Бес в ребро Вайнер Георгий

— Я из милиции когда вышел, смотрю, народ клубится у театрального киоска. Честно говоря, я тоже никогда не слышал про этого знаменитого психосенса, Фаддеева этого самого… Наверное, что-то вроде Вольфа Мессинга. А потом подумал, может, откроет он мне что-то психологическое про меня, о чем я раньше не догадывался. Сейчас это бы мне пригодилось…

— А что у вас там с милицией?

— Не знаю… — медленно ответил он. — Как-то все очень странно получается…

— Что именно странно?

— Трудно сказать… — Он будто вместе со мной снова проверял странности обстоятельств в милиции. — Какое-то странное ощущение — будто я этих хулиганов поколотил, а милиция за них обиделась…

— Любопытно, — согласилась я, хотя мне это было совсем нелюбопытно и хотелось закончить разговор и идти домой. Но во всех нас живет неодолимая потребность резонерствовать, и я заметила: — Вообще-то говоря, милиция возражает против любых драк, независимо от того, кто виноват…

— Да, конечно, — не стал спорить Ларионов. — Но обиделись они только после того, как я твердо отказался мириться и платить штраф. Вот это меня и удивило…

— Что значит обиделись?

— Да это я так сказал, чего им на меня обижаться! Они меня стали исподволь припугивать. Мол, не хочешь по-хорошему, то почитай кодекс — вон сколько интересных статей тебя касается. Я от этого немного растерялся…

— Испугались? — спросила я напрямик.

— Да нет, — неспешно ответил он, и я почему-то поверила ему сразу. — Я не очень робкий паренек. Но когда на тебя смотрят жестяными глазами и не хотят слушать, видеть, понимать, вот это тоскливо! Да ладно! Ирина Сергеевна! Идемте на гипнотизера! Мы оба сегодня не очень счастливы — вдруг он нам докажет, что мы не правы? Ребята сыты и довольны жизнью… Идемте! Сережка обещал проверить уроки у Марины. Идемте!

— А как ребята отнеслись к вашим биточкам?

— К биточкам? — удивился Ларионов. — Нормально! Пожаловались, что вы никогда не покупаете готовые котлеты и пельмени, а они их очень любят…

Я подумала с испугом, какой дал бы мне укорот Витечка, если бы я приперла из кулинарии замороженные биточки! У Витечки есть некоторый гастрит, поэтому всякие полуфабрикаты в наш дом не допускаются ни под каким видом. Я очень гордилась своей стряпней, а ребята, оказывается, мечтают о готовых котлетах.

— Ирина Сергеевна, вы о чем думаете? — настойчиво спросил Ларионов. — Если не хотите идти на гипнотизера, давайте просто пройдемся до дома, я вас провожу, подышите свежим воздухом. Или в ресторан пойдем, поужинаем. Ну, чего вы молчите? О чем думаете?..

О чем я думаю? О чепухе какой-то! Я думала о бессчетных тоннах продуктов, которые я перетаскала в сумках. Грузовик здоровый за раз не вывезет. Много лет. Мы все, семья, были похожи на рисунок из занимательной арифметики Перельмана — человек-гора, в разверстую пасть которого вползает товарняк с едой. Цистерны борщей, платформы котлет, пульманы картошки.

Надо бы спросить Ларионова, возят ли на ролкере продукты.

А вдруг я сама во всем виновата? Может быть, не ушел бы Витечка к своей Шиихи, если бы я со скандалами и боями с самого начала заставила его приносить в дом замороженные биточки по-московски и хоть раз в месяц отстоять очередь за тортом «Марика»?

Не знаю. Может быть. А теперь и не узнаю.

— Хорошо, идем на гипнотизера…

Не знаю, сколько Ларионов взял билетов в нагрузку у театральной кассирши, но на выступлении гипнотизера мы сидели в первом ряду. Ларионов утверждал, что сидеть дальше не имеет смысла — упущенные детали разрушат достоверность представления.

А я бы хотела сидеть подальше, где-нибудь ряду в тридцатом клуба печати, в сумраке нависающей кровли балкона, чтобы вершащий на сцене чудеса маг не мог рассмотреть моего лица. Мне было грустно и смешно одновременно. Но я сидела в трех метрах от него, и он обращался прямо ко мне.

Наверное, по моему лицу видно, что у меня слабая воля и легко внушаемое сознание. А может быть, гипнотизер Фаддеев, как все выступающие со сцены, говорил не с необъятной прорвой зрительного зала, а выбрал себе первого попавшегося внимательного слушателя и сообщал свои удивительные тайны он именно мне.

— Никаких чудес не существует… Поразительные явления, которые я вам продемонстрирую, — результат большого природного дара, развитого длительной правильной тренировкой… Способностью читать мысли на расстоянии, передавать свою волю другим людям, находить спрятанные вещи внутренним провидением, двигать предметы взглядом и многие другие видеомоторные акты — всем этим обладали такие реально-исторические персонажи, как Александр Македонский, Юлий Цезарь, Сенека, Наполеон, Григорий Распутин…

Я, наверное, смогла бы поверить — с моей-то внушаемостью, — что он продолжает ряд этих реальных исторических персонажей, но меня очень отвлекало несоответствие его величаво-значительной жестикуляции колдуна с бойкой скороговоркой приказчика. И с гордостью отметила про себя рост самосознания современных работников прилавка — сейчас колдуны и гипнотизеры говорят, как прежние приказчики, а нынешние продавцы вещают с загадочной снисходительностью магов.

Ах, если бы Фаддеев согласился пойти на стажировку в мебельный или радиомагазин! Как сильно бы выросли артистизм и убедительность его выступления! Полгода за прилавком — и речь, разбитая неритмичными таинственными паузами, мучительно оброненными репликами, освещенная великими несбыточными обещаниями «в конце квартала…», общее выражение лица размыслителя о вещах, нам недоступных, тоска страдателя и радетеля, отвлекаемого праздными ротозеями от постижения вечного, — все это создало бы Фаддееву надлежащий образ.

И мне было бы легче поверить, что избавление от всех моих бед и проблем — в умении ввергнуть себя в состояние «имаго»…

— …«Имаго» по-латыни значит «образ»… Вы слышали, наверное, слово «имажинизм» — оно той же природы… Создайте себе образное представление — и ваш организм нальется чудесной космической силой… Расставьте в стороны руки, поверните вниз ладони — они стали сильнейшим магнитом!.. Магнит ваших рук притягивает к себе маленький шарик Земли… Чувствуйте! Чувствуйте! Вы ощущаете, как легкий, но плотный шарик Земли притягивается к вашим ладоням… Отключите сознание!.. Действует только «имаго»! Ваше собственное «имаго»!..

Ко мне наклонился Ларионов и шепнул:

— По-моему, я своим «имаго» приподнял Землю на полметра… — Лицо у него было абсолютно непроницаемое.

— …А теперь все — руки вверх! Подняты ладони ввысь!.. Они антенны, через которые в вас вливается солнце!.. Вы чувствуете, как в вас течет энергия солнца!.. Отключите ум от мозгового аппарата!.. Вы полны солнцем и ощущаете свое тело при полном бездействии мозга!..

Наверное, мое несчастье в том, что никак не могу отключить свой слабый мозг от переполненного солнцем тела. Я вхожу в состояние «имаго», и через антенны моих рук втекает в меня не тепло солнечной энергии, а холод моего разрушенного мира. Я пытаюсь магнитами своих сверхчувственных ладоней притянуть к себе шарик Земли и ощущаю безнадежность этой затеи — так же, как невозможно притянуть к себе обратно Витечку. Для него теперь магнетизм в руках неведомой мне Гейл Шиихи, с которой он вместе преодолевает свой непреодолимый творческий кризис.

Что же ты наделал, Витечка? Как жить теперь?

— Аутогенная тренировка даст нам основу постижения состояния «имаго», — бойко разъяснял со сцены Фаддеев. — Постигнув технику аутогенной тренировки, вы подарите себе чудеса перевоплощения… узнаете остроту ранее неведомых вам чувств…

Потом он пообещал одарить весь зал ощущением этих удивительных чувств. Девушки-ассистентки в развевающихся полупрозрачных хитонах плавали за его спиной, как тропические рыбы, и пластически изображали всем своим видом эти неведомые нам чувства.

— Примите исходную позицию-позу кучера… Ноги расслаблены, согнуты в коленях… Руки безвольно лежат на бедрах… Подбородок опущен на грудь… Вызывайте образ! «Я еду в санях!» Глаза закрыты-ы-ы! Зима… Шуршит снег под полозьями… Вы закрыли глаза от нестерпимого блеска солнца… «Я совершенно здоров!» Ветер нежно овевает мое лицо… моим рукам тепло… мне приятно… душа моя наполняется покоем… мне радостно… моя жизнь — подарок… счастье простого чувствования…

Ветерок овевал мое разгоряченное лицо, по которому текли слезы, едкие, как кислота, мне казалось, что они выжигают на щеках полосы… Они стекали к углам рта, горький солончак на губах… Я не могла их смахнуть, чтобы не растеклась по лицу косметика… Я мечтала только о том, чтобы никто не обращал на меня внимания, не мешал мне испытывать счастье простого чувствования. Моя жизнь — подарок, как верно заметил аутогенный экстрасенсуальный психомагический чародей Фаддеев.

Краем глаза я увидела мучительно сцепленные руки Ларионова — они не лежали безвольно на бедрах, а душили друг друга, будто он надумал одним кулаком раздавить другой, — побелели костяшки, до синевы надувались вены, на засохших ссадинах выступила сукровица. Из-под прикрытых век искоса я взглянула на него — подбородок не лежал на груди, не послушался он Фаддеева, и легла у него на лице печать муки. Видел он мои слезы? Или чувствовал, что происходит со мной? Или страдал от своей неуместности?

— …Гражданочка! Гражданочка в первом ряду!.. Видите ли вы цветные сны? — гремел где-то надо мной Фаддеев. — Какой они тональности? В какой части цветового спектра расположены ваши сны?

Я видела сейчас цветной сон наяву — он весь был багрово-черный.

— Гражданочка видит зеленые сны! — сказал Ларионов, чтобы он отвязался от меня.

— Это прекрасно! — обрадовался ученый маг. — Зеленые и голубые тона сновидений свидетельствуют о душевном равновесии и психологическом благополучии…

Если удалось прервать неприятный сон, надо сразу вставать, иначе задремлешь опять и сон вернется снова. Я не встала и как сквозь дымную алую пелену наблюдала психологическое могущество Фаддеева. Он отыскивал спрятанные в зале часы, давал нюхать зрителям белоснежный платок, и они все узнавали запах любимой парфюмерии. Потом на спинки двух расставленных на сцене стульев он положил зрительницу — гражданочка в ступорном сне лежала мостиком, опираясь на ребра спинок стульев лишь шеей и пятками. Фаддеев предлагал желающим нажать ей на живот, чтобы убедиться в несгибаемой прочности мышц, которую он дал ей в волшебном сне.

Мне было страшно. Мне казалось, что это я — отсутствующая, подчиненная чужой воле, окаменевшая, — зацепившись за неверную опору двух точек, вишу над бездной. Человек не должен висеть над землей на затылке и лодыжках. Я должна стоять на ногах. Поставьте меня на землю.

— Простите, Ирина Сергеевна, я не думал, что вас это расстроит… — сказал, глядя в сторону, Ларионов. — Я хотел, чтобы вы отвлеклись, развеялись…

— Да бросьте! Это мне стыдно перед вами, срам какой — реветь на людях…

Мы шли по пустой, продуваемой едким ветерком улице. Это был не ветер, а уличный сквозняк. Он разогнал сизое неопрятное тряпье ночных облаков, и над домами показалась луна, красно-желтая, как куриный желток с зародышем.

— Я думаю, что способность забывать — это тоже дорогой дар, — сказал Ларионов вдруг.

— В каком смысле?

— Представляете, как было бы жутко жить, если бы мы хранили в себе боль нанесенных нам обид, горечь потерь и утрат, ужас физического страдания — всю жизнь, ничего не забывая…

— А как же с радостями быть? Мы ведь и радости забываем? Наслаждения? Ушедшее ощущение счастья? — спросила я.

Он помотал головой.

— Нет, я, например, никаких радостей не забываю… И ощущения счастья — может, их было у меня не так много, — но я все помню. Ну и вообще каждый под словом «счастье» свое понимает…

— Наверное, — согласилась я.

Мы вышли на улицу Маяковского, сонно перемигивались на перекрестке красно-зеленые вспышки светофоров. Уличное освещение уже было пригашено, фонари на столбах — через один — висели, как раскаленные капли йода. Желтоватым туманом подсвечивали они снизу зависшую в дальнем провале улицы луну — сплющенную, как плоская тыква, будто черт впотьмах уселся на нее.

— Вот здесь и разыгралась моя баталия, — сказал со смущенной улыбкой Ларионов и обвел рукой круг, захвативший тротуар, разбитую витрину радиомагазина, закрытую фанерой, и старуху, продававшую из сумки цветы. Он показал на бабку: — Можно сказать, из-за этого одуванчика и разгорелся сыр-бор…

— А почему из-за нее? — не поняла я.

— Ну, это я шучу, конечно… Она была случайным поводом… Я вон у того перекрестка подхватил освободившееся такси. Кинул назад Адину посылку, проехал квартал и увидел, что бабка цветы продает, и велел шефу притормозить…

— И бабка на вас напала? — засмеялась я.

— Нет, бабка мне дала цветы — все полминуты заняло, поворачиваюсь к машине, а трое уже сидят сзади, четвертый усаживается рядом с водителем. Я им говорю: занята машина, видите, счетчик включен…

— А вы мне говорили, что их было трое?

— Ну да, три мужика и девушка… Ну, про нее что говорить — она же в драке не участвовала! Да и вообще она потом куда-то исчезла. Я только слышал, как один ей кричал: «Рита, не подходи…» Так вот, я говорю тому, что впереди сидел: занято… А он мне мягко, душевно так говорит: пошел вон, козел, мы за тебя оплатим, что ты наездил. Я ему еще спокойно сказал: не наглей, не веди себя грубо, иначе я тебя из машины руками выйму… Он отворил обратно дверцу, я к нему подался, и тут он… он…

У Ларионова вдруг перехватило дыхание, он сглотнул воздух с трудом, кадык на его загорелой жилистой шее подпрыгнул, как теннисный мячик, выражение стыда и отвращения на его лице удивительно не сочеталось с залихватски сдвинутой на затылок фуражкой.

— Что? — не поняла я и как-то заранее испугалась.

— Он мне… в лицо… плюнул… — растерянно сказал Ларионов, и в голосе его задребезжали вновь унижение и ярость.

Ларионов остановился, повернулся ко мне и повторил:

— Представляете — плюнул в лицо?!

Он испытывал острый стыд и сильный испуг — особый испуг за другого человека, обезумевшего на глазах.

— Вы ударили его? — бессмысленно спросила я.

— Да. Очень сильно. Но у меня тряслись от волнения руки — вон разбил все костяшки. Со мной никогда такого не случалось. Не знаю, как вам объяснить, Ирина Сергеевна, у меня было ощущение, что я от гнева и обиды потерял сознание… Мне как-то в голову не приходило, что вот так спокойно, на улице один незнакомый человек может плюнуть в лицо другому. Что же у него в мозгах в это время происходило?

— И что с ним стало?

— Ничего, вырубился, конечно, на некоторое время, пока я со вторым разбирался…

— А второй откуда взялся?

— С заднего сиденья выскочил и врезал мне по голове бутылкой коньяка — я его со спины не заметил…

— Господи! Как же он вас не убил?

— Он промазал немного — на пару сантиметров, удар пришелся по тулье фуражки. Такого дефицита — бутылки коньяка — для моей башки не пожалел. — Ларионов грустно усмехнулся.

— Может, он за своего друга-плеваку испугался? — предположила я.

— Наверное, — пожал он плечами. — Но зря он за него пугался — я от мандража его несильно вырубил. И всю злость на молотобойца с бутылкой выплеснул…

— Вы ему тоже «врубили»? Или «вырубили»? — Я уже начала ориентироваться в этой рубочной технологии.

— Нет, он на меня с обломком бутылки пошел. Насмотрелся киношек, там всегда блатные отбитой бутылкой грозятся…

— А что люди вокруг? Милиция?

— А что люди? Стоят вокруг, кричат… Да и быстро все это случилось… Я как увидел эту обломанную бутылку, мне вроде бы снова в лицо плюнули. Мразь такая! Он пьяный, неуклюжий, за ним только наглость, понт неукротимый… Я его через себя как вертанул! Да не рассчитал — он прямо в эту витрину улетел… Стекло вышиб и два цветных телевизора обратно на транзисторы башкой разобрал…

Мы стояли около темной, забранной неопрятной фанерой витрины, сиротливо топталась неподалеку бабка с цветами.

— Н-да, — неуверенно протянула я. — Крепко вы с ними разобрались…

— Да, видит бог, я не хотел этого, — усмехнулся Ларионов грустно. — Вышло так… У меня боцман — натурфилософ с начальным образованием… Он в таких случаях говорит: будьте вежливы с чужаками, потому что, толкая незнакомца в грудь, рискуешь очнуться со сломанной пастью…

— А вы говорите, что в милиции против вас настроены?

— Да это только сегодня обозначилось. Когда я сказал, что ни на какую мировую с ними не пойду. И штраф платить не буду, пусть расследуют по закону, расспрашивают свидетелей, найдут таксиста уехавшего, и все остальное прочее. Ну, а они мне мягко сообщают в ответ, что, помимо невыясненных обстоятельств драки — это, мол, отдельная статья 206 УК, — мною причинен ущерб государственному имуществу на сумму в 1626 рублей 48 копеек…

— А если вы не будете настаивать на возбуждении дела, ущерб меньше станет?

— Как я понял, в этом случае мои спарринг-партнеры это уладят сами…

— Послушайте, Алексей Петрович. — Я положила руку ему на рукав и вдруг подумала, что впервые назвала его по имени — раньше все как-то случая не было. — А может быть, не стоит принцип выводить? Их трое, таксист пропал, телевизоры разбиты, драка с кровопролитием, а вы на загранплавании. И сами говорите: милиция не на вашей стороне. Эта история может вам очень дорого обойтись…

— И что вы предлагаете? — вдруг очень жестко спросил он, и ни тени застенчивости в нем нельзя было обнаружить, а только несокрушимое упрямство.

— Я ничего не предлагаю, — не выдержала я его колющего взгляда. — Человека, плюющего в лицо, по-моему, не перевоспитаешь. А неприятности у вас могут быть большие. По-моему, нет резона с ними биться…

— Может быть, — сухо кивнул он. — Но они мне плюнули в лицо. Человеку, который утрется и тихо уйдет, больше в этой жизни делать нечего. А у настоящего мужика может быть только один резон — твердо принятое решение.

На удивление легко удалось мне разыскать Сашку Жигунова. Застала я его на месте по старому-старому телефону, а он меня сразу вспомнил. Узнал по голосу. То ли сделал вид, то ли действительно обрадовался.

— Привет, подруга дорогая! А ты больше не пишешь про нас, славных незаметных героев в серых шинелях? Не ходишь со мной в героические ночных рейды, все больше про искусство, про эстетику быта…

Читаем, читаем иногда… Гордимся знакомством…

— Брось, Сашка! Я рада тебя слышать! Я думала что ты уже давно начальник, в высоких кабинетах обретаешься… Я всегда была уверена, что ты станешь молодым генералом…

— Не выдумывай, подруга. Я для успешной карьеры слишком энергичный. Хлопоты бездельника обычно выше ценятся. А ты звонишь по творческим вопросам? Или кого-нибудь прописать надо?

— Повидаться надо, посоветоваться… У вас в отделении неприятная история, произошла…

— Ирэн, голубка, и ты туда же? И ты за этих обормотов хлопочешь?

— За каких обормотов? — удивилась я.

— Да тут двум деятелям — Чагину и Шкурдюку — торец попортили прилично, так вся их гопа вокруг милиции гопака пляшет… И ты их хочешь заслонить своей хрупкой девичьей грудью?

Я засмеялась:

— Нет, Сашка, не хочу я их заслонять ничем… Можно, я к тебе сейчас подъеду? Я как раз об этой драке тебя расспросить хотела…

— Ирэн, для нас внимание прессы — большая честь. Ты извинишь, что я не в парадной форме? Смотр частей надо все ж таки заранее назначать. В обстановке гласности — все имеющиеся сведения в вашем распоряжении…

— Хватит тебе куражиться, болтун несчастный. Я через полчаса у тебя…

Вошла к нему в тесный кабинетик, выскочил Сашка гибко из-за стола, легонько обнял за плечи, рассмотрел в упор, поцеловал в щечку.

— Молодец, Ирэн! Держишь высокий класс…

— Саня, да и ты смотришься молодчиком…

— Ничего не поделаешь, — усмехнулся Жигунов. — Старому сыщику, чтобы держаться на плаву, надо следить за своей формой…

— Какой же ты старый, Саня? — воскликнула я. — Ты ж мой ровесник — тебе еле-еле тридцать три!

— Ха! — грустно развеселился он. — Человек-то я вроде бы молодой, а сыщик старый. В мои годы надо или уже быть начальником, или, как балерине, уходить из профессии…

— А чего ж ты не стал начальником, Саня? — допытывалась я бестактно. — Ты ведь человек яркий, крупный…

— Трудно сказать, Ирэн… Не получилось, как видишь… Не так гавкнул, не с тем вылез, не того за окорока прихватил… — Он вздохнул, и грусть его длилась одно мгновение, потому что махнул рукой с улыбкой. — Крупные люди, как динозавры, в первую очередь вымирают… А ты чего от меня хотела?

— Да я к тебе с этой дракой…

— А-а, битва с морячком! Устроил он им Синопское сражение, переходящее в Цусиму…

— А почему переходящее в Цусиму?

— Старый принцип — победитель платит за всё…

— Но ведь они были пьяные, и в конце концов это они пристали к Ларионову! — сказала я с досадой.

— Ага, понятно! — кивнул он. — Ты там была?

— Нет, — растерялась я.

— Угу… И я там не был… Так что будем опираться на факты, изложенные в документах. Три почтенных человека, ехавших в такси, подверглись нападению пьяного хулигана, который, вытащив их из автомобиля, нанес телесные повреждения без расстройства здоровья, но со значительным ущербом для социалистической собственности в витрине радиомагазина. Зверский характер избиения подтверждают три свидетеля — прохожие, абсолютно посторонние лица…

— Но это все вранье! Они были пьяные, они влезли в его такси, они плюнули ему в лицо, ударили по голове бутылкой… — задохнулась я от злости.

— Па-анятно… — протянул Жигунов и ручкой почесал в затылке. — А он тебе кто?

— Кто — Ларионов?

— Ну да… Ларионов…

— Знакомый он мне!

— Хорошо знакомый? — допытывался Жигунов.

— Нормально… Давно во всяком случае, — неуверенно сообщила я, вспомнив рассказ Ларионова о нашем знакомстве на даче, о котором я навсегда позабыла.

— Ясненько, — покивал Жигунов кудрявой головой и постно сообщил: — Значит, так, старый твой знакомый Ларионов, бывший, можно сказать, пенитель моря, вдряпался в большие неприятности…

— А почему это «бывший»? — взвилась я.

— Да потому, что я здесь моря в округе нигде не наблюдаю. Пенить нечего будет. А в Одессу, на ролкер на его, ехать ему будет невозможно…

— Интересно узнать, отчего так?

— Оттого, что он упертый, — грустно вздохнул Жигунов. — Ничем себе человек не может так жизнь затравить, как своей упертостью…

— А в чем его упертость?

— В чем? — задумался Сашка. — Как бы это тебе объяснить… Случилась с ним неприятность…

Заметив мой протестующий жест, Жигунов прикрикнул:

— Ты не спорь со мной, а слушай! Ты слушать пришла или мне про жизнь рассказывать? Я допускаю, что все рассказанное Ларионовым правда… Но это не меняет положения. С ним случилась неприятность. Вот как бы надел человек новенький костюм, вышел на улицу, а его грузовик проехавший окатил грязью из лужи с ног до головы. Горько и обидно — испорчен костюм, в гости не попал, и чувствуешь себя посмешищем на виду у остальных, грязью не облитых. Понимаешь, о чем говорю?

— Понимаю. Но его не случайный грузовик облил грязью, а хулиганы сознательно плюнули в лицо. Разница имеется. Не находишь?

— Нахожу, — кивнул Жигунов. — Но эта разница для домашнего разговора за чаем под розовым абажуром, вечерняя беседа о падении нравов. А лупить смертным боем граждан, которые себя неправильно ведут, никто Ларионова не уполномочивал… И ломать их наглыми мордасами витрины с чудесами электроники…

— Хорошо, Саша, может быть, ты и прав, — притворно согласилась я. — Но я бы хотела, чтобы ты объяснил: что надо было делать Ларионову в этой ситуации?

— Принять меры к задержанию нарушителей порядка, собрать свидетелей и, дождавшись прибытия работников милиции, препроводить своих обидчиков в отделение для надлежащего разбора уличного происшествия, — четко отрапортовал Жигунов.

— Саш, ты смеешься надо мной? — тихо спросила я.

— Не-а, — помотал чубом Жигунов.

— А как же он мог их задержать, если они сидели в машине? И было их четверо, а он один? И милиция прибыла через пятнадцать минут после драки?

— Думаю, что не мог, — согласно покивал головой Сашка.

— Что же ему было делать?

— Согласиться с милостивым решением начальника отделения милиции считать их общую драку незначительным происшествием, уплатить четвертак штрафу и, низко кланяясь, сердечно благодаря, галопом чесать восвояси, — невозмутимо объяснил Сашка.

— Саша, что ты мне такое говоришь? — остолбенела я.

— Отвечаю на твой вопрос, что ему надо было делать, — пожал он плечами.

— Но ведь это срам! — заорала я. — То, что ты говоришь, это ужасно!..

— Наверное, — согласился Сашка. — Вот он сраму не допустил, теперь его будут катать ногами по навозу до посинения…

— Но почему? В чем дело, черт побери? Если ты понимаешь, что он не виноват…

— Одну минуточку! — прервал он меня. — А почему ты решила, что я это понимаю? Я готов тебе поверить потому, что знаю тебя, а ты знаешь его, а он знает, что ты знаешь меня…

— Ничего он не знает! — вскочила я. — Он…

— Вот именно ничего он не знает! И знать не хочет! Его тут два дня уговаривали, а он как бык прет на ворота — возбуждайте дело, расследуйте, ищите!..

— А почему бы действительно не расследовать? — невинно спросила я. — Отчего бы вам не поискать? Не разобраться, что там на самом деле произошло?

— Спросила? — Жигунов смотрел на меня в упор. — Объясняю! Мне надо пойти сейчас к начальнику отделения и сказать: «Я, как ваш подчиненный и безупречно принципиальный оперуполномоченный, выражаю вам недоверие в связи с поспешно принятым решением о передаче дела в надзирающий орган — прокуратуру. Вы обязаны, невзирая на некомплект пяти работников в штате, общую текущую мелочевку и пока еще не раскрытые на вашей территории два грабежа, три квартирные кражи, один поджог и угон автомобиля, сосредоточиться на выяснении вопроса: Шкурдюк первым плюнул в лицо Ларионову или Ларионов бросил Чагина в витрину!» Тебя устроит такое заявление? А, подруга?

— Можно то же самое и не так сказать, — по возможности мягко заметила я.

— Нет! — Жигунов резко рубанул правой ладонью левую, будто отсек ее, чтобы не мешала. — Нельзя! Я тебе могу в два счета аргументирование промотивировать и мотивированно проаргументировать, что начальник принял единственное разумное решение, передав это дурацкое дело в прокуратуру…

— А в чем разумность-то? — поинтересовалась я.

— А в том, что наш бесстрашный марсофлот избрал себе неплохих спарринг-партнеров для уличного боя — Шкурдюка, Чагина и Поручикова… — пожал плечами Жигунов.

— Чем же они так хороши, кроме способности пробить мордой витрину?

— Спросила? Отвечаю! Они хороши всем. Они прекрасные граждане. Их все в городе знают, их все уважают, они оказали массу услуг различным еще более уважаемым гражданам. Чагин — разрушитель витринной электроники — директор стадиона с детской спортивной школой, теннисными кортами, крытым бассейном и замечательной финской баней. Здоровенный лживый лошак, этакий лицемерин…

— И что? — скрипнула я зубами. — Можно лицемерину хулиганить?..

— Нет, нельзя. Он и не хулиганил. Во всяком случае, ничего об этом не известно, а известно, что он стал жертвой неведомо откуда взявшегося хулигана. Не знает здесь никто твоего морехода! Чужак он здесь, а Чагина помнят как добрейшего и отзывчивого человека! Все нужные дети приняты в спортивные секции, все влиятельные толстуны играют на недоступных кортах, потом омываются в голубой чаше бассейна, а чресла их помнят негу чагинского массажа в парилке и хлебосольство в предбаннике…

— И этого достаточно, чтобы безнаказанно плевать людям в лицо?

— Во-первых, если даже поверить Ларионову, то плюнул не Чагин, а Шкурдюк… — заметил Жигунов механически.

— Какая разница?!

— Большая! Игорь Шкурдюк — просто «шестерка» при Чагине, жуликоватый человечек, которого бы я с наслаждением посадил года на два. Да руки коротки! — Жигунов поднял руки вверх и потряс, покрутил пальцами, демонстрируя их короткость. — Шкурдюк — трудный человек. По-моему, с ним действительно можно разговаривать только руками. Или ногами. Но доказать про него никто ничего не смог…

— А чем он занимается?

— Представитель «Союзаттракциона» в парке культуры. Он там держит все аттракционы и платные игры… Наваристая работенка — левые билеты, неучтенные клиенты, воруют все время монеты из кассоприемников на игральных автоматах. Он вообще шансовитый человек. Везунчик…

— Ну да, конечно, — кивнула я. — С Ларионовым ему особенно повезло…

— Конечно, повезло, — сразу согласился Жигунов. — Оба-двое виноваты. Ларионов даже виноватее, поскольку никто не видел, как Шкурдюк плюнул в него.

— А третий из них тоже не видел? — спросила я на всякий случай. — Он-то что говорит?

— Григорий Николаевич Поручиков всегда видит и говорит то же, что и Чагин, — вздохнул Сашка.

— Это почему? Друзья до гроба?

— Да ладно — «друзья»! — передразнил Жигунов. — Таких друзей за ухо — и в музей! Поручиков работает у чагинского тестя… у Барабанова…

— Это какой Барабанов — начальник «Главзеленстроя»?

— Вот именно! Поручиков — начальник юридического отдела у всесильного Барабанова…

— А почему же он такой всесильный, Барабанов?

— А потому, что Иван Константиныч дачные участки намечает к отводу и строит домики на них. А сейчас все хотят после работы тишины, пейзанского покоя. Так что дружба с Барабановым — до-о-орого стоит!

— Н-да-те-с! — протянула я растерянно. — Как же понимать, Сашка, все это? До правды не докричаться, что ли? Как ты говоришь: «всё схвачено»? Перекрыли они все звонками, банями, дачами? Можно по улицам бегать, людям в лицо плевать, бутылками по голове стучать?

— Всё? — спросил он терпеливо, и лицо его выражало печаль по поводу моей глупости. — Ты все сказала? Теперь я. В твоих слезных криках — гнев по поводу бессилия милиции или паче того — подумать страшно — коррумпированности нашей, постоянной зависимости от барабановско-чагинской мафии. Так?

— Ну, вроде этого…

— А это не так! Возможности у этих подонков действительно большие. Но все силы они приложили как раз для того, чтобы дело замять. Не нужен им скандал! А Ларионов вопил как оглашенный, что они-де оскорбили его человеческое достоинство. Да одной тонкости не учел: закон — я повторяю, закон! — на стороне Шкурдюка и Чагина.

— Как это может быть?!

— Очень даже просто! То, что он их избил и раскрошил витрину, — безусловный факт. А свидетельствам о причине драки мы не располагаем, кроме показаний трех потерпевших и неубедительных возражений их обидчика…

— Значит, закон применен неправильно, — не согласилась я. — Вот ты мне скажи, Саш, какое у тебя личное отношение к этой истории? Ну, не должностное, а человеческое?

Жигунов снова рубанул ладонь в ладонь:

— Предполагается, что у меня такого раздвоения быть не может. Но тебе по старой дружбе скажу. Как профессионал я с самого начала видел, что дело это для Ларионова безнадежное…

— А как человек?

— Как человек-профессионал я хотел прекратить это дело дозволенными законом способами. Оштрафовали всех — и большой привет!

— Но ведь это было бы несправедливо!

— Опять двадцать пять! Вот и Ларионов, сидя передо мной на твоем стуле, вопил, что жизнь свою положит, коли понадобится, но докажет этим прохвостам: плевать людям в лицо нельзя!

— А ты с этим не согласен?

— Я? Согласен. И начальник отделения согласен. Поэтому он посмотрел, послушал и передал дело в прокуратуру.

— Почему?

— Потому что ущучивать Ларионова он не хотел, но и вязаться с этой гопой никак в его планы не входит… Прокуратура — орган надзирающий, там пускай по справедливости и расследуют все…

— Ясно, Саша, — кивнула я, помолчала, подумала, потом спросила: — А ты сам не можешь разобраться, с этим делом?