Император Мэйдзи и его Япония Мещеряков Александр

1888 год

21-й год правления Мэйдзи

В начале года группа молодых людей образовала общество «Сэйкёся» («Общество политического обучения»), которое приступило к изданию журнала «Нихондзин» («Японцы»). Его тут же признали идеологическим соперником «Друга народа». Журнал выходил раз в две недели, расходился тиражом всего в несколько сот экземпляров. Однако его направление оказалось в результате более перспективным, ибо оголтелому западничеству Токутоми Сохо он противопоставил поиски национальной идентичности.

Основателями общества и журнала выступили недавние выпускники Токийского университета и агротехнической школы в Саппоро. Эта школа считалась рассадником христианства и западничества, но у некоторых студентов это вызывало только чувство отторжения. Точно так же многие студенты, прошедшие курс обучения в европейских странах, возвращались на родину убежденными патриотами. Основными идеологами журнала выступили Миякэ Сэцурэй (1860–1945), Сига Сигэтака (1863–1927) и Куга Кацунан (1857–1907).

Миякэ Сэцурэй

Сига Сигэтака

Куга Кацунан

Токутоми Сохо уподоблял молодежь сиротам, лишенным руководства со стороны родителей, «Японцы» объявили родителей в розыск. Токутоми носил костюм, члены «Сэйкёся» одевались по-японски. Не отвергая необходимости заимствований с Запада, они отрицали тезис, что японцы должны ограничиваться копированием иноземных образцов, поскольку это путь в никуда. Имитация означает смерть национального духа – Рим погиб из-за подражания Греции, Корея утратила самостоятельность из-за китаизации. «Японцы» отвергали мнение, что в Японии нет и не может быть ничего хорошего. Отправным пунктом их построений сделалась физическая география и природные условия Японского архипелага.

Это был умный ход. Природные условия всякой страны хороши тем, что они уникальны. Сига Сигэтака твердил о том, что земля Японии отличается «неповторимой красотой». Миякэ Сэцурэй учился у Феноллосы и проникся его восторгом по поводу японского изобразительного искусства. Поскольку одним из основных объектов изображения японского искусства является природа, то природа и искусство составили замечательную идеологическую пару, которая цементировала то строение, к возведению которого приступили «Японцы».

Они полагали, что уникальные природные условия порождают такие же неповторимые способы приспособления к ним. Так появляются уникальные обычаи и обыкновения, эстетика и религия, которые развертываются в уникальную историю и в уникальный национальный характер (кокусуй). Востребованность японского искусства на Западе приводила к особому ударению, сделанному на художественном и эстетическом наследии, выработанному «японским духом». В то время Япония была не в состоянии соревноваться с Западом в материальных аспектах «цивилизации». Однако в построениях «Японцев» эта сила Запада превращалась в его слабость. Сига Сигэтака писал, что западная цивилизация построена на математике и расчете, что наносит непоправимый ущерб морали и этике. «Японская цивилизация строится на совершенно противоположных принципах. Его основы заключены в гармонии, которая является источником искусства. Искусство вбирает в себя и гармонизирует разъятые элементы. У нас есть сочинения Мурасаки Сикибу, картины школы Кано, произведения керамики и изделия из лака, сасими, кутитори (разновидность печенья к чаю. – А. М.). И все перечисленное продиктовано художественным вкусом»[186].

Сига взывал к японской традиционной культуре. Парадокс заключался в том, что статус художника в токугавской Японии был чрезвычайно низок. Все литературные произведения знаменитой ныне хэйанской литературы, включая «Повесть о Гэндзи» Мурасаки Сикибу, считались «аморальными», поскольку главным предметом изображения там была любовь. Само писательское дело считалось занятием малодостойным. О Цубоути Сёю (1859–1935), основателе современной японской художественной прозы, даже европеизированный Фукудзава Юкити отзывался с неприкрытым презрением: «Такое вульгарное занятие, как писание романов, для обладателя диплома бакалавра является занятием совершенно недостойным». Однако Сига и его друзья думали уже по-другому.

В этом им помогал Запад. Запад, которому требовалась очередная утопия. В феврале великий Ван Гог отправился в Арль. В его представлении там было так же хорошо, как в Японии. Не имея на то никаких оснований, Ван Гог полагал, что в среде японских художников царит атмосфера бескорыстной дружбы. Он копировал призведения японских художников, использовал в своих картинах японские мотивы и даже нарисовал свой автопортрет, представив себя на нем буддийским монахом. В Арле он читал только что вышедшие первые номера журнала «Le Japon Artistique». В Японии французский ставленник Токугава Ёсинобу потерпел поражение в борьбе за власть. Однако именно Франция первой оценила японское искусство. Из парижских салонов мода на Японию стала расползаться по Европе.

Винсент Ван Гог. Автопортрет в виде японского буддийского монаха

Европейцы находили Японию страной любопытной и экзотической, а ее искусство – «прелестным». Многих японцев это приводило в ярость, они утверждали, что европейцы видят в Японии музей диковинок, страну гейш и Хокусая, но не замечают ее достижений – фабрик, сооружений, железных дорог. Другие, подобно Токутоми Сохо, считали: вся японская культура пронизана идеей феодального неравенства и потому не имеет права на существование, ибо такая культура не способна создать страну, которая могла бы конкурировать с Западом, где жители и правители каждой страны представляют собой единство, до которого японцам еще очень и очень далеко.

Однако авторы «Нихондзин» не были настроены столь пессимистически. Они стали одними из первых, кто начал гордиться японской художественной культурой, которая ни в чем не уступает Западу или даже превосходит ее. «Японцы» не думали, что в их стране не было ничего подобного Шекспиру, Гёте или Толстому. Они получили западное образование и признавались, что читать западную классику им проще, чем японскую. Но из этого они сделали вывод о необходимости стать японцами. «Познай себя!» – патетически восклицали они. Потому что только познав себя, можно понять, чем же японцы отличаются от европейцев, очертить границы японской культуры и уже на этом основании выстроить японскую нацию.

Токутоми Сохо и публицисты «Нихондзин» были представителями нового поколения журналистов и мыслителей. Они думали не только о текущей политике и составе правительства, но и о вещах более системных – о природе Японии, о японской культуре, о нации. Старое же поколение журналистов уходило в тень. В июле Фукути Гэнъитиро оставил пост главного редактора газеты «Нити-нити». На него давили со всех сторон: власти не могли забыть его антиправительственных выпадов, его подчиненные – снижения тиража. Фукути был верным подданным Мэйдзи, но этого стало недостаточно, ибо теперь верными подданными императора стали почти все обитатели архипелага.

30 апреля был создан новый государственный институт – Тайный совет (Сумицуин). В состав этого совещательного органа входило около пятнадцати человек – старшие по возрасту принцы и основные министры. В его непосредственную задачу входила, в частности, подготовка текста конституции и положения об императорском доме. О колоссальном значении Тайного совета свидетельствует то, что Ито Хиробуми оставил премьерство и стал председателем Тайного совета. Тайный совет, чьи полномочия были весьма неопределенны, просуществовал до 1947 года.

Работа Тайного совета находилась в тени, зато прилагательное «императорский» употреблялось все чаще и чаще. Появлялись «императорские» школы, журналы и страховые компании. Острословы заявляли, что вскоре настанет время для «императорских рикш» и «императорских золотарей». В преддверии принятия обещанной конституции все больше говорили о «японском народе». Единство всех со всеми занимало умы. Один журнал писал, что единство синто, конфуцианства и буддизма – это тот «великий Путь», по которому, «как по широкой улице Токио, добровольно шествуют принцы, министры, самураи, крестьяне, ремесленники и купцы, нищие и парии, лошади и коровы, собаки и кошки»[187].

Совершенно не случайно, что второй официальный портрет Мэйдзи появился на свет именно в этом году. Год, предшествовавший провозглашению конституции, был употреблен в расчете на создание общенациональных символов, главнейшим из которых являлся сам Мэйдзи.

Заседание Тайного совета

Хосуга Куниаки. Император Мэйдзи наблюдает за соревнованиями по сумо в святилище Яёи

Киоссоне не смог получить разрешения на портретирование. А вот Хосуга Куниаки и не думал его получать. Он просто вообразил себе, как император наблюдает за состязаниями. Весьма показательно, что Мэйдзи обычно изображался в окружении многих людей. При этом не подданные смотрят на него (что более свойственно европейской традиции), а он смотрит на них. В данном случае – на борцов. По всей вероятности, в такой фокусировке взгляда сказался древний запрет смотреть на императора. Именно поэтому цветные гравюры нисики-э столь часто изображают посещение императором массовых зрелищ (театр, цирк, скачки, выставки и т. п). В этих изображениях проявлена идея о том, что император видит, оставаясь при этом невидимым, как то и положено настоящему мудрецу.

За последние 15 лет император не позировал ни разу. В подарочном фонде Министерства двора находилась только фотография 1873 года. Министр двора Хидзиката Хисамото испытывал большие неудобства, вручая ее знатным особам, – ведь облик нынешнего Мэйдзи разительно отличался от изображенного на фотографии молодого человека. И вот состоявший на службе японского Монетного двора итальянец Эдуардо Киоссоне (1832–1898) получил указание сделать черновые наброски императора. Что и было сделано 14 января. Художник спрятался за перегородкой, исподтишка наблюдая за тем, как обедает император в перерыве соревнований по сумо, которые проводились в святилище Яёи. Высочайшего разрешения на то, чтобы нарисовать его, художник не получил.

Эдуардо Киоссоне. Портрет Сайго Такамори (1888 г.)

Киоссоне был известным мастером. К этому времени он успел нарисовать портреты многих японских государственных деятелей. К тому же он обладал замечательным воображением. Портрет покойного Сайго Такамори он написал на основе рассказов его родственников. Одновременно художник внимательно вглядывался в лица его братьев. Так что на самом деле это был не столько портрет Сайго, сколько его «фоторобот».

Основываясь на своих эскизах, Киоссоне нарисовал затем «настоящий» портрет сидящего Мэйдзи. Потом Маруки Тосихару сфотографировал картину, которая и стала официальным изображением императора. Причем все японцы были уверены, что перед ними фотография «настоящего» Мэйдзи, а не фотография его портрета. Одновременно с портретом Мэйдзи Киоссоне нарисовал и портрет его супруги.

Создатели «комбинированного» портрета Мэйдзи постарались придать императору возможно больше мужественности. Теперь он сидел не полуразвалившись, а прямо, теперь он занимал все пространство картины, а не ее часть, руки нынешнего Мэйдзи выражают готовность к решительным действиям, а не покойно соединены вместе, как то было в 1873 году. Ну и, разумеется, ордена украшали его грудь. Мэйдзи, чей образ был призван сплотить японскую нацию, довольно мало похож на «настоящего» японца – европеоидные черты говорят о тайном желании походить на европейского монарха.

Парадные портреты Мэйдзи и Харуко

Мэйдзи остался портретом доволен и даже пригласил Киоссоне отобедать. А сама нация испытывала глубочайшее почтение, взирая на портрет своего повелителя вплоть до его кончины. Император старел, но его облик для обитателей страны оставался прежним, поскольку новых портретов создано больше не было. Его образ был уже запечатлен, а портретное сходство не интересовало императора. Время меняет только людей, над богами же время не властно.

В октябре, менее чем за четыре месяца до принятия конституции, строительство императорского дворца было завершено. Комплекс состоял из 36 деревянных зданий, соединенных между собой крытыми галереями. В этом отношении дворец напоминал традиционную усадьбу средневекового аристократа. Новшеством стали интерьеры. Помещения, находившиеся в западном крыле и предназначенные лично для Мэйдзи, выполнили в чисто японском стиле. Там не было ни стульев, ни кроватей. В этой же части дворца находились и синтоистские святилища, где император осуществлял свои ритуальные функции. В апартаментах императора не было даже электрического освещения – Мэйдзи предпочитал свечи, опасаясь короткого замыкания и пожара. Копоть садилась на потолки, что придавало комнатам довольно угрюмый вид.

Однако интерьеры строений в восточном крыле, где проводились публичные церемонии, устроили на европейский лад. Там не снимали обувь, ковры покрывали полы, мебель закупили в Германии. Каменный мост, переброшенный через ров с водой, был построен в традициях немецкого ренессанса. Быстрый рост военной мощи Германии, несомненные успехи в конструировании немецкой нации убеждали японское правительство в том, что ему стоит следовать по пути, проложенному Германией.

Дворец был символом новой Японии, а этот мост, получивший название «Нидзюбаси» («Двухпролетный»), стал символом дворца, поскольку, как и раньше, дворцовый комплекс представлял собой «запретный город», вход в который простолюдинам был заказан. Подданные, желавшие засвидетельствовать императору свое почтение, дальше моста пройти не могли. Отправляясь в город, Мэйдзи проезжал по этому мосту.

Дворец производил на гостей Мэйдзи самое благоприятное впечатление. В особенности это касается тронного зала. Эрвин Бёльц отмечал, что ему не доводилось видеть в Европе более прекрасной залы. Корреспондент газеты «Japan Daily Mail» так описывал его: «Тронный зал в императорском дворце представляет собой комнату, дышащую благородством; она выполнена в соответствии с японскими представлениями, но с элементами, заимствованными с Запада. Потолок – композиция из картин, воплощающих в условной манере хризантему, павлонию и пион; цвета – насыщенные, но приглушенные, каждая картина заключена в глубокую лакированную раму, углы которой отделаны тщательно гравированными листами позолоченной меди. Спускаясь по изогнутому карнизу, который украшен сходным образом пионами на красном фоне. потолок переходит на второй уровень, где те же самые мотивы повторяются в несколько более приглушенных тонах. Верхняя часть стен украшена тонкой кожей с неброской скромной отделкой. Трон, выполненный в красных и золотых тонах, расположен на невысоком помосте, а над ним, поддерживаемый двумя склоненными копьями, находится шелковый балдахин с прекрасно вытканными фиолетовыми изображениями императорского оружия, хризантем и павлоний на желто-соломенном фоне»[188].

Тронный зал

В сущности, разделение на «японскую» и «иностранную» часть дворца не может считаться принципиальным нововведением. Такое же разделение практиковалось уже в VIII веке. С той, правда, разницей, что под «заграничным» понималось тогда китайское. Крыши тех зданий, в которых древние императоры осуществляли свои публичные функции, были на китайский манер черепичными, а строения внутреннего дворца по-прежнему крылись тростником. Разделение дворца на «публичную» и «приватную» половины символизировало двуединую сущность культурной ситуации. Мэйдзи как бы говорил своим подданным: я стал похожим на европейца только внешне, моя внутренняя сущность остается японской. Эта двуединость видна во всех идеологических построениях той эпохи. Ведь ее лозунгом стал призыв «вакон ёсай» – «японское сердце и западные знания».

Архитекторы дворцового комплекса позаботились и о предместьях дворца. Квартал, примыкавший к мосту Нидзюбаси, снесли. Теперь перед дворцом раскинулась огромная площадь. В традиционном японском городе площадей не существовало. Публичные действа по необходимости принимали форму растянутых в пространстве процессий. Теперь государство получило площадку, приспособленную для публичных церемоний европейского типа. Заполнившие ее люди были японским народом. Император мог теперь видеть его, не совершая утомительных путешествий в тряском паланкине по дальним уголкам своей страны. Мобильный император, представлявший собой «движущийся Центр», приобрел постоянные пространственные характеристики. Японский народ по большим праздникам мог здесь увидеть своего императора. Вместе с армейским плацем в Аояма дворцовая площадь стала главным местом, где осуществлялась символическая смычка между людьми со всех концов страны, которые становились народом Японии. На этих площадках, с этим народом общалась власть на вновь изобретенном национальном языке, который с течением времени все больше отдавал тоталитаризмом.

Окума Сигэнобу, сменившему Иноуэ Каору на посту министра иностранных дел, удалось пробить брешь в череде неравноправных договоров. В ноябре был подписан договор с Мексикой, согласно которому мексиканцы получили право жить в любой точке Японии и владеть недвижимостью. В то же самое время об экстерриториальности речь не шла. Англия и Франция стали яростно настаивать на том, чтобы и их гражданам было позволено владеть недвижимостью, поскольку в договорах с ними был внесен пункт о режиме наибольшего благоприятствования. Однако их требования остались неудовлетворенными. Не сумели в полной мере воспользоваться благоприятными условиями договора и сами мексиканцы: на момент подписания договора в Японии находился только один гражданин Мексики.

Страна жила по европейскому времени, все больше людей обзаводились часами. В 1868 году было импортировано 1185 настенных и напольных часов и 300 карманных. К этому году закупки составили уже около 700 тысяч часов. Лучше всего покупалась продукция швейцарских и американских фирм.

Часы были достаточно дороги, но все-таки доступны многим. В этом году ситуация стала еще благоприятнее: началось местное производство напольных часов, которые ввиду своей дешевизны достаточно быстро вытеснили иностранные.

Изгнанный из Токио Котоку Сюсуй обосновался в Осака. Там он встретил своего земляка Накаэ Тёмин (1847–1901). Накаэ был одним из главных идеологов «Движения за свободу и права народа». Он был не только земляком Котоку – его тоже выслали из столицы в преддверии принятия конституции. Котоку поселился в доме этого человека, которого до конца жизни считал своим единственным учителем.

1889 год

22-й год правления Мэйдзи

9 января Мэйдзи распорядился о переносе синтоистских святилищ из своего временного дворца в новый. Официальный переезд состоялся 11 января. Помимо Мэйдзи с супругой, в процессии находились принцы крови, члены правительства и другие высокопоставленные лица. Вдоль дороги построили школьников, которые распевали национальный гимн под аккомпанемент военных оркестров. На площади перед дворцом огромная толпа встретила императора криками «Банзай!». Существует мнение, что обычай приветствовать императора таким шумным образом берет начало с этих пор. Японская толпа была всегда молчаливой, но теперь от нее требовалось участие и более активное выражение восторга. «Тэнно банзай!» – это здравица, она означает «Пусть живет император десять тысяч лет!»

С переездом в новый дворец количество императорских выездов значительно сократилось. В первое десятилетие правления Мэйдзи выезжал за пределы дворца 90,2 раза в год, в период с 1881 по 1890 год – 69,2 раза. В последние два десятилетия эта цифра упала до 17,4 и 14,6 раз[189]. Это было вызвано не только естественными причинами – император старел, и ему становилось труднее выбираться «из дома». Не менее (а может быть, и более) важным являлся новый образ монарха: теперь он все больше позиционируется как величественно-неподвижный, что находилось в полном соответствии с традиционными представлениями о том, каким надлежит быть правителю.

Этот год вошел в историю Японии как год провозглашения конституции. Элита хорошо подготовилась к этому событию. В частности, были решительно расширены земельные владения императорской семьи. В 1868 году они составляли всего 6000 тё (1 тё равняется 0,99 га), в 1886-м – 31 000. Теперь же император стал крупнейшим землевладельцем в стране. Он владел 1 129 000 тё земли. При этом обрабатываемая земля составляла всего 31 000 тё. Император ничего не производил на своей земле, она требовалась ему для строительства загородных дворцов и резиденций. Министерство двора приобрело и множество акций. Императорский дом не хотел зависеть от бюджетных ассигнований, которые станет утверждать будущий парламент.

Текст конституции готовился в условиях строжайшей секретности, о публичном обсуждении не могло быть и речи. После ознакомления с проектом конституции кабинета министров ее текст был одобрен только 16 членами Тайного совета. Почти все они были выходцами из княжеств Сацума и Тёсю. Основным архитектором конституции стал глава Тайного совета Ито Хиробуми, его главным помощником был юрист Иноуэ Коваси. Ито пристально изучал конституции европейских стран и пришел к выводу, что зачатки конституционного правления появились в Европе еще в древности, а потому эта форма была для Запада, в отличие от Японии, совершенно естественна. Еще одной доминантой политической жизни Европы Ито признавал христианство, которое способно объединять людей для достижения важнейших государственных целей. Что до Японии, то синто и буддизм не обладали объединительными потенциями христианства. Синтоистских божеств насчитывалось слишком много, буддизм был расчленен на множество школ, которые враждовали друг с другом. При этом доминирующей школы так и не сформировалось, и объявить какую-то из них «основной», а все остальные – еретическими сектами не представлялось, к сожалению, возможным.

По справедливому мнению Ито, в Японии объединяющими все население потенциями обладала только императорская фамилия и ее зримое воплощение – действующий император. Когда Ито находился в Европе, наибольшее впечатление на него произвели идеи немецких правоведов, которые утверждали: монарх и государство – это синонимы, монарх является источником законодательной и административной власти.

Японцы того времени могли быть верны не столько абстрактной идее, сколько конкретному лицу. Без этого «лица» вся государственная конструкция повисала в воздухе. Японское государство было персонализированным. А потому конституция писалась «под императора», он был ее главным действующим лицом. Первая статья состоявшей из 76 параграфов конституции гласила: «Великая Японская империя управляется императором, который является представителем извечной династической линии». Мэйдзи был священным потомком Аматэрасу, а потому обладал абсолютной неприкосновенностью и неподотчетностью. Согласно конституции, император обладал правом назначать всех главных сановников, издавать законы в форме указов, созывать парламент и распускать его, объявлять войну и мир, заключать международные договоры, награждать и миловать. Теперь Мэйдзи официально получил должность главнокомандующего. Теперь он носил свой военный мундир на конституционных основаниях.

В «Положении об императорском доме», принятом вместе с конституцией, впервые вводился строгий порядок престолонаследования. Трон передавался только прямым потомкам императора по мужской линии. У Мэйдзи был только один сын, и потому решение было рискованным. В отличие от Европы, где признавались и императрицы, в Японии женщина занимать трон не могла. Общество времени Мэйдзи было маскулинизированным еще в большей степени, чем на Западе. И более маскулинизированным, чем в Древней Японии, где VII–VIII века принесли стране восемь императриц. Но склонная ссылаться на древние прецеденты власть помнила только то, что считала нужным. В частности то, что церемония интронизации должна проводиться в Киото, что и было зафиксировано в «Положении». Ивакура Томоми умер шесть лет назад, но о его предложении сделать Киото «церемониальной столицей» не забыли.

Одновременное принятие конституции и «Положения об императорском доме» еще раз подчеркивало: страна и ее император живут по разным законам.

Японская конституция признавала свободу слова и свободу вероисповедания. Несмотря на лукавые оговорки («если это не наносит вред спокойствию и порядку», «если это не противоречит исполнению подданными их обязанностей»), это было огромным шагом вперед. Признавала конституция и политические партии, а также предусматривала и создание двухпалатного парламента. Нижняя палата избиралась, верхняя – назначалась императором из среды аристократов. Права парламента были весьма ограниченными. Они сводились по преимуществу к дебатам и утверждению решений, исходивших «сверху» за подписью Мэйдзи. Парламент мог вносить законопроекты, но они вступали в жизнь только после утверждения их императором. Парламент обсуждал и утверждал бюджет, но если правительство с ним не соглашалось, принимался к исполнению бюджет прошлого года. Сам кабинет министров парламенту подотчетен не был. Он нес ответственность только перед императором. Несмотря на ограниченность полномочий парламента, следует помнить: Япония стала первой страной с конституцией во всей огромной Азии (Турция приняла конституцию в 1876 г., но просуществовала она менее года). Россия в это время тоже не имела конституции, хотя познакомилась с этим словом намного раньше Японии.

Согласно конституции, Япония формально представала как конституционная монархия с очень сильными элементами абсолютизма. Однако на самом деле это было совсем не так. Во-первых, существовали многовековые традиции коллективного управления страной, благодаря которым в ее истории мы не встретим диктаторов, подобных Ивану Грозному и Людо вику XIV, Кромвелю или Робеспьеру. Во-вторых, законы, конкретизирующие положения конституции, были прописаны таким образом, что на всякое свое решение император должен был получить санкцию того или иного государственного органа. Например, император мог назначить или уволить министра, только получив визу премьера. Его «личные» указы также утверждались на деле правительством и Тайным советом. Таким образом, Мэйдзи был абсолютным монархом только в глазах сорока миллиона своих подданных. И в этом заключалась его историческая роль – роль объединяющего нацию символа. Однако использование этого символа находилось в реальности в руках горстки политиков. В основном это были выходцы из Сацума и Тёсю.

Провозглашение конституции состоялось в новом дворце 11 февраля – знаменательный день, когда первоимператор Дзимму якобы взошел на трон. По логике вещей местом проведения церемонии следовало бы избрать здание парламента, но фон Моль посоветовал именно дворец. Именно так открывал рейхстаг Вильгельм, именно по такому сценарию действовал впоследствии Николай II, устроивший прием по случаю открытия Думы не в Таврическом дворце, а в тронном зале Зимнего дворца.

Мэйдзи следовало еще раз подчеркнуть, что конституция – вовсе не результат общественного движения, а что она как бы упала с Небес, полномочным представителем которых и является император. В отличие от многих других стран, где конституция была добыта ценою крови, в Японии это произошло согласно заранее составленному сценарию и совершенно мирно. Учитывая масштабы события, высылку из столицы накануне принятия конституции 570 оппозиционеров вряд ли можно считать сколько-то серьезной репрессивной мерой.

Действа, связанные с провозглашением конституции, состояли из двух этапов – скрытого и явленного, священного и мирского.

Рано утром Мэйдзи в традиционном церемониальном облачении совершил в трех дворцовых святилищах приношения божествам и душам предков, прося их хранить древнее императорское правление и одновременно оказать поддержку новым законам и конституции, которая соответствует «требованиям цивилизации». Разумеется, на месте действия присутствовали только непосредственные участники ритуала и высшие сановники – принцы, премьер Курода Киётака, министры, председатель Тайного совета Ито Хиробуми. Публика узнала о священнодействе из публикаций газет, которые честно перечислили все ритуальные манипуляции, зафиксированные в программе ритуала. Для того чтобы сообщить богам о провозглашении конституции, посланцы императора и губернаторов отправились в святилища Исэ, Ясукуни и все остальные признанные государством синтоистские святилища. Кроме того, посланцы «известили» захоронения императоров Дзимму и Комэй, покойных деятелей реставрации (Ивакура Томоми, Окубо Тосимити, Кидо Такаёси). Таким образом, на введение конституции в действие сначала была получена священная санкция богов, душ предков и покойных политических деятелей.

Второй этап был задуман как более публичный. После окончания невидимого для подданных «сеанса связи» с богами и императорскими предками настало время и для коммуникации с людьми. В тронный зал допустили не только представителей политической элиты, но и корреспондентов 18 газет (в том числе трех англоязычных). Трон был сработан в Германии, но установили его, в полном соответствии с местными традициями, в северной части залы.

Вот как Эрвин Бёльц описывает церемонию провозглашения конституции в Тронном зале.

«Перед императором, чуть левее от него, выстроились министры и высшие сановники. За ними стояли главные представители знати, среди которых я заметил Камэносукэ [Иэсато] Токугава, который, если бы не реставрация [императорской власти], был бы сейчас сёгуном; там был еще князь Симадзу из Сацума – единственный, у кого (несмотря на западное одеяние) была прическа в японском стиле. Странное зрелище! Сразу слева от императора находился дипломатический корпус. Галерея вокруг залы была открыта для других высших чиновников и ряда иностранцев. За императрицей выстроились принцессы и придворные дамы. На императрице было европейское платье, розовое, со шлейфом».

Бывший главный министр Сандзё Санэтоми передал императору текст указа о провозглашении конституции. Мэйдзи зачел его. Потом председатель Тайного совета Ито Хиробуми вручил Мэйдзи свиток с текстом конституции, а Мэйдзи передал его премьеру Курода Киётака, который, стоя на первой ступеньке покрытого красным ковром помоста, с глубоким поклоном принял ее. Затем император кивнул присутствующим и покинул зал, за ним последовала императрица со свитой. Бёльц продолжает: «Вся процедура заняла около десяти минут. На ее протяжении были слышны звуки салюта, всюду звонили колокола. Церемония была исполнена благородства и блеска. Единственное неудобство состояло в том, что стены тронного зала, представляющего собой превосходное помещение, были окрашены в красный цвет, а потому там было темновато»[190].

Кроме непосредственных разработчиков, никто в этот момент не знал, что написано в конституции. Акт передачи конституции из рук ее автора в руки ее исполнителя при посредничестве монарха можно счесть «программным» – все последующие важнейшие документы будут проходить через руки Мэйдзи, но он никогда не будет исправлять в них ни знака[191].

Курода Киётака

В конце церемонии ее участникам раздали текст конституции. Для иностранцев был заготовлен ее английский перевод. Япония вошла в ряд «цивилизованных» держав, обладающих собственной конституцией, а сам Мэйдзи стал настоящим конституционным монархом.

После окончания церемонии в Тронном зале Мэйдзи следовало явить себя еще более широкому кругу подданных – ведь представители «простого народа» на церемонию приглашены не были. В 13 часов 15 минут императорский кортеж выехал из нового дворца и направился на плац в Аояма, где Мэйдзи устроил смотр войскам. Впервые императрица ехала с ним в одной карете, запряженной шестеркой лошадей, – новое свидетельство ее повышающейся церемониальной роли. Выстроившиеся вдоль раскисшей от ночного снегопада дороги школьники и студенты кричали «Банзай!», распевали гимн и песню, посвященную основанию империи. Когда императорская чета проезжала мимо российского представительства, хор православной миссии тоже пропел японский гимн и «Спаси, Господи, люди твоя». «Император и весь поезд засмотрелись на певчих, – и неудивительно. – Четырехголосное пение все слышали впервой»[192]. Путь до плаца занял около двух часов. Тысячи и тысячи людей приветствовали императора Мэйдзи и дарованную им конституцию. В этом году население Токио достигло дореволюционного уровня и перевалило через миллион, в связи с наплывом приезжих цены в гостиницах удвоились, продажа фонариков возросла в пять раз, а национальных флагов в магазинах не осталось вовсе.

Адати Гинко. Церемония провозглашения конституции, имевшая место в тронном зале нового дворца (1889 г.)

На императоре была военная форма, на императрице Харуко – диадема и бриллиантовое ожерелье. Однако художник предпочел изобразить императрицу в шляпе, сочтя ее, видимо, более авантажной. Император, как всегда, стоял на помосте – подданным запрещалось находиться с ним на одном уровне. Из всего интерьера о Японии напоминают только изображения хризантем на потолке. Стрелки часов застыли на половине одиннадцатого. При этом Адати, явно мало знакомый с римскими цифрами, неправильно изобразил цифру X.

Молодая американская учительница Алиса Бэкон так описывала процессию: «Первыми ехали верхами солдаты с золотыми галунами, которые обыкновенно выступают перед императорским экипажем; в руках они держали красно-белые флажки. За ними следовали четыре или пять экипажей, в которых находились принцы и министры. Затем – новый отряд всадников, затем – самый шикарный экипаж, который я когда-либо видела. Его везли шесть лошадей, всех их вели под уздцы грумы, разодетые в великолепные ливреи, представлявшие собой сочетание черного, белого и золотого. В эту минуту все мы поклонились, так что я смогла увидеть только верх шляпы императрицы…»[193]

Алиса Бэкон несколько ошибается в порядке следования экипажей. На самом деле перед императорским экипажем находились принцы и принцессы крови, а позади него – министры. Такой порядок следования символизировал разделение между двором и правительством, разделение – закрепленное новыми законами[194].

Утагава Кунитоси. Императорский экипаж (1889 г.)

На гравюре, запечатлевшей исторический момент супружеской поездки, не изображены газовые фонари по углам кареты, но зато сама карета разукрашена намного ярче, чем то было на самом деле (карета в настоящее время экспонируется в музее при святилище Мэйдзи). Карету украшает изображение хризантемы и феникса, который раньше служил навершием паланкина.

Супружеская пара отправилась на плац Аояма. В смотре приняло участие 11 тысяч солдат и матросов. Мэйдзи объехал войска верхом, Харуко следовала за ним в экипаже. Затем войска промаршировали перед трибунами, заполненными многочисленными гостями и официальными лицами.

После смотра состоялся банкет на 400 человек, а в завершение – концерт бугаку (традиционные песни и танцы).

Для того чтобы этот день получше запомнился подданным, Министерство двора организовало однократные денежные выплаты престарелым. В стране нашлось 277 597 человек в возрасте свыше 80 лет, 14 013 человек – за 90, и 167 – вековых стариков. Во время своих поездок по стране Мэйдзи тоже раздавал деньги старикам, но на подарок тогда могли рассчитывать только обитатели тех населенных пунктов, по которым проходил маршрут. Теперь же была создана общенациональная благотворительная сеть. Точно так же, как и информационная. Переданный по телеграфу текст конституции был опубликован осакской газетой уже вечером 11 февраля. Такая оперативность вызвала удивление – ведь текст конституции состоял из 17 030 знаков. Стали подозревать, что произошла утечка информации. Однако доподлинно известно, что телеграфисты в Осака использовали в этот день для приема 300 листов бумаги. На престижный курорт Атами текст передали по телефону. Линия между Токио и Атами была введена в действие в январе. Это была первая в Японии междугородняя телефонная линия.

Хасимото Тиканобу. Банкет в новом императорском дворце (1888 г.)

Изображений банкета по случаю принятия конституции не сохранилось, но в нашем распоряжении имеется гравюра, датируемая октябрем 1888 г. На ней изображено пиршество в новом дворце (на самом деле император переехал туда в январе 1889 г.). Известно, что императорские банкеты обслуживали мужчины-официанты. Однако Хасимото Тиканобу предпочитает более традиционную и милую его сердцу картину: мужчины расселись вокруг стола, а женщины стоя занимаются их обслуживанием.

Банкетный зал

Торжественные мероприятия проводились не только в столице. В школах, префектуральных офисах, в святилищах и храмах проходили собрания, устраивались торжественные линейки, гуляния, салюты, представления. В парке Наканосима в Осака огромная толпа людей собралась перед временным алтарем, их взгляды были направлены в сторону востока, то есть в сторону столицы и императорского дворца. Когда оркестр заиграл национальный гимн, люди поклонились в сторону дворца[195]. Праздновали конституцию и в Коти, где зародилось «Движение за свободу и права народа». Итагаки Тайсукэ тоже участвовал в торжествах.

Многие люди воспринимали новые государственные праздники в рамках привычных представлений о религиозных празднествах – мацури. Одетые в традиционные праздничные одежды, они собирались в синтоистских святилищах, совершали богам приношения, поглощали сакэ и ритуальную пищу, наблюдали за схватками борцов сумо и священными танцами. Они украшали свои дома бумажными фонариками, побегами бамбука и ветками сосны. Перед лавками и магазинами торговцы выставляли переносной синтоистский алтарь. Однако теперь на него стали часто помещать не написанное на полоске бумаги имя божества, а портрет императора Мэйдзи и его супруги.

Торжества по случаю провозглашения конституции были грандиозными. Желая подчеркнуть эпохальность события, одна газета написала: гром салюта был слышен даже за границей[196]. Эрвин Бёльц отмечал, что никогда не видел в Токио столько хорошеньких девушек сразу, по улицам города двигались разукрашенные платформы с изображениями исторических персонажей, играли военные оркестры, «несмотря на холод, люди пребывали в праздничном настроении, но не имели никакого понятия, что написано в этой самой конституции, тем более что текст ее газеты обнародовали уже после ее провозглашения»[197]. Многие полагали, что Кэмпо (конституция) – это имя какого-то неведомого божества[198].

Народные гуляния в Токио по случаю принятия конституции

Однако незнание содержания конституции отнюдь не отменяет громадной значимости ее провозглашения в плане введения в широчайший оборот новой символики – портретов Мэйдзи и Харуко, национального флага, фонариков с изображением солнца, гимна. Будучи использована в атмосфере традиционного синтоистского праздника, эта символика через какое-то время тоже стала восприниматься как традиционная[199]. В любом случае день провозглашения конституции настолько врезался в память, что впоследствии многие японцы делили время на «до» и «после» принятия конституции. «Моя мать умерла через год после обнародования конституции», – говорит один из героев Нацумэ Сосэки[200].

Сценарий празднеств, одеяния Мэйдзи, архитектура дворца свидетельствовали о двойной природе верховной власти. С одной стороны, Мэйдзи был звеном в «непрерывной» череде императоров, его власть освящалась синтоистскими божествами и душами предков. Это была невидимая для подданных сакральная составляющая власти, ставящая ее над «народом». С другой стороны, западная составляющая действа актуализировала принадлежность Мэйдзи к современным европейским образцам, она подчеркивала идею всеобщего единения. Всем своим поведением он демонстрировал, каким должен быть подданный: под европейским военным мундиром у него бьется японское сердце.

Общая конструкция праздника была заимствована с Запада. Поведение Мэйдзи было призвано последовательно продемонстрировать единение монарха с божественными силами, политической элитой, народом, армией. Но ни одна культура не способна к полному копированию чужих образцов. Она использует эти образцы в качестве подсобного материала для своих собственных построений. Моление европейского монарха в христианском соборе было заменено в Японии молением синтоистским божествам. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы интернациональное христианское действо превратилось в действо национальное. Недаром именно в этот день Куга Кацунан выпустил первый номер газеты «Япония» («Нихон»). Деньги на издание ему дали пожилые консерваторы, которые полагали, что правительство ведет себя чересчур прозападно. Редакция газеты состояла из молодых людей. И старые, и молодые все более ощущали, что есть ценности, которые больше, чем отдельно взятое поколение. В одном из первых номеров Куга писал: «Мне часто задают странный вопрос: „Каких принципов придерживается газета „Нихон“, к какой партии вы принадлежите?“ Я отвечаю: „Нихон“ стоит на принципах японизма, я сам не принадлежу ни к какой партии. Я – японец». Газета нападала на правительство с таким жаром, что в ближайшие семь лет ее выпуск будут приостанавливать 33 раза. В это время правительство и апологеты «японского народа» расходились во мнениях довольно сильно.

Что же обнаружил «японского» Куга Кацунан в Японии? Прежде всего, не прерывавшуюся в течение 2600 лет императорскую династию. Он обнаружил нынешнего императора, который в отличие от западных монархов даровал конституцию совершенно добровольно, поскольку в Японии отношения между двором и народом характеризуются отсутствием антагонизма. Куга обнаружил и уникальную японскую культуру, источником которой является не народ, как то было на Западе, а императорский дом, ибо именно двор выступал покровителем «церемоний, религии, семейных отношений, политики, сельского хозяйства, торговли и ремесел»[201].

В этом году начал выходить – «Фудзоку гахо» («Иллюстрированный журнал обычаев»). Это был первый в Японии иллюстрированный журнал. К этому времени японцы обучились литографии, и журнал публиковал множество картинок. В основном они были посвящены трем темам: старые традиции Эдо, новые обыкновения Токио, обычаи японской глубинки. Это был первый в Японии журнал, который можно назвать этнографическим. Причем это была этнография не научная, эта этнография предназначалась «для народа». Журнал склеивал воедино разные времена и разные местности. Все вместе это называлось Японией. Знакомясь с ее обитателями, читатели становились японцами. Совершенно не случайно, что первый номер журнала поступил в продажу тоже в феврале. Старое и новое присутствовали в одном и том же месте, в одной и той же стране.

Провозглашение конституции замышлялось как День национального единения и примирения. Недаром 11 февраля были прощены сотни политических преступников, включая покойных Сайго Такамори и Ёсида Сёин. Последние были не только прощены, но и повышены в ранге, их заслуги в борьбе с сёгунатом и их экспансионистские замыслы наконец-то оценили по достоинству. Однако примирение вышло неполным.

Четырнадцать человек задавила толпа. А когда министр просвещения Мори Аринори собирался отправиться во дворец, чтобы принять участие в торжествах, некий человек передал ему через секретаря, что желает немедленно встретиться с министром, чтобы передать важную информацию относительно тех акций, которые собираются предпринять против него студенты вечером. Поскольку у министра просвещения отношения со студентами сложились неважные, он распорядился впустить «доброжелателя». Тот же набросился на Мори с кухонным ножом. Охранник своим мечом снес террористу голову, но было уже поздно. По неведомой причине врач прибыл к министру только через три часа, он скончался на следующий день. Убийца, Нисино Бунтаро, захватил с собой послание, в котором объяснялись мотивы его поступка. Ему «стало известно», что год назад Мори при посещении святилища Исэ не снял перед входом обувь. Мало того: своей тростью он якобы приподнял покрывало, скрывающее священное зеркало, и осквернил его своим взглядом. Нисино отправился в Исэ и «убедился» в том, что люди говорили правду.

Мори Аринори

Одним из тех журналистов, кто нагнетал страсти вокруг Мори Аринори, был Куга. Куга не отрицал многих достижений Запада, но полагал, что достижения японского духа важнее. Он не призывал убить Мори и осудил убийство, но оказалось, что его прежние «разоблачения» министра были истолкованы самым «убийственным» образом.

Вряд ли стоит говорить, что «осквернение святыни» министром оказалось плодом больного воображения, что и доказало правительственное расследование. Однако Мори слыл «западником», раньше он увлекался христианством. Но теперь это переставало быть «модным». Для понимания царившей тогда атмосферы показательно, что самые невероятные слухи находили благодарных слушателей, для которых могила Нисино превратилась в место паломничества. Некоторые газеты восхищались его мужеством. Несмотря на обещанную конституцией «свободу печати», их издание приостановили. Иностранцы удивлялись: они не могли поверить, что «безобидный» синтоизм может порождать религиозных фанатиков[202]. Они не знали, сколько их появится в будущем.

По иронии судьбы, «осквернителя святынь» Мори похоронили согласно синтоистским ритуалам. Так власть давала понять, что не нашла в его жизни ничего такого, что противоречило бы заветам религии предков.

Терроризм процветал и на Западе, но в отличие от европейских стран, где в подготовке терактов обычно принимали участие целые группы и организации, японский терроризм того времени все больше становился делом одиночек, что крайне затрудняло заблаговременное выявление потенциальных преступников. Полицейских агентов было попросту некуда засылать.

Адати Гинко. Скелет, принимающий текст конституции

Зато с пересмешниками справиться было проще. Юморист Миятакэ Гайкоцу 28 февраля напечатал в своем журнале «Тонти кёкай дзасси» памфлет с издевательским текстом, пародировавшим некоторые статьи конституции, а Адати Гинко сопроводил текст рисунком, который изобразил императора в виде скелета. Их привлекли к суду за «оскорбление трона». Миятакэ получил три года и восемь месяцев тюрьмы, а Адати – год. Японская конституция совершенно не предполагала разнообразия мнений. Накаэ Тёмин назвал людей, которые праздновали принятие конституции «одураченными безумцами», но их были миллионы, а число вменяемых исчислялось единицами. Даже его верный ученик Котоку Сюсуй пришел в восторг при известии об убийстве министра образования.

Практически одновременно с выходом журнала газета «Токё симбун» напечатала статью, в которой говорилось: для получения диплома православной школы от ее выпускников требуется попрать ногами портрет японского императора. Нужно ли говорить, что это было ложью – отец Николай свято уважал местные политические установления и регулярно молился за здоровье Мэйдзи. Редакция принесла извинения, в тюрьму никого не посадили[203].

Перспектива. В 1901 году, когда произошло совпадение дня рождения Мэйдзи и дня восшествия на престол Николая II (Россия продолжала пользоваться старым и неточным юлианским календарем, и в этом году разница между григорианским и юлианским календарями увеличилась еще на день), отец Николай предпочел не посещать русскую посольскую церковь – только для того, чтобы успеть отслужить молебен за японского императора. Посол А. И. Извольский одобрил его поступок[204].

Конституция именовалась «императорской». Музей в Уэно, находившийся в ведении Министерства двора, в мае тоже стал называться императорским. Одновременно было принято решение основать императорские музеи в Нара и Киото. Все они принадлежали императорской семье. Основу экспозиции этих музеев составляли выдающиеся произведения японского искусства. Открыто прокламируемой целью императорских музеев было приближение к нынешним японцам накопленного предками эстетического богатства, внушение иностранцам уважения к японской культуре. Иными словами, задачей музеев была не столько консервация прошлого, сколько создание новых ценностей.

К этому времени правительство окончательно решило, что «искусство» Японии, которым так восхищались многие иностранцы, способно внести немалый вклад в формирование общенационального фонда памяти. В связи с этим многие принадлежности религиозного культа перевели в ранг «предметов искусства». Их выставляли в музеях, они преодолели рамки конфессий и школ, став общенациональным достоянием. Из местных святынь они становились предметами культа целой нации. При этом многие предметы вообще были впервые предложены для обозрения. Как явствует из описания Феноллосы, обнаруженная им статуя Каннон из храма Хорюдзи, в полном соответствии с синтоистской установкой на сокрытие священного от взгляда, веками была скрыта от верующих. Теперь же многие буддийские святыни перевезли из храмов в музеи. Теперь они были открыты для обозрения круглый год. Потому что общенациональная идеология должна функционировать каждый день. И здесь уже первоначальные импульсы творцов этого «искусства» не имели никакого значения.

Поскольку синто с его упором на «невидимое» и «бесформенное» не мог предложить в этом отношении почти ничего визуально значимого, упор сделали на предметах буддийского «искусства». Так была решена задача по вписыванию буддизма в идеологему «японского». Организованные государством музеи стали значимыми центрами на карте японской нации.

18 октября очередной «патриот» по имени Курусима Цунэки совершил покушение на Окума Сигэнобу, занимавшего тогда пост министра иностранных дел. После того как Курусима на «российский» манер бросил бомбу в экипаж, он повернулся в сторону императорского дворца, уселся на землю и перерезал себе горло. И это было уже по-японски. Окума пришлось ампутировать часть правой ноги. Поначалу он распорядился заспиртовать ногу и отправить ее к себе домой. Потом он подарил ее японскому Красному Кресту. Вероятно, он считал, что его нога представляет особую ценность для родины. Хотя бы и в научном отношении.

«Вина» Окума заключалась в том, что тот, в соответствии с линией Иноуэ Каору, чересчур рьяно продолжил его дело по пересмотру договоров, пытаясь ликвидировать консульские суды за счет введения в японский судейский корпус иностранных граждан. Прежние договоры считались «неравноправными», но теперь оказалось, что на самом деле они неравноправны для обеих сторон, и многие японцы стали рассматривать их сохранение как гарантию против «порабощения» страны иностранцами. Защищая право иноземцев владеть недвижимостью в Японии, Окума указывал, что японцы уже имеют право свободно перемещаться внутри европейских стран и покупать недвижимость за границей. Однако его рационалистические доводы разбивались о лозунг «патриотов»: не отдадим иностранцам ни пяди священной земли богов. Приводились и более практические аргументы. Так, Нисимура Сигэки утверждал, что полное открытие страны приведет к неконтролируемой скупке национального достояния; земли, которыми испокон веков владела императорская фамилия, перейдут к иностранцам, а сами японцы превратятся в их рабов.

Люди, подобные Окума, желали вхождения Японии в международное сообщество в качестве равноправного члена, однако они столкнулись с неприятными для них изменениями в настроениях общества: Япония – страна особая, а потому сама идея о равноправии ей должна быть чужда. Поборников равенства стали расценивать как предателей. Всего четыре года назад большинство японцев поддерживало идею свободного проживания иностранцев по всей Японии, теперь такие люди оказались в меньшинстве[205].

Такое быстрое изменение общественных настроений возможно только в условиях развитых средств массовой информации. Журналисты и газетчики приобретали все большее влияние. Люди все меньше полагались на свой житейский опыт, они переставали жить своим умом. Почти никто из них ни одного иностранца своими глазами не видел. В правительственных кругах зашептались о том, что, может быть, имеет смысл издать императорский указ, который бы несколько охладил ксенофобский пыл общества. В то же самое время от внешних признаков европеизации избавиться было уже нельзя. «Патриот» Курусима вышел на свое террористическое дело в сюртуке. На его жертве тоже был европейский костюм.

Курусима был одним из руководителей ультранационалистической организации «Гэнъёся». Его поведение вызывало сочувствие: человек, совершивший самоубийство из «высоких» побуждений, пользовался уважением. Все больше людей признавали нормы самурайской морали за общеяпонскую ценность.

1890 год

23-й год правления Мэйдзи

В прошлом году было наконец-то закончено строительство железной дороги между восточной и западной столицами, и теперь путь от Токио до Киото занимал всего 20 часов. 28 марта Мэйдзи прибыл из Токио в Нагоя по этой ветке. С развитием железнодорожного транспорта надобность в паланкине отпала.

На сей раз целью императора было наблюдение за столь любимыми им военными маневрами. В них принимали участие два соединения – армия Запада и армия Востока. Армия Запада – это захватчики, Восток защищал родную землю. То есть символика была вполне прозрачной. Маневры продлились пять дней.

Тоёхара Тиканобу. Маневры армии и флота (1890 г.)

1 июля состоялись первые выборы в нижнюю палату японского парламента. Явка была исключительно высокой – 93,9 процента избирателей посчитали, что от их воли зависит будущее страны. Беда в том, что правом голоса обладало только 1,14 процента сорокамиллионного населения Японии. В празднованиях по случаю объявления конституции приняло участие намного больше людей. Впрочем, в Европе того времени правом голоса тоже обладали считаные проценты.

Женщины не голосовали. Право голоса имели мужчины старше 25 лет, проживавшие в данном округе не менее одного года и платившие прямые налоги (земельный и подоходный), размер которых составлял внушительную сумму – не меньше 15 иен в год. Жителей Хоккайдо и Окинавы до выборов не допустили (бюллетени для них изготовили только в 1902 и 1920 гг. соответственно). Этих условий оказалось достаточно, чтобы в списках избирателей оказалось всего 450 365 человек. Поскольку подоходный налог в таком размере платили очень немногие, большинство избирателей оказались помещиками, т. е. мелкими землевладельцами. В огромном Токио насчитывалось всего 7364 избирателя, а в крошечной Хиросиме – более 1300.

Японское общество было сельскохозяйственным. Из всех профессиональных занятий конфуцианская мысль всегда отдавала недвусмысленное предпочтение земледельцам с их «простыми» и «неиспорченными» нравами. На социальной шкале токугавской Японии крестьяне следовали сразу за самураями, опережая ремесленников и купцов. «Новая Япония» во многом унаследовала такое понимание общества. Именно поэтому избирательный закон отдал предпочтение земледельцам. Они были беднее промышленников и банкиров, но они были «солью земли». Страна сделала ставку на индустриализацию, но постаралась уравновесить ее ценностями аграрного общества. Это создавало своеобразную и противоречивую культурную ситуацию.

Биго. Выборы (1890 г.)

Конкуренция на 300 мест нижней палаты была умеренно жесткой: на каждое место претендовало от трех до шести человек. Те выборы запомнились своей малобюджетностью и почти полным отсутствием случаев подкупа. В нижней палате большинство составили люди, настроенные оппозиционно по отношению к правительству. Они объединились в Конституционно-либеральную партию – наследницу Либеральной партии и Партии конституционных реформ. Две трети депутатов были простолюдинами, одна треть – бывшими самураями. 45 процентов депутатов были моложе 40 лет, и только 17 – старше 50. Япония стремительно менялась, возраст политика уменьшался. Многие молодые парламентарии успели поучиться в школах новой Японии и уже только поэтому были лучше подготовлены к публичной деятельности западного типа. Непримиримый и горячий критик правительства Накаэ Тёмин прошел в нижнюю палату от избирательного округа Осака. Правда, уже в этом году он сложил с себя депутатские полномочия, обозвав парламент «сборищем лишенных крови насекомых». В числе избранных был и Одзаки Юкио, который три года назад с таким жаром говорил о том, что Япония принадлежит молодым. Ему было 32 года. Нижняя палата состояла из людей, которые были моложе министров. Моложе и радикальнее.

Перспектива. Одзаки Юкио стал абсолютным рекордсменом – он избирался в парламент 25 раз подряд и провел в его стенах 63 года. В момент окончания его карьеры в политическом мире Японии уже доминировали люди пожилые.

В верхней палате пэров оказалось 252 человека: члены императорской фамилии, обладатели наследственных титулов, крупные помещики (т. е. владельцы участков площадью больше 50 га), советники двора и высшие бюрократы, предприниматели и профессора Токийского университета. Члены палаты пэров ни в какие политические партии не входили. Несмотря на разницу во мнениях по некоторым вопросам, все они принадлежали к правительственной партии и являлись прочной опорой режима.

Многие публицисты расценили конституцию и парламент в качестве нового доказательства того, что Япония значительно приблизилась к европейским стандартам «цивилизованной страны». Однако Запад не желал этого признавать. Дом приемов Рокумэйкан построили в качестве орудия психологического давления на Запад, под впечатлением которого он был обязан пойти на пересмотр неравноправных договоров. Не вышло… И теперь Рокумэйкан стал не нужен. В этом году его продали по дешевке государственному банку.

Страна и армия становились сильнее, население росло, промышленность развивалась. Журнал Токутоми Сохо «Друг народа» находил, что теперь Япония уже опередила Испанию, но все еще находится позади Италии[206]. Запад уже не представал в качестве нерасчлененного и несколько абстрактного единства. Стать сразу во главе всего каравана было невозможно, но перегонять одну страну за другой уже представлялось задачей посильной.

Дух соревновательности овладел японцами. Вслед за Гербертом Спенсером они стали считать, что «прогресс» обеспечивается сначала соревнованием между отдельными людьми, потом – между группами людей, а в настоящее время – между нациями. В этих условиях спортивные соревнования приобретали статус общественно значимых событий. Школьники соревновались в перетягивании каната и беге, студенты – в бейсболе, лаун-теннисе, пинг-понге и гребле. Тотализаторы принимали ставки на ипподромах. Японские виды единоборств в понятие «спорт» не входили. Философия японских единоборств заключается прежде всего в победе над собой. Задача же Японии состояла в том, чтобы составить конкуренцию Западу. Занятия европейской физкультурой и европейскими видами спорта были призваны сформировать у японцев тело, похожее на европейское. Тело, которое поможет Японии одержать победу в гонке за мировыми лидерами. Гонке на выживание.

В этом году наступил новый этап превращения Мэйдзи в общенациональный символ. Если раньше лицезрение портрета императора было уделом немногих избранных, то теперь их круг решительно расширился. Особенно следует отметить школы, где с октября этого года стали появляться портреты Мэйдзи и его супруги Харуко. Акт отправки портрета называли «гохацурэн» – «отправка государева поезда», а приемка его – «тякугё» («прибытие императора»). То есть портрет служил полноценной заменой самому Мэйдзи. Видя портрет императора, его подданные кричали «Банзай!», желая монарху долгого и благополучного правления. Встреча портрета сопровождалась исполнением государственного гимна. Портрету поклонялись, словно иконе. Еще в 1881 году отец Николай жаловался, что в доме одного православного японца «на иконе св. Апостола Иакова налеплен у него и портрет императора и императрицы»[207]. Теперь портрету Мэйдзи совершали приношения – точно такие же, как синтоистским божествам и буддам в «настоящих» святилищах и храмах. Теперь по большим государственным праздникам (Новый год, 11 февраля – День интронизации Дзимму, День рождения Мэйдзи) ученики и преподаватели могли увидеть монарха, но и монарх «видел» их насквозь, не дозволяя появления грешных антигосударственных поступков и мыслей.

Учитель разъясняет суть указа об образовании

С этого времени наличие портрета в государственных учреждениях стало восприниматься как поощрение, а отсутствие – как наказание. Распределение портрета по школам началось с самых лучших, «образцовых» учебных заведений. Тогда не столь благополучные школы стали закупать цветные гравюры с изображением Мэйдзи. Хотя эти гравюры и прошли цензуру, они несколько отличались от «канонических». Поэтому таким школам все-таки разрешили иметь официальный портрет императора, но копирование осуществлялось за счет самой школы.

Осенний месяц октябрь выдался для школ месяцем жарким. Помимо директивы почитать портреты супружеской четы Мэйдзи, они получили теперь «Манифест об образовании», обнародованный 30 октября. В нем предписывалось соблюдать «вечные» моральные ценности, завещанные предками и присущие только Японии, ценности, источником которых является правящий дом. Ученики должны были твердо усвоить моральные нормы конфуцианства: любить и почитать родителей, братьев и сестер, быть верными друзьями; супругам предлагалось жить в гармонии. Император приказывал хорошо учиться, быть скромным, уважать конституцию и соблюдать законы, а в случае необходимости отдать свою жизнь за Государство и тем самым способствовать процветанию императорского дома, вечного, как Небо и Земля. Получается, что конечный смысл процесса обучения сводился не столько к овладению знаниями, сколько к призыву (приказанию!) выполнить свою «почетную обязанность», то есть умереть за императорское дело. И потому на самом деле это был не манифест об «образовании», а указ о воспитании, манифест о верноподданничестве. Главными обязанностями каждого подданного была преданность родителям и императору. В понятии «родина» именно им принадлежала главная роль.

Общая атмосфера была такова, что «мораль» воспринималась как чисто японская альтернатива первенству закона на Западе. Это первенство делало закон до определенной степени «аморальным»: ведь закон, утверждал Куга Кацунан, карает и устрашает, но не вознаграждает и не направляет. Мораль в его понимании не поддается «научной логике», она постигается «японцами с помощью эмоций»[208].

Чувства и эмоции объявлялись высшей ценностью, которой обладают только японцы. Японская мораль, японская поэзия и проза, японское искусство и эстетика начинают вносить весомый вклад в формирование образа «истинного японца». На свет появляется сотканная из мистического тумана японская загадочная душа, понять которую европеец не в состоянии. Такое понимание было царством аксиом, прагматичным европейцам с их страстью к теоремам там места не находилось.

Такое противопоставление Японии и Запада, эмоционального и логического делало «Манифест об образовании» руководством для почвенников, патриотов и националистов, хотя предлагавшиеся принципы общественного поведения были сформулированы еще в Древнем Китае. Точно так же, как и положение о приоритете морали над законом: благодетельный император управляет вовсе не с помощью закона, а с помощью морального императива. Однако упоминание о Китае было бы «непатриотичным», имя Конфуция в тексте указа не упоминалось. К тому же к этому времени Фукудзава Юкити и его сторонники провели такую мощную кампанию по дискредитации конфуцианства как врага развития и прогресса, что идеологи рескрипта сочли за благо «позабыть» про Конфуция. И оказались правы: даже ярый противник конфуцианства Токутоми Сохо заявил, что «Путь», о котором твердил манифест, содержит нормы, которым якобы следовали японцы до прихода конфуцианства и буддизма, что было высказыванием, как минимум, некорректным. Потому что до прихода этих учений обитатели архипелага жили по преимуществу в полуземлянках, не знали грамоты и ни о какой «японской морали» еще не задумывались.

К этому времени определяется одна из основных линий, вдоль которой японцы станут держать оборону против «тлетворного» Запада. Соблюдение законов важно, но с глубокой древности японские власти делали главную ставку на контроль за человеком со стороны коллектива. Раньше это была семья, деревня, цех ремесленников. Теперь в качестве такого «коллектива» выступали все жители страны. Их поголовная приверженность одним и тем же ценностям делала их японцами. Помимо наставника императора Мотода Накадзанэ, в подготовке текста указа принял активное участие и Иноуэ Коваси, один из творцов конституции. Но и он разделял принцип примата морали над законом. Он даже вычеркнул из проекта «Манифеста» положение о необходимости соблюдать конституцию и законы, которое, правда, все-таки вошло в окончательный текст[209].

Скрепленному печатью Мэйдзи коротенькому тексту указа (225 знаков на одной странице) полагалось поклоняться, как привыкли поклоняться японцы своим предкам. В добрых традициях императорских указов этот рескрипт был написан чрезвычайно трудным для понимания языком, что, однако, не избавляло от необходимости заучивания его наизусть. Но поклоняться указу было легко. На практике это выглядело так: ученики слушают текст, низко склонив голову. Или же каждый преподаватель и ученик подходят к тексту указа и почтительно кланяются ему – точно так же, как кланялись японцы перед синтоистскими и буддийскими святынями.

Так же почтительно поклонились Мэйдзи и члены парламента, когда 29 ноября он открыл первую сессию. Гости, расположившиеся на галерее, стали первыми людьми, которым было позволено наблюдать за императором сверху. Мэйдзи зачел короткий указ, общий смысл которого сводился к тому, что достигнутый страной за последние годы прогресс обусловлен помощью предков императора. Не забыл он подчеркнуть и необходимость создания сильной армии и флота – «для поддержания мира внутри страны и за ее пределами». Обе палаты вручили Мэйдзи по заявлению, в которых пообещали свою верноподданническую помощь. Заседание проходило в только что построенном «временном» здании парламента. Члены верхней палаты подъезжали к парламенту в конных экипажах, большинство членов нижней палаты добиралось на рикшах. Но все они были подданными своего императора.

Нынешняя церемония открытия парламента, точно так же как и прошлогодняя церемония провозглашения конституции, была торжественной, но короткой. Все молчали, император зачел свой указ. В его присутствии говорить не полагалось. Самому монарху много говорить также не пристало, каждое его слово было на вес золота. Говоруны и краснобаи никогда не обладали в Японии высоким статусом. Говоруны – это актеры, едва ли не последние из последних на общественной лестнице. С образованием парламента к ним добавились публичные политики. Они говорили много, но их ораторские способности квалифицировались как «низкое искусство», они и правительство служили предметом яростных нападок со стороны газет и публики. Члены парламента нападали на правительство, главные посты в котором по-прежнему занимали выходцы из Сацума и Тёсю. Правительство огрызалось – оно воспринимало парламент как досадную помеху в своей работе государственной важности. Слова провоцировали новые слова, но для японцев символом верховной власти служило немногословие. Мэйдзи не произносил зажигательных речей перед толпами народа на площади и не вовлекался в партийные дрязги в парламенте. Несмотря на то что он стал по сравнению с прошлыми временами фигурой более публичной, степень этой публичности оставалась строго дозированной. Он стоял над схваткой, традиционно пребывая большую часть времени «над облаками», и только изредка «спускался с небес».

Каких бы взглядов ни придерживались публичные политики и публицисты, все они сходились в одном: для того чтобы страну стали «уважать» на Западе, необходимо расширить территорию Японии. Глаза горели, территориальная экзальтация принимала почти что анекдотические формы. В журнале «Нихондзин» Сига писал: в годовщины восшествия Дзимму на трон (11 февраля) и его кончины (3 апреля) «мы должны церемониальным образом хотя бы ненамного увеличивать территорию Японской империи. В каждый из этих дней наши военно-морские суда должны добираться до какого-нибудь ничейного острова, занимать его и ставить там японский национальный флаг. Если не обнаружится такого острова, можно ограничиться скалами и камнями. Кто-то скажет, что это детская игра. Это не так. Этот план будет не только полезен нашему флоту с практической точки зрения, ибо позволит ему приобрести опыт, этот план возбудит в деморализованном японском народе дух открытий».

История сложилась так, что японцы и правда имели совсем немного «пионерского» опыта. Члены «Сэйкёся» пытались на собственном примере приумножить его. Школьный друг Куга, Фукумото Нитинан (1857–1921), побывал в этом году на Филиппинах, строя планы по колонизации архипелага. В следующем году Миякэ Сэцурэй отправился в шестимесячное путешествие на юг. Он побывал на Гуаме, в Новой Британии, Австралии, Новой Каледонии, Новой Гвинее, на Филиппинах. Он искал хотя бы самый крошечный островок, у которого не было владельца – чтобы объявить его японским[210]. Напрасно. Мир был поделен, открывать было больше нечего. Что оставалось?

Журнал «Японцы» только будоражил публику; практическими вопросами, связанными с экспансией, занималось то самое правительство, которое авторы журнала осуждали за слабость и нерешительность. За эти наскоки выпуск журнала несколько раз приостанавливали. Но по большому счету критики правительства были неправы. На самом деле правительство упорно работало над той же самой задачей расширения территории Японии. И на самом деле оно было настроено намного более жестко, чем интеллигенты из «Сэйкёся». Правительство твердо знало, что Япония опоздала к разделу мира, неоткрытых земель уже не осталось. Поэтому в повестке дня стоял практический его передел. Интеллигенты одушевлялись далекими южными морями, правительство думало о близком материке.

6 декабря премьер Ямагата Аритомо в своей программной речи в парламенте заявил, что для обеспечения независимости Япония должна заботиться об охране «линии суверенитета» (государственной границы) и о защите «линии национального интереса». Где проходит вторая линия, упомянуто не было, но все поняли, что речь идет о Корее. В связи с этим премьер просил понимания депутатов в деле формирования военного бюджета. В особенности настаивал он на усилении флота. Никто не возражал против такого подхода «в принципе», но конкретные цифры вызвали некоторые возражения.

Обсуждение бюджета оказалось едва ли не главным правом, дарованным нижней палате. Оппозиционеры из Конституционно-либеральной партии хлопотали о сокращении расходной части бюджета и о снижении земельного налога. Это вполне естественно, так как их избирателями были землевладельцы. Обсуждение бюджета в нижней палате заняло около четырех месяцев и закончилось компромиссом – правительство не хотело, чтобы первая же сессия императорского парламента закончилась императорским указом о его роспуске. Верхней палате для окончательного утверждения бюджета хватило и пяти дней. Бюджетные разногласия между правительством и нижней палатой будут продолжаться вплоть до японско-китайской войны. Правительство выступало под лозунгом «богатая страна и сильная армия», оппозиционеры настаивали на необходимости «наращивания народной силы».

Как и журнал «Нихондзин», правительство было озабочено созданием экспансионистской символики. В этом году был учрежден орден в честь завоевательного похода Дзимму против варваров. Им награждали только военных чинов. Орден культуры появится только в 1937 году. А пока Феноллоса получил свою третью награду – орден Священного Зеркала – и отбыл в Бостонский музей изящных искусств. Должности в императорском музее ему не нашлось. Он сыграл выдающуюся роль в «открытии» классического японского искусства, приспосабливать его к потребностям нынешнего дня станут уже сами японцы. Заслуги Феноллосы были тем более велики, что под его влиянием в сознании японцев произошел настоящий переворот. Если раньше образованные люди относились с почтением только к текстам, то теперь в их поле зрения попали и рукотворные объекты. С основанием императорских музеев искусствознание превращается в престижное, уважаемое и хорошо оплачиваемое занятие[211].

К этому времени стало понятно, что для иностранцев возможности карьерного роста в Японии исчерпаны. Им больше не доверяли сколько-нибудь важных должностей. Бюрократическая Япония была фактически объявлена доступной только для японцев. К этому времени большинство иностранных преподавателей Токийского университета были уже уволены, а студенты владели иностранными языками все хуже и хуже.

Несмотря на «прогресс», иностранцы до сих пор не могли быть спокойны за свою жизнь. В мае этого года полиция предупредила отца Николая, что он может стать мишенью для террористов. Мотивом готовящегося преступления было то, что возводимый на холме на пожертвования из России Воскресенский собор находился выше дворца императора Мэйдзи. Его колокольня и вправду стала одним из самых высоких зданий во всей столице, а забравшийся на нее мог видеть императорский дворец с высоты птичьего полета. Однако большинство японцев воспринимало огромный храм по-другому: он служил для них неоспоримым доказательством того, что страна идет верным путем прогресса и вестернизации.

Утагава Кунисада. Башня Рёункаку

Башня Рёункаку

Воскресенский собор

Однако православный храм не стал самым высоким зданием Токио. В этом году в предназначенном для простонародья токийском парке культуры и отдыха Асакуса была возведена башня Рёункаку высотой в 60 метров. В ней насчитывалось двенадцать этажей – десять кирпичных и два деревянных. До восьмого этажа ходил первый в Японии лифт. На последнем этаже были установлены подзорные трубы. Каждый, кто заплатил немалую сумму в 8 сэн, мог забраться на самый верх и полюбоваться панорамой города.

Перспектива. И православный собор, и башня Рёункаку были разрушены во время ужасного землетрясения 1923 года. Собор восстановили, башня осталась в памяти благодаря рисункам, гравюрам и фотографиям. В настоящее время Воскресенский собор со всех сторон обступили огромные здания, принадлежащие коммерческим структурам. На их фоне собор выглядит инородным вкраплением. Этот пейзаж наглядно свидетельствует о победе «посюсторонности» японского характера, о которой с такой горечью неоднократно говорил отец Николай в своем дневнике.

Успехи японской промышленности были видны всякому, внутреннее производство вытесняло импорт. В этом году в продаже появились велосипеды, изготовленные в самой Японии. Они были дешевле импортных, но все еще оставались предметом роскоши. На вопрос, кого бы они хотели видеть своим будущим мужем, девушки отвечали: обладателя велосипеда и телефона.

1891 год

24-й год правления Мэйдзи

В начале года разразилась жестокая эпидемия гриппа. Сам Мэйдзи находился на постельном режиме 40 дней. Эпидемия унесла жизни людей из ближайшего окружения императора. 22 января скончался Мотода Накадзанэ, который за время двадцатилетней службы своими конфуцианскими убеждениями оказал на императора немалое влияние. 18 февраля умер другой сподвижник Мэйдзи – Сандзё Санэтоми. Он и Ивакура Томоми были, по существу, единственными киотосскими аристократами, внесшими серьезный вклад в строительство новой Японии – Японии Мэйдзи. Перед самой кончиной Сандзё император успел пожаловать ему верхнюю степень первого ранга.

В январе произошло немыслимое: на церемонии поклонения портрету Мэйдзи школьный учитель Утимура Кандзо (1863–1930) не склонил голову, бдительные ученики донесли на него. Никто не пытался его оправдать, никто не проявлял сочувствия. Тем более что он был христианином. В его понимании, поклона мог быть удостоен только правитель Небесный, но не земной. Но когда руководству школы удалось убедить Утимура, что поклон портрету – это не акт религиозного почитания, а просто «уважения», он сделал так, как ему велели. Утимура дал уговорить себя – обстановка была такова, что искушать судьбу лишний раз не хотел никто.

Казалось, что террористы «подзабыли» про существование иностранцев, оказывая предпочтение японским политикам. Однако события этого года показали: ксенофобия пустила слишком глубокие корни.

27 апреля в Нагасаки на фрегате «Память Азова» прибыл двадцатитрехлетний цесаревич Николай, который совершал длительное морское путешествие по восточным странам. Перед Японией он успел побывать в Греции, Египте, Индии, на Цейлоне, в Сингапуре, на Яве, в Сайгоне, Бангкоке и Китае.

Этому визиту придавалось в Японии совершенно особое значение. Несмотря на партнерские, казалось бы, отношения с Англией, японских августейших особ принимали там с некоторой прохладцей. Хотя Япония считала Россию своим главным соперником на Дальнем Востоке, японским принцам оказывали в России самый радушный прием. Теперь настало время отдать долг вежливости русскому цесаревичу.

Николай был старшим сыном Александра III, и ему предстояло стать русским царем. Визит цесаревича безусловно льстил самолюбию японцев – ведь члены царствующих европейских домов такого калибра никогда еще не посещали Японию. Обычно это были внуки, вторые или третьи сыновья действующих монархов. В то же самое время многие японцы явно боялись России. Николай отказался от прежней традиции царского дома – путешествия по родной стране, и прямиком отправился за границу. Причем не на Запад, а на Восток! Не было ли это знаком того, что экспансионистские амбиции России в Азии возрастут еще больше?

Предполагалось, что в Токио Николай остановится в европейском особняке принца Арисугава Тарухито, семь тысяч школьников должны были приветствовать его на столичных улицах. Он предполагал пробыть в Японии целый месяц. Серьезная японская печать, восприимчивая к сигналам, подаваемым правительством, стала готовиться к визиту цесаревича заранее. Предупреждая вопли русофобов, газеты говорили о дружбе с Россией и о том, что Россия на Дальнем Востоке так слаба, что при всем своем желании не в состоянии проводить экспансионистскую политику. Газета «Нити-нити симбун» утверждала: «В Европе Россию можно сравнить с рыкающим львом или разгневанным слоном, тогда как на Востоке она подобна ручной овечке или спящей кошке. Те, которые думают, что Россия способна кусаться в Азии, как ядовитая змея, похожи на человека, боящегося тигровой шкуры потому только, что тигр – очень свирепое животное»[212]. Газета выражалась витиевато, но за этим стоял детальнейший анализ плачевного состояния российской армии за Уральским хребтом. Эти сведения явно попали к автору публикации из самых компетентных источников.

В Нагасаки Николай повстречался с молодыми русскими морскими офицерами, корабли которых стояли в Инаса. Каждый из них успел обзавестись японской «женой». Под воздействием рассказов офицеров и только что прочитанного романа Пьера Лоти «Мадам Хризантема» Николай якобы также захотел обзавестись «временной женой», но наступившая Страстная неделя помешала исполнению желания молодого человека. Во время Страстной недели Николай выезжал в город инкогнито, никаких официальных встреч японцами не проводилось из уважения к православным обычаям. Но секретные агенты повсюду сопровождали цесаревича, и нам поминутно известны все его перемещения.

Цесаревич Николай в коляске рикши

Спустившись на берег, Николай катался на рикше, покупал сувениры и даже провел какое-то время у мастера татуировок. Японские мастера считались лучшими в мире – только они владели техникой цветной татуировки. Николай не был первым членом монарших семей Европы, кто захотел воспользоваться их услугами. В 1881 году английские принцы Альберт и Джордж уже сделали себе татуировки в Иокогаме. У японцев такая «неразборчивость» вызвала откровенное удивление – ведь в Японии с помощью татуировок раньше клеймили преступников, татуировались только представители низших классов.

Но прихоть августейших особ пришлось удовлетворить. На «Память Азова» явились два мастера. Один из них «работал» с Николаем, другой – с его двоюродным братом Георгом Греческим, который сопровождал Николая во время путешествия. Правую руку Николая украсило изображение дракона – с черным телом, желтыми рожками, красным брюхом и зелеными лапами. Несмотря на секретность визита мастеров, сведения о том, что на руке наследника русского престола теперь красуется дракон, просочились в печать.

Татуировка

Посетил Николай и русское кладбище в Инаса, которое к его приезду привели в порядок. Причем он никак не мог дождаться, пока принесут ключи от ворот, а потому попросту перемахнул через забор, выполненный в виде цепей. После осмотра могил он преподнес свой портрет с подписью буддийскому монаху – хранителю кладбища[213].

После празднования Пасхи, 4 мая цесаревич отправился в Нагасаки уже в качестве представителя русского царя. Николай осмотрел выставку керамики, посетил синтоистское святилище Сува, участвовал в застольях. Ночью официальная программа пребывания сменилась неофициальной. Вместе с Георгом они посетили ресторан «Волга», где его хозяйка предложила им развлечься с двумя девушками. Имена их известны, но историки до сих пор спорят, кому из августейших братьев принадлежала каждая из них. Братья вернулись на борт корабля в четыре часа утра.

Далее Николай отправился в Кагосима, бывшую столицу княжества Сацума. Несмотря на то что множество нынешних токийских реформаторов вышли именно оттуда, Кагосима до сих пор воспринималась как оплот консерваторов и никогда не значилась в программе пребывания иностранных гостей. Поэтому многие японцы сочли включение Кагосима в программу пребывания цесаревича несколько странным. Поползли слухи, что русские привезли с собой Сайго Такамори, который якобы чудесным образом спасся от преследования правительственных войск и нашел убежище на необъятных российских просторах. Два года назад власти реабилитировали Сайго. Они полагали, что исключение Сайго из числа диссидентов поможет лишить его ауры страдальца и борца за справедливость. Однако и сейчас кто-то думал, что теперь-то Сайго наведет порядок в стране и защитит бедных, возглавит нападение на Корею и заставит западные державы пересмотреть неравноправные договоры. Кто-то надеялся на то, что банкноты, которые выпускал Сайго во время восстания, будут обменены на настоящие деньги. Однако большинство думало по-другому: ненавидя Японию, цесаревич доставил Сайго, чтобы тот развернул подрывную деятельность. Эти люди говорили: флотилия цесаревича огромна – она состоит из семи кораблей. Причем водоизмещение «Памяти Азова» составляет 6000 тонн, «Адмирала Нахимова» – 8524, «Владимира Мономаха» – 5593, а сопровождает их «крошечный» японский корабль «Яэяма» всего в 1609 тонн. Как бы чего не вышло, – беспокоились бдительные подданные Мэйдзи.

Цесаревич Николай (среднее изображение, в центре) и Сайго Такамори (справа от него) в Кагосима

Николая принимал Симадзу Тадаёси, бывший князь Сацума. Он был единственным из присутствовавших на церемонии провозглашения конституции, кто отказался в угоду веяниям времени постричься по-европейски. Тадаёси предложил цесаревичу развлечения в чисто самурайском духе. Николая приветствовали 170 пожилых самураев в полном боевом облачении. Они исполняли традиционные танцы, сам Тадаёси продемонстрировал искусство стрельбы из лука. К седлу всадника был привязан волочившийся по земле набитый соломой мешок. Мчавшийся вслед за ним Симадзу на полном скаку должен был поразить мешок стрелой. Это действо называлось «погоня за собакой».

Николаю очень понравился прием, оказанный в Кагосима. Будучи по натуре человеком весьма консервативным, он оценил «чистоту» японской культуры, которой якобы еще не успела коснуться европеизация.

Затем Николай прибыл морем в крупнейший торговый порт Кобэ, на долю которого приходилось в это время 30 процентов японского экспорта и 39 процентов импорта. В Кобэ цесаревич пересел на поезд и добрался до Киото. Город был увешан флагами России, Греции и Японии, на специально воздвигнутой к приезду Николая триумфальной арке красовалась надпись на русском языке «Добро пожаловать!». В Киото цесаревичу предложили развлечения «в японском вкусе»: он посетил дворец Госё, буддийские храмы Хигаси-Хонгандзи и Ниси-Хонгандзи, наблюдал древнюю игру кэмари (разновидность футбола), стрельбу из лука. Николай купил произведения искусства на сумму, превышающую 10 000 иен, и пожертвовал в Ниси-Хонгандзи 200 иен для помощи бедным. Жалование охранявших Николая полицейских составляло 8—10 иен в месяц.

11 мая Николай, Георг и принц Арисугава уселись в только что присланные из Токио новехонькие коляски усовершенствованной конструкции. Обычную коляску рикши вез возница, которому помогал один толкач. На сей раз из уважения к статусу пассажиров вознице помогали два толкача. Но даже высочайший статус ездоков не мог обеспечить им конного экипажа: узенькие улочки не способствовали развитию гужевого транспорта.

В сопровождении свиты принцы трех стран отправились в город Оцу на берегу озера Бива, самого большого в Японии. Еще в VII веке в Оцу непродолжительное время находилась резиденция государя Тэнти, город представлял собой крупнейший торговый центр – там находилась рисовая биржа. Окрестности славились своими непревзойденными видами.

В Оцу, так же как и в Киото, организованные японцы приветствовали цесаревича и махали флажками. Насладившись видами живописного озера, Николай отправился в обратный путь. Длинная процессия рикш растянулась на пару сотен метров, Николай находился в пятой коляске, Георгий – в шестой, Арисугава – в седьмой. Узкую дорогу охраняло множество полицейских. Охрана августейших особ была в Японии делом особенно трудным – ведь этикет запрещал поворачиваться к ним спиной, так что полицейские не имели возможности наблюдать за толпой. К тому же они должны были следить за тем, чтобы никто не наблюдал за процессией со второго этажа, чтобы при появлении кортежа все сняли головные уборы и закрыли зонты. Подданным Мэйдзи в присутствии российского престолонаследника также запрещалось обвязывать голову и шею полотенцем, надевать короткие одежды, не закрывающие обнаженных ног. Все это считалось неприличным. Ширина запруженной людьми улицы составляла четыре с половиной метра. Полицейские стояли друг от друга на расстоянии 18 метров.