Вкус дыма Кент Ханна
Йоун с видимым отвращением помотал головой. За него ответил работник.
– Гвюндмюндур Кетильссон, – громко и отчетливо проговорил он. – Брат Натана.
– Мы можем посидеть в доме, если хочешь, – предложил Тоути, едва не оступившись на каменистом берегу ручья, протекавшего по соседству с хутором Корнсау.
– Мне нравится смотреть, как течет вода, – отозвалась Агнес.
– Что ж, хорошо. – Тоути стер водяные брызги с большого валуна и жестом предложил Агнес сесть. Сам он уселся рядом.
С берега ручья были хорошо видны земли, раскинувшиеся по ту сторону реки. Живописный пейзаж радовал глаз, но Тоути сейчас мог думать только о том, что сказал Йоун касательно палача. Он украдкой глянул на шею Агнес, казавшуюся еще бледнее на фоне камня, и невольно представил, как рассекает ее лезвие топора.
– Как вчера покосили? – спросил он вслух, силясь отогнать навязчивое видение.
– Было очень жарко.
– Это хорошо, – сказал Тоути.
Агнес развязала большой платок и достала клубок шерсти и несколько тонких вязальных спиц.
– Вы хотели расспросить меня о моих родных?
Тоути откашлялся, наблюдая за тем, как проворно задвигались ее пальцы, когда она принялась за вязанье.
– Да, верно. Ты родилась на хуторе Флага.
Агнес кивком головы указала на упомянутый хутор – покосившееся подворье слева от границы Корнсау. Хутор был так близко, что ветер доносил голоса перекликавшихся во дворе слуг.
– Да, вон на том самом.
– Твоя мать не была замужем.
– Вы узнали об этом из приходской книги? – Агнес натянуто усмехнулась. – Ни один священник не преминет записать в нее то, что считает важным.
– А Магнус, твой отец?
– Он тоже не был женат, если вы это имеете в виду.
Тоути поколебался.
– С кем же тогда ты жила, когда была ребенком? Агнес окинула рассеянным взглядом долину.
– Мне довелось пожить почти на всех местных хуторах.
– Твои родные часто переезжали?
– У меня нет родных. Мать покинула меня, когда мне исполнилось шесть лет.
– Как она умерла? – мягко спросил Тоути. И опешил, когда Агнес расхохоталась.
– Неужели моя жизнь выглядит такой безысходной? Нет, моя мать бросила меня у чужих людей, однако я предполагаю, что она до сих пор жива. Так ли это на самом деле – понятия не имею. Кто-то рассказал мне, что она попросту исчезла. Собралась однажды, ушла и не вернулась. С того дня прошло уже немало лет.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что я ничего не знаю о своей матери. Что я не узнала бы ее, даже если бы увидела.
– Потому что тебе было всего шесть, когда она тебя бросила?
Агнес перестала вязать и прямо взглянула в глаза Тоути.
– Преподобный, вам следует понять одно: все, что мне известно о матери, я знаю со слов других людей. Главным образом о ее поступках, которые, как легко понять, эти люди не одобряли.
– Не могла бы ты рассказать мне, что именно тебе говорили?
Агнес покачала головой.
– Знать, какие поступки человек совершил, – одно, знать, каков он был на самом деле, – совершенно другое.
Тоути не желал отступать.
– Но, Агнес, дела порой красноречивей слов.
– И лживей! – тут же огрызнулась она. – Порой человеку с самого начала так не везет, что хочешь не хочешь, а поступишь опрометчиво. И когда кто-то твердит, будто она наверняка была плохой матерью именно из-за того опрометчивого поступка…
Тоути ничего не сказал на эти слова, и Агнес продолжала:
– Это нечестно. Люди утверждают, будто знают тебя как облупленную по твоим делам, а не потому, что сели рядом и выслушали то, что ты высказала начистоту. И хоть в лепешку разбейся, стараясь жить праведно, но если в этой долине ты хоть раз оступилась, тебе этого не забудут. Не важно, что ты хотела как лучше. Не важно, что внутренний голос шепчет: «Я не такая, как вы говорите!» – лишь чужое мнение решает, какова ты есть на самом деле.
Агнес умолкла, чтобы перевести дух. Голос ее с каждым словом звучал все громче, и Тоути безмолвно гадал, что могло вызвать такую лавину.
– Именно это, преподобный, произошло с моей матерью, – продолжала Агнес. – Какова была она на самом деле? Уж, верно, не такова, как говорят о ней, но она совершала ошибки, и о ней составилось стойкое мнение. Люди, которые нас окружают, не дают нам забыть, где и как мы оступились. Они считают, что имен но наши ошибки достойны того, чтобы записать их для потомков.
Тоути на мгновение задумался.
– И какую же ошибку совершила твоя мать?
– Мне рассказывали, преподобный, что ошибок в ее жизни было много, но по крайней мере одна из них – мое появление на свет. Моей матери просто не повезло.
– Что ты имеешь в виду?
– Она сделала то же, что многие женщины делают втайне безо всякого ущерба для себя, – с горечью проговорила Агнес. – Вот только моя мать оказалась среди тех немногих неудачниц, чья тайна оказалась выставлена на всеобщее обозрение.
Тоути почувствовал, что помимо воли краснеет. Он опустил взгляд на свои руки и как мог откашлялся.
Агнес посмотрела на него.
– Я опять оскорбила вас, преподобный, – заметила она.
Тоути помотал головой.
– Я рад, что ты рассказала мне о своем прошлом.
– Мое прошлое оскорбляет ваши чувства.
Тоути заерзал на камне.
– А что ты можешь сказать о своем отце? – осторожно спросил он.
Агнес рассмеялась.
– О котором из двоих? – Она перестала вязать и окинула Тоути испытующим взглядом. – Что там говорилось в вашей книге о моем отце?
– Что его звали Магнус Магнуссон и что, когда ты появилась на свет, он жил в Стоуридалюре.
Агнес снова принялась за вязанье, но Тоути заметил, что она крепко стискивает зубы.
– Если б вы потолковали кое с кем в этих краях, вам поведали бы совершенно другую историю.
– Как так?
Агнес, молча пересчитывая пальцем петли на спице, поглядела на другой берег реки, на хутора, рассыпавшиеся по ту сторону долины.
– Полагаю, не важно, честна я с вами или нет, – холодно заметила она. – Я могла бы наговорить вам все, чего ни пожелаю.
– Воистину я надеюсь, что ты будешь со мной искренна, – отозвался Тоути, не очень понимая, к чему она ведет. И придвинулся ближе, готовясь выслушать то, что скажет Агнес.
– В этой вашей книге, той, что хранится в Ундирфедле, следовало бы записать Йоуна Бьярнасона, хозяина хутора Бреккукот. Мне говорили, что моим отцом был именно он, а Магнус Магнуссон – просто незадачливый слуга, которому ума не хватило отвертеться.
Тоути растерялся.
– Почему же твоя мать объявила тебя дочерью Магнуса, если на самом деле это было совсем не так?
Агнес обернулась к нему, чуть улыбнувшись.
– Разве вы не знаете, преподобный, как устроен мир? – осведомилась она. – Йоун из Бреккукота – женатый человек, у него полным-полно законных отпрысков – да и таких, как я, хватает, уж будьте уверены. Однако родить ребенка от холостого мужчины считается меньшим грехом, нежели сойтись с тем, кто уже связан брачными узами с другой женщиной. Потому-то, видимо, моя мать и предпочла удостоить чести отцовства другого греховодника.
Тоути помолчал с минуту, обдумывая эти слова.
– И ты веришь в это, поскольку так тебе говорили другие люди?
– Если бы я, преподобный, верила всему, что когда-либо говорили о моих родных, я сейчас являла бы собой куда более жалкое зрелище. Ну да здешним жителям нет нужды учиться в Копенгагене или на юге, чтобы разобраться, кто чей ребенок и кто кому папаша. Здесь почти невозможно сохранить что-либо в тайне.
– Ты когда-нибудь спрашивала у него, правда ли это?
– У Йоуна Бьярнасона? А к чему хорошему это бы привело?
– Например, ты узнала бы истину, – заметил Тоути. Разговор вызывал у него все большее разочарование.
– Истины не существует, – сказала Агнес и встала.
Тоути тоже поднялся и стал отряхиваться.
– Истина в Боге, – сказал он серьезно, решив, что настал подходящий момент исполнить свои духовные обязанности. – Евангелие от Иоанна, глава восьмая, стих тридцать второй гласит…
– «И познаете истину, и истина сделает вас свободными», – перебила Агнес. – Да знаю я эти слова, знаю. – Она сложила вязанье и решительным шагом направилась назад к хутору. – Только это не про меня, преподобный! – обернувшись, крикнула она. – На суде я открыла истину – и вы сами видите, к чему это меня привело.
Не след преподобному читать приходские книги, да и вообще не след читать книги – что он сыщет там обо мне? Только то, что сочли для себя важным другие люди.
Когда преподобный нашел в церковной книге мое имя и дату рождения – увидел ли он только слова и цифры? Или же разглядел туман, который стоял в тот день, и услышал карканье воронов, почуявших запах крови? Представил ли все происходившее так, как представляла я? Как моя мать, всхлипывая, прижимала меня к теплой, липкой от пота груди. Как сжималась под взглядами женщин с хутора Флага, уже сознавая, что ей придется покинуть хутор и искать работу в другом месте. И что ни один хозяин хутора не наймет на работу служанку с новорожденным на руках.
Если преподобный и впрямь хочет разузнать побольше о моих родных – ему придется нелегко. Два отца и мать, которая чудится мне смутным, размытым силуэтом – так видятся незнакомцы, уходящие в круговерть бурана. Слишком мало сохранилось о ней у меня отчетливых воспоминаний. Одно – о том дне, когда она покинула меня. Другое – как я, совсем маленькая, смотрю на мать в свете лампы, разгоняющем темноту зимней ночи. Это воспоминание безмолвное, в котором не сохранилось ни единого звука, и ему, как многим другим, я не могу доверять. Воспоминания беспрерывно кружатся, словно снежные хлопья на ветру, или же уподобляются хору призраков, которые говорят только друг с другом. Неизменным остается только одно ощущение: то, что реально для меня, не существует для других, и поделиться таким воспоминанием с посторонним человеком – значит пошатнуть мою собственную убежденность в том, что все происходило именно так. Преподобный – тот ли самый человек, сохранившийся в моей памяти, или же совершенно другой? Сделала ли я то, что сделала, или же совершенно другое? Магнус или Йоун? Словно тонкая корочка льда, подернувшая реку – слишком хрупкая, чтобы ей доверяться.
Смотрела ли моя мать на свою новорожденную дочь и думала: «Когда-нибудь я покину тебя»? Вглядывалась ли в мое сморщенное личико с затаенной надеждой, что я умру, или же безмолвно умоляла меня держаться за жизнь так же цепко, как репейник держится за землю корешками? Быть может, она смотрела на долину, погруженную в туман и безмолвие, смотрела и гадала, что сможет мне дать. Ложь об отце. Черные волосы. Ясли для скота вместо колыбели. Поцелуй. И волшебный камешек, чтобы я научилась понимать речи птиц и никогда не была одинока.
Глава 5
Скальд-Роуса – Агнес Магнусдоттир
Июнь 1828 года
- Undrast arftu ei, baugabr
- beiskrar kennir nu:
- Hefr burtu hrfsa
- helft af lf mnu.
- Что дивишься? Для тебя ли
- Мои муки – диво?
- У меня не ты взяла ли
- Все, чем сердце живо?
Ответ Агнес Магнусдоттир Скальд-Роусе
Июнь 1828 года
- Er mn klra sk til n
- angurs trum bundin:
- fu ei srin sollin mn,
- slar-bru hrundin.
- Sorg ei minnar slar her!
- Seka Drottin nar,
- af vi Jsus eitt fyrir ver
- okkur keypti bar.
- Умоляю, пощади,
- Полная растравы,
- В ярости не береди
- Раны мне кровавы.
- Дух мой в горести застыл,
- Один Иисус со мною,
- Что нас обеих искупил
- Единою ценою.
– КАКОВО ЭТО – НАХОДИТЬСЯ С НЕЙ в одной комнате? Я бы, наверное, не сумела и глаз сомкнуть, – призналась Ингибьёрг Пьетурсдоттир.
Маргрьет поглядела туда, где у самой реки работники из Корнсау усердно косили траву.
– О, не думаю, чтобы она посмела совершить что-то противозаконное.
Обе устроились на поленнице, сложенной около подворья Корнсау. Ингибьёрг, низенькая, неприметная женщина с соседнего хутора, явилась навестить Маргрьет, узнав, что подруга из-за усилившегося кашля не может трудиться на сенокосе. Хотя Ингибьёрг не обладала и каплей язвительности или прямоты, присущих Маргрьет, женщины крепко дружили и частенько ходили в гости друг к другу, когда река, разделявшая хутора, мелела настолько, что через нее можно было перебраться вброд.
– Роуслин, судя по всему, считает, что вас всех придушат во сне.
Маргрьет отрывисто хохотнула.
– Поневоле подумаешь, что Роуслин именно этого бы и хотелось.
– Что ты имеешь в виду?
– Что тогда уж этой трещотке нашлось бы о чем потрещать.
– Маргрьет… – предостерегающе проговорила Ингибьёрг.
– Ах, Инга, оставь. Ты не хуже меня знаешь, что от этой своры ребятишек у нее давно мозги набекрень.
– У младшего круп.
Маргрьет вскинула брови.
– Значит, скоро и остальные с ним слягут. То-то мы наслушаемся, как они вопят ночь напролет.
– И живот у нее изрядно вырос.
Маргрьет ответила не сразу.
– Ты собираешься помогать ей при родах? Знаешь, она уже столько раз рожала, что вполне могла бы и сама справиться.
Ингибьёрг вздохнула.
– Не знаю. У меня дурное предчувствие.
Маргрьет испытующе вгляделась в помрачневшее лицо подруги.
– Ты видела сон? – спросила она.
Ингибьёрг открыла было рот, собираясь что-то сказать, но передумала.
– Уверена, все это чепуха. Да и ну их, эти мрачные разговоры! Расскажи мне про убийцу.
Маргрьет поневоле рассмеялась.
– Ну вот! Ты ничем не лучше Роуслин.
Ингибьёрг улыбнулась.
– И все-таки – какова она на самом деле, эта женщина? Похожа ли на преступницу? Ты ее боишься?
Маргрьет на минуту задумалась.
– Знаешь, она совсем не такая, какой я могла бы представить себе убийцу, – наконец сказала она. – Спит, работает, ест – как и все, правда, молча. Слова от нее дождешься так редко, словно у нее рот зашит. Тот молодой проповедник из Брейдабоулстадура, преподобный Тоути, в последнее время снова стал посещать ее, и я знаю, что с ним-то она говорит, но мне он не рассказывает, что там между ними происходит. Может, и вовсе ничего. – Маргрьет поглядела на луг. – Я частенько гадаю, какие мысли крутятся у нее в голове.
Ингибьёрг проследила за взглядом Маргрьет, и теперь обе женщины смотрели на Агнес, которая истово взмахивала косой среди густой травы – лезвие то и дело ослепительно вспыхивало на солнце.
– Кто знает? – пробормотала Ингибьёрг. – Я содрогаюсь при одной мысли о том, что творится под этими черными волосами.
– Преподобный говорит, что ее матерью была Ингвельдур Рабнсдоттир.
Ингибьёрг помолчала.
– Ингвельдур Рабнсдоттир, – повторила она. – Знала я когда-то одну Ингвельдур. Она была распутницей.
– Из воронова яйца голубка не вылупится, – согласилась Маргрьет. – Как-то странно думать о том, что Агнес – тоже чья-то дочь. Представить не могу, чтобы моим девочкам пришло в голову совершить такой ужасный грех – смертоубийство.
Ингибьёрг кивнула.
– А как поживают твои девочки?
Маргрьет встала и отряхнула юбку от пыли.
– Ты знаешь… – начала она и вновь закашлялась. Ингибьёрг принялась поглаживать ее по спине.
– Ну-ну, осторожней.
– Все в порядке, – сипло буркнула Маргрьет. – Знаешь, Стейне кажется, будто она уже встречалась с этой женщиной.
Ингибьёрг глянула на подругу с любопытством.
– Стейна считает, что именно ее мы повстречали много лет назад на дороге в Гвюдрунастадир.
– Опять Стейна сочиняет?
Маргрьет поморщилась.
– Бог ее знает. Я-то ничего такого не помню. По правде говоря, Стейна меня немного беспокоит. Она улыбается Агнес.
Ингибьёрг рассмеялась:
– Ох, Маргрьет! Может ли такое быть, чтобы улыбка довела до беды?
– Да сплошь и рядом! – отрезала Маргрьет. – Взять хоть ту же Роуслин… Но мало того. Стейна еще и расспрашивает насчет Агнес, а если идет куда, то так и норовит прихватить ее с собой. Да вон посмотри – она и сейчас, когда ворошит траву, идет следом за этой женщиной! – Маргрьет ткнула пальцем в сторону Стейны, которая работала граблями рядом с Агнес. – Ингибьёрг, я не знаю, что и думать, у меня из головы не выходит бедняжка Сигга, и я опасаюсь, как бы со Стейной не приключилось то же самое.
– Сигга? Та, другая служанка из Идлугастадира?
– Что, если Агнес точно так же влияет и на Стейну? Толкает ее на дурную дорожку? Вкладывает ей в голову преступные мысли?
– Ты ведь только что сказала, что Агнес почти все время молчит.
– Со мной – да. Но я не могу отделаться от мысли, что с другими… Да ладно, не обращай внимания.
– А как Лауга? – задумчиво спросила Ингибьёрг.
Маргрьет хихикнула.
– Лауга бесится оттого, что вынуждена жить в одном доме с Агнес. Нам всем это не по нутру, но Лауга не желает даже спать на соседней с ней кровати. Следит за ней, точно ястреб. И бранит Стейну за то, что та прямо липнет к этой убийце.
Ингибьёрг окинула внимательным взглядом младшую дочь Маргрьет, которая усердно укладывала скошенную траву ровными, как ниточка, рядами. Рядом с ее работой следы трудов Стейны смотрелись корявыми, словно детские каракули.
– А что говорит Йоун?
Маргрьет фыркнула.
– А что он может сказать? Стоит мне завести разговор на эту тему, он тут же начинает толковать о своем долге перед Блёндалем. Впрочем, я заметила, что он все время начеку. И просил меня не допускать девочек к Агнес.
– На хуторе это вряд ли можно устроить.
– Именно. Я точно так же могу отделить их от Агнес, как Кристин – отделить сливки от молока.
– Боже милостивый.
– Кристин совершенно бестолковая, – сухо пояснила Маргрьет.
– Тем лучше, что у тебя под рукой имеется еще одна работница, – трезво заметила Ингибьёрг.
И женщины погрузились в дружелюбное молчание.
Прошлой ночью мне снилась казнь. Мне снилось, что я, одна-одинешенька, ползу по снегу к темному пню. Я почти не чувствовала замерзших коленей и рук, но иного выхода у меня не было.
Добравшись до пня, я увидела, что поверхность у него широкая и чрезвычайно гладкая. Я учуяла запах дерева. Не солоноватый, как пахнет плавник, – запах свежего древесного сока, свежепролитой крови дерева. Более сильный, более сладкий.
Во сне я подползла к пню и положила на него голову. Пошел снег, и я подумала: «Такая тишина бывает перед концом». А потом удивилась, откуда здесь взялся пень, дерево, которое росло здесь совсем недавно, – откуда взялось оно там, где деревья не растут вовсе? Слишком тихо, подумала я во сне. Слишком много камней.
А потому я обратилась к этому пню вслух. И сказала: «Я полью тебя кровью, как если бы ты был еще живым». И на этом последнем слове проснулась.
Это сон ужаснул меня. С тех самых пор, как здесь начался сенокос, я погрузилась в некое подобие своей прежней жизни и позабыла, что зла на весь мир. Этот сон напомнил мне о том, что неизбежно произойдет, о том, как стремительно, один за другим, убегают мои дни, и сейчас, бессонно лежа в комнате, полной чужих людей, глазея на прихотливые узоры из сухой травы и дерна, покрывающие потолок, я чувствую, как сердце мое вновь и вновь, раз за разом тяжело проворачивается в груди – до тех пор, пока судорога не скручивает желудок.
Надо помочиться. Дрожа всем телом, я выбираюсь из кровати и оглядываю пол в поисках ночного горшка. Он стоит под кроватью одного из работников и почти полон, но мне некогда его опорожнять. Растянувшиеся чулки сами сползают до лодыжек, я сажусь на корточки, и горячая струя бьет в горшок, брызжет мне на бедро. Пот выступает на лбу.
Я надеюсь, что никто не проснется и не увидит меня, и так тороплюсь, что подтягиваю чулки прежде, чем покончила с делом. Теплая струйка ползет по моему бедру, когда я задвигаю горшок на место.
Почему я так дрожу? Ноги подгибаются, словно ватные, и я испытываю неимоверное облегчение, снова улегшись в постель. Сердце мое лихорадочно и невнятно трепыхается в груди. Натан всегда верил, что сны снятся нам неспроста. Странно, что человек, который мог запросто посмеяться над словом Божьим, так истово доверялся зыбкой тьме своих сновидений. Он строил здание своей веры на бабьих сказках; видел промельк взора Божьего в повадках моря, парящем кречете, мерном хрусте жующих овечьих челюстей. Застав меня однажды с вязаньем на пороге дома, он гневно заявил, что я, мол, отодвигаю приход весны. «Не думай, будто природа не следит за нами, – предостерегал он. – Она все сознает, так же как мы с тобой. – Натан улыбнулся мне. Провел гладкой широкой ладонью по моему лбу. – И такая же скрытная».
Я думала, что смогу быть здесь просто служанкой. Миновал всего месяц с небольшим моей жизни в Корнсау, а я уже позабыла, что меня ждет. Дни, наполненные трудами, умиротворили меня, подарили моему телу усталость и желание отдохнуть, и я спала крепко, не видя снов, пронизанных дурными предзнаменованиями. Так было до сегодняшней ночи.
К чему заблуждаться – я здесь чужая. Все, кроме преподобного и Стейны, избегают говорить со мной, разве что на ходу бросят два-три слова. Впрочем, разве это хоть чем-то отличается от прежних лет, когда на меня сваливали самую черную работу, в том числе опорожнять ночной горшок – что, вне всякого сомнения, потребуют от меня сделать и через пару часов? В сравнении с обитателями Стоура-Борга здешние люди – образчик доброты.
Но скоро нагрянет зима, как обрушивается на берег внезапная штормовая волна, она сотрет даже память о тепле и солнце, до костей проморозит землю. Все так быстро закончится. И как быть с преподобным – с тем, что он так непозволительно молод, и с тем, что я до сих пор не знаю, что ему сказать? Я думала, он сумеет мне помочь, как когда-то помог переправиться через реку. И однако же все разговоры с ним только лишний раз напоминают мне, как несправедливо обходилась со мной жизнь и как никто меня не любил.
Я ожидала, что преподобный поймет меня с первого слова. Я хочу, чтобы он понял меня, но глупостью было бы полагать, будто мы с ним изъясняемся на одном наречии. С тем же успехом я могла бы говорить с ним, держа во рту камешек, безуспешно пытаясь отыскать язык, который был бы понятен нам обоим.
Преподобный еще не скоро приедет сюда из Брейдабоулстадура – до рассвета пока что слишком далеко. Я сплетаю пальцы рук поверх одеяла, велю струнам моего сердца ослабить напряжение, и думаю о том, что же мне рассказать.
Тоути желает узнать побольше о моих родных, однако то, что я уже рассказала, оказалось совсем не тем, что он желал услышать. Ему, верно, кажется диким, что в этой долине фамильные древа так причудливо искривлены, что ветви их туго переплетаются и усеяны шипами.
Я ничего не говорила преподобному про Йоуаса и Хельгу. Быть может, ему интересно будет узнать, что у меня были брат и сестра. Я без труда могу представить его вопросы: «Где они теперь, Агнес? Почему не навещают тебя?»
Ну что вы, преподобный, отвечу я, родство между нами не вполне кровное; у каждого из них свой отец, а Хельга вдобавок давно умерла. Йоуас? По правде говоря, он не из тех, кого можно на что-то уговорить, даже на то, чтобы повидаться с сестрой, приговоренной к смерти.
Ох, Йоуас… Я никак не могу увязать в своих мыслях мутноглазого мужчину и смутный милый облик крохотного мальчика, которого мне когда-то позволяли любить.
Нас укачивала на руках одна и та же мать. На каких хуторах? Бесчисленные бадстовы, принадлежавшие чужим мужчинам и их заплаканным женам, которые по доброте или от безвыходности были готовы нанять на работу женщину с двумя нахлебниками, что по ночам плакали от голода, поскольку еще не знали, что это бесполезно.
Вначале – Бейнакельда. Как говорят, до тех пор, пока мне не исполнилось три. Только мама и я. Ничего не помню. Сплошной мрак.
Потом – Литла-Гильяу. Сам хутор я не помню, но помню мужчину. Идлуги Черный – так прозывали отца моего брата. Я сижу на полу, растираю ладошками грязь, и вдруг рядом оказывается взрослый человек, глаза у него закатились, он извивается на полу, точно рыба, выброшенная волной на берег, и все женщины пронзительно кричат, увидев, как изо рта его идет пена. Потом, когда приступ позади, с его кровати доносятся стоны, а его морщинистая жена прижимает меня лицом к своей костлявой шее и твердит: «Молись за него! Молись!» Где была в это время моя мать? Вне сомнения, раскорячилась над ночным горшком, выискивая следы крови, которая в положенное время так и не появилась.
Я помню громкие вопли. Идлуги уже здоров, и его грубое лицо искажено криком, он орет на жену, которая никак не перестанет плакать, а между ними моя мама в длинных юбках, и ее тошнит прямо на пол.
Идлуги умер от этой своей падучей болезни, умер во время рыбалки. Говорят, он пил, а потом у него начался приступ, он опрокинул лодку и утонул, запутавшись в собственных сетях. Другие говорят, что это было достойное возмездие для того, кто ловил рыбу в заводях аульвов – но то были речи людей, которых пробрали до печенок его пьянство и драчливость.
Ну и как же расценит эту историю преподобный?
Йоуас Идлугасон, родившийся на хуторе Бреккукот, третьем по счету. Мне, пятилетней, было дозволено прижимать к его крохотным розовым деснам тряпку, смоченную в молоке. Супруги, хозяева хутора, захотели оставить его у себя и растить вместе с собственными детьми, и мама растолковала, что я тоже стану их приемной дочерью, и так будет лучше для всех. Весь следующий год мы семеро жили одной дружной семьей, и я помогала выкормить малыша, столь же светловолосого, сколь темноволосой была я. От него пахло талым снегом и свежими сливками.
А потом эти люди, должно быть, передумали. Как-то утром я проснулась оттого, что меня трясли за плечо, и увидела маму, которая смотрела на меня припухшими от слез глазами. Я спросила, почему она плачет, но мама ничего не ответила. Она улеглась в постель со мной и Йоуасом, и я заснула, прижавшись к ее мягкому горячему телу, – а потом меня разбудило карканье домашних воронов, и я обнаружила, что мои пожитки лежат в мешке на полу.
В то утро мы пустились в путь пешком и вернулись в долину недобрым днем, плюющимся сгустками снега. Мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок от голода. Мы остановились во дворе хутора Корнсау, и прежде, чем я успела расправиться с сывороткой, которую дала мне бывшая там женщина, мама пошептала мне на ухо, сунула в варежку какой-то камешек и ушла, унося на спине Йоуаса.
Я пыталась нагнать ее. Я кричала. Я не хотела расставаться. Однако на бегу я споткнулась и упала. Когда я поднялась на ноги, моя мать и брат исчезли бесследно, и я увидела только двух воронов, чьи черные перья до рези в глазах выделялись на белом снегу.
Долгое время я думала, будто эти две птицы и есть мои мама и брат. Вот только они ни разу не ответили мне, даже когда я сунула под язык волшебный камешек. Годы спустя я узнала, что мама родила от хозяина хутора Крингла мою единоутробную сестру Хельгу, а Йоуас стал нищим и живет подаянием. Впрочем, к тому времени я уже убедила себя, что больше их не люблю. Я считала, что нашла себе семью лучше прежней, приемную семью – Ингу и Бьёрна, арендаторов Корнсау.
– Как спалось, Агнес?
Стейна отыскала темноволосую женщину за грядкой любистока, где та выливала в зольную яму содержимое ночного горшка.
– Ты здесь вымокнешь до нитки, – заметила Агнес. Она только что выскребла камнем то, что прилипло ко дну горшка, и сейчас вытирала горшок о траву. – Сейчас пойдет дождь.
– Да и пусть. Захотелось побыть с тобой. – Стейна приподняла над головой платок. – Вот, пожалуйста – суха, как мышь.
Агнес глянула на нее и улыбнулась уголками рта.
– Смотри, – проговорила Стейна. И указала рукой на устье долины, куда наплывали с севера низкие серые тучи.
Агнес подняла руку к небу.
– Плохо дело. Сено вымокнет.
– Знаю. Пабби очень не в духе. Накричал на Лаугу, что сожгла ему завтрак, а ведь он в жизни на нее голоса не повысит.
Агнес повернулась и прямо взглянула в глаза Стейны.
– А он знает, что ты сейчас здесь, со мной?
– Думаю, что знает.
– А я думаю, что тебе лучше вернуться в дом, – сказала Агнес.
– Что мне делать в доме? Слушать, как Лауга бранит меня за то, что я развела слишком сильный огонь? Нет уж, спасибо. Да и в любом случае мне здесь приятней, чем в доме.
– Даже под дождем?
– Даже под дождем. – Стейна зевнула и поглядела на луг, на копны сена, сметанные в стога, чтобы не отсырели. – Вся работа насмарку.
– Что значит – насмарку? Пускай только распогодится – мы опять возьмемся за дело и живо все закончим. – Агнес искоса глянула на дом. – Все же я думаю, что тебе надо вернуться к матери.
– Матери все равно, где я болтаюсь.
– Вот уж не все равно. Ей не по душе, когда ты остаешься со мной наедине, – осторожно проговорила Агнес.
– Да ведь ты живешь здесь уже несколько недель.
Читать бесплатно другие книги:
