Бес в ребро Вайнер Георгий
Я со страхом подумала, что Сережка уже совершенно большой парень, он, наверное, понимает много больше, чем говорит.
На экране появились титры: «Вы смотрите фильмы студии телевизионной торгрекламы. Автор — Виктор Полтев»…
Витечка — один из мэтров этой студии, сценарист и режиссер. Много лет он готовился к прыжку в «большое» кино, но, наверное, я ему мешала. И он ушел к Гейл Шиихи. Может быть, при ней ему это удастся. Он снимет свой шедевр, своих «Веселых ребят». Сначала напишет задуманный очень давно роман, а потом экранизирует его. У него получатся «Счастливые ребята» — простая, но талантливая девушка любит замечательного парня, но он по недопониманию женат на другой, менее достойной, более старой. Тогда простая девушка на сдачу с газировки покупает случайно облигацию и получает по ней главный выигрыш. Но для внеочередного приобретения легкового автомобиля «Волга» надо доплатить еще шесть с небольшим тысяч. Тогда девушка осознаёт свой кризис и описывает его в замечательной научной работе, за которую ей дают случайно госпремию, несмотря на интриги и происки менее достойных ученых. Сложив полученные средства, она внеочередно приобретает ГАЗ-24 и приезжает к своему избраннику, который, осознав неправильность их жизни в разлуке, уезжает с ней, счастливый и полный надежд. Белая «Волга» привольно катит по пустынным улицам и тенистым бульварам, утренний ветер треплет и развевает прекрасные волосы девушки по имени Гейл Шиихи. Счастливые ребята. И девчата…
— Мамуль, ты не слышишь меня? Я ведь сегодня мог стать таким же богатым, как этот гусь с «Волгой»…
— Он денег много нашел! — выкрикнула Маринка, не в силах дольше сдерживаться.
— Где? — удивилась я.
— В школе, в раздевалке… После шестого урока… — Сережка протянул мне две туго скрученные пятерки.
— Зачем ты их взял? — спросила я строго.
— А что мне надо было сделать с ними? — засмеялся Сережка. — Там их бросить?
— Мы объявление написали! — снова выскочила Маринка. — Сережка диктовал, а я фломастером писала…
— И что же вы написали?
— Потерявшему деньги позвонить по телефону к нам домой. А сколько денег мы нашли, не написали. И какими бумажками…
— Да, не написали! А то еще хитрый какой-нибудь найдется, скажет, что он потерял, — тараторила в благотворительном восторге Маринка. — А еще, мам, нам Галина Лаврентьевна велела принести по шестьдесят пять копеек на подарки для детей Зимбабве… Или Танзании — я чего-то забыла…
— А ты знаешь, где находится хотя бы Зимбабве? — не удержался в резонерском порыве Сережка. — Или Танзания, тебе ведь все равно…
— Не знаю, мы этого еще не проходили… И не надо мне знать, где оно… Я знаю точно, что там голод, детки черненькие, голодные, нам кино показывали…
— А я ходил в Танзанию, — заметил Ларионов. — На остров Занзибар… Замечательное место…
— На Занзибар? — поразилась Маринка. — Это где доктор Айболит был?
— Наверное, — кивнул Ларионов. — Мы с ним там, правда, не встречались, разминулись. Прекрасный остров в Индийском океане, почти на экваторе… Всегда солнце и легкий океанский ветерок, в любую жару не бывает духоты… Купили на берегу мешок картошки, привезли на судно, развязали, а там только сверху килограмма три картошки, а остальное — апельсины…
Зазвонил телефон, и мы так и не узнали ничего об острове Занзибар, кроме того, что там погода всегда хорошая и обжуливают людей, впихивая им вместо картошки мешок апельсинов.
— Слушаю… — снял Сережка трубку. — Да… Да… Мы написали объявление в вестибюле… А сколько денег?.. Как это какая разница?.. Да, я учусь в этой школе… А в чем дело? Я что-то вас не понимаю…
Я увидела, что он начал стремительно бледнеть, на острых его скулах появились комья злых желваков.
— Что происходит? — встала я и решительно протянула руку: — Ну-ка, дай-ка мне трубку…
Сережка сунул ее мне в ладонь, как скользкую мерзкую жабу:
— На, поговори, это какая-то психопатка… Свинья…
— Алло, это мать Сергея Полтева, — сказала я в микрофон и почувствовала, как его волнение мгновенно передалось мне, как резко сорвалось дыхание и забилось испуганно сердце. — Я вас слушаю…
— Добрый вечер, — медово ответил женский голос в телефоне. — Я звоню по поводу пропажи денег у моей дочери… Сегодня она принесла в школу десять рублей на оплату обедов за следующий месяц, и они у нее пропали…
— Возможно… Мой сын нашел деньги в раздевалке и повесил об этом объявление в вестибюле…
— Но моя дочь говорит, что она их не могла потерять в раздевалке… Она их переложила в портфель, и деньги после этого пропали… Вы меня правильно поймите — коль деньги нашлись, то не в деньгах дело…
— Я вас не понимаю. — У меня руки затряслись. — Вы что хотите сказать?
— Я хотела просто вас предупредить… Дело в том, что Леночка никогда не обманывает… Если она говорит, что деньги были в портфеле, то как они могли оказаться у вашего сына? — текла из трубки в ухо ядовитая патока.
— Одну минутку, — перебила я ее решительно. — А когда ваша Леночка, которая вас никогда не обманывает, сообщила вам о пропаже денег?
— После школы… Открыла портфель, а деньги пропали…
— А как вы узнали, что надо звонить нам?
— Там же объявление было… Я пошла в школу, чтобы сделать официальное заявление — дело ведь не в деньгах, а в принципе… Если они сейчас начнут безнаказанно воровать…
— А вы наказали дочь за пропажу денег?
— С какой это стати? — В патоке ощутимо проступил вкус горчицы. — Одно дело, если бы она по рассеянности и небрежению потеряла, я бы ее наказала для воспитания в ней чувства ответственности! И понятия, что деньги на дороге не валяются! Если их зарабатывают честно, то они достаются очень тяжело! Но совсем другое дело, если у нее деньги украли…
— Короче говоря, вы хотите сказать, что мой сын украл деньги у вашей Леночки? — звенящим от ярости голосом спросила я.
— Зачем же вы так резко формулируете? — брызнул невыносимо сладкий сахарный сироп. — Может быть, он просто взял зачем-то, а потом раздумал…
— Тогда потрудитесь объяснить мне, зачем он повесил объявление о находке денег?
— Я же говорю, ваш мальчик, наверное, понял, что поступил нехорошо, и раздумал…
— Ага, вот это мне понятно! — Но, видимо, вместе с ним раздумала воровать деньги его восьмилетняя сестра, которая присутствовала в раздевалке, когда Сережа нашел их и они вдвоем писали объявление!
Сироп начал густеть и темнеть, пора снимать. Она недовольно сказала:
— Я ничего про вашу дочку не говорила и вообще не знала, что она там была…
— А я знаю! — неожиданно для себя пронзительно закричала я. — Ваша деточка боялась, что вы накажете ее за рассеянность и небрежность! Проще сказать, что украли! Она же не знала, что Сережка повесит объявление! А вы, вместо того чтобы похвалить и поблагодарить парня, плюете ему в душу! Это гадко и мерзко!.. Не смейте звонить сюда больше! А деньги я завтра сама отнесу в школу…
Ухали, тикали, тараторили гудки в трубке, которую я забыла положить на рычаг.
Маринка, Сережка и Ларионов с одинаково испуганными лицами смотрели на меня, потом Сережка напряженно засмеялся — видно, лицо у меня было совсем плохое, и сказал почти весело:
— Да ладно, мам, не обращай внимания! Больные люди… По себе судят…
И Ларионов включился в процедуру угомонения меня:
— Меня тетка в детстве чуть из-за денег не убила… Мать по вербовке в Сибирь на заработки уехала, а я жил у ее сестры… Тетка, царствие ей небесное, человек крутой была, женщина ужасно строгая, и денег мне, естественно, ни на что не давала… А тут у меня открылся заработок колоссальный, просто Клондайк. Сенька Смага, деклассированный лабух, поймал меня во дворе — ты, говорит, на кларнете играешь, я, мол, слышал… Ну, играешь — сильно сказано, так, в школьной самодеятельности дул понемногу… Сенька предлагает: есть халтура, слабаем на жмурика, прилично забашляют… Почему-то во дворе больницы назначил свидание… Сенька ведет меня к моргу, а там уже митинг прощальный… Оказывается, он подрядил меня играть на похоронах… Я до той поры и покойника ни разу не видел… Сунул он мне тетрадку с нотами: на, играй за нами… Я почти в обмороке, но продержался до конца, доиграл… Смага дал пять рублей, молодец, говорит, хорошо играл, очень жалобно, родственники тобой больше всех довольны, завтра снова пойдем лабать на жмурика… Только тут я сообразил, что такое «жмурик»… А тетка вечером взяла мою курточку, а из нее пятерка и выпала… Ну, стала она меня лупить чем под руку попадя: «Украл! Украл!»… Я пытаюсь слово вставить, объяснить, что к чему, а она знай свое: негде тебе такие деньжищи взять, только скрасть… Потом все-таки объяснил, сижу обиженный, соплю, скулю — ни за что, ни про что избила! А тетка говорит: избила правильно, но не за то! Чтобы со срамными людьми не водился, тебе Сенька не компания…
Маринка, слушавшая с сочувствием и ужасом историю, сказала гордо:
— А нас с Сережкой тетя Ада никогда не бьет!
Мы все засмеялись, а Ларионов сказал Маринке:
— Они довольно не похожие между собой — наши тети…
— Ребята, вынесите шкурки в ведро, — прервала я их педагогические воспоминания. — А ты, Сережка, завари чай, пожалуйста…
Уютно сновали ребята, Ларионов смотрел остановившимся взором на экран телевизора, я прихлебывала чай и думала о том, как все трудно запуталось, о Витечке, о наших с ним сложносочиненных отношениях с придаточными предложениями, вводными и подчиненными оборотами, о том, что никакого успешного выхода из кризиса для него не предвидится, поскольку он — зверь, выросший в доме, ему нельзя возвращаться на волю, в лес, для него свобода — погибель. И Ларионов…
Как мне его называть? Алексей Петрович? Товарищ Ларионов? Просто Ларионов? После того, что он сказал мне сегодня?
— Алеша, я была сегодня у Поручикова…
Не отрывая невидящих глаз от телевизора, он кивнул:
— Да, я догадался… Я только не понимаю, зачем? Зачем вы ходили к нему?
— Хотела посмотреть на него, послушать. А вдруг он не захочет врать и подличать?
— Так обычно не бывает, — покачал Ларионов головой. — Мне показалось, что он у них вообще мозговой центр. Этот подонок руководит их действиями. А человек не может быть во вторник подонком, а в четверг молодцом. Это не костюм, это навсегда… Я бы и рад был как-то закончить эту историю и вас не мучить, но не могу. У нас с ними несовместимость крови…
— Да, наверное, — согласилась я. — Вообще после разговора с Поручиковым я подумала о том, что появилось много людей, которым ничего не стыдно. Стыдно только не иметь денег…
— Их ничем не проймешь, — вздохнул досадливо Ларионов. — Я на очной ставке спросил Чагина: «Не совестно врать в глаза?» А он жалостливо посмотрел на меня как на полного придурка и сказал следователю: вашего клиента надо бы отправить в психушку на экспертизу…
— Ничего, отобьемся, — заверила я его. — Я ведь не зря ходила к Поручикову. В момент драки он по журналу рабочего времени числится на совещании…
— А какое это имеет значение? — не понял Ларионов.
— Мне кажется, большое. Нельзя одновременно быть на совещании и драться на улице. Нам нужна контригра — нам нужно все время доказывать, что они врут. Нам позарез нужно найти таксиста. Самим найти, на Бурмистрова у меня надежда слабая… Ладно, давайте все укладываться спать, завтра снова большой день.
Я приехала в редакцию за час до начала работы. Скорее всего я явилась на службу первой, судя по неодобрительному взгляду вахтерши Церберуни, тщательно проверявшей мой пропуск. На лице у нее была написана тоска, что нельзя меня не пустить так рано в редакцию. По неспешной тщательности, с которой она рассматривала мое удостоверение, Церберуня явно хотела посвятить этому увлекательному занятию все оставшееся до начала работы время.
Я нетерпеливо спросила:
— Что-нибудь не так? Вам что-нибудь не ясно?
Она с сожалением возвратила пропуск, молча кивнув в сторону лифта.
Я прошла по пустому гулкому коридору в репортерскую, уселась за свой стол, разложила блокноты, заправила чистый лист в машинку и напечатала заголовок: «Театр „Подмостки“ — слово от сердца». Работала я быстро, с удовольствием, потому что театр мне понравился, и было приятно хвалить их выдумку, азарт, искреннее веселье. Это была полусамодеятельная труппа. Большинство из них работает в театре вообще без оплаты. Я поймала себя на том, что явно завидую им — они посвятили жизнь страсти, работе-забаве, которая была выше всех остальных забот, денежных проблем, бытовых нескладиц… Как жалко, что Витечка оказался в какой-то творческой впадине — он обитал где-то между «подмостковцами» и профессионалами.
Ко времени, когда в репортерскую начала собираться наша редакционная шатия, я закончила статью, вычитала свои три страницы, поправила текст и отнесла ответственному секретарю Галкину.
Он бросил листочки в папку «загона», а я взмолилась:
— Женечка, дорогой, прочти сейчас, умоляю…
— Что за срочность? — сдвинул он на затылок очки.
— Женечка, мне срочно надо ехать в город, меня ждут в таксопарке…
— Это что такое?
— Репортаж из центрального бюро находок — можно смешно завязать курьезность пропаж на какие-то высокие этические примеры, — тараторила я настырно.
— Наверно, можно любопытно накрутить, — согласился ответсекр и переложил мою заметку из «загона» к себе поближе.
Галкин быстро читал, усмехался, делал какие-то отметки на полях, а я думала о том, что мне надо скорее убираться из редакции, пока не приехал главный и не призвал к ответу за вчерашние бесчинства.
Галкин перевернул последнюю страничку, будто хотел убедиться, что больше ничего интересного о театре «Подмостки» я не сообщила, и спросил:
— Действительно хорошо работают?
— Очень! Ярко, радостно…
— Сходить бы, взглянуть, — вздохнул Галкин. — Да времени все равно не найду. Так и живем — всем обо всем сообщаем, сами ни фига не видим. А ты молодец! Лихо написала…
Сложил листочки в тонкую стопочку и в углу написал: «В набор», а мне одобрительно-весело приказал:
— Давай, про такси в том же духе…
Еще вчера я поняла, что мне не следует дожидаться следственной инициативы Бурмистрова. Мне надо заниматься этим самой. И разыскать таксиста надлежит незамедлительно, пока Чагин не выполнил своего обещания исчерпывающе доказать полную и неоспоримую вину Ларионова.
Тем более что я давно собиралась написать заметку о рассеянных людях в городе, и это был прекрасный способ объединить полезное Ларионову, приятное мне и нужное людям. Я даже придумала заранее название: «Рассеянные с набережной Бассейновой».
Здесь, на Бассейновой набережной, очень быстро и доброжелательно ответственная дежурная бюро находок Химуля объяснила мне, что никакие мои представления о людской рассеянности не соответствуют масштабам реальности.
Бойко, не гнушаясь социальным анализом, Химуля констатировала:
— Люди сейчас стали более рассеяннее, чем раньше! Я тут одиннадцать лет работаю и могу точно сказать; что из года в год число находок и их ассортимент все время возрастают… — рапортовала она, будто доклад зачитывала. Все свои слова Химуля сопровождала энергичными жестами, как диктор телевизионных программ для глухонемых.
— А чем вы объясняете?
— Ростом всенародного благосостояния и личной озабоченности, — описала широкий круг руками Химуля. — На такси сейчас стали больше ездить — богаче стали, к вещам относятся менее бережно. А проблем и забот выше маковки. Меньше всего забывают вещи старухи и военные. Но и без них собираются у нас клады невостребуемые.
— А какой процент вещей вы возвращаете пассажирам?
— Процентов двадцать, я так думаю, приблизительно одна пятая часть находит своих прежних хозяев, — сказала Химуля, показав мне для убедительности один из пальцев правой руки.
— А что происходит с невостребованными вещами? — продолжала я допытываться.
— У нас ежеквартально работает оценочная комиссия. Вещи, не востребованные в течение квартала, мы оцениваем, и те, которые могут быть проданы, реализуются через скупторг. Ну, а барахлишко, разные там вещи, не имеющие товарной цены, нами списываются и уничтожаются… — И она встряхнула руками, будто сбрасывала с них прилипшие крошки.
— И продукты тоже? — задала я наконец самый волнующий меня вопрос. Ах, если бы знала Ада, как я буду разыскивать ее «живой привет».
Дежурная засмеялась, ответив довольно загадочно:
— Смотря какие продукты… — и прочертила в воздухе вопросительный знак.
— Ну хорошо, — не стала я напирать сразу. — Вы мне объясните, каким образом попадают к вам забытые вещи? Так сказать, технология — от машины до бюро находок…
— Очень просто! В каждом таксопарке шофера сдают вещи диспетчеру, там регистрируют в журнале и на другой день свозят сюда, в центр, а мы уж в сводный журнал все вносим…
— Давайте посмотрим журнал, — предложила я. — Ну, например, за двадцать второе сентября.
— Пожалуйста, — широко распахнула она толстенную амбарную книгу. — А что вас интересует?
— Да мне все равно. Просил меня, правда, один знакомый узнать о своей фруктовой посылке…
Химуля замахала руками:
— Ну что вы! Прошло столько времени! Это наверняка уже списано и утилизовано…
— Да вы не поняли — меня не интересуют фрукты, — с максимальным чистосердечием заверила я. — Просто хотела узнать, кто привез сюда этот ящик.
Дежурная стала листать журнал в поисках давно минувшего двадцать второго сентября. Вот он, лист поминовения потерянных и забытых в этот день вещей общим числом семьдесят три различных предмета. Детская коляска, четыре пары перчаток и пять перчаток разрозненных. Три зонта. Портфель с бухгалтерскими документами, продуктовый заказ. Какой-то взволнованный мужчина так увлекся ездой, что забыл пальто. Детские резиновые сапожки импортные, неношеные, в магазинной упаковке. Физиотерапевтический аппарат Дарсанваль…
Как мог попасть аппарат сюда? Кто ты такой Д'Арсанваль, загадочный аристократ с фамилией из «Трех мушкетеров», придумавший машинку для прогрева носоглотки?
За пунктом 43 значилось: «Второй таксомоторный парк. Фанерный ящик с фруктами. Содержание — яблоки, груши, виноград, помидоры, общий вес одиннадцать килограммов…»
— Вот она, посылка! — обрадовалась я.
А Химуля, застенчиво отворачиваясь, сказала, что содержание фанерного ящика было скорее всего утилизовано. И впервые ее жестикуляция не соответствовала словам, ибо руку она прижимала не к животу, а к сердцу.
— Понимаете, так полагается, — убеждала она меня. — По инструкции надлежит уничтожать фрукты на третий день. Чтоб зараза какая-нибудь не возникла…
А я так же страстно убеждала ее, что меня не интересует, куда делись фрукты, а важно только, что привезли их из второго парка, и мне хотелось бы найти таксиста, чтобы поблагодарить его, а для этого надо узнать его фамилию…
— Этого я не знаю, вам надо во второй парк ехать — там точно скажут…
Стремительный проезд через весь осенний серый город. Я думала о том, что в последние дни моя жизнь приобрела лихорадочную стремительность. Никогда прежде мне не доводилось так интенсивно, так взволнованно жить.
И вдруг безо всякой связи я вспомнила наказ Старика истово заниматься делом Ларионова. Старик всегда мыслил какими-то сложными категориями, побуждения и мотивы, которыми он руководствовался, трудно было сразу уловить. Может быть, поручая мне биться за Ларионова, он думал вовсе не о торжестве справедливого дела? И наверняка не думал о Ларионове, которого он знать не знал, никогда не видел, ничего не слышал. Может быть, он хотел загрузить меня трудной и нервной борьбой за другого? Может быть, он хотел силой навязать мне лидерское место в жизни? То самое лидерство, которого я так панически всегда избегала? Может быть, он предвидел, что я буду ездить в поисках ящика с утилизованными фруктами и физиотерапевтическим аппаратом Д'Арсанваля? Загадочные, непонятные пути добродейства.
Мне не пришлось пробиваться через вахтеров на территорию таксопарка, потому что с улицы можно было пройти в административный корпус, и довольно легко я разыскала нужного мне диспетчера. Женщина взяла с деревянного прилавка синюю лидериновую общую тетрадь, переспросила: «Когда? Двадцать второго? Сейчас посмотрим…»
Она водила пальцем по разграфленной странице тетради, медленно шевелились губы — читала про себя. Ее накрашенный яростно-алым лаком ноготь полз по строчкам тетради, а у меня было ощущение, будто она скребет этим ногтем мое сердце. Господи, как я надеялась! Дыхание остановилось — сейчас она, как крючком, вытащит этим слегка согнутым пальцем, наживленным красным ногтем, из сетки линеек и полосок волшебную золотую рыбку истины! Номер машины, фамилию таксиста, который сможет наконец сказать всю правду! И палец ее замер, она подняла на меня взгляд и спросила:
— Когда пассажир ехал? Утром? Вечером?
— Вечером. Это было приблизительно в половине седьмого… Водитель сказал, что у него кончается смена…
Диспетчер посмотрела снова в тетрадь, кивнула:
— Оно! Автомобиль 25–15. Водитель Глухоманов. Сдал в девятнадцать десять ящик с фруктами…
— Глухоманов! Глухоманов! — зачарованно повторяла я. — А как с ним повидаться?
— Сейчас посмотрим по графику смен, когда он выходит на работу. Глухоманов… Глухоманов, — просматривала она списки. — А! Никак вы с ним не повидаетесь.
— Почему? — испуганно подалась я к ней.
— А он с позавчерашнего дня капусту возит. В командировку послали, на овощные перевозки.
— А когда вернется?
— Не знаю, обычно мы шоферов по колхозам недели на две посылаем.
— А где эти овощные перевозки происходят? — удрученно спросила я.
— Их обычно в Приреченск посылают. Это отсюда недалеко, километров сто. Может, чуть больше…
Да, совсем недалеко занесло тебя, Глухоманов…
Когда-то Витечка не раз строго указывал мне на прискорбное свойство моего характера: я охотнее сетую, чем радуюсь. Давая мне очередной укорот, он справедливо отмечал, что из-за таких вялых нытиц, как я, придумали поговорку «пришла беда — открывай ворота». И убедительно разъяснял: впадая в депрессивное бессилие от первой неприятности, я ослабляю, оглупляю самое себя и предопределяю свою неготовность противостоять следующей невзгоде. Сам же он верил, по его словам, в железную закономерность, хоть и не подтвержденную ни одной поговоркой: одна удача вызывает за собой последовательный цикл новых успехов.
Честно говоря, я и без Витечки точно знаю, что человек, приподнятый нежданным успехом, обретает новую силу, раскованность, уверенность в себе. Снижается трение неурядиц, падает сопротивление в цепи жизненных проблем, сапоги сами летят семимильными шагами везения. Беда только в том, что эти случайные удачи приходят ко мне крайне редко. И вышибать их у судьбы приходится, как шахтеру-стахановцу, отбойным молотком. А когда отколотила себе приличный кусок везения, то вместо радостного скользящего рывка к счастью хочется присесть и маленько передохнуть от этой победы.
Но сегодня мне удалось из небытия извлечь на свет божий таксиста Глухоманова, хоть и перевозящего сейчас за сто с гаком верст капусту. И, помня Витечкины уроки, я решила уцепиться за жар-птичий хвост фортуны и поговорить с женой Чагина.
Везение взбадривает мозги, и, раздумывая о том, как мне ее разыскать, я убедилась, что рассказы о необычайном хитроумии сыщиков, непостижимой сложности их таинственной работы сильно преувеличены. За двадцать копеек в справочном бюро мне дали адрес Чагина. А заодно и сообщили о том, что жену его зовут Ольга Ивановна.
Нет, что там ни говори, а таинственная связь совпадения успехов существует! Только счастливой случайностью — результатом моей утренней удачи с Глухомановым — можно было объяснить, что Чагин проживает почему-то не на далекой городской окраине в новостройке, куда мне надо было бы час тащиться на автобусе, а в самом центре, в прекрасном кирпичном доме, который называют «совминовская башня».
В подъезде в застекленной будке сидел сухопарый белесый мужичок. Несмотря на годы, в нем была жилистая выправка старослужащего.
— К кому? — командно-коротко остановил он меня на пути к лифту.
— К Чагиным…
Я ему чем-то не понравилась, и он положил руку на трубку телефонного аппарата. — А вас ждут?
— Конечно, ждут, — бесстрашно наврала я, со страхом следя за его костистой ладонью, неуверенно замершей на аппарате.
Он был вялый и злой, как осенний комар. Неодобрительно покачал головой в фуражке с пятном на месте споротой кокарды и разрешил:
— Ну, идите тогда… Четвертый этаж…
Странный, конечно, консьерж. И только войдя в лифт, я сообразила, что он знает в лицо не только жильцов охраняемого им дома, но и их постоянных гостей — я была чужачка!
Господи, зачем развелось в мире так много вахтеров, сторожей, конвоиров! Что стерегут они? Если бы им всем дать в руки лопату, то Земля покрылась бы каналами, как Марс, а Сахару они засадили бы лесами!
Но они не хотят брать лопату. Они хотят проверять людей на входе и выходе.
Нажала кнопочку, и зателебенькал, запел звонок, прошелестели шаги, щелкнул замок, открылась дверь, и очам моим явилось зрелище непереносимо прекрасное — жена Чагина.
В целлофановой шапочке, прикрывающей бигуди, в пеньюаре невозможной красоты. Пеньюар был похож одновременно на халат, тунику и концертное платье. Не знаю, из чего это было сделано — может быть, из перьев рыбы, может быть, из свинячьих потрохов, но впечатление пеньюар производил сногсшибательное. А Ольга Чагина оказалась женщиной моего возраста и весьма красивой. Она держала меня на лестничной площадке у приоткрытой двери, не обнаруживая ни малейшего желания впустить в прихожую.
Я испытывала чувства человека, впервые влезшего на лыжный трамплин. Немного тверди, плавно уходящей вниз, а дальше — пропасть…
— Здравствуйте, Ольга Ивановна, я пришла рассеять возникшее между нами недоразумение…
— Какое еще недоразумение? — сказала она недовольно. — Я вас вижу первый раз.
— Да, конечно, мы ведь с вами незнакомы. Но я звонила вам…
Она подозрительно всматривалась в мое лицо, а потом раскрыла дверь и очень строго пригласила:
— Зайдите.
Отделанная деревом и сияющими латунными полосками передняя. Шкаф для одежды — под самый потолок. В углу здоровенная керамическая ваза с камышами. И над головой — оскаленная кабанья голова. Казалось, что кабан ухмыляется, высовывая через черную губу кривые желтые клычки. Это он надо мной смеялся, противный дикий свинюган.
— Я вас слушаю, — сухо сказала Ольга, и я поняла, что она меня впустила не для разговора, а чтобы я на лестнице не базарила — соседи могут услыхать.
Мне пришлось торопливо объяснять:
— Я журналистка, моя фамилия Полтева. Я хотела повидать вашего супруга, но не знаю, дома ли он…
— Кто же из работающих людей в середине дня бывает дома? — спросила она недовольно.
— Тогда я поговорю с вами. Я звонила из автомата, но телефон не соединялся, я только поняла, что вы были недовольны моим звонком. Мне кажется, что вы приняли меня за кого-то другого…
На лице Ольги проступили досада, неуверенность и мгновенная борьба: то ли выпереть меня сразу, то ли узнать сначала, зачем я пришла. Эти недолгие размышления она наконец разрешила приглашением:
— Проходите, поговорим. Снимайте обувь…
Я повесила на вешалку плащ, поставила в угол сумку и начала стягивать туфли.
Ольга Чагина подвинула мне ногой войлочные тапки. Мне вообще очень нравится современная милая мода заставлять гостей разуваться. Может быть, я все это придумываю зря, но мне представляется в этом замечательном обычае что-то ужасно унизительное и для гостей, и для хозяев. Это душевное босячество, торжество разбогатевшего и обустроившегося жлоба над вчерашней бездомностью. Нет, я наверняка знаю, что приличные люди не должны заставлять ходить гостей разутыми по квартире. Но, наверное, у Ольги Чагиной были другие представления.
Я думаю, что она так же далека от всех моих проблем, будто находится сейчас в Японии — там ведь все в домах босиком ходят.
Надела я шлепанцы и шагнула к двери в комнату, но Ольга, легонько похлопывая меня по руке, повернула налево и так, регулируя мое движение по просторной квартире, словно водитель электрокара, направила меня в коридор, мягко нажала на правое плечо — через холл, снова по левой руке — вход в кухню. Понятно, здесь и будем беседовать.
На столе стояла большая чашка с рубиново-красным чаем, а в вазочке насыпаны почти забытые мною конфеты — навсегда исчезнувшая клюква в сахаре. Смешно, что существует определенный рацион, целый список продуктов, спрашивать о которых «где купили?» просто неприлично. Ясно, что доставали где-то по блату. Пропала клюква в сахаре, и крабы, и языковая колбаса, и «раковые шейки», и говяжьи сардельки.
Наверное, не сезон сейчас на клюкву в сахаре. Ушло ее время. Из этого же ушедшего времени задержался в квартире Чагина зеленый стеклянный абажур, висевший над столом. Матово-белый изнутри, как будто залитый сливками, и нежнозеленый, как майская трава, снаружи. Куда делись они? Когда-то в каждом доме были эти замечательные зеленые омуты душевного спокойствия и уюта. Исчезли. Кому мешали?
— Присаживайтесь, — пригласила Ольга, отошла к плите, распахнула застекленную дверцу духовки.
Пряный плотный аромат жарящейся птицы ударил в нос. В лотке противня лежала белотелая индейка, обливающаяся соком.
Ольга убедилась в ее примерном поведении — не подгорает, не сохнет, захлопнула дверцу и налила мне тоже чашку чая. Поставила ее передо мной и спросила недоверчиво:
— Так вы сказали, что вы журналистка?
— Да, я работаю в газете, — признала я этот любопытный социальный факт.
— Очень интересно. А зачем вам понадобился мой муж?
— Я хотела узнать у него о некоторых подробностях драки…
Ольга подняла брови, озабоченно покачала головой:
— Да-да, я слышала что-то, какая-то неприятность была. А вы что, хотите писать об этом?
— Не знаю, у меня пока нет для этого материала…
У нее было очень красивое лицо, которое под целлофановым колпаком, предназначенным сохранить ее будущую прическу, выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан, — увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей грубой, некрасивой жизни.
Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком, сразу переступить через какие-то невидимые барьеры, отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков, которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня, коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня знала.
Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют «неработающими». «Это я-то неработающая?!» — с искренним возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к «простым» женщинам. «Непростой», «сложной» женщиной, видимо, была я, поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным выводом:
— Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы живете в башне из слоновой кости…
Я сразу же призналась:
— Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из слоновой кости, каркасно-панельной…
Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от голода, потому что в кухне нарастал нутро-раздирающий аромат жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно розовеющая индейка.
А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее взгляде — запечатанной в целлофан орхидеи — я не могла прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения.
Потом Ольга искренне и горько рассказывала о своих жизненных трудностях, вызванных тем, что она никому не может отказать, а люди этим очень злоупотребляют.
— У меня такое ощущение, что я полянка зеленой молодой травы, которую всем непременно хочется вытоптать… — говорила она мне совершенно серьезно, а я согласно кивала головой. — У людей потребность испортить и сломать все беззащитно-нежное… Как бессмысленные мальчишки ломают молодые деревца… Целый день ходят какие-то знакомые, праздные просители, жалобщики — они своими разговорами иссушают меня, как маленький родник, наливаясь моей душевной силой…
Помаялась я немного и решила уходить. Уже в прихожей не удержалась и все-таки спросила:
— Так я и не поняла. Ольга Ивановна, кто же сволочь? Кто эта женщина, которую вы так ругали?
Вопрос повис, как протянутая рука. Ольга посмотрела своими прозрачными глазами на меня, потом перевела их в сторону и снова взглянула на меня, и я вдруг вспомнила нашу учительницу танцев в старших классах, которая объясняла нам правило женского кокетства глазами: «Взгляд — в угол, на нос, на предмет». Ольга и смотрела сейчас на меня как на неодушевленный предмет:
— Боюсь, что вы меня не поняли. Это шутка! Я уверяю вас, Владимир Петрович — идеальный супруг и замечательный отец нашей дочке! А у меня никаких к нему претензий не было и быть не могло…
Злорадно таращилась красными глазками кабанья рожа надо мной, нагло скалилась желтыми кривыми клычками. Протягивая мне сумку, Ольга невыразительно заметила:
— Я вам вот что хотела сказать, милочка… Запомните это, вам это может пригодиться… Есть старый житейский закон: жена на мужа не доказчица…
Она смотрела на меня спокойными, ничего не выражающими глазами и вместе с ухмыляющейся кабаньей мордой преподавала мне урок семейной клановой спайки.
— Я очень рада за вас, — кивнула я. — Желаю вам большого счастья с вашим идеальным супругом и замечательным отцом…
А на работе уже бушевал скандал. Вулканический взрыв ярости главного накрыл меня как атомный гриб. Кипящая магма гнева, жарко дыша нетерпением скорой расправы, волокла меня по паркету редакторского кабинета. Главный, забыв свое обыкновение на нас не орать, стучал кулаком по столу и исступленно спрашивал:
— Ты помнишь, что я тебе сказал последний раз? Ты помнишь?..