Судьбы и фурии Грофф Лорен

Когда Лотто вышел из-за кулис, зал разразился таким ревом, что его было слышно, наверное, даже в маленьком баре наверху, куда друзья Лотто, которых умоляли приехать, чтобы занять зал, и которые, приехав, обнаружили, что все билеты проданы, сбежали, чтобы устроить импровизированную вечеринку.

Вечеринка не утихала всю ночь, даже после того как бар закрылся и на улице не осталось ни одного такси. Лотто и Матильда решили пойти домой пешком.

Они держались за руки, болтали обо всем и ни о чем, чувствуя, как из решеток канализации вырывается неприятное, горячее дыхание метро.

– Хтонично! – выдал Лотто. Алкоголь делал его претенциозным, но даже это казалось Матильде милым. Издержки славы.

Было так поздно, что на улице, кроме них, почти не было людей, и им начало казаться, что весь этот город принадлежит только им.

Матильда вдруг подумала о жизни, на которую они, как оказалось, только ступили, о ее изобилии, к которому они только-только прикоснулись и которое все еще оставалось для них неизведанным.

– Ты знал, что вес всех муравьев на Земле приравнивается к весу всех людей? – спросила Матильда.

Матильда, которая обычно не позволяла себе лишнего в выпивке, была немного пьяна. Воистину, это был вечер освобождения и облегчения. Сегодня, когда закрылся занавес, гигантский валун, загораживающий путь в будущее, наконец скатился.

– Когда-нибудь мы все уйдем, а они все еще будут жить, – сказал Лотто, отпивая из фляги. Когда они наконец доберутся до дома, он уже будет пьяный вдрызг. – И муравьи, и медузы, и даже т-тараканы. Они будут править нашим миром!

Он смешил ее, Лотто, который часто и помногу позволял себе лишнее в выпивке. Матильда искренне сочувствовала его печени. Она попыталась представить ее себе, и ей на ум почему-то пришла загнанная и перепуганная розовая крыса.

– Они заслуживают этот дар больше, чем мы, – сказала Матильда. – Мы небрежно с ним обращались.

Он улыбнулся и поднял взгляд. Звезд не было видно из-за смога.

– А ты знаешь, что совсем недавно стало известно, что, кроме нас, существуют еще миллионы других миров в нашей Галактике, в которых тоже может быть жизнь! – Он изо всех сил попытался подражать Карлу Сагану[62]. – Миллионы и миллионы!

Матильда почувствовала вспышку боли в глубине головы, но не могла понять, почему это ее так задело в тот момент.

А вот Лотто видел достаточно ясно и все понял.

[А еще он знал ее. Да, то, чего он не знал, было так велико, что в этом незнании мог бы утонуть целый лайнер. Но кое-что все же знал.]

– Здесь мы одни, это правда, – сказал он. – Но мы все равно не одиноки.

ПОСЛЕ ТОГО КАК ОН УМЕР и Матильда погрузилась в горе на бессрочный период, она случайно нашла в Интернете видео о том, что произойдет с Галактикой через миллион лет. Оказалось, наша Галактика кружится в неком подобии очень медленного танго с галактикой Андромеды. Обе галактики по форме напоминают спирали с завихрениями в форме рук и двигаются вокруг друг дружки, словно кружащиеся в танце тела. Чем ближе они друг к другу, тем выше их скорость и тем больше они выкидывают голубых искр и новых звезд. Но в конце концов галактики «схватятся за руки» и начнут вращаться в обратном направлении.

Их ноги сплетутся, но не собьются, а следующий вихрь родит объятие, а затем – долгое падение и слияние в длинном поцелуе. И когда они достигнут пика и центра всего сущего, родится новая черная дыра.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО после блистательной ночи премьеры, когда все было так прекрасно, все казалось чудесным и возможным, Матильда вышла купить газету и каких-нибудь сладостей. Она вернулась домой с полной коробкой из кондитерской: в ней теснились pains au chocolat[63], chaussons aux Pommes[64], круассаны и миндальная выпечка, которую Матильда слопала в четыре укуса по пути домой. Она вернулась в их норку с золотым потолком. Дома она успела только налить в стакан воды, пока лохматый со сна Лотто закапывался в газеты, а когда обернулась, увидела, что его милое, великолепное лицо побледнело.

Он скорчил забавную гримасу, оттопырив нижнюю губу так, что стали видны нижние зубы. Первый раз в жизни он не мог найти слов.

– Ой-ой, – Матильда подлетела к нему и пробежала статью поверх его плеча. – Желаю этому критику сожрать целую тарелку хренов.

– Следи за выражениями, любимая, – сказал Лотто, хотя это вырвалось у нее случайно.

– Нет, серьезно. Как там ее… Фиби Дельмар. Она же все на свете ненавидит. Она разгромила даже последнюю постановку Стоппарда, назвала ее «терпимой». Это она сказала, что пьесы Сьюзен-Лори Паркс – провалившаяся попытка подражания чеховской школе, что, конечно же, полная чушь, потому что Сьюзен-Лори Паркс даже не пыталась подражать Чехову, – она фыркнула. – Быть Сьюзен-Лори Паркс итак довольно непросто. А вот критиком, похоже, раз плюнуть, достаточно просто оценивать пьесы, исходя из собственных предпочтений. Она как провалившийся поет, который ничего не знает, но пытается заработать себе имя, унижая других. Все, что она умеет, – это сыпать гадостями. Не вздумай обращать на это внимания.

– Ага, – вяло отозвался он, встал и беспомощно потоптался, напомнив ей огромного пса, готового вот-вот нырнуть в траву и подремать.

Но затем он пошел в спальню, зарылся в одеяла и так и лежал там, безответный, даже когда Матильда голой прокралась в спальню, вытянула из-под матраса простыню и скользнула руками по всему долговязому телу Лотто, начиная от самых пальцев и вверх, пока ее голова не вынырнула из-под пухового одеяла возле самой его шеи. Однако вялое тело Лотто никак не отозвалось, а его глаза были закрыты. Он никак не отозвался, даже когда она схватила его за руки и прижала обе его ладони к своим ягодицам. Его руки просто соскользнули и жалобно шлепнулись на постель.

Стало быть, ядерный вариант. Матильда рассмеялась про себя. Ох, как же ей нравилась эта беспомощность! Она вышла в сад – тот разросся с тех пор, как за ним перестала ухаживать бедная Бетти, – и сделала несколько телефонных звонков.

В четыре часа раздался звонок в дверь – явился Чолли под руку с Даникой.

– Чмоки-чмоки! – заорала Даника Матильде в уши, а затем: – Мать твою, ты такая красивая, я тебя просто ненавижу!

Затем пришли Рейчел и Элизабетт, они держались за руки – их запястья украшали парные татуировки в виде турнепса. У них спросили, что это значит, но девушки только захихикали и отказались говорить. Следом за ними пришел Эрни и тут же сделал шипучий ягодный джин, последним явился Сэм с малышом в переноске на животе.

Кое-как Матильде удалось засунуть Лотто в голубую рубашку и штаны цвета хаки, а затем вытолкать к друзьям. Она видела, как, с каждым объятием и каждым новым уверением в том, что его пьеса была бесподобна, к Лотто постепенно возвращается нормальный цвет лица, а спина выпрямляется. Этот человек заглатывал похвалу так же, как олимпийский бегун – напиток с электролитами.

Когда привезли пиццу, Матильда пошла открывать, и, несмотря на то что на ней были лосины и полупрозрачный топик, взгляд курьера впился в Лотто, который стоял у Матильды за спиной в центре комнаты. Растопырив руки, словно какой-нибудь монстр, и выпятив глаза, он рассказывал историю о том, как его ограбили в метро, пистолет у затылка и все такое. От него уже исходил его привычный свет.

Он, шатаясь, проковылял по комнате, затем упал на колени, и разносчик пиццы просочился в квартиру, пытаясь досмотреть и полностью игнорируя Матильду, которая хотела сунуть ему деньги.

Когда она закрыла дверь, Чолли уже стоял рядом.

– Из свиньи в человека за какой-то час, – сказал он. – Ты как богиня Цици…только наоборот.

Матильда тихо рассмеялась. Он произнес имя богини Цирцеи как «Цици», как если бы та была современной итальянкой.

– Ты извращенец-самоучка. Ее звали Цирцея.

Похоже, его это задело, но он только пожал плечами.

– Никогда не думал, что скажу это, но, кажется, ты ему вполне подходишь. А, да к черту! – протянул он, уже с ужасным флоридским акцентом. – Когда пустоголовая и никому не нужная блондинка-модель путается с нуворишем, это всегда круто. Кто б мог подумать, а? Сначала я думал, что ты наложишь лапы на денежки и сбежишь. Но нет. Лотто – везучий парень. – Затем он добавил уже нормальным голосом: – Если с ним и случится что-то… значимое, то только из-за тебя.

Несмотря на то что в руке у нее был горячий кусок пиццы, в комнате вдруг стало холодно. Матильда не отводила от Чолли взгляд.

– Он стал бы великим и без меня, – сказала она.

Все остальные расселись на диване, смеясь над шутками Лотто, одна только Рейчел смотрела на Матильду из угла на кухне и потирала брови.

– Даже такая ведьма, как ты, не смогла бы это наколдовать, – сказал Чолли, взял у нее коробку, открыл, сложил три куска вместе и примостил коробку на шаткой стопке книг, а затем откусил кусок от жирной массы у себя в руке и широко улыбнулся, демонстрируя то, что оказалось у него во рту.

В ТЕЧЕНИЕ МНОГИХ ЛЕТ, когда Лотто чувствовал, что становится все профессиональнее и увереннее в себе, его пьесы печатались и ставились по всей стране, а они с Матильдой наконец зажили комфортной жизнью, даже тогда Фиби Дельмар постоянно его жалила.

Когда поставили «Телегонию», Лотто было сорок четыре, и успех был мгновенным и почти что вселенским.

Идею заронила в его голову Матильда. Ей подарилд ее Чолли, когда несколько лет назвал отпустил свою шуточку насчет Цирцеи. Это была история о сыне Цирцеи и Одиссея, Телегоне, который, после того как Одиссей его покинул, жил с матерью во дворце в дремучем лесу в Ээе, охраняемом зачарованными тиграми и кабанами. Когда он, как и положено герою, покидал дом, его мать-ведьма дала ему отравленное копье. Он отправился на небольшом корабле в Итаку и там принялся красть скот Одиссея, что в итоге закончилось ужасной битвой Телегона с мужчиной, который не знал, что тот – его сын. В конце концов Телегон убил царя Итаки.

[Телегон женился на Пенелопе, страждущей жене Одиссея. Сын Пенелопы и Одиссея, Телемах, женился на Цирцее. Сводные братья стали друг другу отчимами. Так как Матильда читала оригинальный миф, она изо всех сил поддерживала тему сексуальности женщин в возрасте.]

К тому же пьеса Лотто была поклоном девяностым с их идеей «телегонии», того, что ребенок может наследовать генетический код первого любовника своей матери.

В версии Лотто Телегон родился со свиным пятачком, волчьими ушами и тигровыми полосками по всему телу – в память обо всех любовниках, которых Цирцея превратила в животных. Его персонаж всегда выходил на сцену в ужасной неподвижной маске, которая делала его, мягкого и тихого, очень внушительным. В качестве шутки Телемах тоже выходил на сцену в маске – у нее было двенадцать разных глаз, десять разных ртов и носов – по одному на каждого любовника Пенелопы, которых она принимала, пока Одиссей блуждал по Средиземноморью.

В пьесе действие происходило в современном Теллурайде, штат Колорадо. И оно обвиняло демократическое общество, которое включало в себя несколько миллионеров.

– Разве сам Ланселот Саттервайт – не миллионер? Кажется, это выглядит с его стороны довольно лицемерно! – Это были слова какого-то мужчины, шатающегося в фойе театра во время антракта.

– Да нет, его лишили наследства за то, что он женился на своей нынешней жене. Такая трагическая история, – говорила какая-то женщина.

Это передавалось из уст в уста, как вирус.

История Лотто и Матильды, их эпический роман. Все знали, что он был изгнан из семьи и родительского дома во Флориде. И все ради Матильды, ради его любви к ней.

«О боже, – думала Матильда тогда, – такое благоговение! Этого вполне достаточно, чтобы тебя начало тошнить». Но ради него она готова была выдержать и эти истории.

А затем примерно через неделю после премьеры, когда билеты были забронированы на два месяца вперед и Лотто утопал в поздравительных письмах и звонках, он пришел в спальню посреди ночи, и Матильда, внезапно проснувшись, спросила его:

– Ты плачешь?

– Плачу?! Я никогда не плачу, – сказал Лотто. – Я мужественный мужик. Мне просто бурбон в глаза попал.

– Лотто.

– Я имел в виду, что резал на кухне лук. Кто не любит порезать в темноте славный добрый лучок.

Она села.

– Ты можешь мне рассказать.

– Это все Фиби Дельмар, – сказал он и передал ей ноутбук. В его свете лицо Лотто выглядело мученическим.

Матильда прочитала статью и присвистнула.

– Этой женщине следовало бы быть осторожнее, – мрачно сказала она.

– Она имеет право на собственное мнение.

– Она? Не-а. Ты проделал колоссальную работу над «Телегонией». Она просто безумна.

– Успокойся, – сказал он, но ему явно было приятно, что она так разозлилась. – Может, она права. Может, меня действительно переоценивают.

Бедный Лотто. Не может смириться с тем, что у людей могут быть разные точки зрения.

– Я знаю в тебе каждую точечку, Лотто, – сказала Матильда. – Как и в твоих работах. Я была там, когда ты их писал. И я лучше, чем кто-либо другой в этом мире, и уж точно лучше, чем эта раздутая и напыщенная пиявка-критик, знаю, что тебя не переоценивают! Ни на секунду! А вот ее – да. Ей бы нужно отрезать пальцы, чтобы она больше не могла писать.

– Спасибо, что не проклинаешь, – сказал Лотто.

– Кроме того, она может медленно трахнуть себя раскаленными до бела вилами. Прямо в звездно-дерьмовую задницу.

– Ага, – сказал он, – «для жирного гуся и соус нужен острый»[65].

– Постарайся поспать, – сказала Матильда и поцеловала его. – Напиши еще что-нибудь. Еще лучше. Твой успех грызет ее, как древесный жук. Пусть изойдет желчью.

– Она единственная во всем мире ненавидит меня, – грустно сказал он.

Была ли это мания вселенского обожания? Матильда знала, что не заслуживает любви одного человека, а он хотел, чтобы его любили все. Она подавила вздох.

– Напиши еще одну пьесу, и она успокоится, – сказала она, как всегда.

И он написал. Как всегда.

МАТИЛЬДА СТАЛА УБЕГАТЬ все дальше и дальше. По утрам она бегала и два, и три часа.

Иногда, когда Лотто еще был жив и находился в творческом угаре, да таком, что Матильда даже из сада могла слышать, как он выламывает из себя пьесу, говоря голосами разных персонажей, вынуждена была надевать кроссовки и уноситься, чтобы только не взбежать наверх, на чердак, и не погреться у счастья, которое излучал Лотто.

Но после того как он ушел, горе отравило ее тело, и она спасалась от него бегством. Бывали минуты в течение этих нескольких месяцев вдовства, когда она, отбежав от дома на дюжину миль, вынуждена была присесть на берегу и сидеть там очень долго, потому что ее тело вдруг переставало работать так, как должно было. Когда она после очередного такого случая встала, поняла, что может ковылять, только как старушка. Начался дождь, ее одежда промокла, а волосы прилипли ко лбу и ушам. Медленно она пошла домой.

На кухне ее ждала частная сыщица. Над мойкой горел свет, улицу затягивал коричневый октябрьский полумрак.

– Я позволила себе войти, – сказала сыщица. – Примерно… минуту назад.

На ней было узкое черное платье и макияж. Она выглядела, как немка, – элегантная и некрасивая. В ушах у нее были сережки в форме восьмерок, и они без конца вращались, когда она двигала головой.

– Ха, – сказала Матильда.

Она сняла кроссовки, носки и мокрую футболку, вытерла волосы полотенцем Бог.

– Не думала, что ты знаешь, где я живу.

Сыщица небрежно взмахнула рукой.

– Я хорошо знаю свою работу. Надеюсь, ты не против, что я налила себе вина. Когда ты узнаешь, что я разведала о твоем старом друге, Чолли Ватсоне, ты тоже захочешь выпить. – Она даже рассмеялась от удовольствия.

Матильда взглянула на конверт, который тот держала в руке, и они вышли на каменную веранду, где влажное солнце лилось с холодных холмов небес. Какое-то время они молча стояли там, разглядывая пейзаж, пока Матильда не начала дрожать.

– Я тебя расстроила, – сказала сыщица.

– Просто это мое личное пространство, – очень спокойно сказала Матильда. – И я никого в него не пускаю. Твое проникновение было больше похоже на насилие.

– Прости, – сказала сыщица. – Не знаю, о чем я думала… Мне показалось, между нами что-то промелькнуло такое. Иногда я оказываюсь слишком сильной…

– Ты? Правда? – спросила Матильда, смягчившись и отпив из бокала.

Сыщица улыбнулась, ее зубы сверкнули.

– Через пару минут ты уже не будешь так на меня злиться. Я раскопала кое-что очень интересное. Пока что скажем так: твой приятель завел очень много друзей. И всех – в одно и то же время.

Она жестом указала на конверт, который передала Матильде, и отвернулась.

Матильда вытащила фотографии. Странно было видеть кого-то, кого она знала так давно, замешанным в подобном. После того как она просмотрела четыре снимка, поняла, что ее трясет, и дело было вовсе не в холоде.

Когда она просмотрела все, сказала:

– Превосходная работа. Это настоящая мерзость.

– И дорогая, – сказала сыщица. – Ты дала мне слово, что за деньгами дело не постоит.

– Да, так и есть, – подтвердила Матильда.

Сыщица подошла ближе и дотронулась до нее.

– Знаешь, твой дом меня удивил. Он просто идеален. Каждая деталь в нем. Но он такой крошечный для того, у кого было так много. В нем столько света и поверхностей, и эти белые стены. Он потрясает.

– Мне нравится моностекольность, – сказала Матильда, подразумевая под этим, конечно, нечто большее. Ее руки были скрещены, в одной – вино, в другой – фотографии, но сыщицу это не остановило.

Она обняла рукой спинку ее стула и поцеловала Матильду. Ее рот был нежным и ищущим, но когда Матильда, вместо того чтобы поцеловать ее в ответ, просто улыбнулась, девушка тут же отстранилась и вернулась на свой стул, а после сказала:

– Ох, окей, прости. Я должна была попытаться.

– Тебе не за что извиняться, – сказала Матильда, сжимая ее руку. – Просто не пугай меня так.

ЕСЛИ НАНИЗАТЬ все вечеринки, на которых побывали Лотто и Матильда, точно бусины на нитку, то можно получить их брак в миниатюре.

Она улыбнулась мужу, глядя вниз, на пляж, где мужчины играли модельками гоночных машин. Лотто напоминал красное дерево среди сосен. Его прореженные волосы сияли на солнце, смех волнами разносился по округе. Музыка, долетавшая с верхних этажей, казалась потусторонней, женщины попивали мохито на тенистой веранде, наблюдали за мужчинами и переговаривались. На улице была морозная зима, и все носили вещи с начесом и старались делать вид, что их это не тревожит.

Вечеринка должна была вот-вот подойти к концу, но ни Лотто, ни Матильда этого еще не знали.

Это был ланч по случаю покупки Чолли и Даникой дома в Хэмптонс. Участок десять тысяч квадратных метров, дворецкий, шеф-повар и садовник. Матильда думала, что это глупо, и считала своих друзей идиотами. После того как Антуанетта скончалась, они с Лотто могли бы купить несколько таких домов. Но, несмотря на это, сидя позже в машине, они с Лотто смеялись над друзьями и их идиотской тратой денег. То, как он сам жил, до того как его отец отбросил коньки, не значило ровным счетом ничего, это можно было назвать разве что ярким проявлением гордыни.

Матильда до сих пор самостоятельно убирала и загородный дом, и квартиру, выносила мусор, чинила туалет, драила окна и оплачивала счета. Готовила и мыла посуду, а на ланч ела то, что оставалось с вчерашнего ужина.

Если отобрать у человека его скромные физические потребности, он превратится в призрак.

Эти женщины вокруг нее были такими призраками. Кожа туго обтягивала их лица. Они отламывали по три кусочка от той великолепной еды, которую приготовил для них шеф-повар, и утверждали, что сыты. Позванивали своими платиновыми украшениями с бриллиантами. Настоящий абсцесс личности.

Но среди них была одна, с которой Матильда была незнакома и которая выглядела, слава богу, совершенно нормальной. Веснушчатая брюнетка без макияжа. Ей платье было милым, но не светским. На лице у нее застыло ироничное выражение. Матильда направилась к ней и негромко сказала:

– Если я услышу еще хоть одно слово о пилатесе, сойду с ума.

Женщина тихо рассмеялась:

– Зато с его помощью мы все сможем стать отличными досками в великом тонущем корабле под названием Америка.

Они поговорили о книгах, о романе якобы для подростков, который больше напоминал инструкцию по знакомству людей, о романе, кропотливо собранном из фотографий уличных граффити. Женщины сошлись во мнении, что новый вегетарианский ресторанчик в Трайбеке, о котором так много и страстно говорят в последнее время, действительно неплох, хотя, говорят, что меню, почти целиком основанное на корешках подсолнуха, разочаровывает идентичностью блюд.

– Если они хотят продержаться на плаву, их посетителям нужен шок. Арти-шок, например, – сказала Матильда.

– Наверное, их пугает слово «арт», – улыбнулась ее новая знакомая.

Они понемногу отдалялись от остальных, пока наконец не оказались вдвоем на ступеньках.

– Простите, – сказала Матильда. – Не уверена, что знаю ваше имя.

Женщина втянула воздух, вздохнула и пожала Матильде руку.

– Фиби Дельмар, – сказала она.

– Фиби Дельмар, – повторила Матильда. – Ох, вот так-так. Тот самый критик?

– Именно так.

– А я – Матильда Саттервайт. Мой муж – Ланселот Саттервайт. Драматург. Вон он. Тот крепыш, который смеется громче всех и чьи пьесы вы потрошите вот уже пятнадцать лет.

– Я знаю. Профессиональный риск и все такое, – сказала Фиби Дельмар. – Обычно я уничтожаю вечеринки как вредная тетка. Меня привел мой парень. Я не знала, что вы будете здесь, и никогда не стала бы портить вам веселье своим присутствием, – грустно сказала она.

– Я всегда думала, что прибью вас, когда увижу, – сказала Матильда.

– Спасибо, что не сделали этого, – отозвалась Фиби.

– Я еще не приняла окончательного решения на этот счет, – буркнула Матильда.

Фиби коснулась ее плеча.

– Я никогда не хотела намеренно причинить кому-то боль. Это моя работа. Я отношусь к вашему мужу очень серьезно. Я хочу, чтобы он стал лучше, чем есть. – Ее голос звучал честно и любезно.

– Ой, ради бога, – сказала Матильда. – Вы говорите так, словно он болен.

– Так и есть. И его болезнь – великий американский артистизм, – сказала Фиби. – И не просто великий, он еще больше и еще громче. Это борьба за первенство, за лучшее место. Вам не кажется, что именно эта болезнь толкает мужчин заниматься искусством в нашей стране? Скажите мне, почему Лотто написал пьесу о войне? Потому что любая работа о войне – всегда работа об эмоциях, и она всегда выиграет, даже если существуют другие работы, более приятные, талантливые и интересные. Именно работам о войне всегда достаются призы. Но голос вашего мужа становится наиболее сильным тогда, когда он говорит тихо и четко.

Она взглянула в лицо Матильды и невольно отступила, сказав «Ой».

– Ланч! – позвала Даника, звеня в огромный латунный колокол на крыльце.

Мужчины подобрали машинки, выбросили сигары и побрели вверх по дюне к дому. Их штаны цвета хаки были подвернуты до колен, и кожа порозовела на холодном ветру. Через некоторое время они все собрались за длинным столом, с тарелками, полными еды. Обогреватели выдыхали потоки тепла. Матильда сидела между Лотто и женой Сэмюеля, которая показывала ей на телефоне фотографии их нового, уже четвертого по счету ребенка.

– Обезьянка потеряла зубик на игровой площадке, – сказала она. – Но ей же всего три…

На другом конце стола Фиби Дельмар молча слушала какого-то мужчину, чей голос был таким громким, что обрывки их разговора долетали до Матильды:

– Главная проблема Бродвея в наши дни состоит в том, что теперь он рассчитан по большей части на туристов… единственный достойный драматург, которого смогла произвести на свет Америка, – это Август Уилсон…. Просто не ходите в театр. Он – для снобов, или выходцев из Бойсе, штат Айдахо.

Фиби поймала ее взгляд, и Матильда рассмеялась в свой лососевый стейк. Боже, как бы она хотела ненавидеть эту женщину. Тогда все было бы намного проще.

– Кто эта леди, с которой ты разговаривала? – спросил ее Лотто в машине.

Матильда улыбнулась ему и поцеловала его ладонь.

– Я так и не спросила ее имя, – сказала она.

Через шесть недель Лотто не стало.

Я ЧАСТО ГОВОРИЛА, что напишу книгу «Жены Гениев, с которыми я сидела рядом», а ведь я действительно часто сидела с ними. Я сидела даже рядом с женами, которые не были настоящими женами гениев, которые не были настоящими гениями. Короче говоря, я часто и подолгу сидела рядом с женами гениев.

Гертруда Стайн написала эти строки в память о своем партнере, Элис В. Токлас. Стайн была гением. Элис была ее женой.

«Я не более, – писала Элис после смерти Гертруды, – чем воспоминание о ней».

ПОСЛЕ ТОГО как «мерседес» Матильды перевернулся, приехал полицейский. Она разомкнула губы, и наружу вытекла струйка крови, как и положено в драме.

В красно-голубом свете мигалки он выглядел то больным, то здоровым поочередно. Матильда вдруг увидела саму себя так отчетливо, словно его лицо было зеркалом. Она была бледной и тощей, с коротко остриженной головой и измазанным в крови подбородком. Кровь струилась по ее шее и рукам и капала.

Она подняла ладони, которые поранила о колючую проволоку ограждения, когда перебиралась через него, чтобы выйти на дорогу.

– Стигматы, – сказала она по возможности беззвучно, а затем рассмеялась.

ОНА ПОЧТИ ПОСТУПИЛА ПРАВИЛЬНО.

В начале тем ярким апрельским утром после постановки «Гамлета» в Вассаре, после знакомства с Лотто, опьяненная любовью кровь гудела в ней, как пчелы в улье.

Она проснулась и поймала последний взгляд ночи, перед тем как утро пролило косые лучи света в ее окно. Матильда спала в одежде, никаких предательских ощущений не испытывала. Она обещала Ариелю, что будет нетронутой, и так и было. Между ними с Лотто ничего не было, и она ничего не нарушила. Она просто спала вместе с ним, этим очаровательным милым парнем. Она заглянула под одеяло и увидела, что он спит голым.

Лотто спал, сжав руки в кулаки под подбородком, и без своего обычного остроумия казался совсем обычным.

Кожа на его щеках была покрыта мелкими шрамиками. У него были густые волосы, вьющиеся у ушей, густые ресницы и точеная челюсть. Никогда прежде Матильда не видела такого воплощения невинности. В каждом человеке жило зло, пусть даже и крошечное. В нем его не было. Она поняла это, еще когда увидела его стоящим на том подоконнике прошлой ночью, когда мир у него за спиной озаряла молния. Его горячий темперамент и стремительность, его глубокая доброта – это были его главные достоинства и привилегия. Так спокойно может спать только тот, кто родился белым богатым мужчиной в Америке, в мирное время, когда войны грохочут вдали от дома. Только мальчик, которому с рождения говорили, что он может делать только то, что захочет. Все, что ему требовалось, – приложить немного усилий. И сколько бы беспорядочных попыток он не совершил, все будут терпеливо ждать, пока он не добьется желаемого.

Наверное, она должна была испытывать чувство обиды. Но не могла.

Хотелось просто прижаться к нему покрепче, чтобы эта прекрасная невинность отпечаталась на ней целиком. Голос, который она старательно глушила в себе все эти годы, говорил ей, что она должна немедленно уйти. Не навязываться ему. Она никогда не была послушной, но, представив, насколько непоправимым будет ущерб, когда он проснется и обнаружит ее здесь, она подчинилась. Оделась и ушла. Она подняла воротник куртки, закрыв им лицо до середины, чтобы никто не увидел ее в таком состоянии, хотя на улице все равно было еще довольно темно.

Обедать она отправилась на одну из унылых улочек Нью-Йорка, в место, куда никогда и ни за что не явится бы ни один студент Вассара. Именно поэтому оно ей так и нравилось. Там плохо пахло, все покрывал слой жира, повар-садист шлепал оладьи на сковороду так, словно ненавидел их все до единого, а официантка, странно однобокая, носила хвост за ухом и все время закатывала глаза, принимая у клиентов заказ. На одной руке ее ногти были длинными, а на другой – короткими, выкрашенными в красный цвет. Матильда села в свою обычную кабинку, закрылась меню, и улыбка пропала с ее лица. Официантка, ни о чем не спрашивая, поставила перед ней черный кофе и ржаной тост, а самой Матильде протянула льняной носовой платочек, вышитый по краям синим, как если бы знала, что та собралась рыдать. «А почему бы и нет?» – подумала Матильда. Она не плакала с тех пор, как была Аурелией. Официантка подмигнула ей и пошла обратно к радиоприемнику, из которого доносилась какая-то неожиданно мрачная и унылая музыка.

Матильда знала, какой будет ее жизнь, если она позволит. Она уже тогда знала, что они с Лотто поженятся, если заронить ему в голову эту мысль. Главный вопрос в том, стоит ли ей позволить ему соскочить с крючка? Практически любой другой человек подошел бы ему гораздо больше, чем она.

Матильда подняла взгляд и увидела, как официантка возится возле повара-садиста, пытаясь достать из стойки кружку. Она положила руки ему на бедра, он в шутку толкнул ее задом, а она поцеловала его в бедро.

Кофе и тост остыли. Матильда расплатилась, оставив на чай куда больше положенного, а затем вышла на улицу. По пути зашла в кафе «Аврора» за канноли и кофе, и в комнате Лотто появилась уже с двумя таблетками аспирина, стаканом воды и едой, так что, когда его ресницы вздрогнули и он выпутался из милой сновиденческой вакханалии при участии единорогов, лепреконов, и неважно, что там еще ему снилось, – увидел перед собой Матильду.

– О! – сказал он. – А я уже подумал, что все это просто не могло быть правдой и ты была моим сном. Самым лучшим сном, который у меня когда-либо был.

– Никаких снов, – сказала она. – Я настоящая. И я тут.

Он прижал ее ладонь к своей щеке и потерся об нее.

– По-моему я умираю, – прошептал он.

– У тебя просто сильное похмелье. А так мы все рождены, чтобы умереть, – сказала она, и он рассмеялся.

Матильда поглаживала его шероховатую теплую щеку и понимала в тот момент, что теперь привязана к нему навсегда.

Не стоило, да, она это знала. Но ее любовь к нему была еще совсем новой, а вот к себе самой – очень старой, и кроме самой себя у нее уже очень и очень давно никого не было. Она боялась встретиться лицом к лицу с миром в одиночестве. Лотто появился в самый подходящий момент и вплелся в ее линию жизни, хотя для него было бы куда лучше жениться на мягкой, доброй девушке, которую всегда хотела видеть рядом с ним его мать. Например, эта Бриджит всех бы устроила. Матильда же не была ни мягкой, ни доброй, но дала себе обещание, что Лотто никогда не узнает о темной стороне ее натуры и что ему она никогда не покажет все то зло, что живет в ней, что для него она всегда будет его огромной любовью и светом. И ей искренне хотелось верить, что он считал именно так всю их жизнь.

– ДУМАЮ, ПОСЛЕ ВЫПУСКНОГО мы могли бы съездить во Флориду, – сказал Лотто ей в шею.

Разговор состоялся почти сразу после того, как они поженились. Прошло всего пару дней. Матильда вспомнила о телефонном разговоре с его матерью и о взятке, которую та предлагала. Миллион долларов. Ради бога.

В какой-то момент она хотела было рассказать ему о звонке, но потом представила, как сильно его это ранит, и не стала. Она защитит его. Для него же лучше будет верить в то, что его мать просто взыскательная, а не жестокая. Квартирка Матильды, расположенная над антикварным миссионерским магазинчиком, казалась причудливо вытянутой в свете уличных фонарей.

– Я не был дома с пятнадцати лет, – говорил он. – Я хочу все тебе показать, все места, где несовершеннолетний Лотто нарушал закон. – Его голос стал глуше.

– Не вопрос, – промурлыкала она и поцеловала его таким долгим поцелуем, что он сразу обо всем забыл.

Потом был еще такой разговор.

– Детка, – сказал босоногий Лотто, вытирая бумажным полотенцем воду, которую пролил из стакана на дубовый пол в их новой квартирке в Гринвич-Виллидж, сверкающую полным отсутствием мебели. – Я тут думал, мы могли бы взять выходной и съездить к морю, навестить Салли и мою мать. Я был бы не против увидеть белые полоски от купальника на твоем теле.

– Да, определенно могли бы, – сказала Матильда. – Но давай подождем, пока тебе не дадут большую роль. Разве тебе не хочется вернуться домой победителем? И ведь именно благодаря твоей матери у нас нет денег.

Когда она увидела, что Лотто сомневается, подошла ближе, скользнула рукой по краю его джинсов и прошептала.

– К тому же с ролью в кармане ты будешь выглядеть еще солиднее…

Он взглянул на нее сверху вниз и усмехнулся.

А потом снова:

– Кажется, у меня начинается сезонное расстройство. – Он смотрел на оловянную от мокрого снега улицу и подрагивал от сырости, тянущейся из окон. – Давай съездим домой на Рождество, погреемся на солнце.

– Ох, Лотто, да с чем мы поедем? Я только что закупила продуктов на неделю вперед. У нас осталось тридцать три доллара и куча мелочи. – Ее глаза печально заблестели.

– Салли может заплатить. – Лотто пожал плечами. – Три секунды по телефону – и дело в шляпе.

– Не сомневаюсь, – сказала Матильда. – Но тебе не кажется, что это недостойно – принимать от кого-то подачки. От кого бы то ни было. Я права?

Она не стала говорить, что уже звонила Салли на прошлой неделе и та оплатила им квартиру за два месяца вперед и телефон.

Лотто снова задрожал.

– Права, – грустно признал он и уставился на свое темнеющее в окне лицо. – Мы очень гордые. Даже слишком, не так ли?

И опять:

– Поверить не могу! – сказал Лотто, выходя из спальни с телефоном, который либо мать, либо Салли уже успели пополнить на неделю вперед, как обычно. – Мы женаты уже два года, а ты так и не встретилась с моей матерью! Это безумие!

– Полное, – согласилась Матильда.

Она все еще не пришла в себя после записки, которую Антуанетта прислала ей прямо в галерею. На этот раз без слов. Только вырезка из глянцевого журнала. Это была репродукция картины авторства Андрэа Челести, «Ииуй наказывает королеву Иезавель». Она изображала лежащую на земле женщину, на которую напали псы. Матильда открыла конверт и рассмеялась, а Ариель, который в этот момент заглянул ей через плечо, сказал: «Ого. Не наш формат».

Она вспомнила об этой записке и коснулась платка, который носила на голове, – вырезанный клин странного ярко-оранжевого цвета.

Тогда же она разместила на стене картину, которую спасла из мусорной корзины в галерее: «Движущийся синий» – эту картину она хранила всю жизнь, даже после того как растеряла свою любовь и потребности.

Она взглянула на Лотто и сказала:

– Я не думаю, что она хочет встретиться со мной, любимый. Она до сих пор так зла на тебя за то, что ты женился на мне, что так ни разу нас и не навестила.