Лучшая фантастика XXI века (сборник) Уильямс Лиз

– Нас приветствует солнце. Ты это имеешь в виду.

– Может быть. Приветствует кого-то. Но последовательность слишком проста, чтобы быть Розеттским сигналом. Это не самораспаковывающийся архив. Не поправка Бонферрони, не последовательность Фибоначчи, не число пи. Даже не таблица умножения. На этом язык не построишь.

И все же. Разумный сигнал.

– Требуется больше информации, – сообщает Дикс потрясающе очевидную новость.

Я киваю.

– Фоны.

– Э-э, а что с ними?

– Мы создадим массив. Используем множество плохих глаз, чтобы эмулировать один хороший. Это быстрее, чем срочно сооружать здесь обсерваторию или переделывать фабрики на объекте.

Его глаза расширяются. На мгновение мне кажется, что он чего-то испугался. Но мгновение проходит, и он снова совершает странное движение головой.

– Это заберет у стройки слишком много ресурсов, верно?

– Верно, – соглашается шимпанзе.

Я подавляю смех.

– Если ты волнуешься о сроках, Шимп, добавь фактор потенциального риска столкновения с интеллектом, достаточно мощным, чтобы контролировать энергию целого солнца.

– Не могу, – отвечает он. – Недостаточно информации.

– У тебя вообще нет информации. О том, что может прервать эту миссию, если захочет. Так почему бы нам не раздобыть ее?

– Хорошо. Фоны перераспределены.

Подтверждение светится на переборке, сложная последовательность танцевальных па, которую «Эри» только что выпустила в пустоту. Через шесть месяцев сотня самореплицирующихся роботов исполнит вальс и выстроится в импровизированную шпионскую сеть; еще через четыре месяца у нас появится тема для обсуждения.

Дикс таращится на меня, словно я произнесла магическое заклинание.

– Может, он и управляет кораблем, но он чертовски туп, – говорю я. – Иногда приходится объяснять по слогам.

Дикс выглядит немного оскорбленным, но под этим чувством сквозит изумление.

Он не знал. Он не знал.

Кто его воспитывал? Чья это проблема?

Не моя.

– Позови меня через десять месяцев, – говорю я. – Я возвращаюсь в постель.

Он будто никуда и не уходил. Я взбираюсь на мостик – и вот он, уставился в резервуар. Его заполняет DHF428, распухший красный шар, в свете которого лицо моего сына кажется дьявольской маской.

Он косится на меня, его глаза широко раскрыты, пальцы подергиваются, словно наэлектризованные.

– Фоны ее не видят.

Я еще туго соображаю после разморозки.

– Не видят…

– Последовательность! – Он на грани паники. Раскачивается взад-вперед, переминается с ноги на ногу.

– Покажи.

Резервуар раскалывается пополам. Карлики-клоны пылают передо мной, каждый в два раза больше моего кулака. Слева – вид с «Эри»: DHF428 бормочет, как и прежде, как и, предположительно, последние десять месяцев. Справа – изображение с фасеточного глаза, интерферометрической сетки, построенной из мириадов строго позиционированных фонов; слои их сфокусированных рудиментарных глаз позволяют добиться высокого разрешения. Яркость на обеих сторонах резервуара подстроена так, чтобы человеческий глаз мог смотреть на бесконечное моргание карлика.

Вот только моргает он исключительно на левой части экрана. На правой 428-й горит ровным светом, будто обычная свеча.

– Шимп, есть вероятность, что чувствительности сетки не хватает, чтобы засечь флуктуации?

– Нет.

– Хм. – Есть ли у него причины лгать?

– В этом нет никакого смысла, – жалуется мой сын.

– Есть, если мигает не солнце, – бормочу я.

– Но оно мигает… – Он всасывает воздух. – Ты ведь это видишь… погоди, хочешь сказать, оно за фонами? Между… между ними и нами?

– М-м-м…

– Какой-то фильтр. – Дикс немного расслабляется. – Но ведь мы бы его увидели. Фоны должны были с ним столкнуться по пути туда.

Я включаю Шимп-командный голосовой режим.

– Каково текущее поле обзора перед «Эри»?

– Восемнадцать минут, – отвечает шимпанзе. – Возле четыреста двадцать восьмого диаметр конуса составляет три целых тридцать четыре сотых световых секунды.

– Увеличь до ста световых секунд.

Область с видом с «Эри» распухает, поглощая другую. На мгновение солнце вновь заполняет резервуар, окрашивает мостик алым. Потом сжимается, словно проваливаясь в себя.

Я замечаю на экране какую-то пыль.

– Можешь убрать этот шум?

– Это не шум, – отвечает шимпанзе. – Это пыль и молекулярный газ.

Я моргаю.

– Какая плотность?

– Предположительно сто тысяч атомов на метр кубический.

На два порядка выше, чем следует, даже для туманности.

– Почему такая большая?

Мы же не могли пропустить гравитацию, которая способна удержать столько материи.

– Не знаю, – говорит шимпанзе.

У меня тошнотворное предчувствие, что я знаю.

– Установи обзор на пятьсот световых секунд. Подсвети ИК ложным цветом.

Космос в резервуаре зловеще темнеет. Крошечное солнце в центре, теперь размером с ноготь, испускает яркое сияние, словно раскаленная жемчужина в мутной воде.

– Тысяча световых секунд, – приказываю я.

– Вот оно, – шепчет Дикс.

Истинный космос захватывает края резервуара: черный, прозрачный, нетронутый. 428-й укутан тусклым сферическим покровом. Иногда такие вещи встречаются – остатки звезд-спутников, чьи судороги раскидали газ и излучение на световые годы вокруг. Но 428-й – не останки новой. Это безмятежный красный карлик средних лет. Ничем не примечательный.

За исключением того факта, что он находится в самом центре разреженного газового пузыря диаметром 1,4 а.е.[65] И того факта, что этот пузырь не разрежается дальше, и не рассеивается, и не тает постепенно в вечной ночи. Нет, если только наш экран не врет, эта небольшая сферическая туманность тянется на 350 световых секунд от центра и обрывается, и граница у нее более четкая, чем возможно для естественных объектов.

Впервые за долгое, долгое время мне не хватает корковой трубки. Слишком медленно вводить поисковые термины в голову при помощи клавиатуры, чтобы получить ответы, которые мне и так известны.

Появляются числа.

– Шимп, ложный цвет на триста тридцать пять, пятьсот и восемьсот нанометров.

Кокон вокруг 428-го вспыхивает, словно крылышко стрекозы, словно радужный мыльный пузырь.

– Это прекрасно, – потрясенно шепчет мой сын.

– Это фотосинтез, – отвечаю я.

Феофитин и эумеланин[66], согласно спектру. И даже намеки на некий свинецсодержащий пигмент Кейппера, поглощающий рентгеновское излучение в пикометровом диапазоне. Шимпанзе предполагает нечто под названием хроматофор: разветвленные клетки с небольшими включениями пигмента, вроде частиц угольной пыли. Если эти частицы удерживаются вместе в скоплениях, клетка почти прозрачна; если они распределены по цитоплазме, вся структура темнеет, ослабляет электромагнитное излучение, которое приходит сзади. Вроде на Земли были животные с похожими клетками. Могли менять цвет, подстраиваться под окружающую среду и все такое.

– Значит, вокруг этой звезды существует мембрана из… из живой ткани, – говорю я, пытаясь уложить эту концепцию в голове. – М-м, мясной пузырь. Вокруг чертовой звезды.

– Да, – отвечает шимпанзе.

– Но это… Господи, какой она толщины?

– Не больше двух миллиметров. Может, меньше.

– Как это?

– Будь она толще, проявлялась бы в видимом спектре. Ее засекли бы фон Нейманы при столкновении.

– При условии, что ее… надо полагать, клетки похожи на наши.

– Пигменты похожи. Возможно, все остальное тоже.

Они не могут быть слишком похожими. Обычный ген в такой среде не продержится и двух секунд. Не говоря уже о том, что это создание должно использовать некую чудесную жидкость в качестве антифриза…

– Ладно, будем мыслить консервативно. Предположим, ее средняя толщина составляет миллиметр. Предположим, она имеет плотность воды при нормальных условиях. Какова масса этой штуки?

– Одна целая четыре десятых иоттаграмма, – почти хором отвечают Дикс и шимпанзе.

– Это, э-э…

– Половина массы Меркурия, – услужливо подсказывает шимпанзе.

Я присвистываю.

– И это один организм?

– Пока не знаю.

– У него органические пигменты. Черт, да он разговаривает. Он разумен.

– Обычно причиной циклических излучений живых источников являются биоритмы, – замечает шимпанзе. – Не разум.

Не обращая на него внимания, я поворачиваюсь к Диксу.

– Предположим, это разумный сигнал.

Он хмурится.

– Но Шимп сказал…

– Предположим. Включи воображение.

Он меня не слышит. У него встревоженный вид.

Я понимаю, что у него часто такой вид.

– Если бы кто-то послал тебе сигнал, – говорю я, – что бы ты сделал?

– Послал бы… – замешательство на лице, где-то замыкается нечеткий контур, – …ответный сигнал?

Мой сын – идиот.

– А если входящий сигнал имеет форму систематических изменений световой интенсивности, как…

– Использовал бы встроенные лазеры, с переменными импульсами между семьюстами и тремя тысячами нанометров. Можно получить чередующийся сигнал эксаваттной мощности, не причинив вреда нашим защитным устройствам. Дает более тысячи ватт на квадратный метр после дифракции. Это намного превышает порог обнаружения для тех, кто может почувствовать термальный выброс красного карлика. И если это просто крик, содержание не имеет значения. Крикнем в ответ. Проверим отклик.

Ну хорошо, мой сын – ученый идиот.

И у него по-прежнему страдающий вид.

– Но ведь Шимп говорит, что там нет настоящей информации… – Далее следует весь набор дурных предчувствий и сомнений. Шимп говорит.

Дикс принимает мое молчание за амнезию.

– Слишком просто, помнишь? Слишком простая последовательность.

Я качаю головой. В этом сигнале больше информации, чем может представить себе шимпанзе. Существует столько вещей, о которых шимпанзе ничего не знает. И последнее, что мне нужно, это ребенок, который считается с ним, смотрит на него как на равного или, прости господи, на учителя.

О, шимпанзе достаточно умен, чтобы вести нас среди звезд. Достаточно умен, чтобы в мгновение ока проводить вычисления над шестидесятизначными простыми числами. Достаточно умен даже для грубой импровизации, если команда слишком отклонится от миссии.

Но недостаточно умен, чтобы распознать сигнал бедствия.

– Это кривая торможения, – говорю я им обоим. – Она замедляется. Снова и снова. Вот о чем послание.

Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

И, думаю, оно предназначено именно нам.

Мы кричим. Никаких проблем. А потом снова умираем, потому что какой смысл бодрствовать? Обладает ли эта громадная сущность интеллектом или нет, наш отклик достигнет ее лишь спустя десять миллионов корсеков. И только еще через семь миллионов, не раньше, мы получим ответ.

А пока можно с тем же успехом вернуться на кладбище. Отключить все желания и сомнения, сохранить оставшуюся жизнь для важных моментов. Избавиться от этого скудного тактического интеллекта, от влажно-глазого щенка, глядящего на меня как на волшебницу, которая вот-вот исчезнет в облаке дыма. Он открывает рот, и я разворачиваюсь и спешу в забвение.

Но ставлю будильник, чтобы проснуться в одиночестве.

Я немного нежусь в гробу, радуясь мелким древним победам. Шимпанзе – мертвый, почерневший глаз, слепо глядящий с потолка; за миллионы лет никто не удосужился соскрести углеродный нагар. Это в некотором смысле трофей, сувенир из ранних огненных дней нашей Великой Борьбы.

В этом невидящем пристальном взгляде по-прежнему что-то есть – приятное, надо полагать. Мне не хочется выходить туда, где нервы шимпанзе не подверглись тщательному прижиганию. Знаю, это глупо. Проклятая тварь уже в курсе, что я проснулась. Пусть здесь она слепа, глуха и бессильна, но нет способа скрыть энергию, которую крипта тратит на разморозку. И снаружи меня не поджидает отряд роботов с дубинками. В конце концов, сейчас у нас перемирие. Борьба продолжается, но теперь это холодная война; мы делаем необходимые па, гремим цепями, словно старые супруги, вознамерившиеся ненавидеть друг друга до конца времен.

После всех маневров и контрманевров истина такова: мы нужны друг другу. Поэтому я мою голову, чтобы избавиться от запаха тухлых яиц, и ступаю в молчаливые кафедральные проходы «Эри». Само собой, враг затаился в темноте, включает свет при моем приближении и выключает за моей спиной – но не нарушает тишину.

Дикс.

Странный парень. Конечно, нельзя ожидать, чтобы человек, родившийся и выросший на «Эриофоре», отличался образцовым душевным здоровьем, но Дикс даже не знает, на чьей он стороне. Такое впечатление, что он даже не знает, что нужно выбрать сторону. Будто он прочел исходные положения миссии и воспринял их всерьез, поверил в буквальные истины древних манускриптов: Млекопитающие и Машины трудятся вместе на протяжении веков, исследуя Вселенную! Объединенные! Сильные! К новым рубежам!

Ура!

Те, кто его воспитывал, не справились с задачей. Я их не виню: мало приятного, когда во время строительства у тебя под ногами болтается ребенок. Нас отбирали не за родительские качества. Даже если боты меняли подгузники, а ВР обеспечивала информационные дампы, вряд ли кого-то радовала перспектива общаться с младенцем. Лично я бы просто вышвырнула паршивца в шлюз.

Но даже я ввела бы его в курс дела.

В мое отсутствие что-то изменилось. Может, снова накалилась обстановка, война перешла в новую фазу. По какой-то причине дерганый пацан в этом не участвует. Интересно, по какой.

Интересно, а мне это вообще интересно?

Я прихожу в свою каюту, наслаждаюсь бесплатным обедом, мастурбирую. Через три часа после пробуждения расслабляюсь в салоне справа по носу.

– Шимп.

– Ты рано встала. – Вот и все, что он говорит.

Так и есть. Наш ответный крик еще даже не дошел до места назначения. Новые данные прибудут не раньше чем через два месяца.

– Покажи прямой входящий сигнал, – приказываю я.

DHF428 подмигивает мне с середины комнаты отдыха.

Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

Возможно. А может, прав шимпанзе, может, это чистая физиология. Может, в этом бесконечном цикле не больше разума, чем в сердцебиении.

Но внутри ритма кроется ритм, подмигивание в подмигивании.

От всего этого зудит мозг.

– Покажи временные ряды, – командую я. – По сотням.

Это действительно подмигивание. Диск 428-го темнеет неравномерно, он затмевается. Словно гигантское веко проходит по поверхности солнца, справа налево.

– По тысячам.

Хроматофоры, сказал шимпанзе. Но они открываются и закрываются несинхронно. Темнота пробегает по мембране волнами.

В моей голове вспыхивает слово: задержка.

– Шимп, эти пигментные волны. С какой скоростью они движутся?

– Около пятидесяти девяти тысяч километров в секунду.

Со скоростью мысли.

Если эта штука думает, значит, у нее есть логические схемы, синапсы – сеть чего-то. И если эта сеть достаточно велика, в ее центре должно быть я. Как у меня, как у Дикса. Как у шимпанзе. (Вот почему я посвятила время изучению этого вопроса, в первые бурные дни наших отношений. Познай врага своего и все такое.)

Суть в том, что я существует в диапазоне десятой доли секунды. Если размазать нас слишком тонким слоем – или разделить мозг пополам, например, перерубить высокоскоростное соединение, чтобы двум половинкам пришлось общаться в обход, – если нейронная архитектура рассеивается за пределы некой критической точки и путь из А в Б занимает у сигналов намного больше времени, система, ну, декогерирует. Две стороны мозга становятся двумя разными людьми с разными вкусами, разными планами, разным самовосприятием.

Я разбивается на мы.

Это правило касается не только людей, или млекопитающих, или даже Земли. Это правило применимо к любым контурам, которые обрабатывают информацию, как к тем, что мы уже знаем, так и к тем, что нам еще предстоит открыть.

Пятьдесят девять тысяч километров в секунду, говорит шимпанзе. Как далеко успевает распространиться сигнал по этой мембране за десятую корсека? Каким слоем размазано я по небесам?

Плоть огромна, плоть непостижима. Но дух, дух…

Дерьмо.

– Шимп. Если взять за основу среднюю нейронную плотность человеческого мозга, сколько синапсов приходится на круглый слой нейронов толщиной один миллиметр и диаметром пять тысяч восемьсот девяносто два километра?

– Два на десять в двадцать седьмой степени.

Я роюсь в базе в поисках того, с чем можно соотнести разум, раскинувшийся на тридцать миллионов квадратных километров: эквивалент двух квадриллионов человеческих мозгов.

Разумеется, то, что это создание использует в качестве нейронов, должно быть упаковано намного менее плотно; в конце концов, мы можем видеть сквозь него. Будем суперконсерваторами, предположим, что оно обладает одной тысячной вычислительной плотности человеческого мозга. Это…

Ладно, пусть будет одна десятитысячная синаптической плотности, это все равно…

Одна стотысячная. Легчайший намек на мыслящее мясо. Еще консервативней – и я приду к выводу, что его не существует.

Все равно двадцать триллионов человеческих мозгов.

Двадцать триллионов.

Я не знаю, что и думать. Это вам не простой инопланетянин.

Но ведь я не верю в богов.

Я сворачиваю за угол и врезаюсь в Дикса, который застыл, словно голем, посреди моей гостиной. Я подпрыгиваю почти на метр.

– Какого черта ты здесь делаешь?

Похоже, моя реакция его удивила.

– Хотел… поговорить, – наконец отвечает он.

– Никогда не входи в чужой дом без приглашения!

Он делает шаг назад, бормочет:

– Хотел, хотел…

– Поговорить. Разговаривают в общественных местах. На мостике, в салоне или… если уж на то пошло, ты мог просто вызвать меня.

Он медлит.

– Ты говорила… лицом к лицу. Говорила, культурная традиция.

Говорила. Но не здесь. Здесь мое место, моя личная каюта. Замки на дверях отсутствуют из соображений безопасности, а не для того, чтобы кто-то вошел ко мне и залег в засаде или застыл посреди комнаты, словно чертова мебель…

– И вообще, почему ты не спишь? – рявкаю я. – Мы должны спать еще два месяца.

– Попросил Шимпа разбудить меня, когда ты проснешься.

Гребаная машина.

– Почему ты не спишь? – спрашивает он, не собираясь уходить.

Я обреченно вздыхаю и падаю на ближайшую псевдоподию.

– Хотела просмотреть предварительные данные. – Очевидно, в одиночестве.

– И что?

Значит, не очевидно. Я решаю подыграть ему.

– Такое впечатление, что мы разговариваем с, э-э, островом. Диаметром почти шесть тысяч километров. По крайней мере, такова мыслящая часть. Окружающая мембрана практически пуста. То есть оно целиком живое. Целиком фотосинтезирует или делает нечто подобное. Надо полагать, оно питается. Только не знаю чем.

– Молекулярное облако, – говорит Дикс. – Органические соединения повсюду. Кроме того, оно накапливает вещества под оболочкой.

Я пожимаю плечами.

– Суть в том, что мозг не может быть больше определенного размера, а оно громадное. Оно…

– Невероятное, – бормочет он себе под нос.

Я поворачиваюсь к нему; псевдоподия принимает новую форму.

– Что ты имеешь в виду?

– Остров площадью двадцать восемь миллионов квадратных километров? Вся небесная сфера – семь квинтиллионов. Остров просто оказался между нами и четыреста двадцать восьмым. Вероятность этого – один к пятидесяти триллионам.

– Продолжай.

Он не может.

– Э-э, просто… просто невероятно.

Я закрываю глаза.

– Почему тебе хватает мозгов, чтобы не задумываясь проводить все эти расчеты в уме, но не хватает, чтобы прийти к очевидному выводу?

Снова этот паникующий взгляд животного на бойне.

– Не… я не…

– Это действительно невероятно. Астрономически невероятно, что мы случайно нацелились на единственное разумное пятно на сфере диаметром полторы а.е. Что означает…

Он молчит. Недоумение на его лице бесит меня. Мне хочется его ударить. Но в конце концов вспыхивает свет.

– Существует, э-э, не один остров? О! Таких островов много!

Это существо – часть команды. Почти наверняка когда-нибудь моя жизнь будет зависеть от него.

Мне становится страшно.

Я стараюсь оттолкнуть эту мысль.

– Вероятно, существует целая популяция этих созданий, заключенных в мембрану, ну, как цисты. Шимп не знает, сколько их, но раз мы до сих пор встретили только одно, наверное, они очень редки.