Море, море Мердок Айрис

— Виноват я, — сказал Джеймс.

— Нет, нет, это я виновата, — сказала Лиззи. — Я его заставила. Я знала, как ему это претит.

— Пожалуй, я все же знаю Джеймса лучше, чем ты, — сказал я Лиззи. — Никто никогда еще не мог заставить его сделать то, что ему претило.

— Он не виноват…

— Этот спор меня не интересует. Можете продолжить его где-нибудь не здесь, уверен, что это вам обоим доставит удовольствие.

— Я же вам говорила, — сказала Лиззи Джеймсу. — Я говорила, что он не поймет…

— Ну так, — сказал Джеймс. — Дело сделано. Поступили мы не похвально, но ты, надеюсь, согласен или согласишься, когда поостынешь…

— Как это я поостыну?

— …что в мировом масштабе все это не так уж важно. Понятно, что ты вспылил. Но подумав, ты поймешь, что это никак не отражается на твоих отношениях с Лиззи да и, надеюсь, на твоих отношениях со мной. Как это случилось и почему — яснее ясного, что это не должно было случиться, — я признаю и очень сожалею…

— И ты думаешь, я тебе верю?

— Да, — сказал Джеймс строго. Однако на лице его было написано горестное недоумение — как он мог уронить свое достоинство, очутиться в столь несвойственном ему положении обороняющегося.

— А я вот не верю. С чего бы? Ты поступил гадко, отвратительно. Ты сам признал, что сказал мне только потому, что Тоби застукал вас с Лиззи в баре. По-твоему, мне должно быть приятно, что вы годами встречались…

— Лишь очень, очень редко…

— … и говорили обо мне?

— Ты не понимаешь, как это было, — сказала Лиззи со слезами на глазах. — Тут не было ничего постоянного, не было никаких «отношений», просто мы случайно познакомились на твоей вечеринке…

— Отсюда мораль — не устраивай вечеринок.

— И раззнакомиться уже было нельзя, и я иногда справлялась у Джеймса, где ты и как ты, потому что я тебя любила и это было моей единственной связью с тобой все время, пока ты был с Жанной и когда ты был в Японии, и в Австралии тоже, и я о тебе думала и ни с кем, кроме Джеймса, я не могла…

— Ни с кем, кроме Джеймса. Заместитель, полагаю, был неплох. Неужели вам не ясно, до чего больно это слушать?

— Она права, — сказал Джеймс, — тут совсем не то, что ты думаешь. Однако…

— Так и вижу, как вы сидите рука в руке и говорите обо мне.

— Никогда мы не сидели рука в руке! — сказала Лиззи.

— Проклятье! А мне не все равно, сидели или не сидели? Или чем там еще занимались, в чем никогда не признаетесь. Вы беседовали по телефону, и встречались, и смотрели друг другу в глаза, скорее всего вы всегда были знакомы, ты скорее всего познакомился с Лиззи раньше, чем я, ты был первым, ты обскакал меня, как было с тетей Эстеллой, и… и с Титусом, недаром он сказал, что видел тебя во сне. Ты, наверно, и был тот человек, с которым он прожил те два года, понятно, что он не захотел в этом признаться! И ты заставил Лиззи спеть ту любимую песню тети Эстеллы. Лиззи небось каждую ночь видит тебя во сне, ты всюду лезешь, ты все мне портишь, ты бы и Хартли мне испортил, если б мог. Но до нее тебе не достать, она-то моя, и только моя!

— Чарльз!

— Ты всюду поспевал раньше меня и всюду будешь после меня, когда я умру, а вы с Лиззи будете сидеть в баре и обсуждать меня, и уже не важно будет, кто вас может увидеть.

— Чарльз, Чарльз…

— Я в тебе разочаровался, — сказал я Джеймсу. — Никогда я не думал, что ты способен на подлое предательство, никогда не думал, что ты можешь впутаться в такую грязную историю. Это самая заурядная, неумная хитрость, и я как дурак воображал, что ты ею не страдаешь. Ты вел себя как все заурядные люди, неспособные представить себе последствия своих поступков. И одно из последствий — что я тебе не верю, не могу верить. Между вами могло быть что угодно. Ничтожные, заурядные люди воображают, что достаточно покаяться в десятой доле истины, чтобы целиком себя обелить. Все твои слова обернулись ложью, ты сам их выхолостил, ты одним махом испортил все прошлое, теперь уже ни на кого и ни на что нельзя положиться.

— Пожалуй, было ошибкой заговорить об этом сейчас, — сказал Джеймс. В его тоне сквозь явное огорчение уже пробивалась досада. — Конечно, ты в любое время усмотрел бы в этом обиду, это-то мы знали. Я надеюсь и верю, что со временем ты расценишь то, что мы утаили, как совершеннейший пустяк, хотя самый факт утаивания пустяком не был. Я понимаю, что ты счел его оскорбительным для своего достоинства…

— Моего достоинства?

— Ну да, и я об этом от души сожалею. Но с поправкой на то, что это была ошибка, едва ли ты захотел бы, чтобы недоразумение продолжалось. Говорить эту самую правду — нелегкое дело, мы пошли на это ради тебя. Лиззи чувствовала, что, если не покается в этой лжи, она не может быть для тебя тем, чем хочет быть. Она не хотела, чтобы вас, особенно сейчас, разделял барьер неправды.

— Почему же это «особенно» сейчас?

— Не надо, — начала Лиззи, — не надо…

— Не беспокойся, я не волнуюсь, я даже не сержусь. Так не сердятся. — Я и правда ни разу не повысил голоса.

— Тогда, значит, все в порядке, — сказала она. — Ведь верно, все в полном порядке?

— Возможно, твои выхолощенные слова даже соответствуют истине, если они вообще что-нибудь значат.

— Ну, тогда все в порядке, Чарльз, милый…

— Если не считать, что все кончилось.

— Что именно кончилось? — спросил Джеймс.

— Я хочу, чтобы вы оба сейчас же уехали. Чтобы ты увез Лиззи в Лондон.

— Я-то собирался уехать, а Лиззи оставить здесь, — сказал Джеймс. — Теперь, когда ты все знаешь, я, мне кажется, имею на это право. Для этого тебе и рассказал. Этого я и дожидался.

— Ты думал, я тебя отругаю, а ей все спущу, потому что она мне нужна? Шалишь, не настолько она мне нужна.

— Чарльз, не казни ты себя, — сказал Джеймс. — Почему тебя вечно тянет разрушать все, что тебя окружает и может служить тебе поддержкой?

— Уезжайте, прошу вас. Уезжайте вместе.

Я вдруг схватил руку Лиззи, и на миг ее рука стиснула мою руку, но тут же обмякла. Я и Джеймса схватил за руку и насильно соединил их руки. Они затрепыхались у меня в ладонях, как пойманные зверьки.

Джеймс вырвался и ушел в книжную комнату. Я услышал, что он швыряет свои вещи в чемодан.

Я сказал Лиззи:

— Ступай укладываться.

И она метнулась было ко мне, а потом, всхлипнув, отвернулась.

Я вышел и по дамбе дошел до машины Джеймса. Она стояла на неярком предвечернем солнце, большая, черная, немного запылившаяся, но готовая к услугам. Я отворил дверцу. Внутри все дышало покоем и роскошью, как в пышном особняке или богатом безлюдном храме. Поблескивало полированное дерево, от коричневой кожи шел свежий благородный запах. Рукоятка скоростей уютно устроилась в мягком гофрированном чехле. Коврик был толстый, без единого пятнышка. Интимная тишина машины вещала, что она — для избранных. И в это святилище я сейчас втисну Джеймса и Лиззи и ушлю их прочь навсегда, точь-в-точь как если б запаял их в гроб и утопил в море.

Повернув обратно к дому, я по привычке заглянул в каменную конуру, где Гилберт так заботливо пристроил корзинку, чтобы почта не подмокала от дождевой воды. В корзинке лежало письмо. Я достал его. Оно было от Хартли. Я сунул его в карман.

Первой из дома вышла Лиззи. Она несла свою сумку и плакала. Хотела мне что-то сказать, но я распахнул дверцу, посадил ее и закрыл за ней дверцу с негромким прощальным стуком.

Потом вышел Джеймс, он нес оба чемодана, свой и Лиззи, и на дамбе остановился, ожидая, что я к нему подойду. Но я вместо этого обошел машину, отворил другую дверцу и стал возле нее. Джеймс поставил чемоданы в багажник и тоже подошел к дверце.

Я сказал:

— Не желаю вас больше видеть. Вы испортили друг друга в моих глазах так основательно, что я готов усмотреть в этом злой умысел.

— Напрасно. Хватит тебе дурить. То, что произошло, случайность и вполне простительно. Хватит изводить себя ревностью.

— Я не шучу. Я не желаю больше тебя видеть, Джеймс, и тебя тоже, Лиззи, никогда, до скончания века. Ваши письма я буду рвать не читая, на порог вас не пущу, на улице не буду узнавать. Может, это чрезмерная резкость, но скоро вы убедитесь, что тут есть некая автоматическая справедливость. Это ты, Джеймс, толковал об автоматической справедливости, так вот тебе пример. Общими силами вы создали некий механизм, теперь можете увидеть его в действии. Если вы огорчены, ничего, скоро сумеете утешить друг друга. Я хочу, чтобы вы были вместе. Я и думать о вас так буду. И не нужно вам, оказывается, ждать моей смерти, можете хоть сейчас сидеть рука в руке, хоть всю дорогу до Лондона, благо Джеймс первоклассный водитель. Прощайте.

— Чарльз… — сказал Джеймс.

Я свернул по дамбе к дому. Слышал, как тихонько захлопнулась дверца и замурлыкал мотор. «Бентли» удалялся, звук сперва нарастал, потом стал стихать за поворотом. Потом стало совсем тихо. Я вошел в пустой дом, нащупывая в кармане письмо от Хартли.

Вскрыл я письмо не сразу. Я чувствовал, что его присутствие у меня в кармане само по себе утешение. Во всяком случае, на ближайшее время оно оградит меня от страха. Пусть останется, хотя бы ненадолго, просто вещью, талисманом, волшебным камнем, священным перстнем, драгоценной реликвией, чем-то охранительным, нежным и чистым. Ибо теперь у меня ничего не осталось на свете незапятнанного, кроме Хартли. Да, Джеймс всегда и все мне портил. Он и тетю Эстеллу испортил. Кажется, я сказал ему что-то про тетю Эстеллу? Я уже не мог толком вспомнить, что наговорил ему. В голове все смешалось. Пальцы сжимали драгоценное письмо. Пора, пора было искать спасения, и притом немедля.

И однако, уже чувствуя, как целительный покой, исходящий от Хартли, бальзамом вливается в меня, я каким-то другим участком мозга сознавал, что очень скоро начну сожалеть и раскаиваться, что услал Джеймса в Лондон вместе с Лиззи. Как я мог совершить такое безрассудство? Это был непроизвольный акт разрушения, того саморазрушения, в котором обвинил меня Джеймс. Я мог бы выгнать Джеймса, придержать Лиззи, а потом выгнать и ее. Всего-то дела на полчаса. Незачем было бросать их в объятия друг другу. Но я хотел еще усилить весь ужас происшедшего, чтобы не осталось лазейки для отступления; так же вот Хартли защищалась мыслью, что я ее ненавижу. Я спровадил их вместе, чтобы уж наверняка никогда не сменить гнев на милость. И в виде дополнительной страховки еще заставил Джеймса уронить свое достоинство, а этого он никогда не простит. В моих глазах Лиззи и Джеймс умертвили друг друга, словно договорились о совместном самоубийстве. На мгновение я даже представил себе, как Джеймс приставляет револьвер к виску Лиззи, а потом к своему. Какая демоническая причуда судьбы именно этих двух людей свела вместе? Что бы ни было между ними в прошлом, а этого я никогда не узнаю, Лиззи склонится головой на плечо Джеймсу еще задолго до того, как они доедут до Лондона. В какую ловушку я попал! Но нет, я поступил разумно. Помочь здесь может только смерть. Для меня они оба умерли.

В доме стояла непривычная, зловещая тишина. Я вспомнил, как давно не оставался здесь один. Сколько у меня перебывало гостей — Гилберт, Лиззи, Перри, Джеймс, Титус. Пластиковая сумка с его сокровищами — галстуком и запонками и любовной лирикой Данте — по-прежнему лежала в углу книжной комнаты, как брошенная собачонка. Мне вспомнились слова Боба Аркрайта. Титус не желал смириться перед утесом. Снова и снова он пробовал за него зацепиться, и каждый раз могучие волны невозмутимо стаскивали его обратно. А когда он выбился из сил, еще одна волна, посильнее других, швырнула его о скалу. Я пошел в кухню и налил себе виски из запасов Перри. В открытую дверь дул ветер с моря, на верхней площадке постукивала занавеска из бус. Я стал пить виски. Теперь все на свете зависит от письма Хартли. Я подсел к столу. Взглянул на часы. Около шести. Джеймс и Лиззи остановятся где-нибудь пообедать. Джеймс наверняка знает, где есть хороший ресторан. Они свернут с шоссе в сторону. Усядутся в баре, изучат меню. Они уже успокоились, им теперь дышится легче. Не нужно больше скрываться. Пусть кто угодно видит, как они держатся за руки. О Господи, что мне стоило сказать Титусу: «Не купайся здесь, это опасно. При сильной зыби тут не выбраться на берег. Никогда не купайся в сильное волнение, мой мальчик. С нашим морем шутки плохи». Но время отказывалось поворачивать вспять, как бывает во сне, когда можно что-то поправить. Титус посещал мои сны во всем сиянии своей юности, отныне уже вечной. А не то мне снилось, что он умер, и, проснувшись, я успевал обрадоваться. Я достал письмо Хартли, прижал его ко лбу и помолился ей, чтобы спасла меня от бездонного отчаяния.

Я посмотрел на конверт, и мне пришло в голову, что я не получал писем от Хартли сорок с лишним лет. А почерк узнал сразу. Он почти не изменился, стал чуть мельче и не такой аккуратный. Все ее прежние письма я хранил долго, потом уничтожил их однажды, когда видеть их стало чересчур тяжело, а потом пожалел об этом. Я, разумеется, уже придумал десятки писем, какие она могла мне написать. «Чарльз, прощай, я тебя больше никогда не увижу», или «Бен ушел, что мне теперь делать?», или «Милый, я приду к тебе, жди меня с машиной завтра». Я уже записал номер местного такси и положил листок возле телефона. Я пощупал конверт и решил, что письмо короткое. Хорошо это или плохо? Во всяком случае, это не какие-то бессвязные излияния вроде «Я тебя люблю, но не могу его бросить» и т. д. на много страниц. Неужели Хартли наконец приняла решение? Что мы скажем, что мы сможем сказать о Титусе, когда свидимся? Вот оно, главное, вот что, возможно, окажется решающим. Какую жестокую шутку сыграла со мной судьба — привела Титуса ко мне, а потом утопила. Доведется ли мне скорбеть о нем вместе с Хартли? Как это будет и как отразится на нас? Я все не вскрывал письмо. Я много чего навоображал, но только не то, что она написала.

Фактически прошло не так уж много времени. Я перестал пить. Вообще-то я виски терпеть не могу. Я обошел весь дом, заглянул во все комнаты. Даже влез на чердак и осмотрел дырку в крыше. Тут все еще было очень сыро. Гилберт и Лиззи подставили под дырку два ведра. Оба были полны до краев. Я не стал их трогать. Я облазил весь дом, словно искал что-то, и всюду носил с собой письмо Хартли. Наконец я повалился на постель и стал вскрывать конверт, как ребенок, дождавшийся возможности без помехи насладиться подарком. Закончить мою игру в надежды меня побудила мысль, что, если мне предстоит увезти Хартли, нужно заказать такси теперь же. И тут я неистово заторопился — вдруг я уже упустил время?

Меня трясло от страха, зубы стучали, дрожащие неловкие пальцы с трудом разорвали конверт, разорвали и письмо, развернули его. И тут пришлось вскочить и бежать к окну, где было посветлее.

«Дорогой Чарльз!

Мы были бы очень рады, если бы ты зашел к нам на чашку чаю. Хорошо бы в пятницу в четыре часа. Если неудобно — дай знать. Надеюсь, что ты сможешь прийти.

С сердечным приветом Мэри Фич».

Послание это ошеломило меня, я просто не знал, как к нему отнестись. Хорошо оно или плохо? Предложение свидеться, но «с нами». Если Хартли не хочет, чтобы я что-то предпринял, ей и самой лучше было бы ничего не предпринимать. Однако же вот письмо. Что оно значит, каков его подспудный смысл? Пятница — это завтра.

Я посмотрел на письмо, дрожа, краснея, и пытался понять его. Через какое-то время до меня дошло, что оно вообще не от Хартли. Подписано «Мэри Фич». Она написала не от себя. Оно написано на глазах у мужа, возможно даже под его диктовку. Ну, а это что значит? Сама ли она исхитрилась внушить ему желание пригласить меня в гости? Но как ей это удалось и на что она рассчитывает? Неужели уговорила Бена только для того, чтобы повидать меня, увидеть мое лицо? А когда я приду, даст она мне понять, чего ждет от меня? А может, это и вовсе ловушка, страшная месть, в которой ее заставили участвовать? Если Бен винит меня в смерти Титуса, он теперь, наверно, совсем обезумел — и от собственного раскаяния, и от злобы на меня. Теперь-то он понял, как любил Титуса, и, возможно, находит облегчение лишь в том, чтобы ощущать, как ненавидит меня. Я ведь и сам после смерти Титуса искал облегчения, во всем обвиняя Бена. Ну что ж, даже если это ловушка, я не отступлю.

Я все смотрел на письмо, вертел его и так и сяк, даже поглядел на свет. Назначенное время подверглось изменению. Сначала было написано шесть часов, потом переправлено на четыре. Тут напрашивалась догадка. Под диктовку Бена, под его взглядом, она написала шесть, а потом, уже вкладывая бумагу в конверт, наспех переправила шесть на четыре, зная, что в четыре Бена не будет дома. Может, он отлучится за чем-нибудь или за кем-нибудь, нужным для ловушки? Так что она, выходит, все же будет одна? И бросится мне на шею, как в тот вечер, когда убежала потом и бродила по скалам, потому что боялась Бена, боялась к нему вернуться, боялась остаться у меня. Пришла же она тогда по собственному почину. Это ли не доказательство?

Потом я подумал, ну, а если она окажется одна и скажет «Увези меня», мне же понадобится машина. Опять растерянность, опять беда и надежда пополам со страхом, когда я вообразил, как получится ужасно, если машина будет, а Хартли — нет: эмблема спасения при отсутствии принцессы, которую надо спасать. Все же я решил ввериться надежде и планы строить соответственно, а потому позвонил таксисту и попросил его завтра ждать меня у церкви начиная с четырех часов. После этого я почувствовал себя намного лучше, словно и впрямь повысил свои шансы.

Был уже десятый час. Я решил, что пора ложиться. Я выпил вина, поел хлеба с медом и принял снотворное. Ложась, я вспомнил, что потерял Джеймса. И теперь мне подумалось, что потерял я его не в наказание за его грех, за его «изъян», как он выразился, а просто потому, что он увез Лиззи в своей большой черной машине. Увез на свою погибель, по моей вине. Теперь мне уже никогда к нему не вернуться, не сломать барьер, который мы с ним общими силами так искусно возвели. Мы разделены навеки. И я даже подивился, что этого не случилось раньше, до того опасны мы были друг для друга.

Следующий день свелся к простой задаче — как заполнить время до четырех часов… Сперва я решил, что эта задача невыполнима и что мне грозит буйное помешательство. Но я сумел сохранить относительное спокойствие, задавая себе одно за другим всякие мелкие дела, связанные с Хартли. Я немного занялся своей внешностью, хоть в этом и была доля притворства, поскольку я не мог вообразить, что для Хартли внешний вид имеет значение, да к тому же я, когда обтрепан и неопрятен, выгляжу вполне прилично, может быть даже интереснее. Я выстирал одну из своих лучших рубашек и высушил на солнце. Вымыл голову, чтобы волосы лучше лежали. Купаться в море я перестал, но они еще были жестковатые от морской воды. Я решил собрать небольшой чемодан на случай поспешного бегства и проделал это с замиранием сердца. Когда пришло время второго завтрака, я поел, без аппетита, но из чувства долга, и не выпил ни капли спиртного.

После завтрака я обошел дом, закрыл и запер на задвижки все окна. Вылил воду из ведер на чердаке и опять поставил их под дыркой в крыше. Спустившись вниз и заглянув в красную комнату, я увидел на столе полускрытый промокашкой конверт с тем длинным письмом, которое я написал Хартли, когда Титус был еще жив, но так и не доставил по адресу, — письмо о том, как Бен пытался меня убить, и как я буду появляться «снова и снова», и как мы заживем с ней тихой жизнью вдали от всех. После признания Перри и смерти Титуса оно, конечно, устарело, я с болью осознал это и уже хотел его уничтожить, но решил сперва перечитать. Такое решение, видимо, входило в мрачную деловитость этого дня. Жаль было, что пропадут зря красноречие вступительной части и ценная информация, содержащаяся в письме, поэтому я уничтожил только последние две страницы, где речь шла о Бене и Титусе. Потом на отдельном листке я написал: «Письмо это я написал давно, но не доставил. Прочти его внимательно. Я тебя люблю, и мы будем вместе». Приписал свой номер телефона, вложил в новый конверт, заклеил и сунул в карман.

Я заблаговременно пошел в деревню со своим чемоданом и в лавке разменял чек. Купил лезвий для бритвы, а заодно крема и пудры того сорта, какой употребляла Хартли. Еще не было половины четвертого, и я не спеша побрел к церкви. Меня мутило от страха и надежды, я был готов к тому, что меня либо вырвет, либо я потеряю сознание. Такси уже было на месте — таксист сказал, что делать ему все равно нечего. Я сказал ему, пусть ждет, я приду. Он засмеялся:

— Хоть три часа ждать? Я ответил:

— Если понадобится, так и три.

Я прошел на кладбище, поглядел на могилу Молчуна и вспомнил, что собирался показать ее Титусу. Вошел в церковь, посидел, чтобы отдышаться, и вдруг испугался, как бы не опоздать, выскочил на воздух и чуть не бегом поднялся в гору. День был теплый, но ветер с моря приятно освежал.

* * *

Дойдя до их дома, я остановился перевести дух у голубой деревянной калитки с замысловатой задвижкой. Огромные розы всех цветов и оттенков сверкали на солнце. Я обнаружил, что все держу в руке чемодан, который собирался оставить в такси, и бумажный пакет с косметикой Хартли, который собирался убрать в чемодан. И тут я услышал что-то ужасное, невыносимое, от чего кровь застыла в жилах. В доме две флейты, большая и малая, в унисон играли «Зеленые рукава».

Чего-чего, а дуэта на флейтах я сейчас никак не ожидал услышать. Но мало того, в далеком прошлом «Зеленые рукава» были для нас с Хартли заветной мелодией. Я старательно выводил ее на своей флейте, и вместе мы подбирали ее на стареньком пианино ее родителей. Мы пели ее друг другу. Это была наша любимая, наша любовная песня. Если б я сейчас услышал ее в исполнении одной флейты, то не замедлил бы воспринять как тайную весть надежды. Но две флейты… Возможно ли, что это умышленное оскорбление, преднамеренное глумление над прошлым? Нет. Она просто забыла.

Все это промелькнуло у меня в голове, пока пальцы возились со щеколдой. Я медленно ступил на дорожку. Музыка смолкла, в доме истерически залаяла собака. Я зашагал к двери, обуздывая свое воображение и уже с новыми мыслями. Профанация «Зеленых рукавов» ничего особенного не означает. Может быть, он любит эту песню, а она не сумела изгнать ее из обихода. И игра на флейтах ничего не означает. Будь у нее намерение сбежать, она с тем большим основанием вела бы себя как обычно. А может быть, эта мелодия все же адресована мне? Пока несомненно только то, что она не одна. Я позвонил, хотя благодаря собаке надобность в этом отпала и неистовый лай все равно заглушил звонок.

Дверь открыла Хартли. Голова ее была откинута, что придавало ей надменный вид, но она, долж-

но быть, просто волновалась. Она смотрела на меня без улыбки, чуть раскрыв губы, а я смотрел на нее, жарко краснея и чувствуя, что глаза у меня круглые, как блюдца. Каким-то образом я уловил, что Бен стоит у нее за спиной, у открытой двери в гостиную. Даже будь у меня наготове какая-то фраза, предназначенная только для ее ушей, я не мог бы выговорить ни слова, мы оба окаменели. Собака, гладкая черно-белая длинномордая колли, подбежала к Хартли, не переставая лаять. Перекрывая этот содом, я сказал: «Здравствуйте!» — и Хартли ответила: «Вот как хорошо, что собрался».

Я шагнул в переднюю. Запах роз, которые и здесь стояли в нескольких вазах, мешался с затхлым духом дома, приторным и чуть тошнотворным, как в комнате у дряхлой старухи.

Хартли сказала собаке: «Тихо», но та стихла, когда сама сочла нужным, а тогда стала обнюхивать меня и вилять хвостом. Бен крикнул из гостиной:

— Заходите!

Я вошел. За широким окном отлого спускался луг, а дальше поднималось синее море, терявшееся в знойной дымке, и никогда еще красивый вид не выглядел столь зловеще. Обе флейты лежали на широком белом подоконнике рядом с биноклем.

— Садись, пожалуйста, — сказала Хартли. Я заметил, что она прифрантилась. Волосы завиты и аккуратно уложены, на ней строгий темно-синий сарафан и полосатая синяя с белым блузка. Выглядит как будто моложе, здоровее. — Где хочешь сидеть, здесь или здесь?

Я опустился в низкое кресло с деревянными подлокотниками, предпочтя его тому тесному мягкому креслу, в которое с трудом вдавился когда-то. На круглом столике и рядом на подносе все было приготовлено для грандиозного чаепития — хлеб и масло, домашние лепешки, варенье, какие-то сандвичи и торт с глазурью.

— Пойду заварю чай, — сказала Хартли и исчезла в кухне, оставив меня наедине с Беном.

Бен, не садясь, вступил в разговор с собакой:

— Чаффи (так ее, очевидно, звали), Чаффи, ко мне. Сидеть. — Чаффи сел, после чего уселся и Бен, но тут вернулась Хартли с чайником, и Чаффи опять вскочил.

— Пусть чуток настоится, — сказал Бен. Хартли потрясла чайник:

— Уже настоялся. — И обратилась ко мне: — С молоком? С сахаром?

— Спасибо, и с тем и с другим.

— Молоко можно сразу? Сандвич хочешь? Или чего-нибудь с вареньем? Торт домашнего приготовления, но приготовлен, увы, не в этом доме. — И стала разливать чай.

— Сандвич, да, спасибо. Вид от вас замечательный. — Последнее я добавил чисто автоматически. От волнения я почти не сознавал, что говорю.

— Да, вид что надо, — сказал Бен. Он повторил: — Вид что надо. — И опять заговорил с Чаффи: — Сидеть! Вот так, молодец. — И дал ему половину сандвича.

— Балуешь ты его, — сказала Хартли.

— Это та самая собака, с фермы Аморн? — спросил я все так же автоматически. Потом спохватился: а может быть, считается, что я ничего про это не знаю? — потом подумал, не все ли равно.

— Да, они их разводят, — сказал Бен. — Хорошая порода, валлийские колли. Этот-то оказался неспособным, не научился стеречь овец. Что, Чаффи, не захотел тратить драгоценное время на безмозглых овец, верно я говорю?

Чаффи опять вскочил и завилял хвостом.

Я поставил чемодан на пол рядом с собой, а на него положил пакет с косметикой Хартли и своими лезвиями. Теперь я отставил чашку, открыл чемодан, убрал в него пакет и закрыл чемодан. Я боялся, что Бен как-нибудь разглядит или угадает, что в пакете. Бен и Хартли следили за моими движениями.

— Интересно было встретить вашего брата, военного, — сказал Бен.

Едва ли Хартли когда-нибудь рассказывала ему о моей родне. У чудовищ родни не бывает.

— Он мой двоюродный брат.

— Ах да, двоюродный. В каких частях служит?

— Полк королевских стрелков. — Знаю, Зеленые куртки.

— Да, Зеленые куртки.

— Он все гостит у вас?

— Нет, уехал в Лондон.

— Зря я не стал кадровым военным, — сказал Бен.

— В мирное время было бы, наверно, скучновато, — возразила Хартли.

— Зря, — повторил Бен. — В армии человека узнаешь как облупленного. Все время среди людей. А впрочем, и дома неплохо.

— Очень даже неплохо.

— Как ваш дом?

— Крыша протекла.

— Да, дождь был знатный.

— Скушай еще сандвич, — сказала Хартли. — Ах, ты и первый не съел.

Я схватил сандвич и так сжал, что огуречный сок брызнул на пол. Я стал запихивать сандвич в карман. Сказал:

— Это такое горе, такое горе, мне так жаль…

— Титуса, — сказал Бен. — Да, нам тоже. — И после паузы добавил: — Чего только не бывает.

— Это настоящая трагедия, — сказала Хартли, будто давала научное определение.

Я продолжал что-то говорить. Мне нужно было всех нас втянуть в общий поток скорби, нужно было остановить эту ужасную машину пристойной, неискренней вежливости, но я не мог найти подходящих слов.

— Мне все кажется, что это я виноват… я не могу… я никогда не…

— Вовсе ты не виноват, — сказала Хартли.

— Вы-то, безусловно, не виноваты, — сказал Бен рассудительно. — Скорее уж это он виноват.

— Я не вынесу этого. Я не могу в это поверить, я…

— Мы должны и поверить в это, и вынести, — сказала Хартли. — Это случилось. Словами тут не поможешь.

— Да, словами тут не поможешь, — сказал Бен. — Это как на войне. Что-то случилось, а ты продолжаешь делать свое дело. Потому что нужно. Так я говорю?

Хартли сидела, сложив руки на коленях. На меня она не смотрела. Она неловко поеживалась и приглаживала свою аккуратную прическу. Губы она не подмазала, на загорелом лице не было и признака косметики. В вырезе полосатой блузки видны были загорелая шея и ключицы. Такой гладкой, чистенькой и ухоженной я еще не видел ее со времени нашей новой встречи.

И Бен тоже, как я отметил, излучал комфорт и довольство. На нем были чистая рубашка в широкую полоску и галстук в тон. Свободная коричневая летняя куртка, брюки тоже коричневые, но посветлее, и белые, на вид новехонькие парусиновые туфли. Обтянутый рубашкой живот самодовольно выдавался вперед повыше кожаного ремня. Короткие волосы приглажены, щеки свежевыбриты. А на лице странное выражение какой-то спокойной отчужденности. Глаза прикрыты, короткая верхняя губа как-то брезгливо втянута. Он тоже не смотрел на меня. Он уже успел съесть несколько сандвичей.

— Наверно, так, — ответил я на его вопрос.

— Я тебе дам салфетку, — сказала Хартли. — У тебя все руки липкие. — Она достала из ящика бумажную салфетку и протянула мне.

— Зимовать будете здесь? — спросил Бен. Разговор о Титусе они, видно, считали законченным. Я не осуждал их. К чему им открываться мне в своих чувствах? Им нужно оправиться от этой утраты по-своему. Они довольны, что тема эта была нами затронута и теперь ее можно оставить. Возможно, для этого меня и пригласили.

— Да, я здесь живу постоянно.

— Я думал, может, поедете во Францию, либо на Мадейру, либо куда там еще богачи на зиму ездят.

— Нет, не собираюсь. К тому же я не богач.

— А тут зимой дьявольски холодно.

— Ты погляди, погляди, как он сидит! — сказала Хартли, указывая на Чаффи. Тот теперь сидел, аккуратно подобрав под себя передние лапы, а задние вытянув во всю длину. Он поднял голову, очень довольный собой.

— Смешная ты собака, а? — сказал Бен, и Чаффи вильнул хвостом в знак согласия.

— Собаку не думаешь завести? — спросила Хартли.

— Нет, едва ли.

— Кошатник? — спросил Бен.

— Как вы сказали?

— Кошатник?

— А-а, э-э… нет.

— Морока с этим карантином, — сказал Бен. — Шесть месяцев, это надо же.

— С карантином?

— Ну да, мы уезжаем в Австралию. Хватит с нас английских зим. Мы, когда взяли Чаффи, не знали, что это так долго, а теперь уж тебя не бросишь, верно, псина?

— В Австралию? То есть как, насовсем?

— Да.

Я посмотрел на Хартли. Ответом мне были взгляд широко раскрытых лиловых глаз и едва заметная улыбка. Потом она встала и понесла чайник на кухню.

— В Австралию?

— Ну да, ума не приложу, почему все туда не уезжают. Климат прекрасный, еда дешевле, жилье дешевле. Черт, стать бы опять молодым, я бы нашел чем там заняться.

— Пенсию Бен может получать и в Австралии, — сказала Хартли, возвращаясь с чайником.

— Вы там бывали? — спросил Бен.

— Да, несколько раз. Страна замечательная.

— Сиднейский порт, сиднейский оперный театр, дешевое вино, кенгуру, медведи коала и все прочее, просто не дождусь.

— И когда же вы уезжаете? — спросил я, глядя на Хартли, наливавшую Бену чай.

— О, еще не скоро, недель через пять-шесть. Еще много всяких дел, и сестру хочу повидать. Думаем-то мы об этом давно, но теперь, когда малого нет, это проще.

— Но… вы, значит, все время это обсуждали? — Я постарался поймать взгляд Хартли. — Ведь отъезд в Австралию требует длительной подготовки, я и не знал, что у вас такие планы. Как же ты мне не сказала? — Это я спросил лично у Хартли.

— А мне самой не верилось, — отвечала она со слабой улыбкой. — Казалось, это сон.

— Поверишь, когда увидишь оперный театр, — сказал Бен. — Как он улыбается, словно огромная раковина на синей воде.

Если они уезжают через пять-шесть недель, этот план не мог возникнуть после того, как я в последний раз виделся с Хартли. Почему она мне не сказала? Как она могла мне не сказать? Потом я подумал, может, она и правда не верила, что это сбудется. Ну, а если она склонялась к мысли сбежать со мной, так и подавно не сказала бы. Я не сводил с нее глаз, но она после той слабой улыбки уже не смотрела в мою сторону.

Она обратилась к Бену:

— Ты как думаешь, Чаффи нас узнает после такого долгого карантина?

— Конечно, узнает. Ведь узнаешь, Чаффи, а?

— Выпей еще чаю, — сказала Хартли. — Может, съешь лепешку или торта?

Я что-то проглотил и протянул ей чашку. Съел я тот скомканный сандвич, который так и не засунул в карман. Я был совершенно сбит с толку, растерян, как человек в чужой стране, ставший жертвой непостижимого розыгрыша. Я ничего не понимал.

— Вы, я вижу, тоже куда-то собрались, — сказал Бен, кивнув на мой чемодан.

— А-а, это я в Лондон, на одну ночь… я сразу вернусь… я буду здесь.

— Не выношу я Лондон, — сказал Бен. — Шум, давка, по магазинам чертовы иностранцы шастают.

— Да, — сказал я, — в это время года там много туристов. — И допил чай.

— Ну что ж, — сказал Бен, ясно давая понять, что мой визит окончен, — может, еще увидимся до нашего отъезда, а если нет, так пожелаю вам всего лучшего.

— Что вы, конечно, мы еще увидимся. Я вернусь завтра. И все время буду дома, путешествовать не намерен. А теперь мне, пожалуй, пора. Спасибо за чай.

Я встал. Дурень Чаффи тут же залился лаем. Неопределенно помахав Бену, я поднял свой чемодан и двинулся к двери. Хартли пошла за мной. Бен прикрикнул на Чаффи и закрыл за нами дверь гостиной, чтобы собака не выскочила. На несколько секунд мы с Хартли остались в передней одни.

— Хартли, это неправда, что ты уезжаешь в Австралию? — Громкий лай заглушил мои слова.

Она покачала головой, раскрыла рот, но тут же развела руками, показывая, что разговаривать в таком шуме невозможно.

— Хартли, не уезжай. Уедем с тобой вместе, прямо сейчас. Меня под горой ждет такси, пойдем, побежим бегом, уедем в Лондон, куда хочешь… вот я тебе написал письмо, там все сказано. — Едва сознавая, что делаю, я достал из кармана письмо о «тихой жизни» и сунул в карман ее синего сарафана.

Бен протиснулся из гостиной в переднюю. Чаффи все лаял, и слышно было, как он стучит когтями в дверь. Бен глянул в нашу сторону и прошел в кухню, оставив дверь открытой.

Я отступил на шаг, держа Хартли за руку повыше кисти и пытаясь увлечь ее за собой. Рукава ее блузки были закатаны, и рука была мягкая и теплая, как у молоденькой девушки, рука еще не состарилась. Мы уже стояли на крыльце.

— Хартли, милая, родная, любимая, давай уедем. Бежим туда, к такси.

Она покачала головой и отняла руку. Произнесла что-то вроде «Не могу». Окаянная собака все лаяла.

— Ты не уедешь в Австралию, я тебя не пущу. Пусть он едет, а ты останься. Такси совсем близко, у церкви. Я буду в церкви, буду там ждать час, два часа, и ты приди под каким-нибудь предлогом, мы сразу же и уедем. О вещах не думай, только сама приходи. Хартли, не оставайся с этим человеком. Выбери счастье, приди ко мне. — Я опять взял ее за руку.

Она смотрела на меня так, будто сейчас заплачет, но глаза были сухие. Она чуть отступила, и я выпустил ее руку.

— Хартли, скажи мне что-нибудь… Она сказала едва слышно:

— Ты не понял…

— Хартли, милая, приходи. Я буду тебя ждать.

Два часа буду ждать в церкви. А не то приходи завтра, я ведь никуда не уезжаю, я буду дома. Ты меня любишь. В тот вечер ты пришла ко мне, столько мне рассказала. Приходи, еще не поздно, никогда не поздно…

Солнце и розы слепили глаза. Бен вернулся в переднюю, я видел его в тени, за головой Хартли. На мгновение ее лицо показалось мне маской боли, а потом — или перемена эта мне только почудилась — стало пустым, потеряло всякое выражение. И большие глаза без слез были пустые.

Бен сказал громко, перекрикивая Чаффи: — Ну что ж, всего хорошего.

Я попятился, потом повернулся и пошел к калитке. А выйдя за калитку, оглянулся. Они стояли в дверях и махали мне вслед. Я тоже помахал и стал спускаться под гору.

Я просидел в церкви больше двух часов, но она не пришла. Я расплатился с таксистом и пешком пошел домой.

Итак, у меня еще есть пять недель. Я еще не потерпел поражения. В конце концов, много ли Хартли могла мне сказать, когда Бен подслушивал из кухни? Что она вообще мне сказала, что сказал я? Уже и не вспомнить толком. Так или иначе, у нее есть мое письмо, а там все ясно сказано. Оно поможет ей собраться с мыслями.

Зачем им понадобилось приглашать меня в гости? Придумал это, несомненно, Бен. Возможно, я недооценивал его ум и хитрость. Он подстроил все так, чтобы Хартли могла спокойно, в его присутствии увидеться со мной в последний раз и чин по чину навсегда со мной проститься. Придумано неглупо и даже, пожалуй, гуманно. Но дела не меняет. Ясно как день, что Хартли не хочет ехать в Австралию, это затея Бена. Когда она возникла? Как только он узнал, что я здесь поселился, или еще до этого? Нет, Хартли не уедет. В последний момент она спрыгнет в спасательную шлюпку.

Я стал много пить по вечерам. Во всяком случае, прошло четыре дня, и я четыре вечера напивался — вином, конечно. Я просиживал в кухне с бутылкой и своими мыслями долго, долго, пока не погаснут поздние летние сумерки. Опять пришло время ждать, ждать и предаваться размышлениям. Ничего, конечно, не случилось — ни телефонного звонка, ни письма, ничего. Но я верил, что знак будет: Хартли или боги подадут мне его.

Погода держалась теплая. Море снова разукрасилось в пурпур, прочерченный изумрудами. Оно улыбалось мне, как в тот первый день. Редкие облака — большие, ленивые облака слоновой кости с золотом — повисали над водой, источая свет. Я смотрел на них и сам себе дивился — в своей одержимости я даже не способен был восхищаться чудесами, окружающими меня. Но и сознание этой слепоты не помогало мне видеть. Иногда я высматривал тюленей. Но их не было. Пойти купаться у меня не хватало духу, я, возможно, никогда больше не буду купаться в море.

Я старался не думать о Титусе. Как знать, не от этих ли усилий меня и потянуло к вину. Я упорно заглушал мысли о нем либо нарочно думал о нем, но в других планах, в других связях, включая его в другие, все еще актуальные проблемы. Я нетерпеливо и подло отстранял его и разрешал себе надеяться, что, если еще какое-то время не подпускать его близко, я смогу вернуться в равнодушный мир тех, кто не сломился под тяжестью утраты. У меня свои заботы, я должен выжить. Сейчас не время разрушать свою психику сознанием вины и мукой утраты. Так что собственно о нем, о том, что он умер, я не думал. Какой-то серый струящийся призрак пытался возникать в моем мозгу, но я жестоко, безжалостно прогонял его. Порой мне даже становилось страшно, словно он где-то здесь, стучится в мои мысли, требует внимания, обижается, что я отказываюсь о нем горевать. Я пробовал заполнить свой быстрый ум другими мыслями. Однако струящийся призрак не покидал меня.

Я думал о Джеймсе и Лиззи. Кто из них решил, что надо рассказать мне, и почему? Я догадывался, что у Лиззи, особенно после нелепой встречи с Тоби Элсмиром, сдали нервы, тем более что так много было поставлено на карту. Она дала своей любви ко мне воскреснуть и имела основания думать, что зверь устал бежать от охотника и вот-вот свалится с ног. Любила она нетерпеливо, жадно. Скоро, скоро я навсегда к ней вернусь, думала она и все же боялась осечки. И тревожное чувство вины в сочетании с природной честностью заставило ее пойти на риск и все рассказать. На длинной орбите своей любви ко мне она достигла точки наименьшего удаления. И хотела к наступлению великой минуты подвести черту, очиститься покаянием, избавиться от страха разоблачений. Она, возможно, и не знала, какой разрушительной силой обладает ее сговор с Джеймсом. Он-то знал. Но к тому времени вся эта дурацкая ситуация уже вышла из-под его контроля и пришлось ему разыграть джентльмена: отрицать, что это была ее затея (чему я склонен верить), и, когда дошло до дела, дать ей выговориться. Таковы последствия благоразумной лжи. Лиззи боялась рассказать о Джеймсе, как Хартли боялась рассказать обо мне; что ж, все женщины лгут, это у них в крови: Хартли, Лиззи, Розина, Рита, Жанна, Клемент… Сколько лгала мне Клемент — одному Богу известно. Я этого никогда не узнаю.

И еще я думал о далеком прошлом, пока сидел вот так в кухне в теплых летних сумерках и глушил себя вином, не зажигая ни лампы, ни свечи, и силуэт бутылки выделялся на бледном прямоугольнике открытой двери и неба, которое так и не потемнеет до полной черноты. И слышал, как не Лиззи, а тетя Эстелла поет «Розы Пикардии», и вспоминал, какое она излучала сияние, и всю боль и радость, которую она мне когда-то подарила. Боже мой, как неотвратимо молодые и прекрасные уходят, и нет их.

Страницы: «« ... 1415161718192021 »»

Читать бесплатно другие книги:

В эту книгу вошли два произведения Камю, совершенно разные по жанру, но в равной степени значимые ка...
Нил Деграсс Тайсон – известный американский астрофизик и популяризатор науки, обладающий особым даро...
Эта удивительная история, пришла мне на ум в дороге, когда ландшафт и время суток менялись быстрее, ...
Она не отставала от него. Она не давала ему прохода, не давала спать ночами и полноценно жить днём. ...
Kes kinnitab, et vaid mehed on v?imelised verejanulisteks tegudeks, see eksib k?ll v?ga. K?esolev na...
Алкоголь, наркотики, беспорядочный секс, булимия, аборт. Борьба с собственным телом и притворство.Гл...