Лучшая фантастика XXI века (сборник) Уильямс Лиз

Теперь он хмурится иначе.

– Почему Шимп?

– То есть?

– Почему его зовут Шимп?

– Мы зовем его шимпанзе, потому что первый шаг к очеловечиванию предмета – дать ему имя.

– Я посмотрел. Шимпанзе – глупое животное.

– Вообще-то, кажется, шимпанзе были весьма умны, – вспоминаю я.

– Но не как мы. Они даже не умели разговаривать. А Шимп умеет. Он гораздо умнее тех животных. Это имя… это оскорбление.

– А какое тебе дело?

Он просто смотрит на меня.

Я вскидываю руки.

– Ладно, он не шимпанзе. Мы его так прозвали, потому что у него примерно такое же синаптическое число.

– То есть вы дали ему маленький мозг, а теперь жалуетесь, что он глупый.

Мое терпение на исходе.

– Ты к чему-то клонишь или просто вдуваешь углекислый газ в…

– Почему не сделать его умнее?

– Потому что невозможно предсказать поведение системы, которая сложнее тебя. И если хочешь, чтобы проект шел по накатанной дорожке после того, как тебя не станет, не следует вручать вожжи тому, что гарантированно обзаведется собственными планами.

Иисус на палочке, неужели никто не рассказал ему про закон Эшби?![67]

– То есть ему сделали лоботомию, – секунду спустя говорит Дикс.

– Нет. Его не превратили в идиота, его создали идиотом.

– Может, он умнее, чем ты думаешь. Если ты такая умная, и у тебя свои планы, почему он до сих пор главный?

– Не льсти себе, – говорю я.

– Что?

Я мрачно усмехаюсь.

– Ты всего лишь следуешь приказам других систем, которые намного сложнее тебя.

Нужно отдать им должное: чертовы руководители проекта мертвы миллиарды лет, но продолжают дергать за ниточки.

– Я не… я следую?..

– Прости, милый. – Я ласково улыбаюсь моему сыну-придурку. – Я обращалась не к тебе. А к той твари, которая заставляет твой рот производить все эти звуки.

Дикс становится белее моих трусиков.

Хватить притворяться.

– На что ты надеялся, шимпанзе? Что заставишь эту марионетку вторгнуться в мое жилище, и я ничего не замечу?

– Нет… я не… это я. – У Дикса заплетается язык. – Я говорю.

– Он тебя подталкивает. Ты хоть знаешь, что такое «лоботомия»? – Я с отвращением трясу головой. – Думаешь, я забыла, как работает интерфейс, лишь потому, что мы все выжгли свой? – По его лицу расползается карикатурное изумление. – Слушай, даже не пытайся! Ты был на других стройках и не можешь не знать. И ты прекрасно знаешь, что мы отключили внутреннюю связь, иначе бы ты сюда не проник. И твой господин и повелитель ничего не может с этим поделать, потому что мы нужны ему, и поэтому мы достигли, так сказать, соглашения.

Я не кричу. Мой голос холоден, но спокоен. И все-таки Дикс отшатывается от меня.

Я понимаю, что это шанс.

Я позволяю голосу немного оттаять и мягко говорю:

– Знаешь, ты тоже можешь это сделать. Сжечь свою связь. Я даже разрешу тебе прийти сюда снова, если захочешь. Чтобы… поговорить. Но не с этой тварью у тебя в голове.

На его лице паника, и, как ни странно, мне от этого больно.

– Не могу, – стонет он. – Как мне учиться, как тренироваться? Миссия…

Я действительно не знаю, кто из них говорит, поэтому отвечаю обоим:

– Есть несколько способов выполнять миссию. У нас достаточно времени, чтобы испробовать их все. Дикс может вернуться, но в одиночестве.

Они делают шаг ко мне. Еще один. Дрожащая рука поднимается, словно желая коснуться меня, на кривобоком лице выражение, которого я не могу понять.

– Но я твой сын, – говорят они.

Я даже не тружусь отвечать.

– Убирайся из моего дома.

Человек-перископ. Троянский Дикс. Это что-то новенькое.

Шимпанзе еще ни разу не предпринимал столь откровенных шагов, когда мы бодрствовали. Обычно он ждет, пока мы уснем, прежде чем вторгаться на нашу территорию. Я представляю особых дронов, которых не видел ни один человек, изготовленных в долгие, темные века между стройками; представляю, как они роются в ящиках и выглядывают из зеркал, обрабатывают переборки рентгеновскими лучами и ультразвуком, терпеливо обыскивают катакомбы «Эриофоры», миллиметр за бесконечным миллиметром, высматривая тайные послания, которыми мы можем обмениваться сквозь время.

Доказательств нет. Мы ставили ловушки и сигнальные устройства, которые могли бы сообщить о проникновении, но так и не получили свидетельств того, что их кто-то потревожил. Разумеется, это ничего не значит. Может, шимпанзе и глуп, но он хитер, а миллиона лет достаточно, чтобы просчитать все вероятности при помощи простой грубой силы. Зарегистрировать каждую пылинку; совершить свои грязные дела; вернуть все как было.

Мы слишком умны, чтобы переговариваться сквозь эоны. Ни зашифрованных стратегий, ни дальних любовных посланий, ни многословных открыток с древними перспективами, давным-давно скрывшимися в красном смещении. Мы храним все в голове, куда не может проникнуть враг. Есть негласное правило: разговаривать только лицом к лицу.

Бесконечные глупые игры. Иногда я почти забываю о вражде. Теперь она кажется такой обычной по сравнению с бессмертием.

Может, для вас это ничего не значит. Может, для вас бессмертие – вчерашний день. Но я не могу даже представить, что это такое, хотя пережила многие миры. У меня есть лишь мгновения, две-три сотни лет, раскиданные по жизни вселенной. Я могу стать свидетелем любой временной точки, сотен тысяч временных точек, если нарежу свою жизнь достаточно тонко, но я не увижу всего. Я не увижу мельчайшей доли.

Моя жизнь закончится. Я должна выбирать.

Когда в полной мере осознаешь сделку, которую заключил – десять-пятнадцать строек, – когда компромисс перестает быть просто знанием и проникает в кости, глубоко, словно рак, становишься скопидомом. С этим ничего нельзя поделать. Ты сводишь моменты бодрствования к минимуму: их едва хватает, чтобы присмотреть за стройкой, спланировать последний ход против шимпанзе; едва хватает (если ты еще нуждаешься в контакте с людьми), чтобы заняться сексом, прижаться к кому-то и получить немного теплого звериного утешения в бесконечной тьме. А потом ты бежишь обратно в крипту, чтобы сохранить остатки человеческой жизни в разворачивающемся перед тобой космосе.

Было время для учебы. Время для сотен диссертаций, спасибо лучшим обучающим технологиям троглодитов. Меня это не интересовало. Зачем сжигать мою крошечную свечу под литанию простых фактов, зачем тратить драгоценную, вечную, конечную жизнь? Только дурак предпочтет книги виду на Останки Кассиопеи, хотя разглядеть эту хрень можно только в ложных цветах.

Но сейчас, сейчас я хочу знать. Это создание, кричащее сквозь космос, массивное, как Луна, широкое, как Солнечная система, слабое и хрупкое, как крылышко насекомого, – я охотно потрачу немного жизни, чтобы раскрыть его секреты. Как оно устроено? Как может жить здесь, на границе абсолютного нуля, как может думать? Каким огромным, непостижимым интеллектом оно должно обладать, чтобы засечь нас за половину светового года, чтобы предсказать природу наших глаз и инструментов, чтобы отправить сигнал, который мы можем не только заметить, но и понять?

И что произойдет, когда мы пролетим сквозь него на одной пятой скорости света?

По пути в кровать я перебираю в памяти последние открытия, и ответ прежний: ничего. В чертовой штуковине и так полно дыр. Кометы, астероиды, обычный протопланетарный мусор проносится сквозь эту систему, как и через все прочие. ИК показывает рассеянные пузыри медленной дегазации по всему периметру, где мягкий парообразный внутренний вакуум просачивается в более твердое наружное вещество. Даже если мы пронесемся прямиком сквозь центр мыслящей части, вряд ли это огромное создание почувствует хоть что-то. На такой скорости мы пролетим насквозь и исчезнем слишком быстро, чтобы потревожить даже слабую инерцию миллиметровой мембраны.

И все же. Остановитесь. Остановитесь. Остановитесь.

Конечно, дело не в нас. Дело в том, что мы строим. Рождение портала – жестокий, болезненный процесс, насилие над пространством и временем, продуцирующее гамма-лучи и рентгеновское излучение, как микроквазар. Любая плоть, что окажется в белой зоне, мгновенно обратится в пепел, и никакое экранирование не поможет. Вот почему мы никогда не притормаживаем, чтобы сделать фотографии.

По крайней мере, такова одна из причин.

Разумеется, мы не можем остановиться. Не можем даже изменить курс, разве что на бесконечно малую величину. «Эри» парит среди звезд, словно орел, но мгновенная управляемость у нее – как у свиньи; измени курс даже на десятую долю градуса – и получишь серьезную аварию на двух десятых скорости света. Полградуса разорвет нас пополам; может, корабль и вкрутится в новую траекторию, но сжатая масса из его брюха полетит дальше, прямиком сквозь эту сверхструктуру, не почувствовав ее.

Даже правильные сингулярности имеют свои предпочтения. И не любят перемен.

Мы воскресаем вновь, и Остров завел другую песню.

Он перестал просить нас остановиться, остановиться, остановиться, как только наш лазер достиг его передней кромки. Теперь он говорит нечто совсем иное: темные дефисы плывут по его шкуре, пигментные стрелки, сходящиеся к некому фокусу, словно спицы колеса к ступице. Само «яблочко» скрыто и неявно, далеко от яркого фона 428-го, но нетрудно экстраполировать точку сходимости в шести световых секундах по правому борту. Там есть что-то еще: тень, в общем приближении круглая, бегущая по одной из спиц, словно бусина по нитке. Тень тоже перемещается вправо, выходит за край импровизированной сцены Острова, вновь появляется в исходной точке и повторяет путешествие.

Координаты этой точки точно совпадают с местом, в котором наш корабль через четыре месяца пройдет сквозь мембрану. Прищурившийся бог сможет увидеть на той стороне дронов и балки растущей конструкции, уже принимающей очертания огромного составного тора: Обруч Хокинга.

Послание столь очевидно, что даже Дикс понимает его.

– Хочет, чтобы мы подвинули портал… – В его голосе замешательство. – Но откуда ему знать, что мы его строим?

– Фоны пролетели сквозь него, – говорит шимпанзе. – Должно быть, он это почувствовал. У него есть фотопигменты. Возможно, он видит.

– И, возможно, лучше нас, – добавляю я.

Даже при помощи камер-обскур можно быстро получить изображение высокого разрешения, если распределить их по площади тридцать миллионов квадратных километров.

Но Дикс морщится.

– Ну, увидел кучу фонов. Отдельные части еще не собраны. Откуда ему знать, что мы строим что-то опасное?

Оттуда, что он очень, очень умен, глупое ты дитя. Неужели сложно поверить, что этот, этот… организм – слишком слабое слово… может представить, как недостроенные куски соединяются вместе, может взглянуть на наши палочки и камушки и сразу понять, к чему идет дело?

– Может, он уже видел портал, – предполагает Дикс. – Как думаешь, нет ли тут еще одного?

Я качаю головой.

– Мы бы уже заметили линзовые артефакты.

– Ты когда-нибудь встречалась с чем-то подобным?

– Нет.

Мы всегда были одни, на протяжении всех эпох. Мы всегда убегали, чтобы избежать встреч.

И всегда от собственных детей.

Я провожу расчеты.

– Сто восемьдесят два дня до оплодотворения. Если действовать сейчас, достаточно подправить курс на несколько минут, чтобы изменить координаты. Ничего опасного. Конечно, чем дольше мы ждем, тем сложнее становится маневр.

– Мы не можем этого сделать, – говорит шимпанзе. – Мы разминемся с порталом на два миллиона километров.

– Перемести портал. Перемести всю чертову стройку. Рафинировочные заводы, фабрики, чертовы камни. Пары сотен метров в секунду хватит, если отправить команду сейчас. Нам даже не придется приостанавливать строительство, мы можем строить на лету.

– Каждый затронутый вектор расширит вложенные доверительные интервалы строительства. Это выведет риск ошибки за допустимые пределы, безо всякой выгоды.

– А как насчет того, что у нас на пути – разумное существо?

– Я уже принял к сведению потенциальное присутствие разумной инопланетной жизни.

– Во-первых, ничего потенциального в ней нет. Она прямо у тебя под носом. И сохранив курс, мы ее раздавим.

– Мы держимся на безопасном расстоянии от всех планетарных тел в зоне Златовласки. Мы не видели свидетельств существования технологий для космических путешествий. Нынешнее местоположение стройки соответствует всем охранным критериям.

– Потому что люди, сочинившие эти твои критерии, не ожидали наткнуться на живую сферу Дайсона![68]

Однако я впустую сотрясаю воздух и прекрасно это понимаю. Шимпанзе может миллионы раз решить свои уравнения, но если в них нельзя вставить переменную, что тут поделаешь?

Было время, прежде чем ситуация приняла паршивый оборот, когда мы имели возможность перепрограммировать эти параметры. Прежде чем обнаружили, что мятеж входил в число событий, которые предвидели руководители.

Я пробую сменить тактику.

– Введи поправку на потенциальную угрозу.

– Свидетельств угрозы не обнаружено.

– Взгляни на синаптическое число! У этой штуки вычислительная мощность больше, чем у всей цивилизации, что нас сюда послала. Думаешь, что-то может быть таким умным и древним – и не уметь защищаться? Мы полагаем, что оно просит нас передвинуть портал. А если это не просьба? Если она просто дает нам шанс уйти, прежде чем взять инициативу в свои руки?

– У нее нет рук, – сообщает мне Дикс с другой стороны резервуара, и это не сарказм. Это глупость, и мне хочется врезать ему по лицу.

Я пытаюсь говорить спокойно.

– Может, они ей не нужны.

– И что она сделает, заморгает нас до смерти? У нее нет оружия. Она даже не контролирует всю мембрану. Сигнал распространяется слишком медленно.

– Мы не знаем. Вот что я хочу сказать. Мы даже не попытались это выяснить. Мы – чертова дорожная бригада, все, что у нас есть, – это строительные фоны, которых мы заставили заниматься исследованиями. Мы можем определить базовые физические параметры, но мы не знаем, как мыслит эта штука, какой естественной защитой она может обладать…

– Что тебе нужно выяснить? – спрашивает шимпанзе спокойным, рассудительным голосом.

Мы ничего не можем выяснить! – хочу крикнуть я. Придется обходиться тем, что есть! К тому времени как фоны сумеют построить нужные объекты, точка невозврата будет пройдена! Чертова идиотская машина, мы вот-вот убьем существо, которое мудрее всего человечества, и ты не хочешь просто немного сдвинуть нашу трассу на свободный участок?

Но если я это скажу, шансы Острова на выживание станут из низких нулевыми. Поэтому я хватаюсь за единственную оставшуюся соломинку: может, имеющихся данных достаточно. Если мы не в состоянии получить новую информацию, может, сгодится анализ старой.

– Мне нужно время, – говорю я.

– Конечно, – отвечает шимпанзе. – Сколько угодно.

Шимпанзе мало убить это существо. Шимпанзе хочет еще и потоптаться по нему.

Под предлогом помощи в моих исследованиях он пытается разобрать остров, разбить на составляющие и загнать в рамки паршивых земных прецедентов. Шимпанзе рассказывает мне о земных бактериях, которые благоденствуют при 1,5 миллиона рад и не обращают внимания на высокий вакуум. Он показывает картинки с неубиваемыми крошечными тихоходками, что могут свернуться клубком и дремать на грани абсолютного нуля, чувствуя себя как дома и в глубоких океанских впадинах, и в глубоком космосе. Кто знает, как далеко могли зайти эти маленькие беспозвоночные, оставшись без планеты, имея в запасе достаточно времени и возможностей? Может, они пережили гибель родного мира, держались вместе, стали колонией?

Какая чушь.

Я получаю доступную информацию. Исследую алхимию, посредством которой фотосинтез превращает свет, газ и электроны в живую ткань. Знакомлюсь с физикой солнечного ветра, что надувает пузырь, высчитываю нижние метаболические пределы для жизненной формы, которая отфильтровывает небесную органику. Дивлюсь скорости мыслей этого существа: почти такие же быстрые, как полет «Эри», на порядки быстрее нервных импульсов любого млекопитающего. Возможно, некий органический сверхпроводник, нечто, что почти без сопротивления передает охлажденные электроны там, в ледяной пустоте.

Я знакомлюсь с фенотипической пластичностью и неустойчивым приспособлением, этим случайным мягким фокусом эволюции, который позволяет видам существовать во враждебной среде и проявлять новые умения, не требовавшиеся дома. Быть может, именно таким образом организм, лишенный естественных врагов, способен обрести зубы и клыки, а также желание пускать их в ход. Жизнь Острова зависит от его способности убить нас; я должна найти хоть что-то, что превратит его в угрозу.

Но во мне растет подозрение, что я обречена на провал, ведь жестокость, как я начинаю понимать, – явление планетарное.

Планеты – суровые родители эволюции. Сама их поверхность способствует войнам, сосредоточению ресурсов в компактных защищенных зонах, за которые можно драться. Сила тяжести заставляет тратить энергию на сосудистые системы и поддерживающий скелет, заставляет неусыпно противостоять бесконечной садистской кампании по расплющиванию. Один неверный шаг со слишком высокого насеста – и вся твоя ценная архитектура разобьется вдребезги. И даже если ты победишь в этой схватке, соорудишь неуклюжий армированный каркас, чтобы выпрямиться в полный рост, сколько ты проживешь, прежде чем твой мир притянет астероид или комету, которая низвергнется с небес и обнулит твой таймер? Неудивительно, что мы выросли, считая жизнь борьбой, нулевую сумму – законом божьим, а будущее – достоянием тех, кто подмял под себя соперника.

Здесь – совсем другие правила. Космос безмятежен: ни дуэлей и сезонных циклов, ни ледниковых периодов и глобального потепления, ни бешеных метаний между жарой и холодом, затишьем и бурей. Здесь много предшественников жизни: на кометах и астероидах, в туманностях, раскинувшихся на сотни световых лет. Молекулярные облака пропитаны органической химией и жизнетворным излучением. Их колоссальные пылевые крылья нагреваются, испуская инфракрасные лучи, выделяют твердые частицы, дают начало звездным колыбелям, назвать которые смертоносными может лишь убогий беженец со дна гравитационного колодца.

Здесь Дарвин – абстракция, забавная диковина. Этот Остров перечеркивает все, что мы когда-либо знали о механизмах жизни. Питающийся энергией солнца, прекрасно адаптированный, бессмертный, он не побеждал в борьбе за выживание: где хищники, конкуренты, паразиты? Вся жизнь вокруг 428-го есть один гигантский континуум, единый акт величайшего симбиоза. Природа здесь – не клыки и когти. Природа – рука помощи.

Неспособный к жестокости, Остров пережил многие миры. Свободный от технологий, оказался умнее цивилизаций. Его разумность лежит за пределами нашего понимания, и…

…и он добр. Как же иначе? С каждым часом я все сильнее убеждаюсь в этом. Как он может хотя бы помыслить о враге?

Я вспоминаю все названия, что давала ему. Мясной пузырь. Циста. Теперь эти слова кажутся богохульством. Больше я ими не воспользуюсь.

Кроме того, существует более подходящее название, если шимпанзе добьется желаемого. Животное, сбитое на дороге. И чем дольше я смотрю, тем сильнее страх, что ненавистная машина права.

Если Остров и способен защититься, я не могу понять, каким способом.

– Ты знаешь, что «Эриофора» не может существовать? Она нарушает законы физики.

Мы сидим в одном из общих альковов рядом с вентральной хордой, отдыхаем от библиотеки. Я решила начать с повторения первых принципов. Дикс уставился на меня с предсказуемой смесью замешательства и недоверия; мое утверждение слишком глупо, чтобы его отрицать.

– Это правда, – заверяю я. – Чтобы разогнать корабль массой с «Эри», особенно до околосветовых скоростей, требуется слишком много энергии. Энергия целого солнца. Люди поняли: чтобы добраться до звезд, нужно строить корабли размером с твой ноготь. Укомплектовывать их виртуальными личностями, загруженными на микросхемы.

Это бессмыслица даже для Дикса.

– Неправда. Нет массы – ни к чему не притянет. «Эри» бы вообще не работала, если бы была такой крошечной.

– Но предположим, ты не можешь переместить эту массу. Ни червоточин, ни каналов Хиггса – ничего, что может швырнуть твое гравитационное поле в нужном направлении. Твой центр масс просто находится в, э-э, твоем центре масс.

Спазматический рывок головой.

– Они есть!

– Конечно, есть. Но мы очень долго об этом не знали.

Его нога выбивает на палубе возбужденную дробь.

– Это история вида, – объясняю я. – Мы думаем, что все решили, что раскрыли все загадки, а потом кто-то обнаруживает незначительную информационную точку, которая не вписывается в парадигму. Мы пытаемся законопатить щель, а она увеличивается, и не успеешь оглянуться, как вся наша идеология рушится. Это случалось много раз. Сегодня масса – ограничение, завтра – необходимость. То, что нам известно, меняется, Дикс. И нам тоже приходится меняться.

– Но…

– Шимпанзе не может меняться. Он следует правилам, которым десять триллионов лет, и у него нет чертова воображения. В этом никто не виноват, люди просто не знали, как еще сохранить миссию в глубоком времени. Они хотели, чтобы она продолжалась, а потому создали машину, которая не может бросить миссию, но они знали, что мир меняется, и поэтому мы здесь, Дикс. Чтобы справляться с вопросами, с которыми не может справиться шимпанзе.

– С инопланетянином, – говорит Дикс.

– С инопланетянином.

– Но Шимп прекрасно с ним справляется.

– Как? Посредством убийства?

– Мы не виноваты, что он у нас на пути. Он не опасен…

– Мне плевать, опасен он или нет! Он живой и разумный, и, убив его, мы просто расширим инопланетную империю…

– Человеческую империю. Нашу империю.

Внезапно руки Дикса перестают дергаться. Внезапно он замирает, словно камень.

Я фыркаю.

– Что ты знаешь о людях?

– Я человек.

– Ты гребаный трилобит. Ты хоть раз видел, что выходит из порталов, когда они начинают работать?

– Почти ничего. – Он умолкает, задумывается. – Пара… кораблей, однажды. Наверное.

– Я видела намного больше, и поверь мне, если эти штуки когда-то и были людьми, то недолго.

– Но…

– Дикс… – Я делаю глубокий вдох, пытаюсь вернуться к теме разговора. – Послушай, ты не виноват. Ты получал информацию от застрявшего в космосе идиота. Но мы делаем это не для человечества, мы делаем это не для Земли. Земли больше нет, ты что, не понимаешь? Солнце спалило ее через триллион лет после нашего вылета. На кого бы мы ни работали, оно… оно даже не говорит с нами.

– Да? Тогда зачем это делать? Почему… почему не бросить?

Он действительно не знает.

– Мы пытались, – говорю я.

– И?

– И твой шимпанзе отключил жизнеобеспечение.

В кои-то веки ему нечего ответить.

– Это машина, Дикс. Как ты не можешь понять? Она запрограммирована. Она не может измениться.

– Мы тоже машины. Просто из других деталей. Мы запрограммированы. Мы меняемся.

– Правда? Когда я последний раз проверяла, ты так присосался к титьке этой твари, что даже отказывался вырубить корковую связь.

– Я учусь. Это не повод меняться.

– Может, ты для разнообразия будешь вести себя по-человечески? Может, немного наладишь отношения с людьми, которым, возможно, придется спасать твою жалкую шкуру во время следующей ВКД?[69] Это для тебя недостаточный повод? Потому что скажу тебе откровенно, сейчас я верю всякому зверю, но только не тебе. Я даже точно не знаю, с кем разговариваю.

– Я не виноват. – Впервые на его лице отражается что-то помимо обычного спектра страха, замешательства и бесхитростного расчета. – Это вы, это вы все. Вы говорите… исподтишка. Думаете исподтишка. Все вы, и мне больно. – Его лицо ожесточается. – Ты мне даже не нужна, – рычит он. – Я тебя не хочу. Я бы сам справился со стройкой, я говорил Шимпу, что могу это сделать…

– Но шимпанзе счел, что тебе все равно следует меня разбудить, а ты всегда слушаешься шимпанзе, верно? Потому что шимпанзе лучше знать, шимпанзе – твой босс, шимпанзе – твой гребаный бог. Вот почему мне пришлось вылезать из постели и возиться с ученым идиотом, который не может даже поздороваться без указания свыше. – У меня в голове что-то щелкает, но я уже завелась. – Хочешь настоящий образец для подражания? Хочешь на кого-то равняться? Забудь шимпанзе. Забудь миссию. Посмотри вперед. Посмотри, что хочет переехать твой драгоценный шимпанзе лишь потому, что оно оказалось у нас на пути! Это существо лучше любого из нас. Оно умнее, добрее, оно не желает нам зла…

– Откуда ты знаешь? Ты не можешь знать!

– Нет, это ты не можешь знать, потому что ты недоразвитый! Любой нормальный троглодит сразу бы это заметил, но ты…

– Это безумие, – шипит Дикс. – Ты безумна. Ты плохая.

– Я плохая! – Я слышу в своем голосе визгливые нотки, на грани истерики.

– Для миссии.

Дикс поворачивается ко мне спиной и уходит.

У меня болят руки. Я изумленно опускаю глаза: кулаки стиснуты так сильно, что ногти впились в ладони. Я с трудом их разжимаю.

Я почти помню это чувство. Раньше я постоянно его испытывала. Когда все имело значение, когда страсть еще не превратилась в ритуал, ярость не остыла до презрения. Когда Сандэй Азмундин, воин вечности, еще не опустилась до оскорблений недоразвитых детей.

Тогда мы были пылкими. Части этого корабля до сих пор выжжены и необитаемы. Я помню это чувство.

Чувство жизни.

Я жива, и я одна, и меня тошнит от идиотов. Существуют правила и существуют риски, и нельзя будить мертвых просто так, но пошло все к черту. Я вызываю подкрепление.

У Дикса должны быть другие родители, по крайней мере отец, ведь не от меня же он получил свою Y-хромосому. Я проглатываю волнение и проверяю список экипажа; нахожу хромосомные последовательности, сравниваю.

Ха. Только один другой родитель: Кай. Интересно, совпадение ли это – или шимпанзе сделал слишком много выводов из нашей страстной оргии в Большом провале?[70] Не имеет значения. Он такой же мой, как и твой, Кай, пора взять на себя ответственность, пора… Вот дерьмо. Только не это. Пожалуйста.

(Существуют правила. И существуют риски.) Три стройки назад. Кай и Конни. Оба. Один шлюз заело, до другого слишком далеко, отчаянный бросок по корпусу «Эри». Они попали внутрь, но смещенное в фиолетовую область фоновое излучение успело сва рить их в скафандрах. Они еще несколько часов дышали, разговаривали, шевелились и плакали, как будто еще были живы, а их внутренности разваливались и вытекали…

В ту смену дежурило еще двое, еще двое разбиралось с последствиями. Ишмаэль и…

– Э-э, ты сказала…

– Ах ты говнюк!

Я подлетаю к сыну и со всей силы бью его по лицу, мной движут десять секунд разбитого сердца и десять миллионов лет отрицания. Я чувствую, как за губами поддаются его зубы. Он падает на спину, его глаза выпучены как телескопы, кровь капает изо рта.

– Ты сказала, я могу вернуться!.. – скулит он, отползая от меня.

– Это был твой гребаный отец! Ты знал, ты при этом присутствовал! Он умер у тебя на глазах, и ты ничего не сказал мне!

– Я… я…

– Почему ты не сказал мне, урод? Шимпанзе велел тебе соврать, да? Ты…

– Я думал, ты знаешь! – кричит он. – Почему ты не знала?

Ярость выходит из меня, словно воздух сквозь пробоину. Я оседаю на псевдоподию, закрыв лицо руками.

– Прямо в журнале, – хнычет он. – Все это время. Никто не прятал. Почему ты не знала?

– Знала, – вяло признаю я. – То есть… я хочу сказать…

Я хочу сказать, что не знала, но на самом деле я не удивлена, глубоко внутри. Просто… через некоторое время перестаешь смотреть.

Существуют правила.

– Ты даже не спросила, – тихо говорит мой сын. – Как у них дела.

Я поднимаю голову. Дикс смотрит на меня широко распахнутыми глазами с другого конца комнаты, прижавшись к стене, слишком напуганный, чтобы метнуться к двери.

– Что ты здесь делаешь? – устало спрашиваю я.

У него срывается голос. Он пытается еще раз:

– Ты сказала, я могу вернуться. Если сожгу связь.

– Ты сжег связь.

Он сглатывает и кивает. Тыльной стороной ладони стирает кровь.

– И что на это сказал шимпанзе?

– Шимп сказал… шимпанзе сказал, что ничего страшного, – отвечает Дикс. Он столь откровенно пытается подлизаться, что на мгновение я действительно ему верю.

– Значит, ты спросил у него разрешения. – Он начинает кивать, но я вижу правду на его лице. – Не надо меня дурачить, Дикс.