Аппетит Казан Филип

– Никто ее не видел, – ответил Спиккьо. – Было венчание. Марко отвез ее в Санта-Кроче, там принесли обеты, но после этого ничего.

– Боже… Она… Она мертва?

– Он мог ее убить, – сказал кто-то.

Одни голоса согласились, но несогласие звучало громче.

– Нет, она уехала! – хором прокричали они. – У старого Диаманте остался тот замок в Греве. Может, туда.

– Нет-нет, мы бы услышали, он бы гнался за ней по пятам, грязное животное…

– Во Флоренции не найдется двери, которая не открылась бы для нее, – добавил Спиккьо. – Все знают, что этот недомерок силком приволок ее к алтарю.

Я заметил, что отец пытается поймать мой взгляд. Он выскользнул из толпы, и я протолкался сквозь толпу мясников, спорящих, похоже, вообще обо всем, что случалось во Флоренции. Папа ждал меня в галерее, которую гильдия уже много лет собиралась снести.

– Что ты собираешься делать со своими деньгами? – спросил он, похлопав по мешочку у меня на поясе. – Воры тоже будут кричать «Palle!», знаешь ли.

Я вернулся. Домой, в практичную Флоренцию, город банков.

– Могу я оставить их здесь? В хранилище?

Отец кивнул, и я вручил ему мешочек, увидев с некоторой гордостью, как взлетели его брови, когда он ощутил вес.

– Ты снова собираешься уезжать? – внезапно спросил он, и я помотал головой. – Я имею в виду, когда найдешь жену Марко.

– Это Тессина, папа. Тессина Альбицци. Она никогда не была ничьей женой.

– Ну знаешь, Нино…

– Это правда. Я это знаю, папа.

– Все равно. Она жена предателя.

– Только на бумаге. И ненадолго, если я не ошибаюсь. Не успеет прийти ночь, как Марко будет болтаться на площади, если еще не висит. Вот почему мне нужно найти Тессину.

– А потом что? Нино, что ты будешь делать дальше? Я просто боюсь, что ты этого не знаешь. Всегда будет что-нибудь еще, пока ты не умрешь. Всегда приходят последствия. Возможно, не к тебе, но приходят.

– Прости, папа. Я старался поступать правильно, всегда, но иногда я не очень хорошо понимаю, что правильно.

– Поступать правильно – это одно. Верить, что ты прав, – совсем другое.

Во дворик только что вбежал гонец, и от вестей, которые он принес, мясники заревели и захлопали.

– Тессина в монастыре Санта-Бибиана, – сообщил он. – Она ушла туда в тот же день, когда обвенчалась с сыном Бартоло.

– Тогда я потерял ее. – Я обмяк, прислонившись к колонне.

Папа коснулся моей руки.

– Это было полгода назад, – мягко сказал он. – Она еще не стала монахиней. Еще не приняла обетов. Возможно, примет. Возможно… Я не священник, Нино, я мясник. Я все знаю о бычьих сердцах, а не о человеческих. Также я не знаю, что замыслил Господь. – Вдруг он просиял. – Но ведь это не остановило твоего дядю Филиппо, правда?

– Нет! Нет, не остановило.

– А ты всегда тянулся за Филиппо. Что радовало твою мать, упокой Господи ее душу. Так что…

– Что?

Он мягко сжал мое плечо:

– Я скучаю по твоей матери. Если бы она была жива, то ты знаешь, что бы она сказала. А я бы с ней не согласился. Но она ушла, а мертвые… С ними не поспоришь.

– Спасибо, папа.

– Я буду дома.

– Встретимся там.

Я поцеловал его в щеку и пошел искать свою лошадь.

Виа деи Кальцайуоли запрудили плотные сердитые толпы, так что я направился обратно за реку. Я ехал так быстро, как только народ мне позволял, сосредоточив взгляд и ум в одной точке. Улицы выглядели едва ли более реальными, чем линии на карте. Я проехал переулок, ведущий к садовой стене, на которую я так радостно забирался столько лет назад, повернул за угол – и вот монастырь Санта-Бибиана.

Я заколебался… Но зачем колебаться? Чем были прошлые годы, как не грубыми, жесткими руками, подталкивающими меня к этому самому моменту? Мой кулак глухо ударил в изъеденный червями дуб двери. Я стучал снова и снова, не совсем веря, что там, за этой дверью, кто-то есть. Но наконец послышался скрежет ржавого железа, ручка дернулась и повернулась, и дверь распахнулась внутрь, открыв маленькую монахиню. У нее были белые и сморщенные щечки, как два яйца пашот, и она стояла в маленькой прихожей, украшенной только распятием. Мы оба молча таращились друг на друга, оцепенело и испуганно.

– Сестра, – сказал я, – я пришел за… то есть я пришел к донне Тессине Альбицци. Или Барони, как она могла назваться.

– К кому? – Голос сестры был полон испуга.

– Тессина Барони. Вдова Бартоло Барони. Она здесь послушница.

– Нет! – Монахиня на шаг отступила в тени.

Не раздумывая, я перешагнул порог вслед за ней. Она издала жалкий вопль и вскинула руки:

– Нет! Вы не можете сюда войти! Это дом Господа! Уходите прочь! – Она топнула ногой с внезапным вызовом, но, к своему ужасу, я увидел, что она плачет.

– Нет, нет, сестра! – Я вспомнил о красно-желтом шарфе на руке и мече, болтающемся у ноги. – Я пришел не из-за… ради «Palle!» или чего-то такого. Но мне нужно увидеть ее. Она меня знает. Не пугайтесь. Я не из тех людей на улицах.

Я не был полностью уверен, что имею в виду, но маленькая монахиня, кажется, поняла. Или, возможно, знала, что не сможет остановить меня, даже если попытается. Так что она гневно махнула рукой:

– Тогда закройте дверь! Закройте дверь! И молчите! – Я сделал то, что она велела, а она прожигала меня взглядом, прижав палец к губам. Потом повернулась и прокричала в проход, начинавшийся в дальней стене: – Мать аббатиса! Мать аббатиса!

Послышался перестук ног по каменным полам, и в проеме появились еще три монахини. У самой старшей на шее висел серебряный крест на пеньковом шнурке, и когда-то она была красива. Она очень внимательно оглядела меня, а две другие сестры хихикали и щебетали за ее юбками.

– Кто вы такой, сын мой? – наконец произнесла она.

– Нино ди Никколайо Латини, мать аббатиса. Я друг… Когда-то был другом Тессины Альбицци, как ее тогда звали. Тессины Барони. Мой отец сказал, что она удалилась сюда полгода назад. Мне очень важно с ней увидеться.

– Почему? Почему это так важно, что вы приходите сюда и нарушаете наш покой?

Я хотел сказать, что покой нарушает маленькая монахиня, а не я, но не стал. Потому что мать аббатиса задала вопрос, на который я не знал точного ответа, по крайней мере такого, чтобы она осталась довольна. Но что-то сказать все-таки было нужно.

– Я слышал, что донна Тессина пришла сюда, потому что ей нужно было скрыться от своего супруга. Но от меня донне Тессине скрываться незачем. В целом мире нет человека, который желал бы ей счастья и добра больше, чем я.

– Латини? – прошептала какая-то из сестер. – Сын мясника?

Послышался приглушенный разговор и, кажется, хихиканье.

– Мать аббатиса, Тесина Альбицци послушница здесь у вас или нет? – спросил я, не в силах больше это выносить.

– Нет. – Аббатиса мягко сложила большие пальцы и посмотрела на свои ноги. Потом положила руку на крест на шее. – Тессина не послушница. Она кандидатка. Вы можете с ней увидеться, если оставите меч сестре Аббонданце.

Маленькая монахиня, открывшая дверь, выступила вперед и прищурилась. Я пожал плечами, отстегнул меч и вручил его сестре. В ее руках он показался нелепо огромным.

– Она с сестрой Беатриче. Идите за мной.

Меня провели по коридору в заднюю часть здания, мимо кухни и прачечной. Но ведь сестра Беатриче… она же точно умирала еще шесть лет назад… Мы прошли через арку в длинную комнату с низким потолком, чистую, но явно неиспользуемую, как и бльшая часть монастыря.

Я открыл дверь. В келье едва хватило места, чтобы поставить кровать. На кровати лежала одетая в белый чепец крошечная сморщенная женщина под ослепительно-белой простыней, натянутой до самого подбородка. Ее голова покоилась на подушке из отбеленного льна. Рядом с ней на трехногом табурете сидела Тессина. На ней была старая серая туника, волосы покрывал такой же белый чепец, как у сестры Беатриче, завязанный под подбородком. Я заколебался. Она ли это вообще? У этой женщины под глазами, казавшимися усталыми и покорными, лежали безрадостные тени. Но я узнал смешливую форму рта, закругление носа. Тессина держала крошечную ручку старой монахини, и они обе, очевидно, пребывали глубоко погруженными в беседу, потому что вместе повернулись к двери, испуганно вздрогнув, когда я закрыл ее за собой.

Никто ничего не говорил. Я стоял в проеме, а Тессина и монахиня разглядывали меня. Я знал, конечно, что выгляжу плохо: я больше недели спал в одной одежде, не брился Бог знает сколько. У меня появилась седина в волосах и шрам.

– Это, должно быть, Нино, – первой заговорила монахиня.

Голос у нее оказался такой же крошечный, как она сама, высокий и почти бесплотный. Я понял, что она рассматривает меня, а потом старушка улыбнулась:

– Я права. Верно, милая? Это же он?

– Это не может быть он, – ответила Тессина очень тихо.

Я не мог говорить, поэтому только глупо поднял руку. Монахиня подняла свою, не больше скелетика дрозда, и поманила меня:

– Иди сядь. Извини, если я тебя расстраиваю. Господь судил одно для моего тела, но совсем другое для ума. Мне самой так покойно, но молодых я пугаю. Всех, кроме моей лилии, – добавила она и потрепала Тессину по руке.

Она сняла замок с моего рта.

– Вы меня совсем не пугаете, сестра. – Я осторожно сел рядом с ней.

Комнатка была так мала, что мои колени чуть не упирались Тессине в бедро. Я взглянул на нее, и она зарделась, прикусив нижнюю губу.

– Ну-ка, поговори с ним, дитя! – Монахиня шлепнула Тессину по руке, как котенок бьет свою игрушку. – Он не мертвый – слишком много весит для призрака. Посмотри на мои простыни.

– Это не Нино Латини, сестра Беатриче, – сказала Тессина. – Не он. Это какой-то человек по поводу… по поводу беспорядков.

– Тессина, это я. Я не умер. Я не мог умереть, правда же? Я здесь.

– Поговори с ним, – громко велела сестра Беатриче.

Тессина глубоко вдохнула:

– Привет, Нино. Если это ты.

– Я приехал, чтобы найти тебя. Из Рима.

– Из Рима. – Она коротко, резко вздохнула. – Но я думала… Марко сказал…

– Что убил меня. И все ему поверили, да? Весь город.

– Нино, я видела Марко, когда его принесли обратно в тот трактир. Он едва мог говорить. Я думала, он умирает, а Корсо и вправду был мертв, и он сказал лишь одно: что покончил с тобой. Я поверила ему!

– Только потому, что Марко это сказал?

– Потому что Марко уже убивал людей! А Нино никогда. Ты никогда никому не причинял вреда!

– Но куда же делось мое тело? – настаивал я.

– Бартоло сказал, что магистраты Ассизи унесли тебя и швырнули в яму. – Тессина выпустила руку старой монахини и встала так резко, что ее табурет опрокинулся. Она уткнулась в стену, спрятав лицо в ладонях. – Это была не моя вина! – Она мучительно зарыдала. – Ничего из этого не было моей виной!

– О Тессина! Конечно нет! Я никогда…

– Ты умер! Ты умер, ты, ублюдок!

– Ради всего святого, девочка. – Голос сестры Беатриче, пусть и крошечный, все равно умудрился заставить нас умолкнуть. – Если ты не можешь поверить, что человек восстал из мертвых, то тебе нечего делать в таком месте, как это, моя дорогая.

– Сестра Беатриче, простите! Но что происходит? Почему все так ужасно?

– Ужасно? Ты его ждала – и вот он пришел! – Старушка махнула ручонкой в мою сторону. – Не обращайте на меня внимания. Я умираю, знаете ли.

– Я ждала… – произнесла Тессина и повернулась. – Да. Я ждала. Нино…

Что бы ни происходило в прошлом, чего бы я ни придумывал, желал, представлял, о чем бы ни молился, заклинал, умолял, что бы ни ожидал и воображал – все получилось не так. Я обнял ее, и она была такая маленькая: поразительно хрупкие косточки под моими руками, тепло тела, дешевая монашеская ряса. Но когда она подняла на меня лицо, это была Тессина. Не та женщина, которую я видел в Ассизи, чей лик был выписан на каждой стене моей памяти, но Тессина нынешнего момента. Я развязал ее чепец и стянул с головы, выпустив золотые жгуты волос – спутанные, поблекшие, но по-прежнему способные остановить мое сердце. Я взял ее лицо в ладони, едва находя в себе силы касаться его, и поцеловал.

– У тебя тот же вкус, – изумленно сказал я.

– Так этот странный господин – все-таки твой милый? – спросила монахиня, как будто не происходило ничего особенного.

– Да, – ответила Тессина. – Кажется, да. – (Я едва дышал.) – Кажется, да, – повторила она. – Он… он немного грязноват, правда. Он не всегда так выглядел.

– Он не совсем такой, каким я его представляла, – сообщила старушка.

– Что? – Я изумленно посмотрел на Тессину. – Вы говорили обо мне? О тебе и обо мне?

– О да. Сестра Беатриче так много о тебе слышала. На самом деле практически все.

Монахиня тихо фыркнула.

– Тогда вы должны считать то, что мы делали, неправильным, дурным, – сказал я ей.

– Поцелуй – это неправильно? Мысль – дурно? – Старушка покачала головой, но улыбнулась.

– Наверняка так, потому что Бог наказал меня за все, и я это заслужил. Но вы должны понять, сестра, что я всегда ее любил. Всегда. Это не просто любовь, это… Ей нет цены по человеческому счету, как я его сейчас понимаю. Но она – все.

Я умолк, подумав, что зашел слишком далеко, но Тессина положила голову мне на грудь и закрыла глаза.

– Нино, ты заблуждаешься насчет Господа, – сказала сестра Беатриче. – Он видит любовь и ценит ее.

– Церковь говорит не так.

– Разве? Вот я монахиня, да. И добродетельная притом. Но я не верю, что Господь желает, чтобы все мы отринули тело. Он ничего не творит напрасно, и если Он дал нам плоть, которая может ощущать восторги и наслаждения, как и страдание, то мы должны принять Его дар.

– Кто-нибудь еще это знает?

– Обо мне? О, конечно! Как ты думаешь, почему меня изгнали в этот холодный закоулок? И почему, как ты думаешь, они одобряют помощь этой целомудренной и добродетельной молодой женщины? Ради блага для моей души! И она приносит мне так много добра, моя дорогая. Правда. – Она взяла руку Тессины в свои. – Подобное притягивает подобное, как говорят. Я никогда не считала, что эта девочка должна запереть себя навсегда в подобном месте. Но когда она прибежала сюда, спасаясь от этого животного, этого пасынка-мужа, когда сказала, что хочет вступить в наш орден, я подумала, что, может быть, если я служила Господу верно эти годы и все еще выбираю не отказываться от удовольствий, которые Он в них вложил, – не потворствовать им, но также не называть греховными и не отвергать само их существование, – тогда и Тессина сможет сделать то же самое. Но, мое дорогое дитя, я так рада, что ты приехал спасти ее. Для меня уже слишком поздно. Но не для вас. Будьте счастливы всегда. Любовь – это все.

– Но ты замужем, Тессина.

– Это ничего для меня не значит! – В ее голосе звучала такая ярость, какой я никогда прежде не слышал. – Ты любишь меня, Нино? Ты по-прежнему любишь меня?

– Я бы умер прямо сейчас, если бы ты не могла быть моей. Ничто больше не имеет значения.

– На твоем месте я бы увезла ее отсюда, – сказала сестра Беатриче. – Обеты не нарушены. Никакого вреда. Идите, милые мои. И пусть Господь дождем прольет на вас свои благословения.

Тессина встала на колени у постели и легонько поцеловала старушку в лоб. Я взял почти невесомую лапку и поцеловал ее. В ее коже ощущалось не больше телесности, чем в призраках сожженной бумаги, крошащихс от прикосновения, – такие порой находишь в остывших очагах. Тессина забрала льняную сумку, лежавшую под табуретом, взяла меня за руку и вывела из маленькой кельи. Я ожидал, что монахини будут толпиться под дверью и подслушивать, – полагаю, они так и делали, потому что мой меч стоял возле двери, прислоненный к стене, – но коридор был пуст.

– Пойдем со мной. – Тессина снова взяла меня за руку.

Я схватил свой меч и последовал за ней по коридору к узенькой дверце. Она открыла ее, и снаружи был сад, еще более запущенный, чем раньше. Нам пришлось пробираться сквозь спутанные заросли ежевики и ростков терновника. И там, за виноградными лозами, стояла келья отшельницы.

– Она все еще здесь, – удивленно произнес я. – Я думал, давно обрушилась.

– Нино, мы уйдем туда, куда ты захочешь меня повести. Но, моя любовь, есть нечто, что мне нужно сделать сначала. Ты должен доверять мне.

– Я тебе доверяю.

– Тогда тебе нужно все оставить позади. Все! – Ее глаза умоляли. – Ты все еще мне доверяешь?

– Всегда.

– Пойдем.

Дверь хижины отшельницы едва держалась на петлях. Тессина осторожно толкнула ее и вошла, я за ней. Запах – сухое дерево, пауки – был тот же. Но в углу…

Тессина схватила меня за запястье и крепко сжала.

– Нино… – начала она.

И тогда я увидел его.

Марко Барони полулежал, съежившись и прижавшись к осыпающейся штукатурке. Я понял, что это он, по густой, словно обрубленной, шапке волос. Ни у кого во Флоренции не было таких уродских волос. Моя рука нашарила рукоять меча, я уже вытаскивал его, когда Тессина бросилась мне наперерез:

– Нет, Нино! Нет! Стой! Посмотри на него.

Я не убрал руку с меча, но остановился. И заставил себя посмотреть. Марко был совершенно неподвижен, только грудь вздымалась и опадала. Он свернулся клубком, спрятав лицо под руками. Вчера он оделся в лучшие одежды, чтобы идти в люди и убивать, но теперь они были изорваны почти в клочья и заляпаны кровью и грязью из канавы. Одна нога была босая и голая до колена – сплошной синяк и следы ударов. Его руки, тоже в кровоподтеках, оказались перевязаны, но теперь повязки промокли от крови.

– Что он здесь делает? – прошипел я. – Что это значит?

– Ты мне все еще доверяешь?

– Да. – Я убрал руку с меча.

– Он пришел сюда вчера ночью, чтобы найти меня, полагаю. Господь в Своем милосердии знает, а я нет. Мать аббатиса впустила его.

– Почему?

– По долгу. Такой у нее обет – не отказывать нуждающимся. Я думаю, он пришел поговорить со мной, но сказать ничего не мог. Мы спрятали его здесь. Он ужасно избит и изранен.

– Он пытался убить мессера Лоренцо!

– А теперь сам умирает.

Она замолчала, и мы оба стояли, глядя на человека на полу. В келье слышались какие-то тихие звуки, и я вдруг понял, что это воздух хрипло, с трудом входит в грудь Марко и выходит. Тессина присела на корточки рядом с ним, очень мягко убрала руку с лица. Он в ужасе уставился на нее, потом на меня и вжался в угол еще глубже, сидя в луже крови, частью запекшейся, частью свежей. Порывшись в своей сумке, Тессина достала тряпку и закупоренную флягу. Открыла ее, налила на тряпку воды и стала вытирать лицо Марко. Он бессильно пытался оттолкнуть ее, что-то бормоча. Тессина наклонилась ближе.

– Еда… – хрипло выдавил он.

Но усилие было слишком большое. Ноги выскользнули из-под него, он съехал по стене и растянулся в луже собственной крови.

– Марко! Марко, послушай меня! Я вернусь с едой. Через минуту. – Тессина вскочила и прошептала мне на ухо: – Нино, останься с ним. Мне нужно позвать мать аббатису. Он вот-вот умрет.

Она схватила меня за руки и на миг прижала их к своему лицу. Потом исчезла.

Я стоял в дверях, ощущая тяжесть меча на поясе, вспоминая… Марко заерзал, попытался поднять голову… Она упала обратно на камень. Какой же он маленький. Какой одинокий. Я обнаружил, что встаю на колени рядом с ним, возле сломанной кровати. Марко кривился от боли, его грубое лицо почти не походило на человеческое. Потом застонал. Я неохотно взял его за руку. Его пальцы напряглись, и он слабо сжал мою ладонь.

– Все хорошо, – пробормотал я. – Все хорошо.

За моей спиной послышался звук, и, обернувшись, я увидел Тессину, одну. Она держала чашу и что-то завернутое в чистую белую салфетку.

– Я не смогла найти мать аббатису. И взяла это. – Она показала кубок, в котором плескалось красное вино. – Просфора. Осталась со вчера. Месса была прервана… этим…

– Тессина, – сказал я, – нам самим же нельзя этого делать? Нужен священник.

– Вряд ли она даже освящена, – неуверенно шепнула Тессина. – Но даже если он только подумает – правда?

– Возможно. Тогда лучше ты это сделай.

Она встала на колени, потянулась за кубком, отдернула руку:

– Я не могу. Думала, смогу, но нет.

Я все еще держал руку Марко, но она уже едва сжимала мою, и пульс у основания большого пальца сделался совсем слабым.

– Давай я.

Было странно касаться просфоры чем-то, кроме губ. Я взял молочно-белый диск и отломил маленький кусочек. Губы Марко были чуть приоткрыты. Я обмакнул хлеб в вино и сунул ему между зубов. Его веки затрепетали, глаза открылись, метнулись из стороны в сторону и остановились на мне.

– Ешь, Марко, – прошептал я. – Оно хорошее. Просто маленький кусочек.

Он попытался прожевать. Я сложил ладонь чашечкой, приподнял и влил тонкую струйку вина ему в рот. Он проглотил, уставился на мое лицо. «Какой у этого вкус? – подумал я. – Каков вкус для умирающего? Еда это или что-то, что уносит тебя за собой?»

– Тело Христово, – тихо сказал я.

Он облизнул губы, по-прежнему глядя на меня, и вдруг улыбнулся. Его веки начали дрожать.

– Да хранит тебя Господь и да ведет Своим путем в жизнь вечную, – прошептал я ему на ухо.

– Нино, он умер, – сказала Тессина.

Я открыл глаза. Лицо Марко наконец-то лишилось некоторой доли злобы. Я перекрестился и вытер каплю вина с его подбородка.

– Пожалуйста, пойдем теперь со мной, – сказал я Тессине.

– Я теперь могу. О Господи! – Она уткнулась в рукав, и ее плечи затряслись. – Боже! Теперь я могу…

Мы перелезли через стену. Я показал Тессине, куда ставить ноги, как старое фиговое дерево превращается в изогнутую лестницу. Я спрыгнул в темный зловонный переулок и опустил наземь ее. Потом мы побежали, рука в руке, за угол, мимо ступеньки, на которой всегда сидела старая карга, теперь опустевшей, и еще раз за угол.

Дом напротив монастыря пылал, пламя ревело в окнах. Вокруг бегали люди с ведрами. Моя лошадь стояла поблизости, в толпе других перепуганных животных, и высокий рыжеволосый парень чесал ей нос. Я подбежал, дал ему скудо и попросил отвести лошадь в палаццо Латини на Борго Санта-Кроче. Он кивнул, убежденный моим знаком Palle. Потом мы с Тессиной пошли к реке, через Порта Санта-Тринит, через рыночную площадь на Пьяцца делла Синьория, куда все флорентийцы приходят рано или поздно. Пока мы пересекали площадь, направляясь к улицам Черного Льва, я посмотрел вверх, на стену Синьории. Тела висели неподвижно. Марко тоже окажется здесь, как только его найдут. На площади было не так уж много народу. Люди ставили лотки, жарилось мясо, пар поднимался над супом. На углу дворца стоял какой-то здоровяк, поглядывая то вверх, то вниз. Его густые золотые кудри колыхались, когда голова двигалась.

– Сандро! – окликнула его Тессина.

Он обернулся.

– Господи Боже! – воскликнул он. – Тессина Барони! И… Царица Небесная! Нино? – Он облапил меня и чуть ребра не раздавил. – Я думал…

– Я не умер, – разъяснил я. – Нужно будет мне об этом объявить.

– И госпожа! Вас прятали от меня, дорогая моя. Заперли от вашего Сандро. С тех пор как вы меня покинули, мое искусство превратилось в дерьмо.

– Ерунда! – заявила Тессина. – Ты же самый богатый художник во Флоренции.

– Доказательство низменных вкусов моих заказчиков, а не моего увядшего, поблекшего таланта. Смотрите, до чего я докатился. – Он протянул кипу листов, заполненных набросками висящих мертвецов. – Срочный заказ от Великолепного. Я собираюсь нарисовать этих тварей вон там, на тене. – Он указал на стену таможни. – Посмотрите-ка вверх: как Сальвиати кусает труп Пацци.

Наверху были лица, которые я видел в гроте на Колле-Оппио. Сальвиати, по-прежнему в архиепископской рясе, висел рядом с голым телом Франческо Пацци, его зубы сжимали левый сосок Пацци.

– Это мой муж? – с отвращением спросила Тессина. – Не думала, что еще хоть раз в жизни увижу его. Нино, уведи меня отсюда.

– Идите, идите, – сказал Сандро. – Я вас напишу. Конечно, я всех напишу, живых и мертвых. Но тебя, донна Тессина, я напишу! Что вы вообще собираетесь делать?

– Мы собираемся пожениться, – ответил я.

– Как можно скорее, – добавила Тессина.

– Правда? – удивился я.

– А ты не хочешь?

– Но я же не попросил твоей руки как положено!

Это опять была Тессина – Тессина из давних времен, из хижины отшельницы, Тессина с рынка, протягивающая мне украденный плод, чтобы я его попробовал.

– Положено? – переспросила она. – Я сегодня потеряла одного мужа, а другой восстал из могилы, причем вовсе не был мертв. Моя жизнь превратилась в сплошной розыгрыш! Я думаю, тебе стоит действовать побыстрее, Нино, пока не случилось что-нибудь еще более странное.

– Тогда завтра.

– Хорошо. И никаких герольдов.

– Клянусь.

И тут мы поцеловались по-настоящему. Никто не обратил внимания, кроме Сандро Боттичелли, а он видел все не так, как другие люди. Мужчина, целующий монахиню посреди Пьяцца делла Синьория под гирляндой из повешенных. Такое никогда не повторится, даже за тысячу жизней. Флоренция раскинулась вокруг нас: стены, башни, флаги. Горячее сало, лук, петрушка, свекольная ботва, баттута, потому что Флоренция начала готовить ужин. Весь этот вздор продолжался чересчур долго. Время идти домой, или в таверну, или в харчевню – поесть. А потом, завтра, жизнь начнется снова. И будет венчание в церкви Сан-Ремиджо. Надеюсь, там починят пол. Но сегодня вечером невеста и жених будут вкушать пищу в кухне старого дворца на Борго Санта-Кроче. Будет что узнать, будет что рассказать. Вкусы, по которым я так долго тосковал, откроются заново. Но сейчас и здесь были только повар и монахиня, а все остальное – лишь сплетни и шум.

Тем вечером труп Марко Барони забрали из монастыря Санта-Бибиана и протащили по Ольтрарно и мосту Понте Веккьо к веревке, ожидавшей его на Пьяцца делла Синьория. Болтали, что, когда тело повисло, вороны, кружащие над другими телами, закаркали и улетели – и еще целый день не возвращались к пиршеству. Это была неправда, но какая разница? Городу нужны были чудовища, и Марко Барони подходил лучше прочих. Сандро написал тело Марко на стене таможни вместе со всеми остальными предателями, так что Тессине приходилось ходить по Виа деи Гонди мимо двух своих бывших мужей, пока их не закрасили в тот год, когда в город вступил французский король. А поскольку их написал Сандро, они казались самой мертвой плотью, сохраненной какой-то некромантией, так что даже наводили на город страх. Их почти можно было понюхать, хотя они оставались всего лишь краской и штукатуркой. Так они вошли в память города, и так навсегда там останутся. Лучше, скажу я, когда помнишь ты, а не тебя.

Священник Сан-Ремиджо отказался обвенчать нас, пока не похоронят Марко. Это было за неделю до того, как сняли то, что осталось от Марко, и швырнули в Арно. Этого хватило священнику, но только не детишкам из Сан-Фредиано, которые обнаружили выброшенный на берег труп и таскали его по улицам на веревке, пока их отцы не заставили Синьорию снова похоронить его – в канаве за городскими стенами. Однако к тому времени пустую могилу Бартоло поправили и заняли кем-то другим, и Андреа Верроккьо послал своих людей, чтобы отбить со стены памятник старому мошеннику. Венчание было скромное: папа, Каренца, Маддалена Альбицци – Диаманте умер за пару месяцев до Бартоло, – мой дядя Терино со своей женой, Сандро Боттичелли, Леонардо из Винчи, Андреа Верроккьо. Леонардо хотел сделать для нас особую повозку.

– Какую-то самоходную телегу с ногами, – пояснил Сандро.

– С собачьими ногами? – поинтересовался я, припомнив, как однажды Леонардо чрезвычайно тщательно зарисовал маленькую собачку в боттеге Верроккьо.

– Нет, по-моему, с лебедиными. Что-то говорил о движущей силе и сцеплении. Рисунки изумительные, но, честно говоря… Ему нужно летать поближе к земле, этому парню.

На этот раз не было ни белого коня, ни золотого плаща, ни герольдов. Однако пока все не закончилось, пока кольцо не угнездилось на руке Тессины, а священник не произнес последние слова обряда, я наполовину ожидал, что Тессина сбросит маску и окажется Лоренцо де Медичи или что из-под пола выскочит Бартоло. Но ничего такого не случилось, и когда мы вышли наружу, на маленькую площадь, квартал Черного Льва занимался своими делами, как всегда. Мы устроили пир в доме моего отца, который теперь стал нашим домом. Тессина должна была по праву стать богатой, но Синьория конфисковала все, что могло хоть как-то относиться к семье Барони. Дворец, поместья в Мугелло и Кьянти – все это перешло в руки республики. Даже замок отца Тессины в Греве ушел туда. Сама Тессина, однако, была в полной безопасности. Гонфалоньер Справедливости даже издал особый эдикт, освобождающий донну Тессину от вины за любые преступления, совершенные ее мужьями. У жителей нашего квартала и даже дальше по городу она вызывала восхищение. Все, казалось, знали, что оба ее мужа так и не сумели осуществить свои супружеские права и она сохранила девственность, несмотря на постоянные атаки двух этих чудовищ… Вот так и вышло, что я женился на знаменитой девственнице.

Слава Тессины никоим образом не стерла память о моем унижении, розыгрыше про Елену и Париса. Сам розыгрыш вспоминали с удовольствием, но суть его преобразилась. Теперь об этом говорили как о мастерском выпаде мессера Лоренцо против его заклятого врага Барони. Жертвой розыгрыша, как объяснялось, был Бартоло, и для большинства людей моя роль в этом стала столь же важной, как и роль актера, одетого в доспехи Лоренцо: двигатель и реквизит – хороший, что и говорить, – но не более того. Однако один человек помнил все, как было. После венчания дома нас ожидал прекрасный резной расписной сундук, и когда мы его открыли, то нашли там аккуратно сложенный золотой плащ и ожерелье из золота и драгоценных камней: переплетенные золотые листья, самоцветные виноградины и свисающий с них золотой лебедь, весь покрытый черной эмалью и усыпанный жемчугом. А под ожерельем лежал документ, передающий право собственности на палаццо Барони, теперь называемое палаццо Латини-Альбицци, Тессине и заверенный тщательно выписанной, элегантной подписью Laurentius Medicea, Лоренцо Великолепного.

Я не помню самого пира: по какому-то капризу память не сохранила ни единого вкуса. Я знаю, что он наверняка был хорош, потому что за готовкой надзирала Каренца: дорогая Каренца, которая еще немного раздалась, оплыла, но осталась так же остра на язык, как всегда. Увидев меня, входящего на кухню, она уронила нож в гору лука, который резала, и отодвинула головной шарф вверх со лба, открыв волосы, теперь прочерченные белым, и сказала вполне спокойно:

– Madonna… А я только что говорила твоей дорогой маме о тебе.

– Говорила с мамой? – переспросил я, с открытым ртом застыв в дверях кухни.

– Не с ней, придурок! За кого ты меня принимаешь? И, кроме того, кто не рассказывает ничего мертвым? Я и тебе довольно часто что-нибудь говорю.

– Но я жив, Каренца! – Я подбежал и притянул ее к себе, и она была точно такой, как всегда.

– Я знала. Я всегда это знала, – снова и снова повторяла она, покрывая мое лицо поцелуями, крепкими до боли. – Мне рассказали, и я ответила: нет, этот мальчишка чересчур безумен, чтобы помереть.

Возможно, я не помню блюда с пира, потому что и незачем их помнить. Я вижу серебро, и цветы, и фрукты, и пар. Я вижу вино, льющееся из кувшина в кубок, и слышу стук ножей по тарелкам. Вижу моего отца, он улыбается; Каренцу – катаракта начала затягивать пленкой один глаз, – сидящую с нами как почетная гостья, а не служанка. Я вижу руку Тессины на белой скатерти, ее кожа почти так же бела. Я могу касаться ее, когда захочу, просто протянуть палец и коснуться. Мне тогда не нужно было ничего другого – и потом, я не нуждался в большем. Я хотел, да, и получал, слава Тебе Господи! Но нуждался ли? Чего еще может посметь желать мужчина? В этом мире стать целыми для сломанных вещей – необычная судьба, а я стал. Так что, возможно, я не помню пира, потому что сел за него без чувства голода. Аппетит должен в какой-то момент насытиться, иначе он становится родом безумия. Он становится гибелью и крахом.

Однако же я помню вкус из тех дней, когда только вернулся домой. Я проснулся один, потому что Тессина в какой-то момент ближе к полуночи ускользнула вниз и прокралась в комнату, которую для нее приготовила Каренца. Мы оба согласились, что Каренца – единственная персона во Флоренции, которой нельзя перечить, каких бы жертв это ни потребовало. Но прежде чем достичь согласия, мы достигли удовлетворения в моей кровати в комнате, которую отец оставил нетронутой с того дня, когда я сбежал после розыгрыша. А на следующий день я вытащил Тессину в город, потому что у меня имелось одно дело, которое необходимо было сделать в первую очередь.

Рынок оставался таким же, каким был всегда. Возможно, на золоченых плечах статуи «Изобилие» стало больше голубиного помета, но по-прежнему стояли лотки, а их хозяева выкрикивали знакомые слова; были мальчишки, направляющиеся в Бальдракку в надежде на утренние развлечения. Грудами лежали весенние овощи ярчайших оттенков зелени. Для фруктов было слишком рано, но продавались морщинистые сморчки, крошечные желтые морковки, побеги всего, чего только можно. Я провел Тессину по рядам к дальнему юго-западному углу площади, но мы еще даже не дошли, когда я вдруг остановился.