху, а Бен, возможно, и в нашу. Мои шаткие «оправдания» тоже было нелегко сформулировать: они должны были быть достаточно смиренными, чтобы умилостивить Бена, если он склонен к прощению, но не настолько, чтобы он ими пренебрег, если предпочтет драться. Оставалось только надеяться, что Бен обуздает свои агрессивные инстинкты, потому что и сам чувствует себя виноватым. Многозначительную ссылку на «моего кузена и моих друзей» мне подсказал Джеймс, но лживое утверждение, будто они гостили у меня «все это время», я добавил от себя. Джеймс полагал, что, узнав о присутствии в моем доме целой группы неких более беспристрастных и более солидных лиц, Бен почувствует, что действует на глазах у публики, и соответственно умерит проявления своего гнева. Я в это не верил. Пусть даже его поведение «серьезно заботит» всяких важных особ, но стоит за супругами закрыться входной двери, и он распояшется. Джеймс больше не просил у меня разрешения поговорить с Хартли. Да и время было упущено. Гилберт просунул мое послание в щель почтового ящика в «Ниблетсе» в тот же вечер, часов в десять.
Я зашел ненадолго к Хартли. Очень это было странно. Я сказал ей, что завтра она едет домой. Она кивнула, поморгала понимающе. Я спросил, не хочет ли она сойти вниз, поужинать вместе со всеми. Она, к счастью, отказалась. Я не стал ее спрашивать еще раз, довольна ли она, что уезжает. Сидя на полу, мы поиграли в карты, в простенькую игру, которую сами придумали в детстве. Спать все разошлись рано.
ИСТОРИЯ 5
Следующий день был одним из самых плохих в моей жизни, если не самым плохим. Я проснулся как перед казнью. Никто, кроме Титуса, и не вспомнил о завтраке. Было все так же душно и жарко, и вдали уже погромыхивал гром.
Хартли являла собой страшное зрелище. Она не пожалела косметики и от этого выглядела особенно старой. Ее желтое платье было грязное, жеваное, рваное. Я не мог отправить ее домой к мужу в моем халате. Порывшись в своих вещах, я нашел синюю пляжную рубашку, которую и заставил ее надеть, благо их носят и мужчины, и женщины. И еще я нашел легкий шарф накинуть ей на голову. Я словно одевал ребенка. Мы боялись произнести лишнее слово. Мне теперь хотелось одного: покончить с этим. Меня терзало опасение — а вдруг она в последнюю минуту скажет: «Пожалуй, я лучше все-таки не поеду», и я с трудом удерживался от того, чтобы не крикнуть: «Перестань!» Возможно, и она испытывала нечто подобное. У меня мелькнула мысль: Боже мой, да ведь точно так же было тогда. Я сделал для нее все, что мог, а она меня покидает. Я сложил в полиэтиленовый мешочек ее косметику и розовый с белыми полосками камень, который я ей подарил (она, наверно, и не взглянула на него с тех пор). Она ничего не сказала, но внимательно смотрела, как я кладу камень в мешочек. Гилберт крикнул снизу, что машина готова.
Пока Хартли ходила в ванную, я снес мешочек вниз и подождал в прихожей. Было решено, что «делегация», как выразился Перегрин, будет доставлена на место в его белом «альфа-ромео». Джеймс, Перегрин и Титус уже вышли на улицу. Гилберт появился из кухни и сказал мне:
— Чарльз, очень чудно получилось вчера вечером, я тебе не сказал.
— Что именно?
— Когда я опускал письмо ему в ящик, мне послышался в доме женский голос.
— Телевизор, наверно.
— По-моему, нет. Чарльз, до драки ведь не дойдет, а? Почему все-таки он просил нас приехать именно утром? Может быть, он созвал на подмогу всех своих дружков?
Эта мысль и мне приходила в голову.
— Нет у него дружков, — сказал я. (А если из столярки?)
Хартли начала спускаться с лестницы. Я подтолкнул Гилберта, и он вышел за дверь. Она спускалась медленно, держась за перила, точно с трудом. Шарф она надела на голову, как я и хотел, и лицо ее было в тени. Я пожалел, что она без вуали. Это была наша последняя минута, последняя секунда наедине. Я пожал ей руку, поцеловал ее в щеку и сказал, будто ничего не случилось:
— Мы не прощаемся. Ты ко мне вернешься. Я буду ждать.
Она стиснула мою руку, но не ответила. В ее глазах не было слез. Они смотрели куда-то вдаль.
Мы вместе вышли на дамбу. Остальные ждали у машины. Было в этом что-то до смешного похожее на отъезд новобрачных.
Когда мы подходили к машине, никто на нас не смотрел. Я не подумал заранее, как мы рассядемся. Титус открыл заднюю дверцу, и я подсадил Хартли и сел с ней рядом, а Титус рядом со мной. Остальные втиснулись втроем на переднее сиденье. Хартли надвинула шарф на лицо. Те трое не оглянулись.
Перегрин, сидевший за рулем, спросил:
— Прямо, а потом направо? Гилберт ответил:
— Через деревню, я покажу, где свернуть. Хартли прижало ко мне. Она словно вся застыла. И Титус сидел весь застыв, с невидящим взглядом, с полуоткрытым розовым ртом. Я чувствовал его учащенное дыхание. Все смотрели прямо перед собой. Я сложил руки на коленях. Солнце светило. Отменная погода для свадьбы.
Чуть не доезжая того места, где в сплошной породе пробито узкое ущелье для шоссе — места, которое я окрестил Хайберским проходом, — о ветровое стекло с невероятной силой ударился камень. Все мы разом очнулись, каждый от своего транса. Потом по машине ударил еще камень, и еще. Перегрин резко затормозил. Другой водитель проскочил бы вперед, но Перри был не таков. «Что за дьявольщина. Кто-то швыряет в нас камнями. Это они нарочно», — и вылез из машины.
Мы уже въехали в ущелье, с обеих сторон над нами громоздились скалы. Джеймс что-то говорил Перегрину, кажется, звал его вернуться. Я успел подумать: «Бен здорово устроил засаду, выбрал самое подходящее место». И тут ветровое стекло раскололось. Прямо на него свалился внушительных размеров камень, сброшенный сверху. Вжжик — и стекло побелело и пошло трещинами. Камень, подпрыгнув, упал на радиатор, оставив в нем вмятину, потом скатился на дорогу. Перегрин заорал от ярости.
Титус выскочил из машины, я за ним. Гилберт остался, где был. Джеймс пересел на место водителя и, обернув руку платком, пробил в стекле дырку. Потом тоже вышел.
— Вон она, вон! — орал Перегрин, указывая вверх. Над ухом у меня пролетел камень. Я задрал голову и на фоне синего неба увидел Розину. Она стояла на колене на одном из самых высоких утесов, заранее, как видно, обеспечив себя боеприпасами. Она была вся черная, черная колдунья в чем-то вроде крестьянской шали. Мне были видны ее оскаленные зубы. Скоро стало ясно, что целит она в Перегрина. Один камень угодил ему в грудь, другой в плечо. А он, вместо того чтобы отбежать, взревел как зверь и открыл ответный огонь. Камни летали вокруг Розины, но ни один, кажется, ее не задел.
— Кто эта дама? — спросил Джеймс изысканно-любезным тоном.
— Бывшая жена Перегрина. — Нам обязательно из-за нее задерживаться?
— Перри, марш в машину! — Я схватил его за полу пиджака. Он яростно вырвался и нагнулся за новым метательным снарядом.
Еще один камень больно ударил меня по руке, и я поспешно попятился к машине.
— Розина! Розина! — Это кричал Титус. Он махал ей, жестикулировал, плясал на месте.
Я втащил его за собой в машину. Джеймс сладил с Перри. В следующую секунду мы все сидели по местам, и Перегрин дал газ. Машина скакнула вперед и рванулась с шоссе вправо, к деревне.
Здесь Перегрин выключил мотор, принес из багажника домкрат и с силой выколотил из рамы остатки ветрового стекла, обдав нас всех белыми осколками. Потом осмотрел вмятину на радиаторе.
— Какого черта эта стерва сюда притащилась? — сказал он, но таким тоном, что ответа явно не требовалось. А чуть позже добавил задумчиво: — В школе она увлекалась крикетом.
Причудливое неистовство этого эпизода оглушило меня, и я не сразу вновь ощутил присутствие Хартли, которая за все это время не пошевелилась и словно бы не заметила, что произошло.
Потом мне вдруг вспомнились слова Гилберта насчет того, что накануне вечером он слышал в коттедже женский голос. Неужели Розина выполнила-таки свою непристойную угрозу «утешить» Бена, и если так, не потому ли Бен не был готов принять Хартли вчера? Откуда иначе было Розине узнать о нашем приезде? Эта мысль вызвала у меня неясный бессильный гнев.
Мы уже проехали через деревню, мимо церкви, где я когда-то так робко, так давно разговаривал с Хартли, и свернули в гору к коттеджам. Перегрин, весь красный, гнал как на пожар и так был углублен в свои мысли, что больше не участвовал в наших делах и почти не замечал, что происходит.
Когда я представлял себе, каким будет возвращение Хартли домой, я не представил себе, как открою дверцу, и помогу ей выйти, и отопру калитку, и пройду по дорожке, и в любое из этих мгновений еще можно будет крикнуть: «Нет! Довольно!» — и схватить ее за руку и убежать с ней. Ничего этого я не сделал. Я не коснулся ее. Она сняла шарф и мою синюю рубашку и быстро выбралась из машины. Я отворил калитку и двинулся следом за ней по дорожке. За мной шел Джеймс, потом Титус с испуганным лицом, потом Гилберт — тоже с испуганным лицом, потом Перегрин во власти своей отдельной, личной ярости.
Хартли позвонила. Едва раздался мелодичный звон, как в доме поднялся бешеный лай и послышались грубые окрики. Где-то хлопнула дверь, лай зазвучал тише. Потом Бен открыл входную дверь. Он, кажется, готов был снова ее захлопнуть, впустив Хартли, однако я, памятуя наставления Джеймса, быстро шагнул за ней следом, а за мной и остальные.
Не представил я себе заранее и сцену в доме, а если смутно и представлял что-нибудь, так либо потасовку, либо торжественный военный совет — то и другое с участием Хартли. А вышло не так. Хартли, едва переступив порог, исчезла. Как мышь юркнула в спальню и закрыла за собой дверь. (Причем в их спальню, а не в ту маленькую комнату, где состоялась моя беседа с Беном.)
Собака, судя по всему животное крупное, не умолкала, и все дальнейшее шло как бы под аккомпанемент ее лая. Бен отступил к двери в гостиную, Гилберт прислонился к входной двери, Перегрин сердито разглядывал рыцаря на картине, Джеймс смотрел на Бена с живым интересом, а Бен и Титус воззрились друг на друга. Первым заговорил Бен:
— Ага, Титус и есть.
— Привет.
— Вернулся, значит, домой с мамой. Теперь останешься здесь?
Титус молчал, дрожа и кусая губы.
— Теперь останешься здесь, так, что ли?
Титус покачал головой и ответил сдавленным шепотом:
— Нет… Я лучше… не останусь. Я сказал:
— Титус не мой сын, но я намерен его усыновить. — Голос мой срывался от волнения, и слова прозвучали неубедительно, чуть не беспечно. Бен пропустил их мимо ушей. Не сводя глаз с Титуса, он резким движением словно отбросил его от себя. Титус весь сжался.
Из всех нас Бен был самым низкорослым, но физически самым устрашающим. Его бычьей шее и могучим плечам было тесно в старой защитной рубашке, казалось, она вот-вот лопнет. Над черным ремнем круглилось небольшое брюшко, но был он, видимо, в отменной форме. Лицо покрывал здоровый загар, короткие бесцветные волосы стояли ежиком, он был свежевыбрит. Руки его свисали по бокам, и он не переставая шевелил пальцами и приподнимался на носки, точно перед трудным гимнастическим упражнением. В передней было душно, как мне и помнилось, но пахло по-другому, хуже. Я заметил несколько ваз с увядшими розами. Собака наконец замолчала.
Я спросил:
— Вы мое письмо прочли?
Бен будто и не слышал. Он теперь смотрел на Джеймса, а Джеймс на него. Джеймс задумчиво хмурился и вдруг сказал:
— Старший сержант Фич.
— Точно, он самый.
— Инженерных войск.
— Точно.
— Это ведь вы отличились тогда в Арденнах?
— Точно.
— Хорошо себя показали.
Лицо у Бена окаменело — может быть, он старался скрыть какие-то чувства, даже проблеск радости.
— А вы его кузен?
— Да.
— И до сих пор служите?
— Да. Вернее, только что ушел в отставку.
— Зря я не остался в армии.
Последовала короткая пауза, словно оба задумались о прошлом и сейчас начнутся фронтовые воспоминания. Потом Джеймс заспешил:
— Мне очень неприятна эта история. Я… Ваша жена вне подозрений, она ни в чем не повинна, и ничего не случилось, даю вам честное слово.
Бен сказал без всякого выражения «Ладно» и повел плечами и головой, давая понять, что разговор окончен.
Джеймс повернулся ко мне как любезный председатель собрания, без слов справляющийся у почетного гостя, не хочет ли тот что-нибудь добавить. Я не ответил на его взгляд, но повернул к выходу. Гилберт отворил дверь, Перегрин шагнул за порог, за ним Гилберт, потом Титус, потом я, потом Джеймс. Дверь за нами бесшумно затворилась.
Еще не дойдя до машины, я сообразил, что так и держу в руке полиэтиленовый мешочек с косметикой Хартли и камнем, который я ей подарил. Я машинально повернул назад. Джеймс хотел перехватить меня, но я увернулся и решительно направился к дому. Какое-то суеверное чувство подсказывало мне, что мешочек нужно непременно оставить у Хартли, не увозить его, не привозить в Шрафф-Энд, где он, как предвестник несчастья, будет обрастать грязью демонов. Лишь позже до меня дошло, что я мог оставить его на крыльце. Я нажал кнопку мелодичного звонка и стал ждать. Опять раздался оглушительный лай и окрик Бена: «Уймись, дьявол!»
Прошла минута, и Бен открыл дверь. Бесстрастной маски как не бывало. Он весь перекосился от ненависти. Я почувствовал, что мой поступок граничит с безрассудством, но иначе не мог. И еще я понял, что прервал семейную сцену. Дверь в спальню была открыта.
Я протянул мешочек Бену:
— Это ее вещи. Простите, забыл отдать.
Бен схватил мешочек и с такой силой швырнул в угол, что он громко простучал по полу. Я отступил от близко придвинувшегося ко мне перекошенного бешенством лица.
— Чтоб духу вашего здесь не было, — прорычал он, — не то убью. И щенку этому, черт его дери, скажите, чтоб держался подальше. Убью!
Дверь захлопнулась с грохотом, даже звонок отозвался. Собака надрывалась, уже не лаяла, а визжала. Я прошел обратно по дорожке и за угол, к машине, куда слова Бена не могли долететь.
Гилберт и Титус сидели на заднем сиденье. Переднее было усыпано матовыми камушками наподобие огромных жемчужин.
— Это что? — спросил я.
— Разбилось ветровое стекло, разве не помнишь? — сказал Джеймс. — Ну что, Перегрин, поехали домой?
Машина с ревом взяла с места в гору, развернулась, понеслась под гору. В незащищенное переднее окно хлестал ветер. Все молчали.
Не доезжая приморского шоссе, Титус сказал:
— Остановитесь, пожалуйста. Я отсюда пойду пешком. Перегрин резко затормозил, и от толчка мы все повалились вперед. Титус пригнулся к дверце.
— Титус, ты что, опять туда? — закричал я, хватая его за рубашку.
— Нет! — Он выскользнул из машины и бросил через плечо: — Если хотите знать, меня сейчас вырвет. — И пошел в сторону пристани. Перегрин снова дал газ.
Гилберт спросил Джеймса:
— Какое это происшествие в Арденнах вы поминали?
Вид у Джеймса был оживленный, даже довольный. Казалось, встреча с Беном привела его в хорошее настроение. Он ответил:
— Странная была история. Этот Фич был в лагере для военнопленных в Арденнах, в плен попал, очевидно, в сорок четвертом. Офицеров в лагере не было, из унтер-офицеров он, наверно, был старшим по званию, во всяком случае, был там центральной фигурой. В мае сорок пятого, когда немцы перед приходом наших войск готовились эвакуировать лагерь, он развязал собственную войну. Сумел подчинить себе всех. Среди пленных была группа отчаянных головорезов, но, в общем, к нему примкнули все. Организовано все было отлично, продумано классически, они занимались подрывной работой на транспорте, кажется, даже пустили под откос целый поезд. Они достали оружие и перестреляли немало немцев. Бывали и дикие расправы — возможно, сводились личные счеты. Короче говоря, когда подошли наши части, на роли пленных были те немцы, что еще уцелели, а молодой Фич, к тому времени полный хозяин лагеря, стоял у ворот и радушно нас приветствовал. Поистине образец личной храбрости и инициативы. Правда, ходили кое-какие разговоры о «ненужной жестокости», но они скоро улеглись. Он был награжден Военной медалью.
— Вы сами там были? — спросил Гилберт.
— Нет, я в это время был в другом месте, но лагерь освобождали подчиненные мне части, и мне об этом рассказали. Я помню фотографии этого парня, он не изменился. И фамилию его я вспомнил, все это хранилось где-то в памяти, в свое время произвело впечатление. Он был храбрец. Странно, что довелось вот так с ним встретиться.
— Храбрость малоприятного свойства, — заметил я.
— И война тогда шла малоприятного свойства, — сказал Джеймс.
— Он просто убийца.
— Одни лучше приспособлены убивать, другие хуже, это еще не говорит о порочности. Он вел себя как надлежит солдату.
Мы доехали до дому. Перегрин проскреб машиной по придорожной скале, и она остановилась. Все вылезли. Я посмотрел на часы. Ровно десять. Весь день впереди.
Через прихожую и кухню я вышел на лужайку. Джеймс, не отстававший от меня, прислонился к кухонной двери. Я сказал:
— Благодарю за помощь. Теперь, когда ты выполнил здесь свой долг, тебе, наверно, не терпится уехать.
Он ответил:
— Да нет, если ты не против, я останусь до завтра.
— Сделай одолжение.
Я пошел прочь в сторону башни, по мосту через Миннов Котел. Нашел место у самой воды, откуда видна была Воронова бухта. С моря дул горячий ветер, шла крупная волна, но воздух был уже не такой душный. Вероятно, гроза прошла стороной.
Болела рука там, где в нее попал камень, пущенный Розиной. Уже появился кровоподтек. Я, оказывается, сильно вспотел. Горячий ветер сушил прилипшую к спине рубашку и легкую куртку. Я скинул куртку, расстегнул ворот рубашки. Над бухтой висела дымка, вода была бледно-голубая, окаймленная кружевом разбивающихся волн. Огромные валуны казались горячими, словно скопившееся в них тепло, которое они теперь отдавали, зримо мерцало. Разводы темно-желтых водорослей на них напоминали иероглифы. За дальним мысом бухты на воде лежали фиолетовые блики. Волны, вздымаясь и опадая, почти достигали моих ног, обрызгивали желтые скалы пеной, которая тут же высыхала. В недавней сцене я свалял дурака, и мне грустно было сознавать, что в таких серьезных обстоятельствах я выставил себя в смешном свете.
Я услышал негромкие шаги за спиной, увидел тень. Джеймс подошел и сел рядом со мной. Я даже не взглянул на него, и какое-то время мы сидели молча. Джеймс стал нашаривать вокруг себя мелкие камешки и бросать их в воду. Наконец он сказал:
— Не терзайся ты за нее. Я думаю, она не пострадает. Даже уверен.
— Почему?
— Моя общая оценка обстановки.
— Понятно.
— И еще этот странный сегодняшний эпизод.
— Ты думаешь, уважение старшего сержанта Фича к генералу Эрроуби перевесит…
— Не совсем так. Но что-то между нами передалось.
— Армейская телепатия?
— Вроде того. Мне кажется… как бы это сказать… была задета струна чести.
— Чепуха, — сказал я. — Не обижайся, Джеймс, но всякий раз, как ты начинаешь выражаться по-военному, ты сразу глупеешь. Солдатский гонор, что ли, сказывается.
Мы опять помолчали. Я тоже набрал камушков и покидал их в воду, предварительно осмотрев один за другим, чтобы выяснить, не стоит ли его сохранить. Бен, наверно, скоро выкинет тот красивый камень из полиэтиленового мешочка. Может быть, запустит им в собаку. Мне стало жалко собаку.
Джеймс сказал:
— Надеюсь, тебе не кажется, что я оказал на тебя давление, заставил поступить не так, как ты считал нужным?
— Нет. — Мне не хотелось с ним спорить. Конечно, он оказал на меня давление. Но как я сам-то счел бы нужным поступить?
— Что ты намерен делать с Титусом?
— Как ты сказал?
— Что ты намерен делать с Титусом?
— Не знаю. Он, вероятно, сбежит.
— Не сбежит, если ты постараешься его удержать. Но это потребует усилий. Он говорит, что хочет стать актером.
— Представь себе, он мне об этом сообщил.
— Ты мог бы устроить его в театральное училище?
— Не исключено.
— Это будет для тебя занятие.
— Благодарю за заботу о моих занятиях.
— С этим домом ты, наверно, расстанешься?
— Какого черта мне с ним расставаться?
— Разве не лучше было бы…
— Это мой дом. Мне здесь нравится.
— Ммм…
Мы бросили в воду еще по нескольку камешков.
Читать бесплатно другие книги:
