Лучшая фантастика XXI века (сборник) Уильямс Лиз

– Он… сам это предложил.

– Ясно.

– Чтобы мы могли поговорить, – добавляет Дикс.

– И о чем ты хочешь поговорить?

Он смотрит в пол и передергивает плечами.

Я встаю и иду к нему. Он напрягается, но я качаю головой, развожу руки.

– Все в порядке. В порядке.

Я откидываюсь на стену и сползаю, пока не оказываюсь рядом с ним на полу.

Мы сидим так некоторое время.

– Это было так давно, – наконец говорю я.

Он непонимающе смотрит на меня. Что «давно» значит здесь?

Я пытаюсь еще раз.

– Говорят, альтруизма не существует.

На секунду его глаза стекленеют, потом в них вспыхивает паника, и я осознаю, что он только что пытался по связи выяснить значение слова и не получил ответа. Значит, мы действительно одни.

– Альтруизм, – объясняю я. – Бескорыстность. Когда твой поступок невыгоден тебе, но выгоден кому-то другому. – Кажется, он понимает. – Говорят, каждый бескорыстный поступок в итоге сводится к манипулированию, или семейственности, или взаимному обмену, но это неправда. Я была бы…

Я зажмуриваюсь. Это труднее, чем я думала.

– Я была бы счастлива, просто зная, что с Каем все в порядке, что у Конни все хорошо. Даже если мне от этого нет никакой выгоды, даже если это наносит мне ущерб, даже если я никогда больше никого из них не увижу. Я бы отдала почти что угодно, лишь бы знать, что у них все нормально. Лишь бы поверить, что они…

Да, ты не видела ее на последних пяти стройках. Да, ваши с ним смены не совпадали со Стрельца. Они просто спят. Может, в следующий раз.

– Поэтому ты не смотришь, – медленно произносит Дикс. На его нижней губе пузырится кровь; он не обращает внимания.

– Мы не смотрим.

Только я посмотрела, и теперь их нет. Их обоих нет. Остались лишь крошечные нуклеотиды, извлеченные из неисправной системы, которые шимпанзе переработал в моего дефективного, плохо адаптированного сына.

Мы единственные теплокровные существа на тысячи световых лет, а мне так одиноко.

– Прости, – шепчу я, наклоняюсь вперед и слизываю кровь с его распухших, окровавленных губ.

На Земле – когда Земля еще существовала – были маленькие животные, кошки. У меня жил кот. Я могла часами смотреть, как он спит: его лапы, усы и уши бешено подергивались, словно он преследовал воображаемую добычу в мире, придуманном его спящим мозгом.

Мой сын выглядит точно так же, когда шимпанзе вползает в его сны.

Эта метафора слишком буквальна: кабель входит в голову Дикса, словно паразит; старомодное оптоволокно, ведь беспроводной опции больше нет. Точнее, это напоминает принудительное кормление: яд проникает в голову Дикса, не сочится наружу.

Меня здесь быть не должно. Ведь я только что устроила истерику по поводу вторжения в мое личное пространство. (Только что. Двенадцать световых дней назад. Все относительно.) Но на мой взгляд, у Дикса нет личного пространства: ни украшений на стенах, ни произведений искусства или хобби, ни охватывающей консоли. Секс-игрушки, которые есть в каждой каюте, скучают на полках; если бы не последние события, я бы предположила, что он принимает препараты, подавляющие половое влечение.

Что я делаю? Это некий извращенный материнский инстинкт, рудиментарное проявление плейстоценовой материнской подпрограммы? Неужели я настолько роботизирована, неужели мозговой ствол отправил меня сюда охранять моего ребенка?

Охранять моего полового партнера?

Любовник или личинка, значения это не имеет: его каюта – пустая скорлупа, здесь нет ничего от Дикса. На псевдоподии лежит его покинутое тело, пальцы подергиваются, глаза бегают под сомкнутыми веками – компенсаторная реакция на то, что испытывает его сознание.

Они не знают, что я здесь. Шимпанзе не знает, потому что мы выжгли его любопытные глазенки триллион лет назад, а мой сын не знает, потому что… потому что для него сейчас здесь просто не существует.

Что мне о тебе думать, Дикс? Во всем этом нет никакого смысла. Даже твой язык тела таков, словно ты вырос в колбе, но я не первый человек, которого ты встретил. Ты вырос в хорошей компании, с людьми, которых я знаю, людьми, которым я доверяю. Доверяла. Почему ты оказался на той стороне? Как они позволили тебе ускользнуть?

И почему не предупредили меня?

Да, существуют правила. Существует угроза вражеского шпионажа долгими мертвыми ночами, существует угроза… других потерь. Но это беспрецедентное событие. Кто-то должен был оставить хоть что-то, подсказку, спрятанную в метафоре, слишком тонкой для простого умишка…

Хотела бы я подключиться к этой трубке, увидеть, что ты видишь сейчас. Конечно, я не могу так рисковать. Я выдам себя, как только попытаюсь взять пробы чего-то сложнее базовых бодов, и…

Погоди.

Скорость передачи данных слишком низкая. Ее не хватит даже для графики высокого разрешения, не говоря уже о тактильных и обонятельных ощущениях. Твой мир – простой каркас, в лучшем случае.

И все же твои пальцы, твои глаза… словно у кошки, которой снятся мыши и яблочные пироги. Словно у меня, когда я воскрешала давно утраченные океаны и горные вершины Земли, прежде чем поняла, что жить в прошлом – еще один способ умереть в настоящем. Если верить скорости передачи, это в лучшем случае тестовый шаблон; если верить телу, это целый мир. Как этой машине удалось выдать жидкую похлебку за роскошный пир?

И зачем ей это делать? Мозг лучше схватывает данные, когда их можно схватить, и попробовать на вкус, и услышать; он заточен под более богатые нюансы, нежели сплайны и диаграммы рассеивания. Самый сухой технический инструктаж эротичней того, что ты получаешь. Зачем работать со схемами, когда в твоем распоряжении масляные краски и голограммы?

Зачем что-то упрощать? Чтобы сократить набор переменных. Чтобы управлять неуправляемым.

Кай и Конни. Вот два набора запутанных, неуправляемых данных. До несчастного случая. До упрощения сценария.

Кто-то должен был предупредить меня о тебе, Дикс.

Возможно, кто-то пытался.

И вот случилось так, что мой сын покидает гнездо, одетый в жучий панцирь, и отправляется на прогулку. Он не один; на поверхность корпуса «Эри» его сопровождает робот шимпанзе – вдруг Дикс поскользнется и упадет в звездное прошлое?

Может, это так и останется простой тренировкой, может, этот сценарий – катастрофический отказ систем управления, отключение шимпанзе и его дублеров, когда все техническое обслуживание внезапно обрушится на плечи из плоти и крови – лишь генеральная репетиция кризиса, который никогда не наступит. Но в рамках жизни вселенной гарантирован самый невероятный сценарий, поэтому мы тренируемся. Практикуемся. Задерживаем дыхание и выходим наружу. У нас жесткий график: на такой скорости смещенное в фиолетовую область фоновое излучение убивает за считаные часы даже в скафандре.

Миры родились и погибли с тех пор, как я в последний раз использовала связь в своей каюте.

– Шимп.

– Всегда на месте, Сандэй. – Спокойно, легко, приветливо. Непринужденный ритм психопата со стажем.

– Я знаю, что ты затеял.

– Не понимаю.

– Думаешь, я не вижу, что происходит? Ты готовишь новую смену. Старая гвардия причиняла тебе слишком много беспокойства, поэтому ты решил начать с нуля с теми, кто не помнит прежних дней. Людьми, которых ты… ты упростил.

Шимпанзе молчит. Камера дрона показывает Дикса, пробирающегося среди нагромождений базальтового и металлического матриксного композита.

– Но ты не можешь вырастить человеческого ребенка, в одиночку – не можешь.

Я знаю, что он пытался: Дикс появился в списке экипажа лишь подростком, просто пришел в один прекрасный день, и никто ничего не спросил, потому что никто никогда…

– Посмотри, во что ты его превратил. Ему прекрасно удаются условные «если… то». Ему нет равных в вычислениях и исполнительных циклах. Но он не может думать. Не может совершить простейший интуитивный прыжок. Ты словно один из тех… – Я вспоминаю земной миф из времен, когда чтение еще не казалось бесполезной тратой жизни. – Один из тех волков, что пытались вырастить человеческого ребенка. Ты можешь научить его передвигаться на ладонях и коленях, можешь рассказать об устройстве стаи, но ты не можешь объяснить ему, как ходить на двух ногах, или говорить, или быть человеком, потому что ты слишком глуп, Шимп, и ты наконец это понял. И свалил его на меня. Ты думаешь, что я могу все исправить.

Я делаю глубокий вдох и следующий ход.

– Но он для меня – пустое место. Ты понимаешь? Хуже, чем пустое место: он ответственность. Он шпион, глупая трата кислорода. Назови хоть одну причину, почему бы мне не подержать его снаружи, пока не сварится.

– Ты его мать, – говорит шимпанзе, ведь шимпанзе прочел все про семейственность и слишком глуп, чтобы разобраться в нюансах.

– Ты идиот.

– Ты его любишь.

– Нет. – Ледяной комок растет у меня в груди. Мой рот произносит слова, они выверены и уравновешены. – Я не способна никого любить, ты, безмозглая машина. Поэтому я здесь. Ты действительно считаешь, что твою драгоценную бесконечную миссию доверили бы крошечным стеклянным куколкам, нуждающимся в отношениях?

– Ты его любишь.

– Я могу убить его в любой момент. И так и сделаю, если ты не подвинешь портал.

– Я тебя остановлю, – мягко говорит шимпанзе.

– Нет проблем. Просто передвинь портал, и мы оба получим желаемое. Или продолжай упрямиться и попытайся увязать свои потребности в материнском участии с моим твердым намерением сломать мелкому говнюку шею. Нам еще долго лететь, шимпанзе. Кто знает, может, тебе не удастся так легко вычеркнуть меня из уравнения, как Конни и Кая.

– Ты не можешь прервать миссию, – отвечает он почти кротко. – Ты уже пробовала.

– Речь не о том, чтобы прервать миссию. Речь о том, чтобы всего лишь немного ее замедлить. Твой оптимальный сценарий больше не обсуждается. Теперь единственный способ закончить портал – спасти Остров либо убить твой прототип. Выбирай.

Посчитать затраты-выгоды несложно. Шимпанзе справится с этим в мгновение ока. Но он не отвечает. Молчание затягивается. Готова спорить, он ищет другой выход. Обходной путь. Изучает исходные условия, пытается решить, серьезны ли мои намерения, действительно ли все его книжные знания о материнской любви столь необоснованны. Наверное, вычисляет частоты убийств внутри семей за историю человечества, высматривает лазейку. Которая вполне может существовать. Но шимпанзе – не я, он – простая система, пытающаяся постичь более сложную, и это дает мне преимущество.

– Ты будешь передо мной в долгу, – наконец говорит он.

Я с трудом сдерживаю смех.

– Что?

– Или я скажу Диксону, что ты угрожала убить его.

– Валяй.

– Ты не хочешь, чтобы он знал.

– Мне плевать, знает он или нет. Ты что, думаешь, он попытается убить меня в ответ? Думаешь, я утрачу его любовь? – Я подчеркиваю последнее слово, чтобы показать его нелепость.

– Ты утратишь его доверие. Вы должны доверять друг другу.

– Ну конечно. Доверие. Чертова основа всей этой миссии!

Шимпанзе молчит.

Некоторое время спустя я говорю:

– Чисто теоретически, предположим, я соглашусь. Что именно я буду тебе должна?

– Одолжение, – отвечает шимпанзе. – В будущем.

Мой сын безмятежно парит среди звезд, пока решается его судьба.

Мы спим. Шимпанзе вносит небольшие корректировки в миллиард незначительных траекторий. Я ставлю будильник на каждые две недели, сжигаю небольшую часть свечи на случай, если враг снова пытается обмануть меня, но вроде бы все в порядке. DHF428 приближается прыжками, как в покадровой съемке жизни, словно бусина на невидимой нити. Справа по борту появляются фабричные постройки: рафинировочные заводы, резервуары и нанофабрики, рои фон Нейманов, которые скрещиваются, и пожирают друг друга, и перерабатывают в экраны и контуры, буксиры и запасные части. Утонченнейшая кроманьонская технология мутирует и метастазирует по вселенной, будто бронированная раковая опухоль.

И между нею и нами висит мерцающей вуалью радужная жизнь, хрупкая, бессмертная и невообразимо чужая, по сравнению с самим фактом существования которой все, чего добился мой вид, кажется грязью и дерьмом. Я никогда не верила в богов, во всеобщее добро или абсолютное зло. Верила только: что-то работает, а что-то нет. Все прочее – дым и зеркала, обман, чтобы управлять пешками вроде меня.

Но я верю в Остров, потому что не должна верить. Его не нужно принимать на веру. Он высится перед нами, его существование – эмпирический факт. Я никогда не прочту его мыслей, никогда не узнаю подробностей его происхождения и эволюции. Однако я могу видеть его: массивный, невероятный, настолько нечеловеческий, что он обязан быть лучше нас, лучше всего, чем мы когда-либо сможем стать.

Я верю в Остров. Ради его спасения я рискнула жизнью собственного сына. Я бы убила его, чтобы отомстить за гибель Острова.

И еще могу убить.

Впервые за миллионы впустую потраченных лет я наконец-то совершила что-то достойное.

Последний отрезок.

Передо мной возникают сетки внутри сеток, завораживающее бесконечное уменьшение прицелов, сосредоточенных на мишени. Даже сейчас, за минуты до запуска, нерожденный портал так далеко от нас, что мы его не видим. Нашу цель не засечь невооруженным глазом. Мы слишком быстро пройдем сквозь игольное ушко, она останется позади прежде, чем мы успеем это осознать.

Или, если корректировки курса сбились хотя бы на волосок – если триллионокилометровая кривая сдвинулась хотя бы на тысячу метров, – мы погибнем. Прежде чем успеем это осознать.

Инструменты докладывают, что мы идем точно по курсу. Шимпанзе говорит, что мы идем точно по курсу. «Эриофора» падает вперед, ее полет сквозь пустоту бесконечен благодаря магическим образом смещенной массе.

Я переключаюсь на вид с камеры дрона впереди. Это окно в историю – даже сейчас есть запаздывание на несколько минут, – но с каждым корсеком прошлое и настоящее все ближе. Новый портал – зловещая тень на фоне звезд, огромный разинутый рот, созданный для того, чтобы пожирать саму реальность. Фоны, рафинировочные заводы, конвейеры стоят по бокам вертикальными колоннами: их работа окончена, теперь они бесполезны и скоро будут уничтожены. Почему-то мне их жалко. Как обычно. Мне бы хотелось забрать их с собой, использовать для следующей стройки – но экономические законы нерушимы и гласят, что дешевле использовать инструменты один раз и выкинуть.

Это правило шимпанзе принимает намного ближе к сердцу, чем мы ожидали.

Зато мы пощадили Остров. Мне бы хотелось задержаться на некоторое время. Первый контакт с действительно чужим разумом – и чем мы обменялись? Регулировочными сигналами. О чем размышляет Остров, когда не умоляет сохранить ему жизнь?

Я думала спросить. Думала проснуться, когда задержка превратится из непреодолимого препятствия в легкое неудобство, думала разработать некий язык, который охватил бы истины и философии сознания, превышающего все человечество. Что за детская фантазия. Остров слишком далек от гротескных дарвиновских процессов, сформировавших мою плоть. Общность и единение разумов невозможны.

Ангелы не беседуют с муравьями.

До запуска меньше трех минут. Я вижу свет в конце туннеля. «Машина времени» «Эри» уже почти не заглядывает в прошлое, я могу задержать дыхание на те секунды, что разделяют тогда и сейчас. По-прежнему на курсе, согласно всем источникам.

Резервуар пищит.

– Пойман сигнал, – сообщает Дикс, и действительно, в глубинах резервуара вновь мигает солнце. Мое сердце сбивается с ритма: неужели ангел все-таки заговорит с нами? Поблагодарит? Подскажет средство от тепловой смерти?

Но…

– Источник перед нами, – шепчет Дикс. – Мы недостаточно подвинули портал.

– Достаточно, – возражаю я. Мы подвинули его точно на расстояние, указанное Островом.

– Он перед нами! Взгляни на солнце!

– Взгляни на сигнал! – отвечаю я.

Он не имеет ничего общего с регулировочными сигналами, которым мы досконально следовали последние три триллиона километров. Он почти… хаотичный. Внезапный, панический. Неожиданный изумленный вопль существа, которое застали врасплох и которое не успевает отреагировать. И хотя я никогда прежде не видела такого набора точек и завитков, я знаю, что они говорят.

Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

Мы не останавливаемся. Ни одна сила во вселенной не может хотя бы замедлить нас. Прошлое сливается с настоящим; наносекунду спустя «Эриофора» ныряет в середину портала. Невообразимая масса ее холодного черного сердца цепляет некое дальнее измерение, тащит его, кричащее, в здесь и сейчас. Активированный портал взрывается за нами, расцветает колоссальной ослепительной короной, каждая длина волны которой смертельна для всего живого. Наши кормовые фильтры захлопываются.

Испепеляющий волновой фронт преследует нас в темноте, как тысячу раз прежде. Со временем родовые схватки утихнут. Червоточина успокоится в своем ошейнике. И возможно, мы еще будем достаточно близко, чтобы увидеть новое необыкновенное чудовище, выходящее из магического портала.

Интересно, заметишь ли ты труп, оставшийся после нас?

– Может, мы что-то упускаем, – говорит Дикс.

– Мы упускаем почти все, – отвечаю я.

Позади DHF428 смещается в красную область. Мигают линзовые артефакты; портал стабилизировался, и червоточина работает, выдувая из своего гигантского металлического рта радужный пузырь света, и пространства, и времени. Мы оглядываемся назад до самой рэлеевской границы[71], после которой это теряет смысл.

Пока из портала ничего не вышло.

– Может, наши числа были неправильными, – говорит Дикс. – Может, мы ошиблись.

Числа были правильными. Я перепроверила их меньше часа назад. Просто у Острова были… враги, надо полагать. Или жертвы.

Однако в одном я не ошиблась. Эта сволочь была умной. Заметить нас, придумать способ общения, использовать нас в качестве оружия, превратить угрозу собственному существованию в…

Полагаю, мухобойка – подходящее слово.

– Может, там шла война, – бормочу я. – Может, он хотел забрать себе территорию. Или это была просто… семейная ссора.

– Может, он не знал, – предполагает Дикс. – Может, думал, что по этим координатам никого нет.

С чего ты так решил, гадаю я. Какое тебе до этого дело? А потом понимаю: ему нет никакого дела, по крайней мере, до Острова. Он придумывает эти оптимистичные альтернативы не для себя.

Мой сын пытается меня утешить.

Но я не нуждаюсь в утешении. Я была дурой. Поверила в жизнь без конфликтов, в сознание без греха. Ненадолго погрузилась в чудесный мир, где жизнь была бескорыстной и альтруистичной, где существа не боролись за выживание, не приносили в жертву других. Я обожествила то, чего не смогла постичь, то, что в действительности оказалось очень даже постижимым.

Но теперь мне легче.

Все закончилось: еще одна стройка, еще одна отметка, еще один незаменимый кусочек жизни, что не приблизит нас к выполнению задачи. Наш успех не имеет значения. Качество нашей работы не имеет значения. Миссия выполнена – бессмысленная фраза на «Эриофоре», в лучшем случае – ироничный оксюморон. Однажды мы можем потерпеть неудачу, но финишной прямой у нас нет. Мы будем лететь вечно, будем ползти по вселенной, словно муравьи, волоча за собой твое проклятое супершоссе.

Мне по-прежнему нужно многому научиться.

По крайней мере, рядом со мной сын, который будет меня учить.