Там, где билось мое сердце Фолкс Себастьян

Остановившись на этом радостном событии, я пошел в ванную почистить перед сном зубы. Поразительно, но доктор Перейра и не подумал тщательнее замаскироваться. Было очевидно, что роман основан на реальных экспериментах (догадаться о том, что он и есть доктор Ленуар, можно уже по тому, что этот персонаж очень ему симпатичен, хотя вряд ли способен вызвать симпатию у адекватного читателя). Похоже, Перейра воспользовался романной формой лишь по той причине, что, избери он жанр документальной прозы, опыты доктора были бы расценены как подрыв устоев врачебной этики.

Лег я почти в два часа, с книжкой, решив ее дочитать.

Доктор Ленуар был потрясен избавлением Беатрис от безумия. Он пристраивает к дому стеклянный павильон, напоминающий теплицу, но для пациентов. Там созданы такие условия, при которых гарантировано повышение температуры. Пациенты лежали на плетеных ротанговых кушетках, накрытые одеялами и пледами, а сквозь стеклянную крышу на них падали палящие лучи, однако ничего обнадеживающего не происходило. Доктор надеялся, что сильный жар убьет неведомого возбудителя безумия, подобно тому, как стерилизуют кипятком инструменты, чтобы прикончить микробов. Но если воздействует не жар, то что? Возможно, что-то в малярийной палочке? Однажды ему позвонили из больницы на материке: у них зарегистрирован случай малярии (возможно, к нему был причастен отец Беатрис), но закончился хинин. Не осталось ли у доктора лишнего? Да-да, пожалуйста, сказал Ленуар, и вызвался сам привезти лекарство. В больнице он попросил провести его к больному малярией, взял у него целую пробирку крови и только после этого передал коллегам хинин. Вернувшись в свою клинику, он шприцем ввел эту кровь четверым своим сумасшедшим. Один потом умрет, один так и останется не в себе, а двое действительно выздоровеют.

На этом месте я задремал, а проснулся, когда всходило солнце.

Я подумал, надо все же дочитать, мне оставалась одна глава. Надо, если хочу обсудить книгу с Перейрой.

Наш с ним разговор в тот вечер напомнил мне о беседах с мистером Лидделом в его домике под лесной сенью. В последний день семестра учитель угощал меня стаканчиком хереса и сигаретой из своего серебряного портсигара, и мы подытоживали мои достижения за три месяца.

Перейра ловко направил разговор в нужное ему русло, процитировав высказывание одного южноамериканского писателя: «Жизнь человека состоит не из самих событий, а из памяти о них».

— Наверно, вы были поражены, узнав, что выдвинутой вами теории, оказывается, придерживается кто-то еще? — ввернул я.

К чести профессора, он пропустил мое ехидство мимо ушей, и продолжил очень спокойно:

— Мне вспоминается один необыкновенный человек, вот он действительно меня поразил. Был участником Сопротивления, жил где-то под Лионом. В сорок третьем немцы схватили его и отправили в концлагерь. Кстати, сопротивленцам нацисты статус военнопленных не предоставляли.

— И он выжил? — спросил я. — И в самом деле поразительно.

— Молодой был, только поэтому. Школьник, учился в последнем классе лицея. Талантливый мальчик из красивого городка, мечтал стать архитектором. Ему было восемнадцать, когда он попал в лагерь. Стариков и детей убивали сразу, остальные умирали от каторжного труда. Парнишку отправили на строительство нового барака, он работал день напролет. Заразился тифом, едва не умер, но молодой организм преодолел и это. А после они отослали его в крематорий, загружать трупы в печи.

— Это и привело его к вам?

— Да. Двадцать лет его память была заблокирована. После освобождения из лагеря он был в ужасном состоянии. Крайняя степень истощения, травмы физические и душевные… Дома во Франции кое-как приладился к обычной жизни. Нашел в Париже работу, что-то канцелярское. Двадцать лет жил скромным тихоней в пансионе на площади Пигаль. Жены у него не было, друзей, которых стоило бы упоминать, тоже. Но на работе его ценили, и людям он нравился. Однажды, сидя в офисе, он наткнулся в газете на очерк об Освенциме-Биркенау и — вспомнил.

«Боже, — вырвалось у него. — Боже. Я ведь там был».

Сотрудники не поняли, о чем это он. Сначала даже подумали, что коллега переутомился.

— Сейчас он уже в зрелом возрасте.

— Да, сейчас ему лет сорок. За оружие он тогда взялся потому, что не хотел, чтобы его, как многих его ровесников, отправили на немецкую фабрику. И вместе с другими партизанами с удовольствием пускал под откос поезда и взрывал заводы, где делали шины для немецких машин. Он сказал мне, что готов был расправляться с оккупантами и на полях и на дорогах. Сказал, что мечтал умереть от боевых ран.

— А как на самом деле распорядилась судьба?

— В лагерь попал, вот так и распорядилась. Там он увидел то, чему мы все были свидетелями на Западном фронте. Апогей деградации представителей рода человеческого. Он рассказал мне, что у немцев были строго прописанные сроки и объемы для утилизации контингента. Когда выбивались из графика, газа для умерщвления не хватало.

— И эти воспоминания потом его преследовали?

— Мы прорабатывали эту ситуацию два года, дважды в неделю.

— Вам удалось ему помочь?

— Надеюсь, что да. Переместили фиксацию с одного ракурса на другой. У него в памяти застрял чей-то плач. Во время беседы удавалось сдвинуться с этой точки, переключиться на что-то относительно нейтральное.

Я подошел к столику в простенке между окон, налил себе виски. Спросил:

— Как вы думаете, велика ли разница между тем, что испытал в Освенциме ваш пациент, и тем, что испытывают мои больные в состоянии острого психоза?

— Думаю, не слишком велика.

— Справедливо ли назвать наш век веком психоза, какой бы смысл вы ни вкладывали в это слово?

— Пожалуй, все-таки да. Конечно, есть разница между реальными событиями в жизни моего партизана из Сопротивления и фантомными кошмарами ваших пациентов. Но переживаемые ими ощущения, пожалуй, весьма схожи.

— И вы до сих пор считаете, что память может помочь?

— Да, считаю. Точнее то, как мы помним. Воспоминания и искусство. А больше-то ничего и нет.

Утром я решил пройтись по высокой части острова. Была одна дорога, по которой я раньше не ходил, в сторону севера (дом Перейры на юго-западе, порт — в уютной бухте с восточной стороны). Песчаная дорога была пологой, окаймленной пиниями с кронами-зонтиками и зарослями дубков. По сухой ровной поверхности шагалось легко, и я набрал неплохую скорость. Увидев сбоку тропинку, ведущую к винограднику, я свернул на нее. В конце стоял деревянный щит с предупреждением: «Entre Dfendue. Zone Militaire»[36]. Возможно, на острове когда-то находилась секретная атомная база или полигон для испытаний бактериологического оружия. Но полуразрушенное здание, которое мне удалось разглядеть, больше напоминало сооружение из эпохи луков и стрел.

Шагая по той же резко свернувшей вбок тропе, я обогнул зону, и двинулся дальше, к морю. Сколько себя помню, прогулки на природе всегда помогали моему мыслительному процессу. Чем глубже забредешь в какую-нибудь чащобу, тем лучше. В отличие от юного Вордсворта, питавшего слабость к горам и озерам, я предпочитал глухие заросли, где не видать горизонта и нет других ориентиров. Еще мальчишкой я любил поплутать в лесу по пути домой. Видимо, в Анцио, когда мы с Биллом Шентоном спустились на дно «вади» и пошли выяснять, где засели немцы, я испытал похожее желание.

Пока я продирался сквозь ежевичные кусты, разросшиеся под соснами, начался ливень. Струи впитывались в песчаную почву, а меня манило и манило низко нависшее белесое марево.

Человек может быть счастлив, только если он раскрыт перед своим прошлым и готов с ним контактировать. Зачем мне вдруг понадобилось протискиваться между мокрых кустов? Возможно, во всем виновата подспудная память о прежних таких же выходках и ощущениях. Воспоминания о прошлом обогащают идентичные переживания в настоящем. А если прошлое на определенном отрезке заблокировано, если мозг с методичным упорством тщательно фиксирует только то, что происходит здесь и сейчас, душа становится непроницаемой. Прошлое дарит нам радость узнавания, исцеляя и делая жизнь более полной. Если ты этого лишен, значит, жизнь прожита тобой зря.

Вот что я понял только сейчас, выйдя из рощицы и увидев перед собой нагромождение голых скал. Где-то внизу с шумом разбивались о берег волны. В рощице пели птицы, особенно азартно посвистывал дрозд, ему и дождь был нипочем.

Но пение в рощице перекрыл зычный чаячий крик, донесшийся снизу, из calanque, потом раздалось хлопанье крыльев, и надо мной закружили несколько чаек. Дождь хлестал мне в лицо, я стоял у скал в полном одиночестве, и мне казалось, что я последний из землян, что на планете больше не осталось людей.

Чайка, спикировав, подлетела ближе, требуя пищи. Сделала надо мой один круг, второй, и еще, и снова, уже почти задевая меня. Я невольно пригнулся, но она продолжала приставать, это уже походило на атаку. Ну и чудеса… Эта птица не желала соблюдать закон об иерархии видов. И с чего это она так оголодала? В море полно рыбы…

Спасаясь от назойливой попрошайки, я отступил назад, решив снова обогнуть остров по той же окольной тропе и вернуться в дом Перейры. Пройдя немного, я свернул еще на совсем узенькую тропку и побежал, но не потому, что спешил, а потому, что так было больше шансов заблудиться. Корни деревьев выпирали из земли, переплетались, делая опасным каждый шаг. Я спускался по косогору вниз, вероятно, снова к морю — из-за деревьев и густого тумана видимость была плохой. В какой-то момент я уткнулся в тупик, вскарабкался обратно и вылез на пустошь, поросшую вереском, еще какими-то травами и кустарником. Когда-то часть растительности подпалили, чтобы проложить тропу, но сейчас ее, насколько хватало глаз, устилали обрубленные ветки сосен. Пройти там было невозможно, но пришлось продираться. Высоко подымая ноги, проваливаясь сквозь сквозные груды из веток и веточек, я кое-как продвигался вперед. На меня срывались капли с гигантских промокших папоротников, в одежду впивались колючки ежевичных кустов. Вспомнилось, как в Анцио я тащился через заболоченный лес, чтобы передать Дональду Сидвеллу приказ Вариана немедленно возвращаться в штаб батальона. Я нашел тогда своего несчастного друга в окопе, он лежал посреди слякотной лужи, и очки у него были в капельках грязи.

…Я все же добился своего: заблудился по-настоящему и устал по-настоящему. Хоть выос я в деревне, выносливым никогда не был, если не считать краткого периода после нескольких лет на фронте: вот где закалка и тренировка. В те послевоенные годы я не знал, что такое усталость, носился как заведенный…

Под ногами хрустели ломающиеся ветки, под намокшей от дождя рубашкой с меня катился горячий пот. Сквозь слоистый туман я разглядел нечто похожее на резервуар с нефтью. Откуда он мог взяться на этом необитаемом пространстве? Потом меня осенило: наполнить его можно только нефтью, доставляемой в цистерне, значит, поблизости должна быть дорога.

Догадка моя подтвердилась. Но только к часу дня я сумел, наконец, добраться до дома Перейры. Прошел к себе по задней лестнице, чтобы никому не попасться на глаза. Ввалившись в комнату, сел на кровать, обхватил голову ладонями. Мне стало страшно, что если я попробую глубже проникнуть в неведомые омуты своей жизни, там обнаружится такое, чего моя психика не выдержит и я сойду с ума.

Я заставил себя подняться с кровати и пойти в ванную. Умылся, вытерся полотенцем, переоделся в сухое. Теперь можно как ни в чем не бывало спуститься в библиотеку.

Пока я был в Париже, прочитал в «Фигаро» любопытную статью про телекоммуникационную систему «Минитель», которая появилась почти три года назад. К домашнему телефону пользователя подсоединяют маленький монитор и клавиатуру, и он может смотреть расписание поездов, заказывать билеты и искать нужные данные, не дожидаясь, когда ответит сверхзанятый сотрудник справочной службы. Пока система действует только в Бретани, но скоро ее введут и в остальных областях Франции. Со временем она обретет международные масштабы и любой абонент сможет общаться с кем угодно, и все благодаря этому изобретению. Так пророчил автор статьи. Напечатаешь на экране имя и фамилию старого школьного друга, нажмешь клавишу «Пуск», и через несколько секунд перед тобой выскочит и адрес, и телефон, и даже его фотография.

Меня эта радужная перспектива удручала. Детство и приятели отроческих лет не должны просто так возникать в твоем не обремененном тенями прошлого настоящем. Да и друзьям юности (таким, например, как Пола Вуд) лучше существовать в укромном хранилище былого, за притворенной, но не запертой дверью, чтобы услужливая память могла время от времени возвращаться к ним и переплавлять их образы во что-то значимое. Ничего не поделаешь, друзья прошлого неизбежно становятся вымышленными персонажами, таково их предназначение.

После изматывающей прогулки мне хотелось побыть одному. Я предупредил Полетту, что неважно себя чувствую и не смогу поужинать с хозяином. Позже она принесла мне поднос: корзинка с хлебом, немного сыра и паштет, шкалик красного вина. Все это я употребил, дочитывая роман Перейры. Ничего примечательного там больше не происходило. Не зная, чем закончить, Перейра ввел в повествование в качестве deus ex machina[37] весьма неубедительный персонаж — бывшего нациста, каким-то образом получившего пост местного мэра. Прознав о «теплице» доктора Ленуара, бывший лютый враг закрывает этот научный полигон. И наш герой вынужден вернуться в родной Париж непризнанным новатором, un mdecin maudit[38].

Прикончив вино, я откупорил «Росу жизни», ту самую бутылочку виски, которую купил в порту в свой предыдущий визит и прятал в шкафу на верхней полке. К полуночи от «Росы жизни» почти ничего не осталось.

Почистив в ванной зубы на сон грядущий, я, спотыкаясь о ступеньки, поднялся в комнатку и заставил себя мысленно захлопнуть дверь в прошлое, отгородиться от всех происходивших со мной событий. В данный момент моя жизнь была во многом, даже очень во многом, гораздо лучше уже прожитой. Я лежу в замечательном доме, дом стоит среди замечательных пальм и пиний. Здесь сухо и тепло, и ночной воздух полон ароматов… Вино и виски были превосходны и на вкус, и в качестве успокоительного… Свежие простыни, и баюкающие шорохи, и голоса островного царства…

О том, что я наслаждаюсь всем этим один, думать не хотелось. Я гнал от себя мысли о том, насколько полнее был бы мой восторг, если бы рядом на плетеном стуле сейчас лежали бы старательно сложенные вещи, принадлежащие кое-кому. Но этому не бывать. И вообще, это была химера. Идеальной любви не существует. Заблуждение, грандиозное заблуждение, вроде тех голосов, которые не давали покоя Диего.

«Что жизнь? И почему к ней люди жадны? Сегодня с милой, завтра в бездне хладной! Один как перст схожу в могилу я»[39].

Когда мы в школе читали этот отрывок из «Рассказа рыцаря»[40], я долго оставался под впечатлением от трагической безысходности бытия. Как давно это было…

Лежа в уютной гостевой спаленке, я представил почивших чосеровских Паламона и Арситу, братьев-соперников, влюбленных в одну и ту же красавицу. Лежат в своих доспехах, истлевают. Но эти рыцари хотя бы мертвы, их больше не мучают душевные терзания. А я попал в свою «хладную бездну» живым и совсем еще молодым. Потом мне долгие годы пришлось привыкать к существованию в гробнице.

Глава тринадцатая

На следующий день Перейра устроил мне сюрприз. Пригласил на ужин молодую особу. Она была в синей полотняной блузке без рукавов, свои каштановые волосы она вымыла и уложила феном. На плечи набросила бежевый кардиган и слегка подкрасила ресницы тушью. В одежде я не сразу ее узнал. Это была Селин. Конечно, это была она.

Перейра провел нас в столовую, все расселись. Селин держалась немного скованно, ее смущали нож и вилка и три сияющих хрустальной чистотой винных бокала. Один из них она попросила наполнить кока-колой, Полетта глянула на нее с суровым презрением.

— Доктор, а я прочел ваш роман, — сообщил я.

— Очень приятно. И где же вы его нашли?

— В Лондонской библиотеке. У них можно найти почти все.

— Какие они там у вас энергичные, молодцы. Я постеснялся говорить про свой опус такому маститому писателю, как вы. Это была всего лишь небольшая jeu d’esprit[41]. Ну и как вам роман? Понравился?

— Да. У вас там кое-где английский. Очень хороший. Это большой плюс. Книга, наверное, пользовалась спросом?

— Не сказал бы. Люди не могли понять: то ли она про реальные научные исследования, то ли это просто фантастика, хоть и научная.

— А на самом деле?

— К сожалению, и то и другое.

Мы разговаривали по-французски, поскольку сегодня с нами была Селин.

— А про что эта книжка? — спросила она.

— Можно я расскажу? — предложил я.

— Разумеется, коллега. Мы вас слушаем.

Я допил вино. Однако попробуй расскажи так, чтобы поняла Селин. Сложная задачка, при моем далеко не свободном французском и уйме специальных терминов. Но суть передать мне все-таки удалось. Селин слушала с открытым ртом, не сводя с меня огромных, чуть вытаращенных глаз. Перейра во время моего рассказа вдумчиво поглощал рагу из барашка, по подбородку стекала струйка соуса.

Когда я пересказал главу про исцеление малярией, Селин поднесла к губам бокал с кока-колой, но прежде чем отпить, улыбнулась и спросила:

— Это все, конец?

— Почти все.

Перейра слегка откашлялся, желая что-то добавить.

— Должен вам сказать, доктор Хендрикс, что это все происходило не только в книге. Нечто подобное имело место и в реальности.

— Я знаю, — сказал я. — Юлиус Вагнер-Яурегг. Лауреат Нобелевской премии по медицине. Но он лечил сумасшедших, страдающих прогрессивным параличом в последней стадии сифилиса. То есть их безумие имело органическую природу и возникло в результате воздействия бледной спирохеты.

— Сохранилось много трактатов девятнадцатого века, в которых подробно фиксируется, как благотворно действует высокая температура на ущербную психику. Вагнер тоже получал хорошие результаты — после введения туберкулина.

— Но ведь все его душевнобольные были сифилитиками, верно? — уточнил я.

— Судя по архивным данным австрийских клиник в Граце и Клагенфурте, не ве. Шизофреникам туберкулиновая терапия помогала редко, и было несколько летальных исходов, но пациенты с другими диагнозами действительно выздоравливали.

— Что же там было дальше? — спросила Селин.

— Дальше вот что, — продолжил я. — Запас крови малярийного больного у доктора иссяк, и он начал разводить малярийных комаров. По острову поползли слухи. Людей всегда настораживало, что где-то поблизости держат сумасшедших, а теперь еще и малярийные комары зазудели по всей округе. Двойной риск: заразиться не только безумием, но и малярией!

— И что же потом стало с девушкой? — спросила Селин, шумно втягивая через трубочку остатки кока-колы.

— Она до сих пор живет здесь, на острове, — сказал Перейра.

— Это моя бабушка?

— Нет. Беатрис — вымышленный персонаж.

— Но ведь она…

— Верно, — вздохнув, признал Перейра. — В общем-то, это действительно твоя бабушка. Но для книги это не так уж важно.

— Вы были в нее влюблены? — спросила Селин.

— Очень-очень давно. Она была изумительно хороша.

— А Ленуар — это вы, — сказал я.

— Отчасти. История про лечение лихорадкой действительно заимствована из моей врачебной практики. Но я опустил в романе академическую тягомотину. Сделал своего доктора более фанатичным, наделил его одержимостью Франкенштейна.

— Эти эпизоды мне особенно понравились, — сказал я. — Вы действительно держали пациентов в теплице?

— Держал. Это было после войны.

— После какой?

— Эксперименты я начал еще в двадцатые, но теплица была построена гораздо позже. С сорок шестого года там появились пациенты, в общей сложности двадцать человек. Но мир стремительно менялся. К идеям Вагнера-Яурегга коллеги всегда относились настороженно. Появились скептики, считавшие, что преступно заражать душевнобольных еще какими-то болезнями. Потом выяснилось, что когда-то Вагнер поддерживал нацистов. А тогда, сразу после войны, стали выходить наружу изуверства нацистских врачей, ставивших опыты над людьми. Вагнера поносили и обличали, а заодно подвергли дискредитации его научные идеи. Меня тоже объявили преступником, здесь, во Франции. Все подобные исследования были прекращены. И в Европе, и в Америке. Это была трагедия, это лишило людей с психическими расстройствами хоть какого-то шанса.

— Ну а какие, собственно, перспективы просматривались у данной методики?

— Мы бы продолжали эксперименты, разумеется, с согласия пациентов. Ради избавления от недуга им пришлось бы какое-то время терпеть муки критической температуры, зато потом… Наверняка подобная терапия кому-то поможет. Вы согласны?

— Кому-то да. А что делать с остальными добровольцами? Кому с первого раза ваши опыты не помогли? Снова и снова инфицировать их и вгонять в лихорадку?

— Заранее мы ничего знать не можем. Но нам нужна свобода, чтобы дальше искать оптимальные варианты. Как иначе?

— Из-за этих экспериментов вы и отошли от дел?

Перейра откинулся на спинку стула и бросил на стол салфетку.

— Сами знаете, как ополчились в тот период на нашу с вами профессию. Вот и у меня все тогда полетело к черту. Впрочем, кое-какие наблюдения пригодились мне в дальнейшем. Особенно меня заинтересовал тот факт, что Беатрис — пусть уж она останется под этим именем — почти ничего не помнила из своих многолетних навязчивых галлюцинаций.

— А почему вас это заинтересовало?

— Потому что это касается определения и трактовки понятия «реальность». Галлюцинации воспринимались как реальность, и мозг Беатрис фиксировал их как реальность. Вы в своей книге «Немногие избранные» тоже настаиваете на том, что для больных их иллюзии абсолютно реальны. Но если они почти не оседают в памяти… Ведь память очень важна для формирования интеллекта, как сама по себе, так и вкупе с остальными способностями человеческого существа. Но тогда…

— Тогда что?

— Тогда надо признать, что существуют иные возможности проживания жизни.

Я поставил стакан на стол и улыбнулся.

— Полагаю, тут вы отходите от медицины и погружаетесь в метафизические дебри.

Перейра улыбнулся в ответ:

— Когда я читал вашу книгу, именно рассуждения метафизического порядка навели меня на мысль, что мы с вами непременно должны встретиться.

На другой день я спустился в calanque. На этот раз не для того, чтобы «привести в порядок мысли», а чтобы «собрать» их воедино. У меня с собой был маленький термос с крепчайшим кофе Полетты и блокнот. Усаживаясь на самую удобную скалу, я вспомнил строки из «Бесплодной земли» Элиота: «На берегу я сидел и удил, пустыня за моею спиною. Наведу ли порядок я в землях моих?»[42].

А надо ли его наводить, этот порядок? Может, пора уже угомониться, пусть и дальше накатывают волны абсурда и логических провалов. Не лучше ли погрузиться в них с головой? Поэты и даже религиозные авторитеты не чураются голословных утверждений, наоборот, это их основа основ, заодно и тайна тайн. Сократ, наверное, был прав, утверждая, что «непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», но в тот момент я чувствовал, что все, стоп: устал я что-то во всем этом копаться. Да, хорошо бы на время остановиться, вот только мой мозг, не спрашивая меня, каждый день преподносил мне что-то новенькое.

Вчера вечером перед уходом Селин я расплывчато предложил ей встретиться. Попросил прощения за то, что мы совсем ее заболтали, и сказал, что, если у нее есть желание пообщаться, завтра я буду у calanque. Она улыбнулась своей несколько отстраненной улыбкой, но ничего не ответила. Я просидел на скале примерно полчаса, когда меня окликнули. Обернувшись, увидел, как она машет мне сверху. Селин была в курточке и короткой юбке, плотных шерстяных колготках и высоких сапогах. Видимо, это у нее была самая зимняя одежда. Жаркие денечки, которые позволяли Селин нагишом загорать на скале, давным-давно миновали.

Взбираясь к ней по каменистым уступам, я остро почувствовал разницу в возрасте. Как всякий человек старше сорока пяти, бремени лет я не ощущал. Кажется, что тебе двадцать девять или тридцать три, в общем, ты еще хоть куда. А седые волосы и дряблые мышцы — это пустяк, недоразумение, достаточно посидеть на диете и избегать яркого солнечного света. Но когда оказываешься один на один с созданием, которое моложе больше чем вдвое, грубая реальность глумливо насмехается над тобой.

— Позволь тебя угостить, — сказал я. — Есть тут у вас места, где хорошо кормят?

— Только старая ферма, которую переделали в гостиницу. Но ее уже закрыли на зиму. Приглашаю тебя к своей бабушке, к Беатрис. Она хорошо готовит.

Мы минут двадцать шли до беленых известью деревенских домиков, на которые Селин указала в день нашего знакомства. Бабушке было хорошо за восемьдесят, но она замечательно выглядела. Взгляд живой и лукавый, под вдовьей черной одеждой угадывались гибкость и гордая стать.

Представлять нас друг другу Селин не посчитала нужным, но в ходе беседы я понял, что на самом деле бабушку зовут Франсуазой. Отворив дверь низенького домика, мы вошли в гостиную, в которой уже витали ароматы чего-то томившегося на плите.

На столике стояло блюдо с раскрытыми устрицами, нам велели угощаться.

— Значит, вы и есть новый друг Пепе? — спросила Франсуаза.

— Она так называет доктора Перейру, — пояснила Селин.

— В каком-то смысле да.

— Вы не очень-то к нему привязывайтесь. — Она рассмеялась тягучим мягким смехом. — Он мужчина с характером. Любит всеми командовать.

— Это я уже заметил. Но что ему все-таки надо?

Франсуаза поставила на стол блюдо с картофельным пюре.

— Что надо Пепе? Чтобы его поняли.

Далее на столе появилась нарезанная свинина с горчичным соусом и нежный отварной горошек. И стеклянный кувшин с местным вином, которое я успел полюбить. Я с профессиональной въедливостью тайком наблюдал за Франсуазой. Она ведь была не только прототипом Беатрис, а еще и «интересным случаем». Одной из немногих, кого спасли от страшной болезни запрещенными впоследствии методами. Я сравнивал ее с пациентами из клиник, в которых подвизался, но не находил ни малейших отклонений от нормы. Даже такая тонкая вещь, как тест на словесные ассоциации, не выявил не малейших диссонансов. Реакция быстрая и точная. Эта пожилая женщина была в здравом уме и твердой памяти.

— Чтобы поняли? В каком смысле? — спросил я.

— Я вот о чем, — сказала Франсуаза, тоже усаживаясь за стол. — Пепе так давно живет на свете. А свет этот успел измениться, и очень сильно. Человек в двух войнах поучаствовал. Когда он родился, машин еще не было и в помине, а сейчас на ракете уже до Луны добрались. И в докторском его деле сплошные перемены, то, что вчера считалось правильным, сегодня ругают. Человек старался поспевать за временем, мечтал стать великим ученым, а его облили презрением. Чуть ли не преступником объявили. Вот и с острова пытались выселить. Потому он и любит гостей откуда-нибудь издалека, которые ничего не знают про его невзгоды.

— Но он же работал в солидных клиниках, преподавал. Ему наверняка оказывали почет и уважение.

— Верно. Только ему этого мало.

— Что же еще ему нужно?

— И не спрашивайте, доктор, я ничего в таких умных вещах не смыслю. Я была обыкновенной девчонкой, росла в деревне. Думаю, он собирался сильно что-то изменить, потому и нажил себе неприятности. Но человек он хороший. Никому не хотел причинить зла.

— Он правда вас вылечил?

— Чистая правда. Он и малярия. Я ведь едва руки на себя не наложила. Совсем было невмоготу. Голоса наперебой твердили, хватит, тебе уже пора. Еще с годик я бы поупиралась, а потом… И вдруг случилось это чудо. — Она перекрестилась.

До чего же мне было хорошо в ее домике. Но когда она стала угощать меня черносливом, я понял, что слишком засиделся, надо дать пожилому человеку отдохнуть. Селин захотела составить мне компанию. Я поблагодарил Франсуазу, пожал ей руку. Мы надели куртки, Франсуаза проводила нас до дверей.

— Рада была познакомиться, доктор, — сказала она. — Может, вы и впрямь тот человек, которого Пепе давно искал.

Обратно мы шли дольше, кружным путем. Селин предложила зайти на кладбище, куда вела длинная тропа вдоль виноградника.

За низенькой оградой на участке земли размером примерно в акр стояли самодельные памятники: на фамильных могилах возвышались небольшие стелы с эмалевыми фотографиями. Деревянная лодка, обвязанная канатом, и венки — в память о не вернувшихся моряках. Мы медленно шли вдоль могил и надгробий.

— О чем ты думаешь, когда смотришь на все это? — спросил я.

Селин рассмеялась:

— Ни о чем. Жалко, конечно, старичков.

— А тебе не приходит в голову, что этих… старичков кто-то сильно любил?

— Вот если бы они могли об этом рассказать…

— Ну а сама ты в кого-нибудь влюблялась?

— Сто раз! А ты?

— А я только однажды.

— И тебе понравилось так сильно любить?

— Это было… сродни помешательству. Я вспомнил об этом, когда твоя бабушка сказала: «Я ведь едва руки на себя не наложила».

Селин опять засмеялась:

— Это такое место… Я тут всегда млею…

Обхватив ладонями мои бедра, она приподнялась и поцеловала меня в губы.

Я так удивился, что даже ей не ответил. Она слегка отстранилась и улыбнулась.

— Хочешь, стану твоей?

— Очень хочу.

— Прямо сейчас.

— Здесь?

— Ну да.

— Послушай, Селин… я намного тебя старше. А тебе, наверное, не больше…

— Мне почти тридцать.

— Ты выглядишь моложе.

— Знаю. Просто у меня хорошая кожа. А тебе всего… пятьдесят, да? Разница не такая уж большая. Не волнуйся. Мы можем лечь вон под тем деревом. Под ним очень уютно. Честно. Я точно знаю — проверено.

— Я не могу, Селин.

Я сам не ожидал, что так легко это произнесу.

То, что я в первый же день знакомства увидел ее обнаженной, когда она пришла ловить морских ежей, вовсе не обязательно должно было привести к предсказуемому финалу. Пусть эта чистая картина и останется у меня в памяти, не искаженная грубыми физиологическими штрихами. Взяв Селин под локоток, я повел ее назад, на тропу, даже поверив в тот миг, что я не так уж и плох.

Вернувшись в дом, я пошел на кухню заварить себе чаю, с чашкой поднялся к себе и забрался под одеяло. Снова стал перелистывать роман. Мне было интересно, смогу ли я определить, какие фрагменты представляют собой чистый вымысел, а в каких описаны реальные факты.

Разомлев от вина и от тепла стеганого пухового одеяла, я уснул, и во сне меня посетили такие чувственные, такие земные блаженства, что только из уважения к заветам мамы (не рассказывать сны) я удержусь от откровений. Когда я проснулся, чай на прикроватном столике совсем остыл. Я спустился по лесенке вниз, прошел в ванную комнату. Открыв краны, смотрел, как сильные струи постепенно затопляют пятна ржавчины на боках ванны.

В ожидании ужина мы со стариком снова сидели в библиотеке. Я рассказал ему про посещение его бывшей пациентки. Как меня поразило ее здравомыслие и как покорила она сама.

— Порадовали вы меня, — сказал Перейра. — Франсуаза моя гордость и мое утешение. Лишь ее одну я смог спасти, вытащить из адского пламени. Когда она излечилась от безумия, то поняла, что все ее видения были иллюзией. Тем не менее события своей тогдашней реальности она едва помнила. Но мы-то с вами знаем, что в человеческом мозгу случаются сбои, и он отдает ложные команды, как например, при нервном тике. Механизм эпизодической памяти срабатывает потому, что человек способен связать воспоминание с реальным физическим опытом, при котором были задействованы и слух, и осязание, и зрение. Я не искажаю ваши мысли?

— Нисколько.

— А как нам быть с иным уникальным человеческим опытом, когда привычные механизмы восприятия мира не действуют? В том, что пережила несчастная Беатрис, не были задействованы ресурсы памяти или иные свойственные людям трюки, эта их пресловутая «индивидуальность». Ни у каких иных земных тварей никакой «индивидуальности» нет. Память и осознание самого себя — это наше, человечье. Тем не менее зияния и пустоты в памяти как раз и делают нас тем, что мы есть. Скажите, доктор Хендрикс, как такое может быть?

Я не знал, что на это ответить.

Подошел к окну и посмотрел в непроглядную темноту сада. Остро захотелось выпить. Целую бутылку. Я бы пил и пил из Леты, этой реки забвения, до тех пор, пока не почувствовал бы, что готов, наконец, возродиться.

Медленно развернувшись, я спросил:

— Вы все узнали, что хотели? Я ответил на все ваши вопросы?

— В общем и целом да, — сказал старик, поднявшись из кресла и, пришаркивая, засеменил к двери. — Ну что, идем ужинать?

— И все-таки… Чего вы от меня добиваетесь? Ведь вы все время меня выспрашиваете не потому, что хотите убедиться, что я гожусь на роль литературного душеприказчика?

— Не только. Каюсь. Понимаете, я хотел перед уходом увидеть свою жизнь более четко, при ярком свете. Поговорить с человеком, который наверняка помог бы мне разобраться в катастрофе, которую все мы пережили.

— И как? Игра стоила свеч? Разобрались?

— О боже, конечно. Во многом. Когда я слушал подробности ночного боя в Тунисе и чувствовал ваше волнение… Или та история в Анцио, когда вы все, согнувшись в три погибели, торчали в этих слякотных «вади»… Вы не представляете, как это важно: узнать, что другой человек на другой войне испытал, по сути, то же, что я когда-то во Фландрии. Слышать живой голос… Вы рассказывали мне вещи, о которых я понятия не имел, но, странное дело, они казались мне знакомыми. А потом ваша борьба за пациентов…

Тут у Перейры перехватило горло. Впервые он позволил себе расслабиться, впасть в сентиментальность. Прежде он только шутил или подтрунивал.

— Рад, что сумел вам помочь.

— Мне хотелось и для вас сделать что-то хорошее, в знак благодарности, — продолжил Перейра. — Мне показалось, что наши размышления о памяти и о том, как она работает, помогут вам развеять вашу великую печаль. Я надеялся, что вместе мы сможем пересмотреть ваше прошлое и вы перестанете воспринимать его столь болезненно.

— Болезненно? О чем это вы?

— О вашей итальянской возлюбленной. О Луизе.

Мы остановились у порога. Я почувствовал жжение в глазах, такого со мной давно не случалось.

— Вы же ничего про нее не знаете.

— Мне и знать не надо. Я столько видел душевных травм. Все и без слов понятно.

Я с трудом сглотнул.

— И что еще? — спросил я.

Перейра, повернувшись ко мне спиной, успел отойти на пару шажков, но я сумел все-таки расслышать ответ:

— Ваш отец.

Глава четырнадцатая

В Лондон я вернулся незадолго до Рождества. Каждый день после ланча мы с Максом выходили прогуляться. Чтобы развеяться, забредали в Кенсингтонские сады и шатались по дорожкам вместе с туристами, набежавшими из отелей, расположенных близ станции метро «Бейсуотер». Столица замерла, все позакрывали, кроме сувенирных лавок с пластмассовыми шлемами как у лондонских бобби и с кофейными кружками с британским флагом. Совершенно непонятно, где люди убивали время в эти несколько рождественских дней, к которым готовились так, будто предстояло недели две веселья до упаду. Из суеверия (слабого, но все же) я в этот день не работал и после прогулки по Гайд-парку среди толпы праздношатающихся мусульман нашел на Куинсуэй китайский ресторан, где набрал еды на вынос. Дома я открыл бутылку дорогого вина (подарок пациента) и переложил еду в тарелку и в миску, разделив по-братски. Максу — несколько кусков курицы без приправ и рис. Себе — то же самое, но с перцем и другими пряностями.

Я попытался представить себе, что сейчас делает Луиза (стоило мне снова впустить ее в свои мысли, я вспоминал о ней каждый день). Наверное, у них там шумное генуэзское застолье, рядом с ней… ну да, внуки. А в праздничном меню сегодня tagliatelle с трюфелями, жареные куропатки, pannettone[43] и танджерины, пьют крепкое бароло, и все, и стар и млад, весело хохочут.

Макс — покладистый и тихий сотрапезник. После нашего раннего ужина он примостился рядом со мной на диване, и мы стали смотреть кино. Высосанный из пальца сюжет поражал беспомощностью, но я был под приличным градусом и не обращал на подобные мелочи внимания.

Мысли о Луизе пробудили в памяти воспоминания о других женщинах. Много лет у меня вообще не было любовницы. Луиза воплощала для меня всю прелесть прекрасного пола. Я всячески старался внушить себе, что никакой я не несчастный одиночка, брошенный возлюбленной, а напротив — везунчик, которого полюбила такая женщина. Так перед собой притворяться — Сизифов труд. Изредка мне удавалось себя убедить, но чаще нет.

В период «Бисквитной фабрики», когда я вкалывал без передышки, любовь и романтика казались мне понятиями второстепенными. Мы очень подружились с Джудит Уиллс — не зря нас связывали общие интересы. Это даже могло бы во что-то вылиться… Во всяком случае, однажды поздним вечером мы с ней вдруг кинулись друг другу в объятья. Любовника у Джудит не было, а мне она стала бы идеальной женой или подругой. Подходящий возраст, общее дело, надежный друг, скромная… Я ею восхищался, она мне страшно нравилась, но никакой эротики в этом чувстве не было. Эти слишком сухие волосы, эти толстые чулки, коричневые туфли… Я пробовал распалить свое дружеское обожание до уровня любовного, однако перед мысленным взором немедленно возникала Луиза и наша с ней комнатка в Поццуоли.

Я стыдился своей привередливости. И тайком поглядывал на тех, кто нашел свое счастье на работе. Сначала просто коллеги, потом приятели, потом возникает нежная симпатия и, наконец, любовь. Если сотрудница настолько тебе симпатична, что ты вдруг хочешь ее обнять, не исключено, что этим дело не кончится. И часто так оно и бывает. Если видишь, как какой-нибудь толстячок нежно сплетает пальцы с пальцами сидящей рядом серой мышки и они смотрят друг на друга затуманенным взором, — вечером точно окажутся в одной постели и сплетут не только пальцы, но и тела.

Выискивая причины нетерпимого отношения к подобным житейским компромиссам, я даже заподозрил себя в тайной склонности к гомосексуализму. Иначе как объяснить мою тягу к одной-единственной женщине? И именно к той, которая для меня недоступна. Может, я и хочу только ее все эти годы потому, что знаю: у нее есть законный муж? Но если гомосексуалист так искусно притворяется, что мечтает о соитии с женщиной, это смахивает на бред. А если и не бред, то, получается, яростное подавление моих истинных склонностей и привело меня в норму? Тогда о чем вообще волноваться?

Многолетний добровольный целибат был нарушен оплаченными ласками китаяночки из Сохо, в «апартаментах» на Греческой улице. Как я и ожидал, грязный закуток на втором этаже не имел ни малейшего сходства с комнаткой в Поццуоли. После того визита мне понравилось получать удовольствие за наличные. Я был сыт по горло одержимостью, безнадежными грезами о возлюбленной. У меня появилась приятельница на Бейкер-стрит, я к ней захаживал, но, к сожалению, она в меня влюбилась. И уже готова была сама приходить ко мне на всю ночь, бесплатно. Я тоже начал к ней привязываться, думал о том, чем бы ее порадовать. Нам пришлось расстаться, потому что она перестала быть для меня «посторонней». В клубе я как-то познакомился с одной португалкой и на протяжении полугода навещал ее раз в неделю. Потом меня испугало, что я жду этих свиданий слишком нетерпеливо. К тому моменту, когда я встретил Аннализу, мне стало ясно, что плотская тяга, как и любовная, чревата непредсказуемыми последствиями. Влечение может иссякнуть, и тогда, как это ни печально, отношения приходится прекращать. Но ведь случается и так, что вожделение становится все острее, и ты, как жалкий наркоман, топчешься на пороге, мечтая скорее получить дозу наслаждения. Если выбирать между ручейком страсти и бурным потоком, я бы выбрал ручеек, так проще жить. После Луизы Аннализа была первой, к кому я испытывал не просто симпатию, а нечто большее. Но в момент выяснения отношений я даже не попытался ее остановить и отпустил без всякой борьбы.

После я старался заставить себя относиться к сексу не как к органичной части безумной любви или безудержного плотского влечения, а как к обыденной естественной потребности, отчасти комичной. (Кульминацией моего «тренинга» стал дивертисмент с вызовом проститутки в нью-йоркскую квартиру Йонаса Хоффмана.) Напрасные старания. Я вел себя как глупец, который решил залечить свои душевные раны удобной ложью. Якобы любовь — это результат сбоя в функционировании нервной системы или, как сказал бы философ, категориальной ошибки.

Страницы: «« ... 89101112131415 »»

Читать бесплатно другие книги:

Авторы этой книги Д. Рокфеллер, Г. Ротшильд, Г. Киссинджер, З. Бжезинский, Дж. Сорос – самые влиятел...
Три тысячи лет назад люди сумели объединиться и с помощью магического меченого оружия разгромили дем...
Галилео Галилей заметил, что Вселенная – это книга, написанная на языке математики. Макс Тегмарк пол...
Книга «Дневник благодарности» — это полноценная 21-дневная программа тренинга внутреннего преображен...
В данном сборнике собраны все стихи, начиная с 2016 года. Включаются последние стихи Метастаза, Дека...
Стихотворения написаны в 2017 году. Небо, облака, звезды. Вселенная. Мистика. Вода, океаны, реки, ко...