Проклятие королей Грегори Филиппа

– Он сказал, что будь она его дочерью, он бы бил ее об стену головой, пока не станет мягкой, как печеное яблоко.

– Нет! – я не могу поверить, что даже Томас Говард мог осмелиться так говорить с принцессой; не могу поверить, что какой-нибудь отец позволил бы такому человеку угрожать его дочери насилием. – Господи, Монтегю, что нам делать?

Мой сын похож на человека, на которого мерно и неотвратимо надвигается опасность, на боевого коня, неохотно бредущего туда, откуда слышатся пушки.

– Я думал, наши беды кончились, но они начинаются заново, – медленно произносит он. – Думаю, нам нужно ее увезти. Королева Джейн заступается за нее, даже Кромвель советует вернуть ее ко двору, но король кричал на Джейн, говорил, что принцессу надо судить за измену, а Джейн дура, раз ее защищает.

Мне кажется, король в самом деле настроен против нее, по-моему, он решил, что она его враг. Одно ее присутствие, даже в отдалении, служит ему упреком. Он не может вспомнить о ней, не вспомнив, как обошелся с ее матерью. Не может думать о ней и делать вид, что не было Анны. Он не может сделать вид, что недостаточно стар, чтобы быть ее отцом. Ему невыносима мысль о том, что она бросает ему вызов. Нам нужно ее увезти. Не думаю, что в этом королевстве она в безопасности.

Джеффри снова едет в прибрежную деревушку Грейз и докладывает, что шкипер готов выйти в море по нашему сигналу, что он по-прежнему верен принцессе. Наш родственник из Кале, Артур Плантагенет, лорд Лайл, пишет мне, что сможет принять груз товаров, который я ему собираюсь отправить, и что его лондонскому мажордому нужно будет послать записку, когда мы будем готовы. Монтегю приводит ко двору полдюжины сильных верховых лошадей, говоря, что будет их обучать к охотничьему сезону. Наш кузен Генри Куртене платит мальчишке-конюху из Хансдона, чтобы тот сообщал ему новости, и узнает, что принцессе теперь разрешают каждое утро гулять в саду, для здоровья.

Перед завтраком я следую за королевой Джейн в часовню, когда замечаю среди спутников короля Монтегю. Он подходит ко мне, опускается на колено, чтобы я его благословила, и, когда я кладу руку ему на голову, шепчет:

– Норфолк выдал королю своего сводного брата, Тома арестовали за измену.

Я не позволяю потрясению отразиться на своем лице, Монтегю поднимается и подает мне руку.

– Идем, – быстро произношу я.

– Нет, – он ведет меня к часовне, кланяется королеве и отступает назад. – Веди себя как обычно, – напоминает он мне.

Пока священник служит мессу, повернувшись к прихожанам спиной, и над нами плывет тихое бормотание на латыни, я замечаю, что сжимаю четки и перебираю их снова и снова. Невозможно, чтобы Говард сделал что-то против короля. Том Говард, как и вся его семья, поднялся, исполняя любую королевскую просьбу. У короля во всей стране нет более верного, более твердо стоящего на земле приверженца. Я едва слышу мессу, я не могу молиться. Я смотрю на склоненную голову королевы и гадаю, понимает ли она это.

Лишь когда двор направляется к завтраку, я могу пойти рядом с Монтегю и на глазах у всех тихо с ним заговорить, как мать с сыном.

– Что сделал Томми Говард?

– Соблазнил твою бывшую подопечную, дочь шотландской королевы, леди Маргарет Дуглас. Они тайно обвенчались на Пасху.

– Леди Маргарет! – восклицаю я.

Я почти не видела ее с тех пор, как она вышла из-под моего присмотра, чтобы служить Анне Болейн. Сначала я ощущаю лишь облегчение оттого, что принцессе ничем не угрожает новое происшествие, но потом задумываюсь о хорошенькой девушке, которая была на моем попечении, но растерялась при дворе.

– Она в жизни не совершила бы ничего, что не пристало принцессе, – с чувством говорю я. – Она была придворной дамой нашей принцессы, она дочь Маргариты Тюдор. Не говори мне, что она тайно вышла за простолюдина без позволения!

– Именно это я и говорю, – отрезает Монтегю.

– Вышла за Тома Говарда? Тайно? Откуда король узнал?

– Все говорят, что герцог ему сказал. Он способен предать своего сводного брата?

– Да, – тут же отвечаю я. – Он не может рисковать: вдруг король подумает, что он участвовал в заговоре, желая обвенчать еще одного королевского наследника с членом семьи Говардов. У него уже есть в зятьях Генри Фитцрой, а если семья поймает еще одного Тюдора, как это будет выглядеть?

– Для короля это выглядит так, будто они готовы захватить трон, – мрачно отвечает Монтегю.

– Пусть лучше подозревает Говардов, чем Плантагенетов, – замечаю я. – Но что станется с леди Маргарет? Он очень зол?

– Он в ярости. Хуже, чем я ожидал. И зол на жену Генри Фитцроя, Марию Говард, которая помогла им встретиться.

– Как можно быть такими глупцами? – качаю головой я. – Леди Маргарет знает, что любой, кто за ней ухаживает, пробивается ближе к трону. А сейчас и не поймешь, насколько ближе. Если принцессу Елизавету объявляют незаконной, а принцессу Марию не восстанавливают в правах, то леди Маргарет третья в очереди наследования после матери и брата.

– Теперь она это знает, – говорит Монтегю. – Король сказал, что герцог Норфолк принес в страну изменнический раскол.

– Он употребил слово «изменник»?

– Да.

– Постой, – говорю я. – Постой, Монтегю, дай мне подумать.

Я отхожу от него на несколько шагов, потом возвращаюсь.

– Подумай минутку. Почему герцог Норфолк не ухватился за нее? Как ты говоришь, если король отринет принцессу, леди Маргарет становится наследницей трона. Почему Норфолк не воспользовался этим тайным браком, чтобы заполучить в семью еще одного наследника трона? Почему не одобрил его и не сохранил в тайне?

Монтегю собирается ответить, и тут я раскрываю ему суть заговора.

– Норфолк должен быть совершенно уверен, что король назовет своим наследником Генри Фитцроя, так его дочь Мария Говард станет королевой Англии. Иначе он бы поддержал брак и сохранил его в тайне, как еще одну полезную родственную связь с короной.

– Опасные слова, – произносит Монтегю так тихо, что я его едва слышу.

– Норфолк никогда бы не предал брата ради чего-то меньшего, чем продвижение к трону – брак своей дочери с наследником короля, – выдыхаю я. – Норфолк ждет самой главной возможности для себя и своей семьи. Он знает, что это не леди Маргарет. Он должен быть совершенно уверен, что наследником назовут Генри Фитцроя.

– И что? – говорит Монтегю. – Что это означает для нас?

Я чувствую, как холодею, понимая.

– Это означает, что ты прав и мы должны вывезти принцессу из страны, – отвечаю я. – Король никогда не восстановит ее в правах. И она стоит у него на пути. Она в опасности, раз преградила ему путь. Всем, кто мешает ему, грозит опасность.

Я с молодой королевой Джейн в ее зале аудиенций, незаметно стою за троном, пока сотни людей кланяются ей и пытаются просить о той или иной милости. Джейн довольно равнодушно смотрит на внезапную вспышку интереса к ее здоровью и благополучию. Все приносят ей небольшие подарки, и она принимает их и передает кому-нибудь из дам, которые кладут дары на стол, стоящий сзади. Она то и дело бросает взгляд на меня, чтобы убедиться, что я за всем слежу и одобряю, как ведут себя дамы и как соблюдаются приличия в ее покоях. Я мягко киваю. При всех расходах на содержание принцессы я все еще самая богатая женщина при дворе, я в своем праве, у меня величайший титул, и я намного старше остальных. Мне шестьдесят два, и Джейн – шестая королева, которую я вижу на этом троне. Она права, что посматривает на меня застенчивыми голубыми глазами и убеждается, что все делает правильно.

Она начала свое правление с чудовищной ошибки. Леди Маргарет Дуглас не следовало позволять тайно встречаться с Томом Говардом. Марии Говард, молодой герцогине, жене Генри Фитцроя, не следовало позволять поощрять их. Королева Джейн, взошедшая на трон, который был еще теплым от пота, в страхе пролитого той, что занимала эту должность прежде, была так ослеплена своим новым величием, что не следила за поведением двора и не знала, что происходит. И теперь Том в Тауэре, обвинен в измене, леди Маргарет заперта в своих покоях, а король зол на всех.

– Нет, она арестована, она тоже в Тауэре, – радостно говорит мне Джейн Болейн.

Я чувствую, как привычно колотится мое сердце при мысли о Тауэре.

– Леди Маргарет? По какому обвинению?

– Измена.

Это слово в устах Джейн Болейн звучит как смертный приговор.

– Как ее можно обвинить в измене, когда она всего лишь вышла замуж по любви? – резонно спрашиваю я. – В глупости, да. В непослушании. И, разумеется, король оскорблен. По праву. Но в чем здесь измена?

Джейн Болейн прячет глаза.

– Измена, раз король так сказал, – изрекает она. – А он говорит, что они виновны. И наказание – смерть.

Меня трясет. Если король может обвинить в измене любимую племянницу и посадить ее в Тауэр, приговорив к смерти, он наверняка и свою дочь тоже может обвинить. Особенно когда он зовет ее незаконной и посылает худших из своих людей ей угрожать. Я иду в покои короля, посоветоваться с Монтегю, когда слышу за собой топот марширующих солдат.

На мгновение мне кажется, что сейчас я упаду в обморок от страха, я прижимаюсь к стене и чувствую спиной холодный камень, холодный, как камера в Тауэре. Я жду, сердце мое колотится, пока они идут мимо: две дюжины йоменов стражи в яркой ливрее Тюдоров маршируют в ногу по коридору Гринвичского дворца, направляясь в королевский зал аудиенций.

Как только они минуют меня, мне становится страшно за Монтегю. Я выдыхаю: «Мой сын» – и спешу за солдатами, которые с топотом поднимаются по лестнице в королевские покои, и перед ними распахиваются двери зала аудиенций, куда они заходят колонной по двое, грозные в своей силе.

В зале толпится народ, но короля нет. Трон пуст, король в своих личных покоях, он закрыл дверь от двора. Он не увидит ареста. Если будут плач и крики, они его не потревожат. Я осматриваю людный зал и с облегчением вижу, что Монтегю здесь тоже нет, он, должно быть, внутри, с королем.

Солдаты пришли не за моим сыном. Вместо этого их офицер уверенно подходит к сэру Энтони Брауну, королевскому фавориту, его верному конюшему, и достаточно вежливо просит его проследовать с ними. Энтони поднимается со своего места у окна, улыбается как истинный придворный и небрежно спрашивает:

– И по какому же обвинению?

– Измена, – слышится негромкий ответ, и все, кто стоял рядом с Энтони, будто тают.

Офицер оглядывается на внезапно погрузившийся в потрясенную тишину замерший двор.

– Сэр Фрэнсис Брайан! – выкликает он.

– Я здесь, – отвечает сэр Фрэнсис.

Он делает шаг вперед, и те, кто его окружал, отодвигаются назад, словно они его больше не знают, словно никогда не были с ним знакомы. Он улыбается, черная повязка на его глазу слепо окидывает двор и не находит друзей.

– Чем я могу быть вам полезен, офицер? Вам нужна моя помощь?

– Вы можете пройти со мной, – отвечает офицер с неким мрачным юмором. – Поскольку вы тоже арестованы.

– Я? – спрашивает Фрэнсис Брайан, родственник королевы, родственник бывшей королевы, человек, обеспечивший себе королевскую милость годами дружбы. – За что? По какому обвинению?

– Измена, – повторяет офицер. – Измена.

Я смотрю, как их двоих уводит стража, и обнаруживаю, что рядом со мной стоит герцог Норфолк, Томас Говард.

– Что они могли натворить? – спрашиваю я.

Особенно Брайан, он пережил тысячу опасностей, его по крайней мере дважды изгоняли от двора, и он каждый раз возвращался невредимым.

– Я рад, что вам это неизвестно, – следует угрожающий ответ. – Они вступили в сговор с леди Марией, незаконной дочерью короля. Собирались вывезти ее из Хансдона и переправить во Фландрию. Я бы их за это повесил. Я хотел бы увидеть, как ее за это повесят.

Я возвращаюсь в покои королевы, и всю дорогу меня гложет страх. Дамы спрашивают меня, что случилось, я отвечаю, что только что видела, как арестовали двух вернейших друзей короля. Я не рассказываю им, что сказал герцог Норфолк. Мне слишком страшно, чтобы это повторить. Леди Вудс говорит, что моего родственника Генри Куртене отстранили от личных покоев, поскольку подозревают в сговоре с принцессой. Я изо всех сил изображаю женщину, потрясенную ужасной новостью.

– Вы разве не пишете леди Марии? – спрашивает леди Вудс. – Не общаетесь с ней? Она же ваша бывшая воспитанница? И все знают, что вы ее любите и вернулись ко двору для того, чтобы служить ей?

– Я посылаю ей письма только через лорда Кромвеля, – отвечаю я. – Конечно, я к ней привязана. Я посылаю письма вместе с письмами королевы.

– Но вы не поощряли ее?

Я оглядываю комнату. Джейн Болейн очень тихо сидит над шитьем, так тихо, словно совсем не думает о работе.

– Конечно нет, – отвечаю я. – Я принесла присягу, как и все остальные.

– Не совсем все, – подает голос Джейн, поднимая голову от работы. – Ваш сын Реджинальд уехал из Англии, не принеся присягу.

– Мой сын Реджинальд готовит для короля доклад о его браке с королевой Катериной и управлении английской церковью, – твердо произношу я. – Король сам повелел ему этим заняться, и Реджинальд исполняет его волю. Он королевский ученый, он работает на короля. В его верности нельзя сомневаться, так же как и в моей.

– Разумеется, – с улыбкой отзывается Джейн, склоняясь к работе. – Я не предполагала ничего иного.

Я вижусь с Монтегю за обедом, но не могу с ним свободно поговорить, пока не выносят столы и не начинает играть музыка для танцев. Король кажется счастливым, пока он смотрит, как Джейн танцует со своими дамами, а потом, когда его упрашивают, встает и приглашает хорошенькую девушку из тех, что при дворе недавно.

Я смотрю на него почти как на незнакомца. Он так не похож на принца, которого я так любила, когда была жива его мать и был второй сын, давным-давно, сорок лет назад. Генрих стал очень широким, его ноги, бывшие когда-то такими сильными и гибкими, искривились, мышцы икр выпирают из-под врезающейся в тело голубой подвязки. Его живот круглится под дублетом, но дублет так широк и так толсто и крепко простеган, что Генрих кажется скорее величественным, чем толстым. Плечи у него под бортовкой и простежкой широкие, как у всякого спортсмена, и собственный размер вместе со многими слоями ткани делает их такими необъятными, что Генрих может пройти только в широко распахнутые двустворчатые двери. Копна его рыжих кудрей редеет, хотя он их тщательно расчесывает и завивает; но все равно просвечивает бледная кожа. Борода, в которой начала пробиваться седина, растет редко и курчаво, Катерина никогда бы не позволила ему носить бороду, она жаловалась, что борода царапает ей лицо. Нынешняя королева ни в чем не может ему отказать и не смеет жаловаться.

А его лицо, – его раскрасневшееся сейчас от неловкого танца лицо, сияющее при виде того, как смотрит на него снизу вверх молодая женщина, словно представить не может большего наслаждения, чем пожатие человека, который ей в отцы годится, и его объятия, когда танец позволяет им сойтись поближе, – вот его лицо и заставляет меня сомневаться.

Он больше не выглядит сыном Елизаветы. Чистая красота ее фамильного профиля, нашего семейного профиля, смазана его жирными щеками и подбородком. Отчетливые черты Елизаветы расплываются на разрушающемся лице ее милого принца Гарри. Глаза его кажутся меньше из-за раздутых щек, губы, похожие на розовый бутон, теперь слишком часто неодобрительно поджимаются, и от этого складка рта кажется злой. Он все еще красив, лицо у него по-прежнему привлекательное, но выражение лица – нет. Он выглядит мелочным, потакающим своим желаниям. Ни его мать, ни весь наш род мелочными не были. То были величественные короли и королевы, а этот, их потомок, хоть и одевается так богато, и выставляет себя мощным и властным, под ватой и жиром – мелок, он обидчив и мстителен, как мелкий человек. Наша беда, беда двора, беда страны в том, что мы вручили этому недалекому тирану власть Папы и армию короля.

– У вас такой мрачный вид, леди Поул, – замечает Николас Кэрью.

Я тут же отвожу взгляд от короля и улыбаюсь.

– Я была далеко отсюда, – говорю я.

– Да, я знаю кое-кого, кому желал бы быть сегодня далеко-далеко отсюда, – тихо произносит он.

– Вот как?

– Я могу помочь вам спасти ее, – серьезно произносит он.

– Мы не можем говорить об этом сейчас, не здесь, – отвечаю я. – И не после того, что сегодня случилось.

Он кивает.

– Я приду в ваши покои завтра после завтрака, если позволите.

Я жду, но он не приходит. Увидеть, что я его ищу, не должны, поэтому я отправляюсь на верховую прогулку с придворными дамами королевы, и когда мы встречаемся с джентльменами для пикника у реки, я сажусь за дамский стол и почти не смотрю в сторону двора. Я сразу заметила, что его там нет.

Я тут же ищу глазами Монтегю. Король сидит за главным столом, королева Джейн рядом с ним. Он ведет себя шумно, смеется, велит принести еще вина и хвалит повара, перед ним огромное блюдо с мясом в тесте, и он выедает мясо длинной золотой ложкой, поднося ее Джейн и капая на чудесное платье королевы мясным соком. Я сразу вижу, что Монтегю там нет. Ни за главным столом, ни среди других джентльменов, состоящих при личных покоях. Я чувствую, как под мышками у меня выступает пот, от которого делается холодно. Глядя на дюжину молодых людей, я понимаю, что нет не только Монтегю и Кэрью, но не сразу вижу, кто отсутствует. Мне вспоминается, как однажды, давно, я искала Монтегю, и Томас Мор сказал мне, что он изгнан от двора. Теперь Томас Мор ушел навсегда, и я не знаю, что с моим сыном.

– Вы ищете сына, – Джейн Болейн, сидящая напротив меня, поддевает вилкой кусочек жареного мяса и принимается грызть его с краешка, изысканная, точно французская принцесса.

– Да, я думала, он будет здесь.

– Не волнуйтесь. Его лошадь захромала, и он вернулся за сменной, – сообщает Джейн. – Не думаю, что его забрали с остальными.

Я смотрю на ее легкую дразнящую улыбку.

– Какими остальными? – спрашиваю я. – О чем вы?

Ее темные глаза прозрачны насквозь.

– Так ведь Томаса Чейни и Джона Расселла забрали для дознания. Лорд Кромвель полагает, что они вступили в сговор, чтобы побудить леди Марию пойти против отца.

– Это невозможно, – холодно произношу я. – Они верные слуги короля, а то, что вы описываете, было бы изменой.

Она прямо смотрит на меня, и в ее красивых темных глазах посверкивает озорной огонек.

– Думаю, да. Как бы то ни было, это не самое худшее.

– Что же может быть хуже, леди Рочфорд?

– Николаса Кэрью арестовали. Вы могли подумать, что он изменник?

– Не знаю, – глупо отвечаю я.

– И ваша подруга, которая служила леди Марии под вашим началом, жена мажордома, ваша подруга леди Анна Хасси! Ее арестовали за участие в заговоре и отвезли в Тауэр. Боюсь, арестуют всех, кто гордился своей дружбой с леди Марией. Буду молиться, чтобы никто не заподозрил вас.

– Благодарю вас за молитвы, – отвечаю я. – Надеюсь, в них не будет нужды.

Монтегю тем вечером приходит ко мне перед обедом, и я бросаюсь к нему и прижимаюсь лбом к его плечу.

– Обними меня, – говорю я.

Он всегда меня стесняется. Джеффри бы крепко обнял меня, но Монтегю сдержаннее.

– Обними меня, – повторяю я. – Мне сегодня было очень страшно.

– Пока нам ничто не грозит. Никто нас не предал, никто не сомневается в твоей верности королю. Генри Куртене не арестован, просто исключен из Тайного совета и взят под подозрение. Уильям Фитцуильям тоже. Фрэнсиса Брайана отпустят.

Я сажусь.

– Сейчас мы не можем увезти принцессу, – говорит Монтегю. – Человека Куртене взяли, он исчез с конюшни. Ни у кого нет ключа от ее двери, никто не может вывести ее из дома. Кэрью платит служанке, но мы не можем с ней связаться без него. Он под стражей, но я не знаю, где именно. Придется подождать.

– Анну Хасси арестовали.

– Я слышал. Не знаю, сколько человек из вашей прежней ричмондской свиты допрашивают.

– Помоги им Бог. Ты предупредил Джеффри?

– Я написал ему, чтобы занялся урожаем и не болтал, – мрачно говорит Монтегю. – Чтобы не пытался увидеться с принцессой, ее снова караулят денно и нощно. Заговор раскололи, как яйцо. У дверей принцессы стоит стража, с нею каждую ночь запирают служанку. Ей даже не позволяют гулять в саду.

– А испанский посол?

Лицо Монтегю мрачно.

– Говорит, что пытается получить разрешение Папы на то, чтобы она приняла присягу, признав, что брак ее родителей был недействительным и что она незаконная дочь, а король глава церкви. Шапуи считает, что ей нужно принять присягу. Ее арестуют, если она этого не сделает.

Он видит ужас на моем лице.

– Арестуют и обезглавят, – говорит он. – Поэтому Шапуи и велит ей подписать, выиграть время, а потом мы ее увезем.

Ей всего двадцать. Всего двадцать лет, и года не прошло с тех пор, как умерла ее мать. Она разлучена с друзьями, ее держат под замком, как грешницу, как преступницу. У нее нет ничего, что могло бы ее поддержать, кроме веры в Бога, и она боится, что по Божьей воле примет мученическую смерть за свою веру.

Судьи, собранные для рассмотрения ее изменнического непослушания королю, недолго борются с совестью и решают еще раз послать в Хансдон, где ее теперь держат как пленницу, не пытаясь скрыть, что она в опале. Они готовят документ, который называют «Подчинение леди Марии», и велят ей его подписать, иначе ей предъявят обвинение в измене. За измену полагается смертная казнь, принцесса знает, что полдюжины людей держат в Тауэре по обвинению в том, что они пытались ее спасти, и их жизнь зависит от того, как она поступит. Она считает, что ее мать была отравлена женой ее отца, что отец обезглавит ее, если она ему не подчинится. Никто не может ее спасти, никто не может даже связаться с ней.

Бедное дитя, бедное любимое дитя. Она подписывает три статьи. Сначала ставит подпись под тем, что признает отца королем Англии и будет подчиняться всем его законам. Потом подписывает признание его верховным земным главой Церкви Англии, а потом – последнюю статью документа:

«Я свободно и искренне признаю и подтверждаю, что брак между Его Величеством и моей матерью был, согласно законам Божьим и человеческим, кровосмесительным и незаконным».

– Она это подписала? – спрашивает Джеффри, ненадолго заехавший в Лондон, чтобы одолжить у меня денег, и с ужасом услышавший новости.

Я киваю.

– Бог один знает, чего ей стоило поклясться Его святым именем, что ее мать была кровосмесительницей и блудницей. Но она подписала, и она принимает, что она теперь леди Мария, а не принцесса и что она незаконная дочь.

– Нужно было увезти ее задолго до всего этого! – в ярости восклицает Джеффри. – Нужно было уехать до того, как туда добрались юристы и перехватили ее!

– Мы не могли, – отвечаю я. – Ты же знаешь, что не могли. Мы откладывали, потому что она болела, потом – потому что думали, что после смерти Анны ей ничто не угрожает, а потом раскрылся заговор. Нам повезло, что мы не в Тауэре вместе с остальными.

Теперь лорд Кромвель выносит в парламент Акт, который постановляет, что король сам должен назвать наследника. Он сам выберет наследника, от Джейн или, – как радостно заявлено в законе, – от любой последующей жены.

– Он собирается снова жениться? – спрашивает Джеффри.

– Он толком не определился, – говорит Монтегю. – Нашу принцессу он отверг, бастард Елизавета лишается титула. В документе ясно сказано, что, если у него не будет детей от королевы Джейн, он может выбрать наследника. Сейчас у него трое детей, все объявлены бастардами, зачатыми им, и он может из них выбирать: истинную принцессу, принцессу-бастарда или герцога-бастарда.

– Все постоянно спрашивают, кого он собирается назвать, – говорит Джеффри. – Пока Билль читали в парламенте, меня то и дело спрашивали, кого король выбрал себе в наследники. Кто-то даже спросил, не назовет ли он наследником Генри Куртене и не восстановит ли в правах нашу семью.

Монтегю коротко смеется.

– Он для этого и уничтожает своих детей, чтобы пришлось обратиться к кузенам?

– Никто не думает, что Джейн родит ему ребенка? – спрашиваю я. – Этот Акт говорит о том, что он сомневается в собственной состоятельности?

С тех пор как Анна Болейн была отправлена на плаху за то, что смеялась с братом над тем, что король неспособен к действию, мы все сознаем, что говорить подобное противозаконно. Я замечаю, как Монтегю бросает взгляд на запертую дверь и на зарешеченные окна.

– Он назовет Фитцроя, – уверенно говорит Джеффри. – Фитцрой шел перед ним на открытии парламента, нес его шляпу у всех на глазах. Ничего более заметного он и придумать не мог. Фитцрою отписана половина земель и домов бедного Генри Норриса, и король собирается поселить его в замке Бейнард с женой, Марией Говард.

– Там остановился Генрих Тюдор, впервые приехав в Лондон, – замечаю я. – До того, как его короновали Генрихом VII и он переехал в Вестминстер.

Джеффри кивает.

– Это знак всем. Принцесса Мария, и бастард Елизавета, и бастард Фитцрой названы равно незаконными, но принцессу Марию только выпустили из тюрьмы, а Елизавета – хилый младенец. Фитцрой единственный, у кого есть собственный замок и земли, а теперь еще и дворец в сердце Лондона.

– У короля еще может быть сын от Джейн, – напоминает Монтегю. – На это он и надеется. Если этот брак угоден Господу, почему бы королю не обзавестись сыном? Она молода, ей двадцать восемь, и из хорошей плодовитой семьи.

Джеффри смотрит на меня, словно я знаю, почему это невозможно.

– У него не будет живого сына. Никогда не будет. Есть проклятие, так ведь, леди матушка?

Я отвечаю то, что отвечаю всегда:

– Я не знаю.

– Если и было такое проклятие, что у короля не будет сына и наследника, то оно ничего не значит, потому что у него есть Фитцрой, – раздраженно говорит Монтегю. – Разговор о проклятиях – пустая трата времени, потому что есть герцог, он вот-вот будет назван наследником короля и сместит принцессу, он – живое доказательство того, что проклятия не было.

Джеффри не обращает внимания на брата и поворачивается ко мне:

– Было проклятие?

– Не знаю.

Я едва не пою от надежды, когда мы едем за городские стены в поля и дальше, на северо-восток, в деревню Хекни. Летний день обещает ясную погоду, он позолочен солнцем, Джеффри едет от меня по правую руку, а Монтегю по левую, и на мгновение, уезжая от Лондона и зловещего Тауэра, между своими мальчиками, я ощущаю сильнейшую радость.

Как только принцесса Мария отреклась от матери и своей веры, король послал за ней и предоставил ей прекрасные охотничьи угодья и замок, всего в нескольких милях от Вестминстера, пообещав, что она сможет вернуться ко двору. Ей позволено видеться с друзьями, ей разрешают гулять и кататься верхом, как пожелает; она свободна. Она тут же посылает за мной, и ей разрешено повидаться со мной.

– Тебя ждет потрясение, когда ты ее увидишь, – предупреждает меня Джеффри. – Вы не виделись больше двух лет, а она болела и была очень несчастлива.

– Мы обе болели и были очень несчастливы, – отвечаю я. – Для меня она будет прекрасна. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не могла избавить ее от несчастий.

– А я о том, что мы не смогли ее увезти, – безрадостно отзывается Джеффри.

– Довольно об этом, – обрывает его Монтегю. – Те дни в прошлом, слава Богу, и мы все выжили, так или иначе. Никогда больше о них не говори.

– Есть новости о Кэрью? – спрашивает Джеффри у Монтегю, понизив голос, хотя вокруг нас никого, кроме полудюжины наших стражей, едущих впереди и сзади, слишком далеко, чтобы подслушать.

Монтегю мрачно качает головой.

– Нас с ним ничто не связывает? – продолжает Джеффри.

– Все знают, что наша леди матушка любит принцессу, как свою дочь, – раздраженно отвечает Монтегю. – Все знают, что я беседовал с заговорщиками. Мы все обедали с Кромвелем и вступили в сговор, желая падения Анны. Не надо быть Кромвелем, чтобы состряпать против нас дело. Остается лишь надеяться, что Кромвелю дело против нас не нужно.

– Половина королевского совета была против того, что король лишил принцессу наследства, – жалуется Джеффри. – Говорили они об этом в основном со мной.

– И если Кромвель захочет убрать половину совета, то будь уверен, доказательства у него найдутся. – Монтегю смотрит мимо меня на младшего брата. – А судя по твоему тону, ты будешь первым, к кому он явится.

– Потому что я первым высказываюсь за нее! – взрывается Джеффри. – Я ее защищаю!

– Тише, мальчики, – говорю я. – Никто в вас не сомневается. Монтегю, не дразни брата, вы опять ведете себя как дети.

Монтегю кивает, отчасти извиняясь, а я смотрю вперед, где на небольшом подъеме стоит старый охотничий замок, его башни только показались над верхушками деревьев.

– Она нас ждет? – спрашиваю я, обнаруживая, что беспокоюсь.

– Конечно, – подтверждает Монтегю. – Как только она поклонилась королю, она спросила, можно ли ей увидеться с тобой. И он согласился. Он сказал, что знает, как она любит вас и какой хорошей опекуншей вы всегда для нее были.

От опушки леса видна тропинка, ведущая к замку, и к нам неспешно приближаются всадники. По-моему, я вижу, прикрыв глаза рукой от яркого утреннего солнца, что среди мужчин едут дамы, я вижу, как развеваются их платья. Мне кажется, что они выехали нам навстречу, и я смеюсь и пускаю лошадь в их сторону, сперва рысцой, а потом наметом.

– Эй! Пошел! – издает Джеффри охотничий клич и скачет за мной, а я мчусь вперед и уже почти уверена, а потом уверяюсь совершенно, что всадники окружают саму принцессу и что она, как и я, не может ждать больше ни мгновения, потому что она скачет мне навстречу.

– Ваша Светлость! – кричу я, совсем забыв про то, что ей поменяли титул. – Мария!

Лошади замедляют ход, когда две кавалькады съезжаются, я останавливаю возбужденно фыркающего коня, один из стражников подбегает к его голове и помогает мне спешиться, и моя бесценная принцесса прыгает с лошади, как ребенок, ныряет в мои объятия, и я крепко ее обнимаю.

Она плачет, конечно, она плачет, я склоняю голову и прижимаюсь щекой к ее мокрой щеке, переживая собственное горе, и утрату, и страх за ее возвышение, и вот я уже готова заплакать сама.

– Идемте, – мягко произносит у меня за спиной Монтегю. – Идемте, леди матушка, идемте, леди Мария, – он кивает, выговаривая эти слова, словно просит прощения за неправильный титул. – Давайте все пойдем в дом, и можете говорить весь день.

– Вам ничего не грозит, – говорит Мария, глядя на меня.

Теперь я замечаю темные тени под ее глазами и усталость на ее лице. Она больше никогда не будет сиять, как счастливый ребенок. Потеря матери и нежданная жестокость отца оставили на ней рубцы, ее бледность и твердо сжатый рот выдают женщину, которая слишком рано научилась с глубочайшей решимостью терпеть боль.

– Мне ничего не грозит, но я так боялась за вас.

Она качает головой, словно хочет сказать, что никогда не сумеет поведать мне, что ей пришлось вынести.

– Вы были на похоронах моей матушки, – говорит она, передавая поводья груму и продевая руку под мою, так что домой мы идем в ногу.

– Все было так торжественно и красиво, и некоторым из нас, кто ее любил, позволили поехать.

– Мне не разрешили. Мне даже не дали заплатить, чтобы о ней молились. К тому же у меня все отняли.

– Я знаю.

– Но сейчас уже лучше, – говорит она со смелой улыбкой. – Отец простил мое упрямство, и нет никого добрее королевы Джейн. Она подарила мне кольцо с алмазом, а отец дал тысячу крон.

– У вас ведь есть надежный управляющий, чтобы все шло как должно? – взволнованно спрашиваю я. – Мажордом?

По ее лицу пробегает тень.

– Мой мажордом – сэр Джон Шелтон, его жена леди Анна управляет домом.

Я киваю. Итак, тюремщики стали ее слугами. Наверняка они по-прежнему докладывают обо всем лорду Кромвелю.

– Лорду Джону Хасси не позволяют мне служить и его жене тоже, – говорит Мария.

– Его жену арестовали, – очень тихо отвечаю я. – Она в Тауэре.

– А мой наставник, Ричард Фезерстон?

– В Тауэре.

– Но вам ничего не грозит?

– Ничего, – говорю я. – И я так счастлива, что я снова с вами.

Мы целый день разговариваем, закрываем дверь и свободно беседуем наедине. Она спрашивает, как мои дети. Я рассказываю ей о маленьких придворных дамах, моих внучках Катерине и Уинифрид. Рассказываю о том, как горжусь девятилетним сыном Монтегю Генри и как люблю его.

– Мы зовем его Гарри, – рассказываю я. – Видели бы вы его на коне, он на любом усидит. Он приводит меня в ужас!

Я рассказываю, что мы потеряли сына Артура, но две девочки живы и здоровы, а Урсула родила Стаффордам троих мальчиков и девочку, а у Джеффри, моего малыша, свои малыши: Артуру пять, Маргарет четыре, Елизавете три, а Томас новорожденный.

Мария по собственной воле рассказывает о своей сводной сестре Елизавете, улыбаясь тому, что говорит малышка, превознося ее смышленость и очарование. Она расспрашивает о дамах, которые служат Джейн, и смеется, когда я говорю, что всех их назначили Сеймуры или Кромвель, как бы мало они ни подходили для этой работы, и что Джейн иной раз смотрит на них, поражаясь тому, как они все оказались в покоях королевы.

– А церковь? – тихонько спрашивает Мария. – И монастыри?