Загадочная Коко Шанель Эдрих Марсель

Она разглядывала свои безделушки:

— Я предпочитаю дарить при жизни, — говорила она, — так как после… Не будут знать, что делать со всем этим.

Она смотрела на руки, скрещенные на коленях. После. Смерть.

Вернувшись на рю Камбон, она относительно редко выезжала. Не без кокетства объясняла это тем, что ей нечего надеть.

— У меня оставался один голубой костюм, в котором, бог мой, я могла всюду показаться. Но я подарила его одной приятельнице. Она не могла прийти в себя: «Вы действительно отдаете мне его навсегда?».

Я ответила: возьмите, и тогда я никуда не буду выходить, не могу же я обедать в гостях в таком виде (светло-бежевый костюм-шанель, отороченный голубым и красным шнуром). Подумают, что я хочу преподать урок другим приглашенным.

Жорж Кравенн, большой ее друг, приложил все усилия, чтобы вовлечь ее в водоворот празднеств, которые он устраивал:

— Ему нужны локомотивы, — объясняла Коко. — Локомотивы — это люди, проводящие время в ночных клубах, куда я никогда не хожу. Но когда я присутствую на каком-нибудь вечере, люди говорят: «Ах, вот как! Если Мадемуазель Шанель пришла сюда, это должно быть действительно хорошо». Если не прихожу, они говорят: «Она знает, что надо делать, останемся-ка дома». Но я не даю себя дергать. «Вы полетите на самолете, остановитесь в таком-то отеле, сделаете то-то…» А если мне это не нравится? — говорю я Жоржу. — Почему я должна делать все, о чем вы меня просите? Чтобы быть приятной господину Преминджеру[307], на которого мне наплевать?» На что добрый Жорж сказал: «Тсс! Тсс!».

Ей нравилось быть своего рода enfant terrible[308], говорящим все, что ему придет в голову. После ее заявлений по телевизору, когда она отвечала на вопросы Жака Шазо, она получила массу писем. Одобряли ее атаки на бесстыдство моды, на безумство женщин. После одного интервью, которое она согласилась дать «Нью-Йорк Геральд Трибюн», она спросила меня:

— Может быть, я зашла слишком далеко?

Она обрушила целый залп резкостей на так называемых самых элегантных женщин, и особенно на Жаклин Кеннеди.

— Ба, когда решаешься говорить правду, надо идти до конца.

Кто же был достоин помилования, на ее взгляд? Жорж Кравенн умолял ее войти в Комитет по празднованию восьмидесятилетия Мориса Шевалье[309]:

— Это тот, который поет: «У нее маленькие ножки»? Какая вульгарность!

Молодые звездочки грязны, как поросята: «Идите вымойтесь, и я решу, смогу ли одолжить вам пижаму».

Я с удивлением смотрел на Коко:

— И они идут мыться?

— Конечно.

Она упрекала Кравенна за то, что он организовывал свои праздники за границей, в Тунисе, в Ирландии. А Париж? Иностранцы умирали в нем от скуки. О них забывали. Парижских сезонов больше не существовало. Есть только один бал, который дает Карим, кстати даже не француз. В таких условиях зачем женщинам одеваться. В Доме Шанель, дела которого, однако, идут хорошо, пришлось уволить сотню работниц.

Богатые должны заставлять работать бедных. В ее голове это убеждение сохранилось до конца. И в то же время она пересказывала свой разговор с одним министром:

— Я ему сказала: наша политика отвратительна. Страшно думать, что людям приходится справлять нужду в уборных на лестницах или во дворе, общих для нескольких семей. Вы представляете, что там делается по утрам?

Странная мысль, по всей видимости, связанная с давними воспоминаниями.

— Надо было устроить, чтобы у всех были уборные, — говорила она, — а потом уже исследовать космос.

Она все допытывалась у меня:

— Почему вы мечтаете отправиться туда, куда надо все брать с собой, даже воздух, чтобы дышать?

— Вы не верите, что существуют планеты, подобные нашей, где люди, похожие на нас, говорят, как мы?

Она качала головой: «Нет. Надо оставаться на земле, мы на ней родились. Смотрите, в какое гнусное время мы живем»;

«Надеюсь, что выборы выметут де Голля и его банду».

Этот возглас отражал разочарование. В глубине души она считала, что ей принадлежит право одевать V Республику. Для нее, все еще жаждущей реабилитации, мадам де Голль в костюме от Шанель была подобна благословению кардинала Парижа. Разумеется, даже под угрозой плахи она в этом не призналась бы. Свой антиголлизм она объясняла туманными социальными мотивами:

— Французы не в состоянии жить на то, что зарабатывают. Все, что поступает в государственную казну, служит фасаду, престижу. Какому престижу, бог мой?

Мне случалось напоминать ей, что миллионы французов зарабатывают менее 300 или 500 (в зависимости от года) франков в месяц.

Возле Довилля она заметила кемпинги.

— Кажется, для этих людей вырыли что-то вроде траншей, как для солдат? Пошел дождь. Я думала: какой ужас, в этих траншеях все поплывет.

Она не часто отваживалась на такого рода социальные заключения. Ее мир принадлежал противоположному лагерю. Де Голли не признавали роскоши. О, она не оспаривала их благородства, их класса, который должен был бы сделать их ее союзниками. Не должна ли мадам де Голль шанелизироваться во имя Франции? Если бы де Голль пригласил ее в Елисейский дворец, она пошла бы туда, трепеща, с бьющимся, как у маленькой девочки, сердцем. Или если бы мадам де Голль захотела посмотреть ее костюмы… Она бы сама занялась примеркой с таким же удовольствием (если не большим), как для мадам Помпиду.

Мадам Помпиду заказывала платья у Шанель еще до того, как ее муж стал премьер-министром[310]. Им уже приходилось встречаться на обедах. Естественно, Коко была приглашена в Матиньон и в Елисейский дворец. После одного из обедов в Матиньоне она произнесла пророческие слова, говоря о мадам Помпиду: «Она губит своего мужа. Она не хочет стать женой президента Республики. Ей не нравится это».

Карден присутствовал на этом обеде: «Он ничего не говорил, с грустью глядя на все».

Когда она встречала кого-нибудь из своих врагов-модельеров, то в течение нескольких дней находила их почти очаровательными, скромными людьми; она даже признавала за ними некоторый талант:

— Думаю, что могла бы дать им полезные советы, — говорила она смеясь.

В Елисейском дворце президент Помпиду спросил ее, придет ли она сюда еще раз. «Он очень любезен, — говорила она, — очень умен и знает чего хочет».

— Нет, я больше не приду, очень довольна, что увидела ваш дом, но он мне не нравится.

Она рассказывала об этом очень забавно, мешая то, что было, и то, что ей хотелось бы сказать президенту. Во всяком случае, ее рассказ соответствовал тому, что она решила запомнить. Итак, она объяснила президенту, что в его распоряжении на складе есть чудесная мебель, что, прежде чем отправиться с официальным визитом в Соединенные Штаты (откуда он вернулся), он должен был проконсультироваться со своим послом об атмосфере, которая там царит.

«Она (мадам Помпиду) очень живая, хотела драться с людьми (манифестантами в Чикаго), толкала на это своего мужа; я ей сказала: моя дорогая, вы могли нарваться на боксера, и у вас были бы неприятности».

Я не передаю дальше этот монолог, который могут найти ребяческим, если бы он не отражал представление о царственной значительности Мадемуазель Шанель, которое создала себе Коко. Когда она рассказывала о своих делах, она говорила об империи. Ее монаршья ответственность обязывала ее говорить правду о высокопоставленных людях им в глаза.

— Вы не симпатизируете правительству, — заметил Жокс, который был тогда министром.

— Надо было сохранить Алжир[311], — объяснила Коко. — Зачем было отдавать его этим людям?

И далее следовал восхитительный комментарий по поводу де Голля:

— В крайнем случае его можно было назначить президентом. Он давал бы советы. Но не следовало предоставлять ему власть.

Мендес-Франс[312] (говорила она) объяснил ей, что только де Голль мог принять некоторые решения (деколонизация) и что он будет необходим Франции еще несколько лет.

— Он цепляется за власть, — бросила Коко.

Ей очень нравился Кувде Мюрвилль[313].

— Он самый серьезный из всех. Протестант. Англичане ненастоящие протестанты, но они джентльмены, а джентльмены это почти что протестанты.

Она была знакома с Прустом:

— Он держал руки вот так… Женская манера. Он и был женщиной. У него были подведены глаза.

Она описала в нескольких словах актрису, которая была в немилости на рю Камбон:

«Она совершенно изменилась. Выступили скулы. Она признавала только деньги и наслаждение. Когда она играет на сцене, то начинает с автора, так как у нее есть чувство иерархии. И много смелости».

Об одном модельере:

«…у него вид испанского нищего, дрожащего в старом костюме».

Она рассуждала:

«Я застенчивая. Застенчивые много говорят, потому что не выносят молчания. Я всегда готова выпалить невесть какую глупость, чтобы заполнить паузу. Перескакиваю с одной темы на другую, чтобы не наступило молчание. Если людям не доставляет удовольствия моя компания, я это сразу чувствую. У меня есть нервный импульс. Я горячусь, становлюсь неистовой. Знаю, что невыносима».

Она вздыхала:

«Почему люди не хотят сидеть дома? Даже женатые. Надо выходить каждый вечер, показываться, гнаться за событиями. Надо, чтобы каждый день с вами что-нибудь случалось. Мы все же цивилизованные люди? Бежать, торопиться, на ходу глотать сэндвич, почему люди смиряются с этим? Потому что они скучают».

Она изображала сценки из парижской жизни:

«Господин Такой-то предупредил нас, что не будет больше оплачивать платья своей жены. Она взяла четыре. Он заплатил, но, когда она снова пришла, я ей сказала:

— Моя дорогая, кончено.

— Вы не можете поступить так с такой женщиной, как я!

— С женщиной, как ты, моя дорогая… А какая ты? Тебе дают каждый месяц миллион на туалеты, а ты влезаешь в долги? Будешь сумасшедшая, если разведешься. Ты говорила мне, что у тебя нет собственного состояния».

Другой скетч: она дала два платья одной из дам Всего-Парижа, находящейся во временном затруднении: ее миллиардера не было в городе. Но когда он вернулся: «…она немедленно пришла заказать еще два платья. Я нашла, что это очень мило. Мой дорогой, вы не представляете низости женщин. Мне случается делать скидку некоторым из них, потому что у них нет достаточно денег. И что же? Я встречаю их в туалетах от Балансиаги, потому что он очень дорогой, и все это знают: они хотят показаться в чем-нибудь очень дорогом».

Об одной герцогине: «Она никогда никому не заплатила ни за одно платье. Если бы она попросила меня одевать ее, я бы сказала: «Хорошо, но при условии, что вы никому об этом не скажете».

Об одной очень богатой клиентке, с которой была очень дружна: «Если ты попросишь скидку у продавщицы, я перестану одевать тебя».

О другой, тоже очень богатой клиентке, тоже большом друге: «Она воображает, что я рассердилась, потому что она покупает платья у Куррежа. Я сказала ей: девочка, ты купила у меня тридцать платьев за год и если не купишь больше ни одного, что это может значить для Дома Шанель? Чем больше продаешь платьев, тем больше теряешь денег».

По поводу благодарности в связи с людьми, которым она давала много денег: «Я не прошу благодарности, но неблагодарность противна».

Об ученых: «Это бескорыстные создания. Они играют страшную шахматную игру».

О даме, играющей в бридж от случая к случаю: «Она поднимает голову всякий раз, когда кто-нибудь входит, а потом спрашивает: «Что вы объявили, две бубны?». Все кончается тем, что она подписывает чек».

О ком-то, кто попросил у нее деньги: «Моя дорогая, есть много людей, живущих без тенниса и верховой езды».

Об одной даме: «У нее дом всегда в беспорядке, потому что она сама ни за что не платит».

Воспоминания о путешествии по Италии с подругой «высокой, очень красивой» и о друзьях-мужчинах, приглашавших выпить итальянских юношей: «Я знала, что эти молодые люди захотят увлечь нас на пляж. Моя подруга была высокая и сильная, но я такая маленькая и хрупкая… Мы смогли без затруднений вернуться в отель. Подруга спросила: «Ты предпочла бы умереть или уступить?». Все-таки я не хотела бы умереть».

Воспоминания о Флагстадт[314]: «Когда она умерла, никто не говорил о ней, а это была величайшая певица. Она начала в сорок пять лет. Один немец сказал ей: «У вас восхитительный голос, я буду учить вас. Француженки поют отсюда…».

Она положила руки на желудок и запела.

— Надо петь — как говорить, звук, чтобы быть естественным, должен литься из горла.

Она вспоминала концерт, который давала Флагстадт: «Она начала с чего-то очень трудного, не эффектного, что поют обычно на бис. Сорвалась на низкой ноте. Остановилась и, раздосадованная, ушла за кулисы, выпила бокал шампанского и вернулась под гром аплодисментов».

Одна актриса предложила ей поехать в Лондон, чтобы сделать косметическую операцию: «Вы будете выглядеть на двадцать лет моложе».

— Но мне было бы так стыдно выглядеть на двадцать лет моложе, все узнают, что я сделала (она не говорила: все знают мой возраст). У меня достаточно морщин, но я предпочитаю, чтобы их прибавили, чем убрали. Будут разглядывать, чтобы обнаружить шрамы. Однако мне нужно привести себя в порядок. Как только я теряю один килограмм, это сказывается на шее».