Судьбы и фурии Грофф Лорен

Словно в замедленной съемке, Матильда проследила за тем, как ее лицо исказила гримаса боли. А затем она передала ей фотоальбом в дешевой обложке. Матильда открыла его и застыла. Этот привлекательный, темноволосый, улыбающийся юноша был ей знаком. Но с каждой страницей его лицо становилось все младше и младше, пока не превратилось в красное, сморщенное личико младенца, спящего в больничных одеяльцах. А рядом – сертификат об усыновлении и сертификат о рождении.

Саттервайт, Роланд, род. 9 июля 1984 года. Мать: Ватсон, Гвендолин, возраст 17 лет. Отец: Саттервайт, Ланселот, возраст 15 лет.

Матильда выронила альбом.

[Паззл, который, как она думала, был давно собран, разросся до пределов бесконечности.]

МАТИЛЬДА ВСЕГДА НАПОМИНАЛА кулак. И только рядом с Лотто она превращалась в раскрытую ладонь.

ТОЙ ЖЕ НОЧЬЮ ОНА СМОТРЕЛА НА ПОДГНИВШИЕ ПОМИДОРЫ.

У Салли были очень прилипчивые духи, поэтому она и Рейчел спали пьяным сном в гостевых комнатах наверху. За окном светила луна, похожая на кожуру фрукта.

Бутылка вина, кухонный стол, похрапывание собаки. Мир развернулся перед Матильдой, как белый лист, гладкий, как щечки младенца.

[Запиши это, Матильда. Попробуй это понять.]

И она записала.

Флорида. Лето 1980-х. Снаружи солнце ослепительно сверкало на поверхности океана. Внутри – бежевые ковры, кукурузный потолок, шелковые прихватки на оливковой кухне выполнены в форме штата Флорида, довольно непристойной, надо признаться. Слева – русалки, справа – ракеты. Мебель, обтянутая дерматином. По телевизору шоу – зверинец современной американской жизни. В жаркой пещере домика плавают двое – мальчик и девочка. Близнецы, обоим лет по пятнадцать. Мальчика зовут Чарльз, но все называют его Чолли. Девочку Гвендолин все называют ее Гвенни.

[Даже странно, как легко собрать все воедино. Это как болезненное пробуждение. Жизнь, которую ты представлял себе так долго, что она практически стала воспоминанием о детстве в обычном среднем классе восьмидесятых Америки, которого у тебя никогда не было.]

Девочка сидела в своей комнате и размазывала по губам вазелин. Ее дыхание облачком затуманивало поверхность зеркала.

Когда ее отец придет с работы, она выйдет ему навстречу в своей розовой пижаме, с непослушными кудрявыми волосами, собранными в две косички, и на ужин она подаст ему курицу и вареные овощи.

После она зевнет и сделает вид, что хочет спать.

Брат займет ее место и будет сидеть на кухне с отцом, а про себя будет представлять все те превращения, которые в эти самые минуты происходили в комнате с его сестрой. Представит ее бледные гладко выбритые ноги в мини-юбке, глаза, густо подведенные карандашом. А затем некое странное существо, не очень похожее на его сестру, выбирающееся из окна навстречу ночи.

Все эти превращения были нужны не потому, что она была смелой, а потому, что была трусихой. Она была такой мелкой для своих пятнадцати лет, что ее мог схватить и повалить на землю любой мальчик. Полное опровержение образа девочки, которая уже начала изучать дифференциальные уравнения и выиграла приз на научной ярмарке, благодаря собственноручно собранному роботу.

Подрагивая, она спустилась вниз по темной улице мимо магазина, остро ощущая нетронутость собственного тела под мини-юбкой. Она протиснулась по проходу, и Барт Бахараш, кассир, проследил за ней с открытым ртом. Его кожа была в пегих пятнах из-за болезни ветилиго. Мужчина в белом комбинезоне, стоящий в отделе содовой, наблюдал за ней, поигрывая мелочью в карманах.

«Дай-ка мне вот этот», – показал он продавцу на хот-дог, вертящийся на промасленном вертеле.

Снаружи в свете фонаря злобной тучей роилась мошкара – под ней трое детей катались на своих скейтбордах. Девочка их не знала. Они были старше, по виду – студенты колледжа, хотя насчет этого у нее были сомнения. У них были грязные волосы, и они носили полосатые толстовки. Девочка остановилась у таксофона, засовывая палец в отверстие для монеток. Нет сдачи, нет сдачи, нет сдачи.

Очень медленно один из парней подошел ближе. Под густыми бровями сверкнули ярко-голубые глаза.

Спорный вопрос, как много времени нужно, чтобы соблазнить. Чем умнее девочка, тем быстрее все это происходит. Раннее половое созревание напоминает хождение по интеллектуальному канату: удовльствие не ради удовольствия, но ради представления, сопротивления, процесса и ожидания. Секс как способ выразить протест привычному ходу вещей.

[Звучит знакомо? О да. На свете нет истории более знакомой нам всем.]

Год дурмана имени пальцев и языков. Она выбиралась из окна в темноту снова, снова и снова. Потом началась школа, дискуссионный клуб, встречи с группой. А затем она почувствовала, как что-то твердеет под ребрами, словно комок раздувающегося цемента. Ее тело уже знало то, во что мозг верить отказывался.

Она не была дурой. В том году ей везло с одеждой, и она носила толстовки огромного размера, просто до колен. На Рождество мама поздно вернулась домой. Девочка вышла в рождественское утро из комнаты в своей фланелевой рубашке, и мама обернулась, напевая. Она увидела, какой огромный у дочери живот и выронила незаконченный рождественский пирог. Девочку забрали в классное место. Все были к ней добры. Ее выскоблили изнутри, и сопровождалось это звуком тихих голосов. Вышла она оттуда уже совсем иной.

[Жизни других людей состоят из фрагментов. Свет, который источает одна отдельно взятая история, может осветить то, что скрыто во мраке. Мозг – удивительная вещь, а люди – такие существа, которые очень любят разные истории. Когда осколки собираются, получается целое.]

В апреле близнецам исполнилось шестнадцать. На двери и окно девочки повесили новые замки. Ее брат внезапно стал на три дюйма выше, чем она. К тому же он начал всюду таскаться за ней, точно ее собственная суровая тень.

– Сыграем в монополию? – предложил он, глядя, как она ходит по комнате в один из таких бессмысленных субботних вечеров.

– Не беспокойся обо мне, – сказала она, хотя ей очень хотелось выбраться наружу и пофлиртовать со скейтбордистами, теми, которые в этот момент тусовались у школьных ворот. С ними были девчонки с гофрированными прядями, люди, которых она знала с детского сада. И все они ждали ее, чтобы вместе пойти в кино на «Темный кристалл» и поесть попкорн. Девочка всегда была популярнее, чем ее брат, но на нее подуло сексом, и она испачкалась. Брат был у нее всегда. А затем появился Майкл.

МАЙКЛ БЫЛ КРАСАВЧИКОМ, наполовину японцем, высоким и мечтательным, с стильной косой челкой, спадающей на один глаз. На уроках Гвенни недели напролет тайно представляла, как вылизывает языком внутреннюю поверхность его запястья. Он мечтал о парнях, а Гвенни мечтала о нем. Чолли его не очень любил, он требовал от него то, чего Майкл не мог бы ему дать: благородности и щедрости. Но марихуаной он делился. Чолли расслаблялся, и этого было достаточно, чтобы он снова принимался откалывать шутки и улыбаться.

Так продолжалось до самого конца школы. Мама девочки все это время провела в Сан-Диего, Милуоки, Бингхэмтоне. Она работала медсестрой и путешествовала по миру, заботясь о детях, которые были слишком слабыми, чтобы выжить.

Тогда они и встретили Лотто. Слишком высокий для своего возраста, с лицом, испятнанным прыщами, и удивительно нежным сердцем. Лето расстилалось перед ними: разные наркотики, пиво, нюхательный клей. Однако близнецы играли честно и к ужину всегда была дома. Гвенни была планетой, вокруг нее мальчишки кружились, как спутники, она была центром их компании.

[Вот это было время – mnage quatre[66]. Но стоило только лету перетечь в октябрь, как все переменилось.]

Они играли в кукольный театр на зубчатой стене старого испанского форта, используя жестяные банки. Внизу, переполненный придурковатыми туристами, сиял Сент-Огастин.

Майкл загорал, подставив солнцу свое прекрасное гладкое тело, и подергивал ногой в такт музыке из магнитофона. Лотто и Чолли были погружены в беседу, как обычно. Море внизу переливалось светом. Девочке хотелось, чтобы они смотрели на нее. Она встала на руки на краю форта, на высоте сорока футов над уровнем вероятной смерти. Она упражнялась, пока ее тело не предало ее и грудь не перевесила, однако она удержалась. Перед ней мелькнули их перевернутые лица на фоне синевы. Ее брат перепугано вскочил. Она спустилась, потому что боялась потерять сознание из-за прихлынувшей в голову крови, а потом села. В ушах стучало так громко, что она не слышала, чего они там несут, лишь небрежно взмахнула рукой и сказала:

– Успокойся, мать твою, Чолл. Я знаю, что делаю.

Лотто рассмеялся. Майкл взглянул на него, и мышцы на его животе вздрогнули. Гвенни окинула его взглядом.

Как-то раз в начале октября они провели на пляже всю субботу. Похоже, отец начал доверять ей или ее охраннику – Чолли. Так или иначе, но на выходные он улетел в Сакраменто, к их матери. Два свободных дня как корова языком слизала. Они пили пиво и расслаблялись, и когда Гвенни проснулась, поняла, что вся сгорела, что уже закат и что Лотто начал строить нечто совершенно гигантское из песка. Оно уже было четыре фута в высоту и десять в длину и указывало в сторону моря. Стоя на слабых ногах, она спросила, что это, и он ответил:

– Спиральная дамба[67].

И она спросила снова:

– Из песка?

Он улыбнулся и ответил:

– В этом и красота.

И в этот момент что-то в ней словно взорвалось и развернулось во всю ширь. Она взглянула на него и вдруг увидела нечто особенное. Такое, чего не замечала раньше. В этот момент ей захотелось проникнуть в него и понять, что это. Под его юношеской стыдливостью скрывался какой-то свет. Нежность. В ней вдруг пробудился старый голод, странное желание взять какую-то часть его, поместить в себя и сделать своей и только своей.

Но вместо этого она наклонилась и принялась помогать ему, а затем и все они. Они возились с сооружением до самого утра, а когда закончили, просто сидели в тишине, съежившись на холодном ветру и глядя, как прилив пожирает их работу. Каким-то образом все в тот момент переменилось.

Они пошли домой.

Наступило воскресенье. Сэндвич рассвета съели над раковиной и забрызгали ее желтковой кровью солнца. Гвенни оставалась в постели до трех часов дня, когда она вышла поесть, увидела улыбающегося Чолли с солнечными ожогами на лице.

– Я достал кое-какие таблетки, – сказал он. И добавил, что это – единственный выход, если они хотят как-то пережить ночную вечеринку в заброшенном доме у болота.

Гвенни испытала укол страха.

– Здорово, – прохладно ответила она.

Они взяли бургеры и снова пошли на пляж. В том месте, где они похоронили стул спасателя, сделав его частью Спиральной дамбы, была вырыта огромная яма, и стул стоял на месте точно гигантский средний палец. Гвенни от наркотиков отказалась, а вот парни – нет. Между ней и Лотто возникло что-то странное. Он стоял так близко…

Чолли взобрался на стул, встал под звездами, холодными, точно крошечные бриллиантики. Сегодня она сделает что-то из ряда вон выходящее. Она это знала. Гвенни рассмеялась, глядя на своего брата, сияющего в свете звезд и костров, а затем Чолли оттолкнулся и прыгнул, воспарил на пару секунд в воздухе, как пеликан, с дряблой шеей и забавными конечностями. Приземлился он с хрустом. Потом были его крики, она сама, придерживающая его голову, и Лотто, несущийся прочь, чтобы взять у тетки машину. Когда он приехал на ней на пляж, Майкл на руках перенес Чолли, уложил его на заднее сиденье, сам сел на водительское, и они умчались без Гвенни и Лотто.

Брошенные проследили за тем, как свет задних фар скатился вниз по дороге. Теперь, когда криков Чолли не было слышно, ветер казался им слишком громким. Гвенни попросила Лотто поехать с ней – рассказать обо всем отцу, и он сказал: «Конечно!»

[Ло, милое юное сердечко.]

Дома она смыла макияж, сняла пирсинг, собрала волосы в два хвостика и надела розовый спортивный костюм. Лотто еще никогда не видел ее такой обычной, но благородно сдержал смех.

Самолет отца прилетал в семь, а в семь двадцять его машина остановилась у ворот. Он вошел, чувствуя себя так, словно искупался в собственном недовольстве. Выходные получились так себе, брак висел на волоске.

Лотто уже был на пару дюймов выше взрослого мужчины, но, войдя в комнату, отец Гвенни как будто заполни ее целиком, и Лотто невольно отступил.

– Гвенни! – Его лицо было очень разгневанным. – Я говорил тебе – никаких мальчиков в доме! Ну-ка убирайся!

– Папочка, это Лотто, он друг Чолли. Чолли спрыгнул откуда-то и сломал ногу, он в больнице, а Лотто пришел всего пару секунд назад сказать об этом тебе, потому что мы не могли с тобой связаться. Прости меня!

Ее отец посмотрел на Лотто.

– Чарльз сломал ногу? – спросил он.

– Да, сэр, – ответил Лотто.

– Имел место алкоголь? Или наркотики? – снова спросил отец.

– Нет, сэр, – солгал Лотто.

– Гвенни была там? – еще один вопрос.

Она затаила дыхание.

– Нет, сэр, – ровно сказал Лотто. – Мы до этого виделись только в школе. Обычно она тусуется с умниками.

Отец смерил их обоих взглядом, а затем кивнул и как будто уменьшился в размерах.

– Гвендолин, – процедил он, – позвони матери. Я поеду в больницу. Спасибо, что рассказал мне все, парень. А теперь уходи.

Она стрельнула в Лотто глазами, а когда машина отца быстро отъехала и Гвенни вышла на улицу, на ней уже была самая короткая из всех ее юбок, рубашка была подвязана под грудью, на лице – слой макияжа.

Лотто дожидался ее в кустах азалии.

– К черту его, – буркнула Гвенни. – Идем на вечеринку.

– Ты та еще зараза, – восхищенно сказал он.

– Ты даже не представляешь, – усмехнулась она.

Они поехали туда на велосипеде Чолли. Гвенни сидела на руле, Лотто крутил педали. Они спустились по тоннелю черной дороги под жалобное лягушачье пение и растущую болотную вонь.

Лотто остановил велосипед и накинул на Гвенни свою толстовку. Она пахла средством, которым он мазал свои изуродованные щеки.

Дом был освещен светом костров и люстр. Уже собралось несколько сотен человек, музыка сбивала с ног.

Они стояли, прижимаясь спиной к грубо выструганной стене, и потягивали пиво, которое было по большей части пеной. Гвенни чувствовала, что Лотто смотрит на нее, но делала вид, что не замечает. Он вдруг склонился к ее уху, как будто хотел что-то прошептать, но вместо этого он… Что? Лизнул ее?

А затем Гвенни пронзил шок, и она зашагала прямо к одному из костров.

– Какого хрена? – спросила она и с силой толкнула парня в плечо. Он отстранился от какой-то блондинки и оглянулся, его рот казался размазанным. Это был Майкл.

– О, привет, Гвенни, – сказал он. – Лотто, брат.

– Какого хрена? – повторила Гвенни. – Ты же должен сейчас быть с моим братом. С Чолли.

– О нет, – сказал Майкл. – Я смотался оттуда, когда приехал твой папаша. Он пугает меня до усрачки. А эта цыпочка меня подбросила.

– Я Лизи. По выходным работаю стриптизершей, – сказала она и зарылась носом Майклу в грудь.

– Ого, – прошептал Лотто. – Вот это девчонка.

Гвенни сжала ладонь Лотто и втащила его в дом. Кто-то явно не просто так принес туда все эти свечки и фонарики, отбрасывающие тени на стены и голые, блестящие ягодицы, спины и конечности. Из соседних комнат доносились звуки музыки. Гвенни увлекла его за собой по лестнице в окно, а оттуда – на крышу веранды.

Они сидели в холодной ночи, прислушиваясь к отзвукам вечеринки. Отсюда они могли видеть только отблески огней. Сидя в тишине, они курили одну сигарету на двоих, а затем она вытерла лицо и поцеловала его. Их зубы стукнулись друг о дружку. Он, конечно, рассказывал о вечеринках поцелуев, которые посещал в той глуши, откуда приехал, но Гвенни не была уверена, что он знает, что делать со своим ртом и языком. Оказалось, знает. Она почувствовала знакомую слабость в ногах, а затем сжала его ладонь и прижала к себе, позволила ему скользнуть пальцами в белье, чтобы он почувствовал, как она намокла. Потом она толкнула его на спину, раздвинула его ноги, вынула его растущий член и опустилась на него сверху. Он выдохнул, ошеломленный, обхватил ее бедра, а затем они просто потеряли голову. Она закрыла глаза. Руки Лотто задрали ее юбку и опустили лифчик так, что ее сиськи вырвались наружу, точно ракеты.

Это было что-то новое. Жар, ужасающий жар, такой, какой может быть только в сердце у солнца. Раньше такого не было, по крайней мере, она не могла припомнить.

Лотто дернулся, и она почувствовала, как он вышел из нее, а когда распахнула глаза, увидела его лицо, искаженное ужасом, а после он перекатился через край крыши и свалился вниз. Она огляделась и увидела охваченную пламенем занавеску на окне. Гвенни спрыгнула, ее юбка раздулась, а то, что Лотто оставил в ней, вытекло, как только она упала.

[Что-то неправильное в этом возбуждении, когда понимаешь, что этот мальчик и эта девочка, занимавшиеся сексом, оба уже мертвы.]

Она протряслась за решеткой всю ночь. Мать и отец были очень мрачны и серьезны, когда она вернулась домой.

Лотто исчез. Сначала на неделю, затем на две, затем на месяц, а потом Чолли обнаружил на своей тумбочке письмо, в котором говорилось, что мать Лотто отправила его в частную школу для мальчиков, ту, где ученики ездят на лодках. Бедный неудачник. Он рассказал обо всем Гвенни, но ей, похоже, уже было безразлично. Вся вечеринка, эти пожарные и полицейские видели, как Гвенни и Лотто выставили себя на посмешище. Вся школа знает, что она шлюха. Это конец. Теперь она пария. Майкл тоже не знал, что сказать, он отдалился, нашел других друзей. Гвенни перестала разговаривать.

Весной, когда ее положение уже невозможно было игнорировать, близнецы украли у соседей машину.

Сосед-идиот сам виноват, раз оставил ключи в зажигании.

Они подъехали к месту, разглядывая саговые пальмы и траву вокруг крошечной розовой коробочки на сваях. Чолли издал звук разочарования, он надеялся, что семья Лотто окажется баснословно богатой, но, похоже, это было не так.

[Так ведь и не скажешь.]

Ромашки волновались, похожие в траве на маленькие соски. Они постучали в дверь. Им открыла маленькая суровая женщина. Когда она увидела их, ее губы крепко сжались.

– Ланселота здесь нет, – сказала она. – И вам это должно быть известно.

– Мы хотим видеть Антуанетту, – сказал Чолли, чувствуя ладонь сестры на своей руке.

– Я собиралась отправиться за продуктами. Но вы можете войти, – сказала женщина. – Я Салли, тетя Ланселота.

Они просидели целых десять минут, потягивая холодный чай и поедая песочные кексы, когда дверь вдруг открылась и вошла женщина. Она была высокая, статная, толстая, с волосами, убранными наверх. В том, как она двигала руками, и в легкой ткани ее одежды было нечто обезоруживающе плавное, перистое.

– Как приятно, – промурчала она. – Мы не ждали гостей.

Чолли ухмыльнулся, сидя в своем кресле. Он изучал ее взглядом и ненавидел то, что удавалось рассмотреть.

Гвенни поймала на себе взгляд Антуанетты и сделала неопределенный жест руками, показывая на свой живот.

Выражение лица Антуанетты напомнило бумажку, внезапно брошенную в огонь. Затем она лучисто улыбнулась.

– Я так понимаю, мой сын имеет к этому отношение? Он и в самом деле любит девушек… о боже.

Чолли подвинулся вперед, намереваясь сказать что-то, но тут из спальни Антуанетты вышла маленькая девочка в подгузнике, с бантиками в волосах. Чолли захлопнул рот. Антуанетта усадила малышку себе на колени и пропела: «Скажи привет, Рейчел!» – после чего сжала пухленькую руку малышки и помахала ею близнецам. Рейчел жевала кулачок и смотрела на посетителей встревоженными карими глазами.

– Так что вы хотите от меня? – спросила Антуанетта. – Если эта девочка прервет беременность, попадет прямиком в ад. Я не стану за это платить.

– Мы хотим справедливости, – сказал Чолли.

– Справедливости? – ласково переспросила Антуанетта. – Мы все хотим справедливости. А мир – мира. Резвящихся единорогов. Выражайся конкретнее, малыш.

– Еще раз назовешь меня так, старая ты шлюха, и я дам тебе по твоим гребаным зубам, – рассвирепел Чолли.

– Когда ты ругаешься, демонстрируешь разве что собственную духовную бедность, малыш, – промолвила она. – Мой сын, да благословит Господь его чистое сердце, никогда не ведет себя так вульгарно.

– Да пошла ты, потаскуха дырявая, – сказал Чолли.

– Милый, – проговорила Антуанетта еще мягче и положила ладонь на его руку, одним коротким жестом останавливая его, – то, что ты борешься за свою сестру, делает тебе честь. Но если ты не хочешь, чтобы я отхватила тесаком твое мужское достоинство, я бы советовала тебе подождать ее в машине. Мы придем к соглашению без твоего участия.

Чолли побледнел, открыл рот, разжал и снова сжал кулаки, а затем вышел за дверь и сел в машину, но окно оставил открытым и целый час слушал поп-музыку шестидесятых по радио.

Оставшись наедине, Антуанетта и Гвенни вежливо улыбались, глядя на Рейчел, пока малышка не ушла обратно в спальню.

– Вот как мы поступим, – сказала Антуанетта, наклоняясь вперед.

Гвенни скажет брату и родителям, что она сделала аборт. Неделей позже она сбежит и отправится в квартиру в Сент-Огастине. Адвокаты Антуанетты все уладят. Пока она будет жить там, они позаботятся о ней, а потом сделают все необходимое для усыновления. После того как ребенок родится, Гвенни оставит его в больнице и вернется к старой жизни. Она никогда и никому не скажет о случившемся, иначе выплаты, которые она будет получать каждый месяц, прекратятся.

[Отовсюду звучало эхо. Грустно осознавать, как в результате подковерных игр деньги оказываются тем самым козырем, который может побить сердце. Но это даже хорошо. Прижмите к ране палец и перетерпите.]

Девочка слушала приглушенный шум океана за окном. Снова вошла Рейчел. Нажала на кнопку телевизора и села перед ним на ковер, посасывая большой палец. Гвенни смотрела на нее и чувствовала огромное желание как-нибудь ранить эту женщину, пропахшую розами и детской присыпкой.

Она без улыбки посмотрела на Антуанетту.

– И вы не захотите увидеть собственного внука? – спросила она.

– Ланселота ждет блестящее будущее, – ответила та. – Но, если это случится, оно будет уже не таким блестящим. Это работа матери – быть опорой и открыть для своих детей как можно больше дверей. К тому же у него будут и более подходящие кандидатуры для того, чтобы завести детей. – Она сделала паузу, сладко улыбаясь. – Более подходящие.

Гвенни показалось, что у нее в желудке свернулась змея.

– Отлично, – сказала она.

[Было ли это просто предположением или предсказанием? И да, и нет. Вы были там. Вы знаете Антуанетту, знаете, какая горечь скрывается во всей этой сладости. Она произнесет эту же речь еще раз, но во второй раз выстрел угодит в небо. О да, вы знаете Антуанетту, вы чувствуете ее спинным мозгом.]

На обратном пути Гвенни рыдала, закрывшись локтем. Чолли вел машину, наблюдал за сестрой, и чувствовал, как его тошнит.

– Ты послала ее к черту? – спросил он. Он засудит эту старую корову и отнимет у нее все, и плевать, что она – мать Лотто. Он заберет у нее все ценное и будет жить в этом пляжном доме всю жизнь, ликуя и роскошествуя.

– Деньги в обмен на молчание, – сказала Гвенни, убрав руку. – И не ругай меня. Я подписала контракт.

Он пытался без слов сказать ей все, чего не мог бы сказать вслух, но она не стала слушать.

– Мне она понравилась, – сказала Гвенни, хотя это и было ужасной ложью.

Они вернулись в родительский дом, потому что это было единственное место, где они в тот момент хотели бы быть. Там их ждали курица и кукурузный хлеб из коробки, которую их мама выронила, когда бросилась к ним с объятиями. За карамельным пудингом Гвенни объявила о своей беременности и решении сделать аборт. Она сделала это для Чолли, а он не стал влезать. Ее отец уткнулся лбом в стол и разрыдался. Мама молча встала, а на следующее утро улетела в Эль-Пасо – работать. Для Гвенни не составило труда сбежать. Она собрала небольшую сумку и забралась в машину, которая приехала за ней в тот момент, когда она должна была быть в школе. Машина отвезла ее в двухкомнатную квартиру. Полы в ней были сплошь покрыты коврами, повсюду стояли пластмассовые кружки.

Каждую неделю ее навещала медсестра, а перед дверью появлялся пакет из продуктового магазина. Телевизор можно было смотреть сколько влезет, и это было хорошо, потому что книжек в этом грустном кондоминиуме с бирюзовыми фонтанами не было.

Ребенок отнимал у нее очень много. Отнимал у нее кости, юность, день за днем. Гвенни мало ела и целыми днями смотрела разные ток-шоу. Однажды она написала «Дорогой Лотто», намереваясь послать письмо мальчику, обреченному на жалкое прозябание на севере, но половина слов в этом письме все равно была ложью, так что она порвала письмо и сунула его под кофейный фильтр в мусорное ведро.

Только теплая ванная приносила ей облегчение.

Ее жизнь словно поставили на паузу.

А затем перемотка – и родился ребенок. Гвенни сделали эпидуральную анестезию, и это была настоящая мечта. Ее личная медсестра приехала в больницу и все сделала. Она положила младенца Гвенни на руки, но, когда она вышла из комнаты, Гвенни вернула его в люльку. Его увезли, но потом снова привезли, и продолжали привозить, хотя она и просила этого не делать.

Тело зажило, а грудь отяжелела.

Два дня, три.

Зеленое желе «Джелл-О» в чашке и бутерброды с американским сыром.

В один из таких дней она подписала какую-то бумагу, и ребенка забрали.

В рюкзаке у нее лежал набитый деньгами конверт. Она вышла из больницы навстречу июльской жаре. Опустошенная до предела.

Девочка прошла весь путь до дома пешком. Больше десяти миль. Войдя в дом, обнаружила Чолли на кухне. Он пил газировку и, увидев сестру, выронил чашку. Его лицо налилось кровью, он кричал на нее, говорил, что их родители написали заявление в полицию, что их отец проводил каждую ночь, обыскивая улицы, что его самого замучили кошмары, в которых ее насилуют снова и снова. Она только пожала плечами, сбросила рюкзак, отправилась в гостиную и включила телевизор. Спустя какое-то время Чолли принес ей яичницу с тостами и сел рядом, глядя, как свет скользит по ее лицу.

Прошло несколько недель. Тело Гвенни существовало как будто отдельно от мозга, который словно пребывал в это время на другом полушарии. Она чувствовала тяжесть невидимого якоря, который мешал ей нормально жить и двигаться.

Родители вели себя аккуратно. Они позволяли ей прогуливать уроки, даже отвели ее к психологу. Но все это не имело значения. Она все так же лежала в кровати.

– Гвенни, – обращался к ней брат, – тебе нужна помощь.

Но в этом тоже не было смысла. Не глядя на нее, брат сжал ее руку. Так мягко и нежно, но ее это совсем не смутило. С тех пор как она последний раз принимала душ, прошло несколько недель. Она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы есть.

– Ты воняешь! – зло сказал Чолли.

«Ты воняешь всегда», – подумала она, но вслух не сказала. Чолли был очень обеспокоен и уходил из дома только в школу, да и то на несколько часов.

Однажды, когда Гвенни казалась более живой, чем обычно, он позвонил соседу Майкла, который толкал наркотики. Он вошел, посмотрел на ее спутанные волосы, рубашку, как у маленькой девочки, и крайне неохотно передал ей бумажный пакет. Она бросила ему деньги и захлопнула дверь перед его лицом. Пакет спрятала между матрасом и сеткой. Так продолжалось день за днем. И только липкий слой пыли на лопастях вентилятора.

Хватит.

В тот день Чолли показал ей свою заначку экстези и сказал:

– С этого и начнется мое господство над миром!

Потом добавил, что уходит на вечеринку на всю ночь, и спросил, может ли оставить ее одну.

– Иди, – сказала ему она. – Делай свои деньги.

И он ушел. Их отец спал в своей комнате.

Гвенни спрятала конверт с деньгами Антуанетты под подушкой брата, понюхала ее, сменила белье и снова спрятала конверт под подушкой.

Достала пакет с наркотиками из-под матраса, проглотила одну таблетку и стала ждать, пока та подействует. Тогда высыпала в рот всю баночку и запила таблетки молоком из пакета. Желудок скрутило от боли.

Она почувствовала слабость. Картинка помутнела. Гвенни рухнула на постель. Смутно услышала, как отец уходит на работу. Сон накатывал на нее волнами.

Волнами милости и покоя.

[Давай, поплачь в свое вино, злая женщина, отнявшая у нее половину жизни. Что теперь, по-твоему, сможет вывести тебя из мрака? Солнце встает над твоими окнами так же, как и каждый день, и собачка просыпается на твоей постели, выныривая из сна о бурундуках, но в твоей собственной жизни больше нет места возрождению и рассвету. И все же ты смогла это сделать, не так ли? Ты вернула бедную девочку к жизни. Что теперь ты намерена делать? Вот она стоит перед тобой, живая, как никогда, но твои извинения никогда ничего не будут значить. Ровным счетом ничего.]

Чолли шагнул в тяжелую тишину дома и сразу понял: что-то не так. Отец был на работе. Чолли опоздал из-за концерта. Он встал в дверях, но ничего не услышал. А потом сорвался с места. И нашел то, что нашел. В тот момент все в нем перевернулось. И пока он ждал скорую, у него созрел план. План, что ему теперь с этим делать, и как много лет это у него займет.

Он положил голову сестры на колени и обнимал, пока не услышал звук, доносящийся примерно за милю от их дома.

Звук сирен.

БЛЕДНЫЙ РАССВЕТ растекся тонким бледным слоем. Матильда дрожала, но не от холода. Ей было жаль этих трусов. Она ведь тоже была в отчаянии, ее также окутал и ослепил мрак, но повернуться ко всему этому спиной было бы слишком просто. Это жульничество.

Холодное стекло в руке. Глоток. Стул, отлетевший назад, горящее горло.

Минута боли, затем – покой.

Такое отсутствие гордости попросту гадко. Лучше уж прочувствовать все это. Лучше уж сгореть медленно.

Сердце Матильды было куда более горьким, мстительным и стремительным.

[И это правда.]

Сердце Матильды было добрым. [И это правда.]

Матильда подумала о великолепной спине Ланда, длинной и мускулистой, с нежно выступающим позвоночником. Это была спина Лотто.

Губы, скулы, ресницы – все то же самое. Торжество призрака в живом теле. Она могла бы преподнести мальчику этот подарок. Если не отца и не мать, то хотя бы дядю, родную кровь. Чолли был вторым человеком, который мог сказать, что знает Лотто лучше всех. Он мог бы рассказать Ланду о Лотто, нарисовать полный портрет человека, используя уже собранные Ландом крупицы информации: интервью, пьесы, тот мимолетный момент с вдовой, хотя Матильда и отдавала себе отчет, что была ужасно закрытой и не преподнесла ему ничего стоящего, кроме своего тела.

А вот Чолли мог бы дать ему мать. Гвенни.

Матильда могла бы напоследок подарить Ланду хоть что-то живое – время с его дядей.

Она встала. То, что так радовало ее последние несколько месяцев, куда-то улетучилось. Теперь ей казалось, что ее кости сделаны из гранита, а кожа натянута на них, как брезент. Она подняла коробку, чувствуя в руках вес всех злодеяний Чолли, и отправила ее в мусор.

Она зажгла спичку. Голубое пламя слизало палочку почти до конца, и на секунду прежнее настроение вернулось к ней, и она вдохнула – к черту, Чолли заслужил самого худшего наказания за то, что сделал с Лотто в его последние дни. Сомнения, которые он в нем посеял, стоили того – но что-то все же остановило ее дыхание. [Что-то вечное. Не мы.]

И за мгновение до того, как огонь обжег бы ее кожу, она бросила спичку в коробку. Матильда смотрела, как бумаги горят, пропадая, и ее проклятие, обращенное к Чолли, завивалось язычком дыма. Позже она отправит письма им обоим. Ланд сможет позвонить своему вновь обретенному дядюшке в любом момент своей жизни. И позвонит. Чолли устроит его свадьбу в своем особняке у моря. Чолли будет присутствовать на церемонии вручения дипломов детям Ланда, и они будут ездить на «порше», которые он им подарит.

Ланда будут любить.

– А это уже кое-что значит, – сказала она вслух.

Собачка проснулась и залаяла, учуяв запах дыма. И когда Матильда взглянула на кучу пепла, маленькая мрачная девочка, которую она призвала когда-то давно себе на помощь, ушла навсегда.

ЦЕЛУЮ ВЕЧНОСТЬ СПУСТЯ в чайную комнату в доме Матильды вошла горничная-медсестра.

[Голубой узор на стенах, холодное, сумрачное ощущение юности и влюбленности.]

В руках у нее было блюдо с пирожными, единственным, что Матильда теперь могла есть. Женщина говорила, говорила, говорила и говорила, потому что заметила улыбку у Матильды на губах. Но когда она притронулась к Матильде, поняла, что старушка ушла. Ни вздоха. Кожа холодная. Последняя искорка жизни в мозгу Матильды перенесла ее к морю, на скрипучий песок пляжа.

И огонь любви, точно факел, осветит ей путь в ночи, вниз по темной полосе прибоя…

Когда Чолли часом позже узнал о случившемся, прилетел в ее дом на вертолете. В разгар утра он взломал замки в квартире Матильды в Лондоне и вошел внутрь, задыхаясь. В эти дни он уже был толст и почти антикварен, как какая-нибудь пузатая печка. Однако же, несмотря ни на что, он выжил, как выживают крысы, медузы и тараканы. Чолли взял три тоненькие книжки, которые Матильда написала, чтобы заполнить звенящую эхом пустоту непризнания.

[ «Алазон», «Эирон», «Бомолох». Она была ловкой в этом деле, но недостаточно искусной. Тиражи этих книг хранились в другой комнате, и их поедали тараканы.]

Несмотря на то что Чолли был уже стар, он чувствовал себя собранным, как никогда. Он налил себе бурбона, а затем, решив, что стакан ему ни к чему, взял всю бутылку и отправился с ней на чердак. Он провел всю ночь, листая первые (и очень ценные) наброски пьес Ланселота Саттервайта, сложенные в аккуратные архивные коробки, в поисках того самого, первого, отпечатанного на нелепой желтой бумаге черновика «Источников». Он стоит больше, чем весь этот дом. Но он его не нашел.

Теперь эта работа не была частью большой семьи его пьес.

Пьеса, которую Матильда целую вечность назад забыла спрятать, была украдена одним молодым человеком, который однажды проснулся на рассвете в чужом доме, к своему стыду и ужасу. Выпустив на темную улицу песика, чтобы тот мог сделать свои дела, он, не включая свет, приготовил фруктовый салат и кофе, а потом унес бумаги под рубашкой, согревая их теплом своей кожи. Но это уже не имеет значения. У Ланда были все причины поступить именно так.

Мальчик, который позже объяснил свое воровство в письме, оставленном в большой голубой чаше с помидорами, кожей чувствовал то, что один-единственный человек знал наверняка.

ПОСЛЕ ДВУХ ЛЕТ СВОЕГО ВДОВСТВА Матильда навестила Ланда в Нью-Джерси, во время постановки «Бури». Он играл Калибана. Справлялся он хорошо, но ему не хватало искры. Всем известно, что дети гениев редко бывают гениями. Его самым главным талантом было великолепное лицо, которое он скрывал под резиновой маской.

После того как занавес закрылся, она шагнула в сумрак. Сама она не была замаскирована, потому что думала, что теперь в этом нет необходимости. К ней вернулся здоровый вес и натуральный цвет волос – коричневый.

Ланд стоял лицом к театру и курил. На нем был грим, горб и лохмотья.

– Что скажешь, Матильда? – спросил он поверх водоворота людей, спешащих на обед, к няньке или в бар.

Боже, какой взгляд был у него в этот момент! Как если бы он заглянул в ее темное сердце, и увиденное заставило его утопиться.

Что ж, это правда. У Лотто были такие же железные моральные принципы. Знал ли он обо всем, что она сделала, о том, кем она была, о злости, которая вспыхивала у нее внутри, как молния? О тех минутах, когда она слышала, как он пьяно хвалится на вечеринках, и просто ненавидела те слова, что вылетали из его красивого рта. О том, как она хотела собрать и сжечь туфли, которые он раскидывал по всему дому, о том, как небрежно он обращался с людьми и их чувствами, о его эго, более тяжелом, чем гранитный фундамент их дома. О том, как ее временами начинало тошнить от его тела, тела, которое однажды принадлежало ей, а теперь превращалось в кости.

Этот жир на талии и волосы…

Если бы он знал, смог бы простить ее?

Боже, да конечно смог бы.