Аппетит Казан Филип

– Скажи-ка, – начал я, – ты ешь много гвоздики?

– Гвоздики? – тупо повторил он.

– Или орехов – грецких там или лещины?

– Я то и дело ем грецкие орехи, – с опаской ответил он. – Они растут на Кампо Вакино…

– Ага. А дичь? – (Проктор недоуменно нахмурился.) – Мясо баранов? Кроликов? Лебедей? Маринованные штуки? Корицу? Имбирь?

– Лебеди и гвоздика. – Проктор протянул костлявую руку за новой грушей. Он вгрызся в нее, и сок закапал ему между коленями. Он прожевал и задумался. – В Перудже, конечно, мы едим гвоздику горстями. Как осел жрет овес. О, пряности в Перудже! Но в Риме я привык трапезничать хлебом, твердым как кирпич, и луковой шелухой. Есть еще инжир…

– Прекрасно!

– Было бы ниже моего достоинства воровать в садах честных людей, – продолжал он, не обращая на меня ни малейшего внимания. – Так что я глодаю хлебные корки. Вот так-то.

Внезапно он уронил сердцевину груши, поднял руки к ушам и растянул рот в оскале, отвешивая нижнюю челюсть и напрягая ее так сильно, что его зубы, в основном целые, но окрашенные в спектр оттенков от желтого до полночно-черного, защелкали.

– Хлеб, хлеб, хлеб, хлеб. Дай еще грушу.

– Ты знал, что я доктор?

– Я знаю, что ты не доктор. А ты знал, что я проктор?

– Я диететик. У кардинала. У его высокопреосвященства кардинала… Не важно. Мой предмет изучения – болезни, возникающие от расстройства телесных гуморов.

– Ты говоришь так, будто слова у тебя во рту вылетели из чьей-то задницы.

– О! – Я невольно почувствовал себя весьма уязвленным. Но попробовал снова. – Как ни забавно, часть моей работы подразумевает анализ именно тех самых задних ветров…

– Пердежа. Называй уж пердеж пердежом. Обрит и обмазан кардиналовым нюхателем пердежа. У тебя в сумке есть лебедь? – Проктор поерзал и подложил руки под задницу. – Это была шутка.

– Слушай, – сказал я, – ты всегда был таким?

– Не знаю, что ты имеешь в виду.

– Сумасшедшим – вот что я имею в виду. Ты всегда был сумасшедшим?

Он вздохнул.

– В местности Умбрия, – сообщил он с бесконечным терпением, – я звался Проктором.

– Значит, если ты и вправду из Перуджи, в чем я сильно сомневаюсь, ты и там был сумасшедшим. Послушай меня. Я могу тебе помочь. Ты этого хочешь? Ты хочешь обрести исцеление от своих болезней? Хочешь ли ты, чтобы твоя черная желчь, которая явственно присутствует в почти смертельных количествах, вернулась в равновесие? Я могу сделать это, и даже больше.

– О! Но ты правда можешь вылечить меня?

– О… – Я скрежетнул зубами.

– Потому что ты, явственно, какой-то очень молодой человек, и мне кажется странным, что князь Церкви доверил тебе свои ветры. – Он склонил голову и, прищурившись, посмотрел на меня.

– Но он доверяет!

– Какая честь, – тихо произнес безумец.

Я вздохнул и начал чистить еще одну грушу.

– Это правда, я диететик у кардинала, – наконец сказал я. – Хотя это значит не так много, как должно бы. Он здоров, как призовой бык, а его моча имеет вкус рейнского вина. Но у него на службе я довольно многому научился. А еда… В еде я уже и так разбирался. Ты знал, Проктор, что сли бы кардинал съел такое количество груш, как ты вот только что, ему бы, скорее всего, потребовалось немедленное соборование? Потому что его конституция флегматическая, а груши усиливают флегму самым опасным образом. А ты, мой друг, не мокрый и холодный, как его высокопреосвященство, а холодный и сухой. Тебе нужна флегма. Как ты себя чувствуешь после пяти груш?

Нищий откашлялся и сплюнул грушевой кашицей на каменные плиты:

– Доволен?

– Флегма. Доволен – до некоторой степени. Это начало. Но не важно. Бери последнюю грушу.

– Сам бери.

– Нет, нет… – Я протянул грушу нищему, но он скептически воззрился на меня:

– Я не голоден. Съешь грушу, доктор Ветер. Прими лекарство.

Я пожал плечами и откусил грушу. Она была хороша: довольно сильно хрустящая для груши и немного кисловатая. Ее зернистая мякоть распространилась по всему моему рту: я представил колеблемые ветром листья, зеленые листья бука.

– Она не причинит мне никакого вреда, – сказал я. – У меня тоже проблема с желчью, если хочешь знать. Но с желтой.

– А-а… Тогда ты или убийца, или влюблен, – рассудил Проктор.

Возможно, у меня просто воображение разыгралось, но он казался почти разумным. Потом он вскочил на ноги своим обычным манером, словно марионетка, вздернутая ребенком, и поковылял за метлой, которую снова начал возить по двору, бормоча о Перудже.

Я пошел поговорить с монахом, отвечающим за приют, и он сказал мне, что заведение слишком мало и бедно, чтобы позволить себе больницу или какого-либо врача, а тем, кто заболевал под их кровом, они могли предложить доброту, и больше ничего. Я спросил, не возражает ли он, если я буду лечить Проктора, и брат пожал плечами.

– Но разве вы не ужасно молоды для врача? – полюбопытствовал он.

Я заявил, что я диететик, но он и понятия не имел, что это может значить. Тогда мы условились, что я буду платить за еду Проктора, но чтобы ее отбирали и готовили согласно моему желанию. Позже в тот день, в перерыве между кардинальскими трапезами, я составил список блюд на неделю:

Крапивная похлебка

Похлебка из побегов хмеля

Отварной голубь

Припущенная камбала

Яйца пашот

Настойка из фенхеля

И так далее. Я написал указания, как готовить оксимель: довести до кипения две части меда с одной частью яблочного уксуса, – и настоятельно просил, чтобы нашему пациенту не давали никакого другого хлеба, кроме самого белого. Записку я отослал в приют.

Последующие несколько дней получились очень напряженными – кардинал Гонзага готовился к отъезду из Рима, – и я не возвращался в приют до конца недели. Я вручил хозяину бумагу с составленной мною строжайшей диетой, которой ему следовало придерживаться по дороге, а потом обнял маэстро.

– Чем ты собираешься заниматься? – спросил он.

Его глаза, острые и внимательные, как всегда, пронзали меня, словно зубья вилки.

– Пока его высокопреосвященство в отъезде? Предполагал совершить паломничество.

– Очень мудро.

– Вы одобряете? Я думал об Ассизи, – добавил я, обман облекал мой язык, словно прогорклое масло.

– Святой Франциск… Странный святой для сына мясника, – хохотнул Зохан. – Делай как пожелаешь. Но не пренебрегай своими изысканиями.

– Врачебными, вы имеете в виду?

– Ты не будешь врачом вечно, – сказал он, снова сдирая с меня кожу взглядом. – Но ты, Нино, всегда будешь поваром. Ты хорошо справился, даже лучше, чем я ожидал. Мой маленький спор с Фортуной не проигран. Ты наконец-то твердо стоишь на собственных ногах, Плясунья. Иди в свое паломничество. Изучай что хочешь. Когда я вернусь, сможешь показать мне, чему научился.

Я хотел снова обнять его, но Зохан протянул руку и положил ее мне на макушку. Он долго держал ее там, и я почувствовал, как подступают слезы. Внезапная волна любви захлестнула меня. Маэстро наконец позволил мне обхватить его приземистое, широкое, крепкое тело, неловко отвечая на объятие.

– Ладно, ладно… – пробормотал он.

Потом коротко кивнул, сунул сверток с ножами под мышку и засеменил прочь, затерявшись в суете свиты его высокопреосвященства.

Тем вечером я сел и написал отказ от должности, а на следующий день отправился повидать Проктора. Я прихватил с собой несколько кексов, испеченных из белой муки и большого количества меда. Проктор сидел во дворике, наблюдая за муравьями. К моему восторгу, он определенно набирал вес, а монахи брили его, как я просил.

– С тобой все хорошо? – спросил я, усаживаясь рядом с ним на ступеньку.

– А-а, Блюститель Ветров. Я рассказываю моим друзьям-муравьям о нашем доме. Правда ли, что это приятная тюрьма? Муравьи говорят, что не видят никаких стен, только огромную пустыню и бескрайнее небо. Очень правдоподобно.

– Рад это слышать.

Медовые кексы чуть помялись, но Проктор взял один большим и средним пальцем и уставился на капельки патоки. Он подождал, когда капля упадет и муравьи ее найдут. А потом стал есть.

– Мед обладает свойством жара и сухости, – пояснил я. – Съешь еще. Как тебе твоя диета?

– Подходит, спасибо, – с набитым ртом ответствовал Проктор.

– Когда доешь это, я дам тебе лекарство.

– Лекарство? А зачем оно мне?

– Нам всем нужно лекарство, – быстро ответил я. – Если бы это было неправдой, то не было бы нужды в диететиках.

– Ты же пришел не нюхать мой зад, правда? – подозрительно осведомился Проктор.

– Боже упаси! Нет, это просто слабительное. Самое обычное.

Я вытащил склянку, которую купил у аптекаря, порекомендованного мне Помпонио Лето. Я наконец рассказал ему о Прокторе и моем желании вылечить его и был рад услышать, что он согласен с моим диагнозом расстройства черной желчи.

Проктор облизывал пальцы и разглядывал склянку. Она содержала вязкую темную жидкость. Когда я встряхнул ее, она оставила на стекле зеленоватый масляный след. Опасное средство. Я подумал, уже не первый раз за этот день, не лучше ли просто прекратить мой эксперимент над Проктором. Еще неделя – и я буду на пути в Ассизи. Но потом я подумал о своем наставнике, о том, как он всегда настаивал, что работа, однажды начатая, должна быть доведена до конца. Возможно, именно это Зохан подразумевал под моими изысканиями. Кроме того, мне хотелось посмотреть, удастся ли мне излечить разум бедняги. В конце концов, я же врач, все так говорят. Вот я и получу доказательство. «И, – подумал я с восхитительным чувством предвкушения, – Тессина будет поражена, когда я ей расскажу».

– Я не хочу лекарство, – заявил Проктор.

– Да ладно, – возразил я. – Это просто мягкое слабительное. Нужно выгнать черные, пережженные и поврежденные гуморы из твоего тела. Еда, которой ты питался, послужила началом. Теперь немножко этого… Оно чрезвычайно эффективно.

– Что это?

– Дистиллят некоторых полезных растений. С гор, – беззаботно добавил я. – Вот. Всего лишь маленький глоток – очень маленький глоток.

К моему удивлению, Проктор позволил мне поднести склянку к его губам и дал густой смоляной жидкости стечь по зубам в рот.

– Гха-а-ак! – закашлялся он и высунул язык, весь в зеленых пятнах.

– Еще немного.

Я дал ему еще чуть-чуть. Потом, ощутив перемену в настроении нищего, тактично удалился в дальний конец двора и встал у дверей, ведущих в часовню. Проктор вскочил и начал раздраженно ходить туда-сюда. Я заметил, что моя старая одежда сидит на нем лучше, а кожа выглядит уже не такой грубой.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Флорентийский пердонюх! – рявкнул он. – Слабительное, очистительное. Чистилище. – Он кашлянул. – Я Проктор, мне нужен настоящий доктор. Настоящий доктор!

– Я и есть настоящий доктор, – сказал я. – Настоящий диететик. Не волнуйся, я ухожу – вернусь вечером, с ужином для тебя.

Но когда я вернулся, неся более горячую и влажную пищу – вареную говядину и горшочек варенья из мушмулы, – то обнаружил Проктора, скорчившегося на своем тюфяке, голого ниже пояса. Он подтянул колени к подбородку, весь трясся и стонал. Я встал рядом с ним на колени. Он открыл один глаз, увидел меня и снова зажмурился.

– Он просидел в нужнике весь день, – сказал вошедший в каморку монах за моей спиной. – Бредил, блевал и опустошал кишки.

– Ага. Я дал ему слабительное.

– Уж слабительное так слабительное, сын мой! Что же это такое было?

– Черная чемерица. – Я увидел, что легкое удивление на лице монаха сменилось ужасом. – Очень разбавленный настой и совсем чуть-чуть. Не могу поверить, что это так на него подействовало.

– А чего ты ожидал? – спросил монах. – От чемерицы люди сходят с ума, а ему-то едва ли было куда еще сходить.

– Именно: я лечу подобное подобным, – поспешно ответил я.

Принцип, конечно, был именно такой, но, стоя на коленях здесь, рядом с трясущимся телом несчастного, я чувствовал себя настоящим самозванцем, да к тому же убийцей.

– Проктор! – позвал я и потряс его руку. Пот проступил сквозь его рубашку, а кожа стала липкой, холодной и влажной. – Проктор? Ты меня слышишь?

Он слабо покачал головой. То, что я принимал за затрудненное дыхание, кажется, было словами, и я наклонился ближе. Он что-то повторял, снова и снова, но я не мог расслышать, что именно он говорит. Это мог быть «Отче наш», или календарь, или названия городов Умбрии – я не понимал ни слова. Я пощупал его лоб: лихорадки нет. Не было никаких сомнений: все это натворило мое слабительное. Когда я покупал настойку, то потребовал самой слабой концентрации, ибо кто, имея знания хотя бы с обрезок ногтя, не представляет силы черной чемерицы?

– Было ли… Была ли кровь в его стуле? – спросил я, боясь услышать ответ.

Но монах покачал головой.

– Хорошо, очень хорошо. Хм… Вы сказали, он бредил?

– Боже правый, да! Его речь и обычно расстроена, как вы знаете, но тут из него просто лилось, прямо-таки лилось. Фонтан слов – и, конечно, конвульсии.

– О нет! Конвульсии?

– Ужасные судороги, скажу я. Он обделал и себя, и пол… – Монах многозначительно приподнял бровь.

– Все это ожидалось, добрый брат. Конечно же, я заплачу за стирку и мытье пола, – заверил я его.

Монах крякнул и ушел. Когда мы остались одни, я наклонился и шепнул Проктору на ухо:

– Ты меня слышишь?

Он застонал и уткнулся лицом в подушку. Бормотание началось опять. Я разбирал то слово, то два. Это все-таки оказался «Отче наш», но другой.

Он выбросил ноги и закряхтел, потом сложился обратно.

Я узнал слова: молитва святого Франциска.

– Проктор, – шепнул я.

Он опять застонал.

– И да возлюбим ближних наших, как самих себя! – полувыкрикнул-полупрорыдал он и сел. – О Господи, о Господи… – Он дико заозирался, увидел меня, словно в первый раз. – Мои кишки – Боже правый, мои кишки! – Проктор потянулся ко мне, и я, не раздумывая, обнял его.

Он повис на мне, плача. У меня тоже потекли слезы.

– Мне так жаль, – прошептал я ему. – Прости меня.

– Отведи меня в нужник, ради Господней любви, – простонал он.

Я помог ему подняться – он едва сумел выпрямиться. Мы уцепились друг за друга, и я довел его по коридору до крошечного вонючего отхожего места. Там Проктор зашаркал еще быстрее и со сдавленным воплем упал на деревянную скамью. Я встал перед ним, крепко держа его за обе руки. Спазмы пробегали по его телу, и ужасающие звуки доносились снизу.

– Тайное или явное, внезапное или настойчивое – Иисусе! – взвизгнул Проктор и перегнулся пополам, крепче сжав мои руки. – Тайное или явное, тайное или явное… – распевал он снова и снова. Это продолжение молитвы святого Франциска, понял я. – И не введи нас в искушение: тайное или явное, внезапное или настойчивое. Но избавь нас от лукавого: в прошлом, настоящем и будущем.

Я оставался с ним, пока понос не замедлился и не остановился, так что Проктор снова смог встать. Тогда я помог ему вернуться в постель. Предложил кусочек мушмулы, но он отвернулся. Так что я отправился на приютскую кухню и приготовил немного оксимеля – в холодной кладовой нашелся мед и яблочный уксус, такой старый, что раствор превратился в странную массу, похожую на шар из прозрачной шерсти, которая заткнула горлышко бутылки, когда я попытался вылить содержимое. Проктор позволил мне покормить его с ложечки, а перед этим я помог ему сесть, подсунув руку под спину. Он бормотал и глотал при свете дешевой оплывающей сальной свечи, которая испускала такой чад, что казалось, будто она свисает с балки на черном шнуре. Прозвонили повечерие. Мы снова сходили в нужник, и я опять накормил Проктора, капля за каплей, оксимелем и сел, скрестив ноги, на пол рядом с его тюфяком. И сидел так, пока его бормотание не утихло и бедняга не провалился в сон изнеможения.

Я проснулся от пощипывания вшей и едкого запаха сгоревшего сала. Я лежал на полу рядом с тюфяком Проктора. Судя по вшам, которые ползали по моей коже и одежде, монахи оказались не совсем честны, утверждая, что матрас из свежей соломы. Я сел. Проктор сидел на своей простыне, по-портновски скрестив ноги. Из уголка его рта спускался слизнячий след слюны, уходящий в открытый ворот рубашки, а глаза окружала желтая корка, но сами глаза оказались ясными. Смотрели они на меня.

– Ты еще жив! – воскликнул я.

Проктор моргнул, кашлянул. Он взирал на меня без всякого упрека или злости. Если в его глазах что-то и читалось, то некое озадаченное любопытство.

– Я чуть не убил тебя. Проктор, я так виноват! Я воспользовался тобой для опыта. Это непростительно. Я чудовище. Я у тебя в глубочайшем долгу. Если я могу как-то возместить тебе…

И тут меня пронзила мысль. Не слишком мудрая мысль, но в ней была некоторая ценность, некое обещание искупления.

– Я еду в Умбрию, – сказал я.

Проктор снова моргнул, и его лицо напряглось от какой-то собачьей готовности.

– В Ассизи. Это же в Умбрии, так? Я собираюсь в паломничество. Поедешь со мной?

В третий понедельник сентября мы с Проктором выехали из Порта дель Пополо и по Равеннской дороге двинулись к Ассизи. Небеса были чистейшего голубого цвета, их прочерчивали нити птиц, летящих к югу. Что наверху, то и внизу: паломники по-прежнему тянулись по дороге к Риму, в основном с севера, чтобы успеть попасть домой, прежде чем зима превратит дороги в бездонную грязищу. Птиц манило обещание теплых краев, куда никогда не приходит зима, а паломников – святые места и реликвии мучеников, а также возможность лицезреть, пусть и мимолетно, земного представителя Христа. Меня же манила на север Тессина. Я начал видеть ее повсюду: в бледно-белокурой, выгоревшей за лето траве, в редких высоких и совершенно белых облаках, в синеве неба, отраженной в ручьях и реках, которые мы пересекали по древним мостам.

Я отдал свое письмо об отказе от должности управляющему кардинала. Он сначала удивился, потом разозлился, но мне было все равно. Я уже перебрался из Сан-Лоренцо ин Дамасо в дешевый трактир. Мои невеликие пожитки были припрятаны у Лето. Кухня осталась в руках Луиджино, моего заместителя, который и так управлял там всем, пока я тратил свое время на тревоги кардинала. Деньги, которые я откладывал, собрались в весьма солидную сумму, так что я обзавелся новой одеждой, черной шляпой, мрачной, но дорогой, и тяжелым дорожным плащом. Потом я купил двух лошадей, что унесло часть моих сбережений. После этого я удостоверился, что мой кошелек достаточно толст, дабы обеспечить нам двоим приличную еду и постели, а остальную свою казну разместил во Флорентийском банке (стоит отметить, не в банке Медичи).

В первый день я встал рано, задолго до рассвета, переполненный волнением, какое приходит перед долгим путешествием, – дальше оно превратилось в род лихорадки при мысли, что в конце пути меня ждет Тессина. Я оседлал обеих лошадей, наслаждавшихся сомнительным гостеприимством трактира, и провел их по почти пустым улицам к приюту Белых Отцов. Проктор ждал меня, расхаживая туда-сюда по улице перед дверью. У него не было никаких пожитков, кроме одежды, которую ему отдал я, и собственного плаща, который, как я решил, ему понадобится. Он отвесил преувеличенный поклон закрытой двери приюта, мне – короткий резкий кивок и взобрался на свою лошадь.

Лошадь Проктора была небольшая, с провисшей спиной, апатичная и дешевая. Я не ожидал, что нищий умеет ездить верхом, и подобрал ему клячу, которая будет везти его так же скучно, как если бы он сидел в тележке, запряженной ослом. Но когда я привел Проктора в конюшню, думая, что придется учить его сидеть верхом, он, к моему изумлению, вскочил в потертое старое седло и через секунду сообщил, что у лошади деревянный рот. Я несколько застеснялся своего собственного коня, красивого неаполитанского мерина, темно-гнедого с более светлыми крапинами на боках, коего Проктор обозрел одобрительно и, если я не ошибся, с некоторой завистью. Но, прогнав свою лошадку вверх и вниз по улице, он решил, что не такая уж животина и скованная, заявил, что в ней есть берберская кровь и что он когда-то восхищался ее предком на лошадиной ярмарке в Перудже.

Мы хорошо проехались в тот первый день и остановились в трактире, который, хотя пища была омерзительной, по крайней мере, предложил нам кровать, свободную от вшей. Я вез с собой небольшой кожаный мешок, в котором лежал серебряный сосуд с молотым перцем, корицей, гвоздикой и имбирем вместе с тремя мускатными орехами и маленькой теркой для них, так что, когда я поработал ими, ужас еды удалось несколько замаскировать. После еще пары дней легкой дороги мы приехали в Нарни, где город нависает над глубокой и зловещей долиной. Рано утром мы пересекли Тибр у Отриколи, и немедленно, как только лошади оказались на дальнем берегу, Проктор начал нюхать воздух, словно охотничий пес.

– Понюхай, Доктор Ветер! Воздух! О Господи, воздух!

– Что случилось? – участливо спросил я.

В последнее время Проктор вел себя спокойно, но до меня вдруг дошло, что если его безумие в полной силе вернется в нашем путешествии, то я буду плохо подготовлен к борьбе с ним.

– Умбрия! Мы в Умбрии! Хм, хм… да, да! Свободны от тягостных миазмов Лацио, наконец-то свободны. Ты разве не чуешь этого, доктор? Не чувствуешь, какой здесь воздух чистый, какой свежий!

– Мне не верится, что атомы на этой стороне реки так уж сильно отличаются от тех, что на той, – педантически заметил я. – И, кроме того, я не ощутил никакого барьера посреди реки, а если атомы…

Но Проктор уже ткнул пятками лошадь и скакал прочь от меня. Выругавшись, я припустил за ним.

Издалека при виде Нарни у меня побежали мурашки, но мы нашли приличный трактир, гордящийся своей кухней. Нарни славится виноградом, и хозяин принес горшок винограда в патоке – прекрасных зеленых жемчужин, которые я брал одну за другой и вертел в пальцах, прежде чем раскусить.

Проктор подозрительно наблюдал за мной всякий раз, как я ел. После чемерицы его разум заметно прояснился или, по крайней мере, сосредоточился, потому что теперь он редко упоминал о Перудже или своем воображаемом чине, но проявлял необычный интерес к людям и вещам вокруг. Я решил, что каждый момент его жизни был подчинен неверному перевариванию в уме, расстроившемуся под воздействием разбалансированных гуморов, так что каждый опыт измельчался, варился, жевался, пропускался через сито и отливался в форму, пока не оставался только вкус Перуджи. Этот процесс вроде бы остановился, что я приписал слабительному и блюдам, которые усердно подбирал для Проктора.

Я не решался снова применять чемерицу, но еще пара слабительных средств, на этот раз из алоэ и полыни, действовали гораздо мягче, и я смог убедить своего пациента, что они приносят ему пользу. Он прибавил в весе, заполнив своим телом мою старую одежду так, что она стала более-менее прилично сидеть на нем. Состояние кожи улучшилось, исчезли прежде покрывавшие ее болячки и рубцы. В общем, Проктор перестал быть похож на безумца, по крайней мере внешне. Его ум все еще был нетверд и уязвим, но я представлял, как мягкое складчатое бланманже внутри его черепа укрепляется, теряя нездоровые пятна и бледность, как и само тело. Черная желчь больше не перегорала и не посылала губительные пары в его мозг. Под моим пристальным взглядом Проктор тщательно пережевывал пищу, и, судя по качеству его мочи и кала (которые я втихомолку осматривал), приобрел скорее холерическую натуру, чем меланхолическую. И в поведении он тоже стал явственно сухим и жарким: его речь сделалась отрывистой и четкой, а сам он – несколько вспыльчивым. В то же время он очень привязался ко мне. Я чувствовал, что он еще не совсем простил меня за ужасные мучения, которые доставило ему мое слабительное, но осознал принесенную им пользу. По крайней мере, я решил считать так, потому что, едва не убив бедное создание, теперь чувствовал за него ответственность. Можно было принять нас за хозяина и слугу, хотя наши отношения больше походили на дружбу мальчика с бродячим псом.

При этом Проктор оказался занятным попутчиком. Он знал названия птиц и растений и выкрикивал их в непредсказуемые моменты, иногда заставляя лошадей дергаться. Он рассказывал длинные бессвязные истории о дороге, по которой мы ехали, о местности, о городках, что мы миновали. И они могли быть как правдивыми, так и нет, поскольку их населяло странное сборище великанов, героев, демонов, призраков, императоров и гротескных чудовищ. На каждой трапезе новая холерическая часть его натуры проявлялась все ярче. Он ел все, что я для него заказывал, но рассматривал каждое блюдо, неприязненно прищурив глаза.

– Разве мне нельзя просто есть? – спросил он как-то раз. – Без предписаний, доз и надзора?

– Это прекрасный бекас, – возразил я. – Что с ним не так?

– Я хотел ягненка на гриле, – огрызнулся он.

– Ягненок усилит твою меланхолию, – терпеливо разъяснил я. – Мясо водяной дичи темное и поэтому горячее. Это то, что тебе нужно. Ешь.

– Ты-то ешь ягненка, – буркнул он.

– Я могу его переварить. Но он откровенно флегматический, а вкупе с твоим неровным перевариванием… Нет, это будет катастрофа.

– Я видел катастрофу. Катастрофа… – Он поежился, откашлялся (я отметил присутствие флегмы). – Я говорю, я видел катастрофу, Доктор Ветер. С тарелкой ягнячьих отбивных у нее нет ничего общего.

Он, конечно же, был прав. Все это ерунда, а если нет, то жизнь стала бы невыносимой. Еда – это просто еда. Она может доставлять удовольствие и поддерживать силы. И ведь я-то был поваром, а не инженером, а все, что я делал в последние месяцы, – это повышал и снижал, уравновешивал и согласовывал. С тем же успехом я мог поднимать лебедкой камни на стену или заколачивать сваи для моста, разве что в этом случае я бы делал что-то полезное. Кардинал оставался здоровым, Проктор – сумасшедшим, хотя приходилось признать, что в последнее время он действовал все осмысленней. Я ощутил сладкую волну облегчения: моя медицинская карьера закончилась. Теперь я мог снова стать поваром.

Тем вечером в Нарни я предложил Проктору винограда. Он покачал головой.

– Предписания и слабительные, – буркнул он.

– Нет-нет. Он восхитительный.

– Лезешь, лезешь…

– Он прекрасен. – Я съел виноградину, выбрал другую, предложил ее.

Он неохотно протянул руку, схватил виноградину и нетерпеливо сунул в рот.

– Приличный виноград. Умбрийский виноград, – заявил он, успокоившись. – Итак, какие ужасные последствия падут на мое бедное тело?

– Никакие.

– То есть виноград – это виноград, не больше и не меньше?

– Друг мой, – сказал я, внезапно донельзя утомленный всей этой историей, – сегодня я разрешаю винограду быть просто виноградом. Смотри прожуй его хорошенько.

Мы продолжали неторопливое движение. Через два дня мы приехали в Масса-Мартану. Это был последний день сентября, а праздник святого в Ассизи проходил четвертого октября. По своей привычке Проктор отправился прогуляться вокруг городских тен. Годы – я на самом деле не знал сколько – совершенно одинокой жизни впечатывают привычки к уединению очень глубоко, так что я отпустил его. У него по-прежнему сохранялась склонность бормотать, и он мог внезапно усесться на корточки посреди улицы и начать рисовать пальцами в пыли, но бльшую часть времени все же выглядел лишь чуть более странным, чем люди вокруг.

Я сел в углу обеденного зала, радуясь тому, что немного побуду один. Чем ближе мы подъезжали к Ассизи, тем больше росла моя тревога. Через пять дней я увижу Тессину. Этот срок казался вечностью и в то же самое время пугающе близким. Но опять же, с тех пор как я получил ее последнее письмо, я чувствовал, что каждый день проходит бесконечно медленно. Часы ползли. Мы с Тессиной двигались навстречу друг другу. Через пять дней мы сойдемся, две линии на карте, два алхимических символа, соединившиеся, чтобы образовать нечто неведомое. Что случится в Ассизи, я еще не осмеливался воображать. Я встал, бесцельно побродил по залу, потом вышел поискать церковь.

Нашлось две, так что я выбрал Сан-Себастьяно как менее людную на вид, вошел и зажег несколько свечей. Встал на колени, улегся лбом на холодную каменную ограду перед часовней Богоматери и начал читать «Аве Мария». Но мой ум не становился спокойнее. Он блуждал, а потом застывал на воображаемой дороге, ведущей прямо в воображаемый город. Ассизи, которого я никогда не видел: большой он или маленький? Если он размером с Массу, крошечный городишко с одной главной улицей, то как я смогу встретиться с Тессиной так, чтобы меня не обнаружил Барони и его люди? Остановятся ли они на постоялом дворе? Много ли постоялых дворов в Ассизи? Предположив, что на праздник святого соберутся тысячи людей, я приблизительно прикинул размеры города. Огромная толпа в маленьком городе будет полезна для меня: я смогу спрятаться. Но что потом? Я никогда не решался заходить так далеко в своих планах. Миг уединения с Тессиной? Или я смогу забрать ее у мужа на более долгое время? Однако был и другой план, который тихо раскрывался в самых дальних тайниках моего ума. И внезапно он вырвался на свет. Все стало ясно, будто сама Святая Дева склонилась с алтаря и возложила руку мне на голову.

Я ехал в Ассизи не для того, чтобы только украдкой взглянуть на Тессину. Я собирался украсть ее. А что еще я могу сделать? Ее надо спасти от ревнивого бессильного мужа и его отвратительного сынка. Все мои смутные и нелепые планы исчезли в кристальной волне ясности. Вот мы, я и Тессина, скачем галопом по дороге, которую я вообразил, а Барони просыпается и понимает, что из его висков растут рога величиной с лосиные. Мы поедем на юг, в Неаполь, а потом в Испанию. Или на север, в Милан, а возможно, во Францию. Все получится. Почему нет? Богоматерь ведет меня. Святая Бибиана идет со мной плечом к плечу.

Уже стемнело, когда наконец Проктор приковылял в обеденный зал трактира, где я с нетерпением ждал его. Я должен был бы тревожиться за него, но полностью, постыдно, с головой погрузился в свои планы спасения Тессины.

– Где ты шлялся? – выбранил спутника я.

Проктор был покрыт потом и пылью, но выглядел целым и невредимым.

– В Санта-Мария ин Пантано.

– Где?

Он невнятно махнул в сторону окна.

– Я голоден.

– Я ждал тебя. – (Он пожал плечами.) – А что такое Санта-Мария ин Пантано?

– Монастырь. Очень красивый.

– А кто тебе про него рассказал?

– Рассказал мне? Рассказал мне? Я знаю его – и всегда знал.

Он повернулся ко мне спиной и отправился на кухню, из которой уже час доносились заманчивые запахи и выплывали интересные блюда. Выйдя оттуда, Проктор вернулся к столу и сел напротив меня:

– Я голоден, так что заказал еду.

– Боже правый! Как…

– Простую обычную еду. Умбрийскую еду. Она не повредит тебе, Доктор Ветер.

В нем появилась новая уверенность. Сейчас мне это кажется невероятным и нелепым, но тогда понимание, озарившее меня, было весьма свежим и удивительным.

– Проктор, – сказал я, – так ты и вправду из Умбрии?

– А откуда же, доктор задних ветров, нюхатель золотых жидкостей, о бреющий и обмазывающий, о щупающий, и тыкающий, и очищающий, – откуда, ты думал, я родом?

– Я… Значит, ты что-нибудь знаешь об Ассизи?

Проктор втянул свое раздражение сквозь сжатые зубы. Его шея начала подергиваться, но, по счастью, появилась подавальщица с огромным подносом исходящей паром еды.

– Что это, черт побери, такое? – вопросил я.

– Я повторю: это умбрийская еда! – рявкнул он.

– Но это же чечевица. Чечевица – самая грубая еда. Ее трудней всего переварить. Сосиски… – Посреди чечевичной дюны возлежала груда превосходных на вид толстых сосисок. – Сосиски прекрасные, признаю.

Но мое предупреждение, высказанное исключительно в силу привычки, слава Богу, запоздало: Проктор уже нагреб еды себе на тарелку и совал чечевицу в рот, ложку за ложкой, словно металлург, набивающий топку. Я наколол сосиску на нож, откусил кончик. Сок и жир ворвались в меня: свинина растаяла. Я ощущал каштаны, мох, луковицы диких лилий, корни и побеги лесной подстилки умбрийского леса. И конечно же, перец, соль и чеснок. Ничего больше. Проктор вытаращился на меня, потом быстро отвернулся. Мне показалось, я заметил улыбку, пробежавшую по его губам, прежде чем он открыл рот, чтобы засунуть туда еще целую тачку чечевицы.

Я тоже попробовал ложку чечевицы. Она была очень мелкая и бурая – конечно же, со вкусом земли. Этого я ожидал. Но эта разновидность оказалась более нежной: в ней ощущался намек на сосну, частично исходящий от розмарина, явно присутствующего в блюде, но частично от самой чечевицы. Я всерьез чувствовал, будто ем землю, но особую: пожалуй, это был какой-то вид шелковистой бурой глины. Маэстро Донателло переплыл бы океаны, чтобы лепить из такой, а мой дядя Филиппо использовал бы ее как пигмент, чтобы написать очи прекрасной кареглазой донны. Возможно, такой была бы на вкус земля под лучшим ореховым деревом в Италии, но об этом, наверное, лучше было спрашивать какую-нибудь свинью.

– Смотри хорошо пережевывай, – пробормотал я, накладывая себе на тарелку гору побольше.

Подавальщица вернулась с подносом нарезанной свинины: щека, салями, испещренная розовым жиром, ленты сала, перченый бекон. Ароматы были скользкие, яркие, как медный лист или кардинальская ряса. Я свернул полоску темного прозрачного окорока и положил на язык: он распался и превратился в поразительно кровавый туман, трюфельную завитушку, корицу и икру кефали. Я глубоко вдохнул и прислонился спиной к стене.

– Зачем мы едем в Ассизи? – спросил Проктор через несколько ложек. – Ты как-то не выглядишь человеком, который может отправиться в паломничество. – Он рыгнул, подчеркнуто, будто чтобы подразнить меня несовершенством своего пищеварения. – Если ты простишь меня за такие слова, выдающийся dottore, первосвященник Эола, хм, хм? Твоя святая – Бибиана, если я правильно расслышал твое бормотание и бурчание. Ты чирикаешь во сне, как любимая обезьянка старушки-вдовы. Бибиана или святая Тессина, а? Хм, хм? Я что-то не имею сведений о празднике такой святой.

– Что в тебя вселилось? – спросил я, вспыхнув.

Еда, а теперь язвительные слова Проктора выбили меня из равновесия.

– Ты же доктор. Каким может быть диагноз, когда человек ест прошутто так, будто шарит под женскими юбками? Какой гумор возрастает? Хм, хм? Кому из нас нужно слабительное, спрашиваю я?

– Я не доктор, – сказал я, зная, что смешон.

– Доктор, который не доктор, но который лечит. Изящная головоломка.

– Я был диететиком: чем-то средним между поваром и врачом. – Не раздумывая, я взял еще ломтик ветчины и позволил его вкусу захватить меня. – Но на самом деле я повар, – добавил я, помолчав.

И вот так, за чечевицей, копченой свининой и красным вином Монтефалько, я рассказал Проктору свою историю.

– Ассизи будет набит, как сосиска, – сказал Проктор. – Он будет кипеть и переливаться через край. Он будет… Я пользуюсь кухонными метафорами, Блюститель Ветров, в надежде, что ты поймешь их, хм, хм?

– Пожалуй, я уловил основное направление. Мы можемпродолжить?

– Так ты говоришь, что муж твоей дамы сердца – напыщенное самодовольное животное, состоящее из гордыни и тщеславия, для которого внешняя пышность – это все, так?