Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория Вяземский Юрий

Свасория двадцать пятая. Гимен

I. Представляешь мое удивление, когда однажды меня и Лусену вызвал в свой кабинет наш хозяин, декурион Гай Рут Кулан; — мы с моей мамой-мачехой жили не в главном доме, а во флигеле. Кулан был не один. С ним сидели рослая гельветка, в которой я тотчас признал Каллисто, и кругленький толстенький господин, в котором я — клянусь твоим Посидонием! — не сразу узнал… На нем был гельветский костюм и ужасно широкополая шляпа — именно ужасно, такой она была неприлично широкой! — которая скрывала и лысину, и кудри, и чуть ли не половину лица… Да, милый мой Луций, то был Гней Эдий Вардий собственной персоной! Представляешь мое удивление?!

Он смотрел на меня из-под шляпы и то ли улыбался, то ли морщился от досады. И каким-то скрипуче-обиженным голосом объявил:

— Много вы мне причинили хлопот. Те люди, которые захватили ваш дом в Испании, оказались со связями. К тому же представили документы, подписанные провинциальным квестором. Пришлось нанимать адвоката. Но и он не помог. И тогда пришлось искать подходы к пропретору Бетики. А он мне человек неизвестный. Да и ваша Дальняя Испания — сенатская провинция, с которыми всегда сложнее, чем с императорскими.

Вардий умолк. А я смотрел не на него, а на нашего хозяина Гая Кулана. Я его таким никогда не видел. Обычно расслабленный, вальяжный, он теперь сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и прямо-таки пожирая глазами Гнея Эдия — будто легионер перед центурионом, который разрешил ему в своем присутствии сесть, но в любой момент может отдать команду, которую тотчас надо выполнить.

— Мне и пропретор написал, — продолжал Вардий: — дескать, жена и сынок «предателя Отечества», за кого хлопочешь? Но я возразил: в сенатском постановлении ничего о конфискации не говорится, запрещено лишь проживание на территории тех провинций, в которых размещены легионы. И приписал: если не решишь дело по справедливости, подам жалобу в сенат, обращусь за помощью к видным юристам.

Тут Вардий, опять-таки из-под шляпы, перевел взгляд на Лусену и радостно воскликнул:

— Испугался, стервец! Клянусь Фемидой!.. Или кем там клянутся у вас в Испании?.. Вот, наконец, прислали мне документы, в которых подтверждаются ваши права на дом и на землю. А те проходимцы, которые ваше имущество захватили и несколько лет использовали, они вам пришлют компенсацию в пять тысяч сестерций. Деньги еще не пришли. Но придут.

Вардий повернулся к сидевшей рядом Каллисто. Та достала из-под гельветской мужской куртки свиток и протянула Лусене.

Лусена не пошевелилась. И тогда вскочил со стула Рут Кулан, так радостно и стремительно, будто именно этого момента давно дожидался. Вскочил, выхватил документ у гельветки и всунул его в руку Лусены, — она руки по швам держала, так что Гаю Руту пришлось именно всовывать пергамент в одну из ее рук.

— Женщина! Ты, что, окаменела от счастья?! — вскричал наш хозяин. — Может, ты скажешь какие-нибудь слова?

Лусена слов не сказала. Прижимая пергамент к бедру, не глядя на него, глядя только на Вардия, она упала на колени. Причем никаких чувств на ее лице не отобразилось — ни благодарности, ни удивления, — лицо ее оставалось абсолютно бесстрастным, и на колени она не опустилась, а именно упала, словно ее сзади подсекли.

Она стояла на коленях и молчала.

Это молчание пришлось прерывать Вардию. Он произнес, как мне показалось, растерянно:

— Ну, зачем это?.. Встань… Рано пока радоваться. Дом ваш. Но в него нельзя вернуться. Указ до сих пор в силе. Его никто не отменял.

Лусена с колен не встала и продолжала молчать, не отрывая взгляда от Гнея Эдия.

И тот, похоже, рассердился.

— Встань немедленно! — приказал он. — Вдова римского всадника не должна стоять на коленях. Права не имеет. Ни перед богами, ни перед нами… Мы должны тебе кланяться!

Лусена встала с колен и прижала к груди документ, но на него не взглянула.

— Ну, нам пора, — сказал Вардий, поднимаясь из кресла. Они с Каллисто быстро вышли из комнаты. Наш хозяин кинулся их провожать.

— Каким богам за тебя молиться? — тихо спросила Лусена.

Но ей никто не ответил — в таблинуме кроме ее и меня уже никого не было.

II. На следующее утро Лусена рано меня разбудила, наскоро накормила завтраком и велела перед школой зайти к Вардию и его приветствовать.

— Он меня, мама, уже давно не принимает, — возразил я.

— Теперь примет, — сказала Лусена и выпроводила за дверь.

И действительно, едва я появился у ворот Гнеевой виллы, тот же эдуй-привратник, который месяц назад давал мне, что называется, от ворот поворот, теперь чуть ли не выбежал мне навстречу и заторопил:

— Давай побыстрей! Уже начали приветствовать!

В атрии было немало народу, всё — Вардиевы клиенты, римляне и гельветы, из Новиодуна и близлежащих селений. Гней Эдий их быстро всех отпустил. И меня не удерживал. Но когда я, покинув виллу, дошел до Северных ворот, меня догнал один из Вардиевых рассыльных и велел вернуться.

Меня привели в экседру. Вардий меня усадил и сказал:

— Никогда больше не приходи на утренние приветствия. Во-первых, у тебя для них еще нос не дорос. Во-вторых, ты мне не клиент, а юный мой друг. В-третьих, целый месяц — нет, больше, больше — ко мне не являлся, а тут вдруг приперся…

Я не стал напоминать Вардию, что это он меня к себе не пускал. Я сказал:

— Моя мачеха, Лусена, и я, мы так тебе благодарны…

— Мачеха? Она тебе не мать? — удивился Гней Эдий и тут же стал меня расспрашивать сначала о Лусене, потом о моем отце, затем о нашей жизни в Испании. Он задавал все новые и новые вопросы, хотя, как мне показалось, весьма осведомлен был в том, о чем с таким интересом расспрашивал; и уж наверняка знал историю о смерти моей родной матери, о женитьбе отца на бывшей рабыне, о проклятии Публия Понтия Пилата, моего деда. Всё это он заставил меня рассказывать, требуя подробностей. А потом, сославшись на срочные дела, извинился и попросил «больше не забывать и навещать старика, лучше в полдень, на прандий».

Когда мы во второй раз увиделись — из вежливости я выждал несколько дней, а не на следующий день, как он давеча выразился, «приперся» — на второй нашей встрече Гней Эдий принялся меня расспрашивать о моей родословной: о дедах, прадедах, прапрадедах. А потом снова сослался на срочные дела и велел навещать и не забывать.

В третий раз мой благодетель сначала расспрашивал меня о походе Вара и о так называемом Тевтобургском сражении, а затем сам принялся рассуждать о германской политике Августа, о подвигах Друза, о стратегии Тиберия, о действиях Германика. Когда он умолк, я наконец решился и спросил о том, что мне не терпелось услышать:

— А что было дальше с Фениксом? Ты мне не расскажешь.

— Дальше ничего не было. Я уехал из Рима. Феникс остался, — ответил Вардий и стал меня выпроваживать.

И лишь на четвертый раз, прочтя мне целую лекцию по истории трех Галлий, в самом конце завтрака — я уже собирался откланяться — Гней Эдий вдруг виновато на меня посмотрел и будто бы начал оправдываться:

III. — Я писал ему и из Провинции, и из Лугдуна. Перебравшись сюда, я с каждой оказией отправлял ему письма. Люди были надежные. Они потом докладывали, что прямо ему в руки передавали мои послания, что просили ответа. Но он всякий раз уклонялся: дескать, спасибо, потом напишу… Месяцев семь или восемь длилось молчание с его стороны. И лишь весной следующего года, когда окончился трибунат Тиберия, когда Гай Цезарь был отправлен в Армению, я наконец-то получил от него письмецо. Всего несколько строк. Он меня извещал, что тот человек, с которым я когда-то дружил — Мотылек, Кузнечик и Голубок, — все они давно канули в Лету. А Феникс сгорел окончательно. Его нет, он больше не существует. Так стоит ли тревожить бесплотную тень, обременять людей поручениями, требовать ответа от того, кто ответить не может?.. Такое пришло мне письмо. Без подписи. Но с таким знакомым мне почерком…

Вардий помолчал и добавил:

— Я стал наводить справки. Мне сообщили, что он недавно опубликовал новое сочинение, которое назвал «Лекарство от любви»… Если тебе интересно, я дам почитать… Пойдем. Сядешь в библиотеке и прочтешь. Оно небольшое. А я пока сделаю кое-какие дела. Потом мы с тобой вместе обсудим.

Из экседры мы перебрались в библиотеку. Вардий вручил мне книгу и удалился.

Я это «Лекарство» быстро прочел. И стал разыскивать Вардия. Но номенклатор мне объявил, что к хозяину прибыл один из городских дуумвиров, и они вместе куда-то уехали. Никаких указаний насчет меня Гней Эдий не дал.

Я побежал в школу, решив посетить два последних занятия. Учитель Манций теперь смотрел на меня влюбленными глазами, когда я перед ним представал. Новиодун — город маленький. Многим, если не всем, было известно, что я снова встречаюсь с Гнеем Эдием Вардием и часто с ним полдничаю.

IV. На следующий день, когда я явился на виллу, Вардий сидел в библиотеке за тем самым Пелигновым «Лекарством», которое накануне велел мне прочесть и которое я оставил лежать на столе.

— Ну, как тебе? Какое впечатление? — спросил он, не отвечая на мое приветствие и ведя себя так, словно мы не сутки назад, а только что с ним расстались.

И, не дожидаясь моего «впечатления», сам стал высказываться:

— На мой взгляд — явное понижение таланта. Те же советы, которые он давал в «Науке», только здесь, в «Лекарстве», они как бы вывернуты наизнанку. Я понимаю, он этой поэмкой хотел ответить на ту недоброжелательную критику, которую в некоторой части нашего общества вызвала его «Наука». Но замысел явно не удался. И, как мне сообщили, «Лекарство» покупали намного хуже «Науки».

Я молчал, сочтя неуместным высказываться после того, как Вардий уже высказался.

Гней Эдий меня внимательно оглядел. Затем убрал свиток в ковчег и ушел в «святилище Пелигна». Помнишь? За библиотекой у него было специальное помещение, в котором стоял бюст поэта и хранились его сочинения (см. 6, III).

Через некоторое время вернулся и протянул мне папирус.

— Это второе его письмо, которое я получил примерно через год после первого. Прочти, если тебе интересно, — сказал Вардий.

Еще бы мне было не интересно! И я стал читать, вслух, потому что я тогда еще не умел читать одними глазами, с закрытым ртом, как читают у нас в Иудее.

В письме говорилось:

«Милый мой Тутик. Сообщаю тебе, что женился. У жены моей каштановые волосы с золотистым отливом, лоб словно из мрамора без единой морщины, щеки — как розы, бледный румянец, заалевшая белизна, улыбка — как луч, а слова — будто музыка. Нос ни прямой, ни с горбинкой, ни римский, ни греческий, неправильный, но чистый по очертаниям, тонкий и умный нос.

Я бы, наверное, не женился на ней. Но за день до того, как меня с ней познакомили, она мне приснилась. Ее привела та самая женщина, которая мне часто являлась во сне. В руках она держала золотую цепь. Она эту цепь набросила мне на шею и на шею той, каштановой, с лучезарной улыбкой, которую привела с собой. Я сразу узнал ее на следующий день, когда состоялись смотрины.

Вот и женился. И не жалею об этом. Прекрасен брак, когда он заключается по благословению Юпитера и в ожидании любви и покоя. Прекрасна жена, которая знает свое место в доме и не ставит себя выше других женщин. Радостна спутница жизни, с которой можно молчать и не надобно слов, чтобы она тебя понимала и ты ее понимал. Моя жена такова.

Она мне награда за мои мучения. Она не Коринна и тем для меня драгоценна. С Коринной взлетаешь в бездну и падаешь в небеса. С Коринной жить невозможно. А мне теперь хочется жить, когда эта простая и милая женщина меня, почти уже сожженного, возвращает к жизни.

Теперь я и о тебе вспомнил.

Радуйся и будь здоров. Феликс».

— Ну как тебе? — нетерпеливо спросил Гней Эдий, едва я кончил читать.

Я и тут не успел ответить, так как Вардий еще нетерпеливее выхватил у меня письмо и, держа его в левой руке, а правой ударяя по папирусу, стал восклицать:

— Видишь? «Феликс» — он сам себе придумал новое имя, потому что считает себя счастливым! И снова сон приснился! На новую станцию вступил. И мне об этом решил сообщить!.. А имени жены не назвал. Как будто она вообще не заслуживает имени! Зато «лоб словно из мрамора», «заалевшая белизна», «умный нос»…

Вардий свернул папирус и ушел в соседнюю комнату, в «святилище Пелигна».

А вернувшись, уселся со мной на кушетку и стал рассказывать:

V. — Я стал наводить справки и кое-что выяснил. Новую его жену звали Руфиной. Она приходилась племянницей тому Руфину, с которым Пелигн когда-то служил и который входил в нашу аморию. Она, эта Руфина, была почти на пятнадцать лет моложе Феликса… Я теперь так буду его называть. А ты привыкай… Когда Руфине исполнилось тринадцать лет, Ливия обратила на нее внимание и включила в свою свиту, так как по матери девушка происходила из знатного рода Фабиев.

Тут Вардий строго на меня посмотрел и сурово заметил:

— Если вдруг услышишь про нее какие-нибудь грязные слухи, то знай: это подлая клевета на великого Августа и на добродетельную Ливию. Ни за что не верь! Обещаешь?

Разумеется, я тут же ревностно обещал. И Вардий мне одобряюще кивнул.

— В четырнадцать лет, — продолжал Гней Эдий, — то есть через год после того, как ее приблизили, Руфину выдали замуж за ее дальнего родственника, Луция Пассиена Руфа. От него она родила дочь, которую стали называть Еленой…

Вардий опять строго на меня посмотрел и вновь сурово заметил:

— Но вовсе не потому Еленой, как это объясняют сплетники и клеветники! А потому, что девочку тоже назвали Руфиной. И, чтобы не путать мать и дочь — ведь обе Руфины, — младшую в семье прозвали по-гречески Еленой, так как она с раннего детства выделялась из детей своей красотой… Это понятно?

Я подтвердил, что понятно. И Гней Эдий снова удовлетворенно кивнул и продолжал:

— Когда Пассиен женился на Руфине, он был квестором и не членом сената. Но через три года стал эдилом и был принят в сенат. После этого дважды избирался претором. А когда Луций Цезарь стал консулом, вторым консулом был назначен Руф Пассиен, муж Руфины. На следующий год сенат отправил его своим проконсулом в Африку и собирался еще на один год продлить ему полномочия, но Август отозвал его в Рим и сделал фламином Марса Мстителя, — в тот год был освящен его храм на Новом форуме… Как видишь, завидная карьера. Но… Видно, не только люди, но и боги стали завидовать. Через год Пассиен подхватил горячку и в одночасье скончался. Говорят, простудился на ранней весенней охоте. Руфина овдовела…Когда закончился траур, стали искать нового мужа. И кто говорит — Фабий Максим, кто говорит — сама Ливия ей предложила в супруги Пелигна… Скажешь, странная пара для бывшей жены консула? Нет, почти все подтверждали, что пара получилась счастливой во многих отношениях. Жили, что называется, душа в душу. Через два года Феликс получил должность фламина Аполлона и стал надзирать за тремя римскими библиотеками: палатинской, в портике Октавии и при храме Свободы, некогда основанной Азинием Поллионом, ныне уже покойным. Разница в возрасте тоже благоприятная: Феликсу — сорок три, Руфине — двадцать восемь.

Свадьбу играли по древнему обряду конфарреации. Первым дружкой жениха был Фабий Максим, а роль пронубы по очереди исполняли Марция и Планцина.

В приданое за Руфиной, помимо денег, дали богатый дом в Риме и приморскую виллу. Виллу они сдали в аренду, а в городской дом у Капитолия Феликс перебрался из съемного дома на Виминале.

Некоторые утверждали, что чуть ли не сам Август почтил своим присутствием свадьбу Феликса и Руфины…Я этим слухам не верю. Но знаю доподлинно, что Ливия точно присутствовала на свадебном пире.

Дочке Руфины Елене, которая теперь стала падчерицей Феликса, в тот год исполнилось… дай-ка сосчитать… да, она была уже тринадцатилетней девушкой.

А родная дочь Пелигна, Публия… помнишь о такой?., за год до этого она вышла замуж и в год свадьбы своего отца родила ему первого внука…

Еще были живы мать и отец. Отцу было под девяносто, матери — под шестьдесят. Между ними была большая разница в возрасте.

— Ну, что тебе еще рассказать? — спросил Эдий Вардий и больше ничего не рассказывал.

Свасория двадцать шестая. Посвящение

I. Подступила весна, и наши встречи с Вардием прекратились. По своему обычаю, Гней Эдий никого не принимал. Вернее, принимал лишь своих купидонок, дабы совершать с ними жертвоприношения Венере и ее амурам.

II. У нас в Новиодуне лишь очень немногие справляли мартовские Либералии. Но я все-таки ожидал: может, кто-нибудь вспомнит, что на дворе семьсот шестьдесят седьмой год от основания Рима, и, значит, в июне мне должно исполниться семнадцать лет.

Но ни на иды, ни через два дня, когда в Риме чествуют Вакха, никто мне и слова не сказал: ни Лусена, ни наш хозяин Гай Рут Кулан, ни в школе учителя.

Лишь в начале апреля мне стало известно — одна из служанок проговорилась, — что моя мачеха-мама еще с января тайно, по ночам, с ее помощью стала ткать для меня взрослую белую тогу.

Изготовив для меня тогу, Лусена в мартовские иды пришла к Руту Кулану и сказала ему:

«Мальчик мой сирота. Ты не мог бы оказать нам милость и послезавтра надеть на него взрослую тогу. В июне он станет совершеннолетним».

«Доживем до июня — тогда и поговорим», — ответил хозяин.

«Но в Риме, как я знаю, обряд совершеннолетия справляется на Либералиях. А Либералии…»

«Ты не в Риме, женщина», — прервал ее гельвет и выпроводил из своего кабинета.

С помощью великих богов дожили. Но когда в июньские календы Лусена снова явилась к Кулану, тот опять отказался. Он сказал:

«Я, хоть и римлянин, но «косматый», как вы нас называете. А сын твой из всаднического рода. Не подхожу я ему».

«Но кто же тогда наденет на него тогу? — спросила Лусена. — Я никого из римских всадников в Новиодуне не знаю».

«Наденут, когда придет время», — усмехнулся Кулан и снова спровадил растерянную Лусену.

III. Ты, Луций, конечно, не помнишь. Придется напомнить: я, Луций Понтий Пилат, родился в июньские ноны.

И вот в день моего гения, в июньские ноны консульства двух Секстов, Помпея и Апулея, за час до полудня к дому Гая Рута Кулана подъехал украшенный медью и покрытый коврами просторный экипаж — цизий, запряженный тройкой нарбонских мулов. Нас с Лусеной в него усадили, предварительно велев переодеться: Лусене — в белые длинные одежды, а мне — в тогу-претексту.

Хозяин наш, «косматый» декурион, тоже с нами отправился. Тоже весь в белом.

Мы думали, в храм нас везут. Нет. Экипаж нас доставил на виллу Гнея Эдия Вардия.

Там возле так называемой «плющевой перголы» — самой просторной из беседок, увитой плющом — был сложен высокий алтарь. Алтарь увит был вербеной и опоясан цветами. На нем ярко горел огонь.

А вокруг алтаря в белых длинных одеяниях стояли человек шесть или семь. Среди них я сразу же узнал одного из дуумвиров — не «косматого», а «исконного», — а также двух своих учителей: Манция и Пахомия. Возглавлял группу, разумеется, Эдий Вардий, облаченный в так называемую «стеклянную тогу», через которую выразительно просвечивали две всаднические полосы на тунике-латиклавии.

Вардий велел Манцию возложить мне на голову венок из сельдерея. Манций суетливо исполнил его повеление.

Затем Гней Эдий приказал мне снять с себя тогу-претексту. Ее принял из моих рук не кто-нибудь, а действующий дуумвир нашего города!

А после сам Эдий подошел ко мне и облачил во взрослую белую тогу, однако, не ту, которую мне сшила Лусена, а другую, белоснежную, высшего качества, которую он для меня приготовил.

Заботливо драпируя меня в эту тогу, Вардий провозгласил:

— Этот молодой человек, Луций Поитий Пилат, по воле богов лишился своего отца, всадника Марка Понтия Пилата. Поэтому эту ответственную церемонию в присутствии городского дуумвира, учителей и матери Луция сына Марка совершаю я, всадник Гней Эдий Вардий, его наставник и с нынешнего дня опекун и патрон. У этого юного римлянина пока нет своего дома. Поэтому обряд совершается не в атриуме перед домашними ларами, а под открытым небом, осеняющим нашу великую империю — истинный дом для всякого истинного римлянина. Но тога, в которую я его облачаю, изготовлена в Риме и освящена в трех храмах: храме божественного Юлия, который прозвал прадеда этого Луция Пилатом; в храме Марса Мстителя на Новом форуме, дабы он, этот Луций, смог со временем отомстить за своего погибшего отца; и в храме Либера, Либера и Цереры у Большого цирка, куда все провозглашенные совершеннолетними приносят свои жертвы и свои молитвы, а он, наш Луций, не может сегодня принести, но тога его там побывала и, стало быть, Либер, покровитель возмужавших юношей, увидел и благословил.

После этой Вардиевой речи на алтарь щедро бросили ладан и стали совершать возлияние. Огонь сначала взметнулся и затрещал, выбрасывая вверх и в стороны гулкие сухие искры, а потом задымил и влажно зашипел.

Когда стали подносить медовый пирог — представь себе, все эти уважаемые люди чтили моего гения! — запели молитву. Пели почти все, славя великих богов. Не пел только я, и не пела Лусена. Я — потому что не знал слов. Лусена же… Я смотрел на нее и видел, что все свои силы она собрала, что называется, в кулак и старалась направить на то, чтобы не расплакаться. Она не только петь — она дышать боялась.

Когда молитва завершилась, Вардий, не сводя глаз с алтаря, произнес:

— Вы видели? Сначала дымок потянуло на север, в направлении Германии. А затем его развернуло и понесло на юг, в сторону Италии.

И, обращаясь в Лусене:

— Боги нам указали, женщина. Скоро твой сын поедет в Германию. А из Германии отправится в Рим. Там, судя по всему, его ожидает блестящая карьера. Ведь ладан ярко трещал, когда на юг потянуло.

Этого обращения к себе Лусена не выдержала. Сначала лицо ее, а потом всё тело стало вздрагивать. И от каждого вздрога крупные тяжелые слезы брызгали из обоих глаз и падали на щеки, искрясь и сверкая в отблесках жертвенного пламени, ибо Лусена только на алтарь смотрела…

IV. Пиршество состоялось в плющевой беседке. Всех гостей окропили благовониями, украсили свежими венками. Мне мой сельдереевый венок поменяли на плющевый с мелкими алыми розами, от которых шел такой нежный аромат, что мне хотелось снять этот венок со своей головы и нюхать, нюхать.

На главное блюдо были поданы молочные поросята. И Вардий, разумеется, не преминул прочесть из Горация:

Кстати, о вине. Ты не поверишь! Гней Эдий для этого случая выписал бочонок иберийского вина. И не просто из Испании — из Кантабрии и, как он утверждал, из окрестностей Леона, в котором я родился. К тому же, согласно надписи на бочонке, которую Вардий велел продемонстрировать перед разлитием, вино это было изготовлено в консульство Пассиена Руфа и Луция Цезаря — в год моего рождения! И, хотя все иберийские сорта принято считать третьесортными, вино, которым он нас потчевал, было отменным: по-италийски мягким, по-гречески ароматным и вместе с тем по-галльски фруктовым.

Вот какой замечательный праздник устроил мне и Лусене Гней Эдий Вардий, мой теперь опекун и патрон!

А на следующий день…

V. Не хочется об этом вспоминать. Но вспомнить придется.

Однако постараюсь тебе объяснить. Да, Вардий, рассказывая мне о Пелигне, часто, как ты мог заметить, вдавался в подробности, которые можно назвать… слишком откровенными. Но эта часть его рассказов и описаний меня ничуть не притягивала и не возбуждала, а скорее отталкивала и даже отпугивала. При этом любовь во мне — или как точнее назвать это чувство? — конечно же, пробуждалась и расцветала. Но не в том мире, не в том, как твои философы выражаются, измерении, в котором я пребывал. Я влюблялся не в тех девушек и женщин, которых видел в доме нашего хозяина, или на улице, или на берегу озера, а в тех возлюбленных Мотылька и Голубка, которых мне так ярко иногда описывал Гней Эдий, а я эти описания потом на свой лад, применительно к своим ожиданиям и, если хочешь, томлениям, преображал и перевоображал. И всегда старался остановиться, когда в своих представлениях и предвкушениях подходил к крайней черте… Помню, мне радостно было слушать о Фанете и Мотыльке (см. 5) и часто отвратительно — о Приапе и Кузнечике (см. 7). Мотыльком я себя легко и радостно представлял, а Кузнечиком — ни за что на свете не желал представлять, особенно в те моменты, когда мне не удавалось остановиться у черты… Ты меня понимаешь?

Попробую так сказать: неподалеку от Рима, у подножия Альбанской горы, как ты, наверное, знаешь, есть источник Авсонии. Его берега поросли колючими карликовыми деревцами, подступы к воде крутые и скользкие, дно илистое и вязкое. Но если, не жалея одежды, заставить себя продраться сквозь заросли, не боясь испачкаться, сползти к воде, не брезгуя, войти в озерцо по самое горло и выждать, пока муть осядет на дно, то воду можно испить восхитительную по своим вкусовым качествам и, как утверждают врачи, исцеляющую чуть ли не от всех болезней…Вот так и я относился к Вардию: чтобы испить чудодейственную влагу его рассказов, я приучил себя терпеть и не замечать тех колючек, той грязи и слизи, которыми он себя окружил.

Ну, а теперь о том, что произошло со мной на следующий день после празднования моего совершеннолетия.

VI. Утром после завтрака я отправился гулять на озеро. Погода была прелестной. На небе ни облачка. Солнце еще не жаркое.

Весна в тот год рано вступила в свои права. В апреле у нас уже всё, что только могло, расцвело. В мае началась почти летняя жара, и вода в озере так прогрелась, что уже можно было купаться.

Я решил поплавать.

Уйдя подальше от города в сторону гельветской деревни, я выбрал укромное место — небольшой заливчик, окруженный кустами, — разделся и с разбега нырнул. Вода была шелковистой и освежающей. Я чуть ли не на стадию отплыл от берега, почти не прилагая усилий, блаженствуя и чувствуя себя рыбой. Потом вернулся. Затем опять поплыл в сторону солнца. А когда снова вернулся, увидел на берегу молодую гельветку.

Я сразу узнал ее. Это была одна из Вардиевых служанок, Юкунда — та самая, которая, помнишь? на моих глазах делала Гнею Эдию массаж в купидестре (см. 7, II).

Я крикнул ей из ВОДЫ:

— Чего тебе надо?

Девица мне не ответила. Она жмурилась на солнце. Так жмурятся египетские домашние зверьки, которых называют кошками. Я их, естественно, ни разу в жизни не видел. Но когда потом увидел, то сразу же вспомнил, что гельветка именно так жмурилась и вообще очень была похожа на эту самую кошку.

Я снова крикнул:

— Если тебе ничего не надо мне передать, уходи! Я хочу выйти и одеться!

Девица извлекла из-под рубашки небольшое желтое яблоко, повертела перед своим лицом, а затем резким и сильным движением бросила в мою сторону. Не увернись я вовремя, яблоко угодило б мне в голову. А так лишь слегка ударило меня по плечу.

Гельветка рассмеялась, запрокинула голову, повернулась и исчезла в кустах.

Я еще некоторое время побыл в воде, выжидая, чтобы она отошла подальше.

А потом стал выбираться на берег; дно в этом месте отлогое — быстро не выйдешь.

Я уже почти вышел из воды, когда из кустов вновь появилась девица — теперь совершенно нагая.

Я прикрылся руками, быстро попятился и, зацепившись ногою за камень — дно было песчаным, но лежало два или три больших камня, — об один из них я преткнулся и упал навзничь.

Вода накрыла меня с головой. Под водой я перевернулся и пополз по дну в сторону от берега, дабы не выставлять напоказ обнаженное тело и, достигнув необходимой глубины, уплыть от гельветки.

Но мне это не удалось. В следующее мгновение девица упала на меня: вроде бы сверху, но под водой ее голова оказалась сначала сбоку, а потом и прямо передо мной. Губы ее сомкнулись с моими губами. Вернее, она своим ртом втянула в себя мой рот, будто собиралась забрать у меня оставшуюся часть воздуха. Задыхаясь, я оттолкнул ее и вынырнул на поверхность. Вернее, высунул свою голову из воды, так как, говорю, мелко было — по колено или чуть глубже. Я едва успел глотнуть воздуха, как девица, обхватив меня за шею, снова утопила мне голову. И под водой снова впилась губами в мои губы.

Я не Вардий, чтобы подробно описывать и смаковать все эти для кого-то, может быть, прелести…

Скажу лишь, что гельветка, судя по всему, была крайне опытной женщиной. Если бы она пыталась меня соблазнить, как обычно женщины соблазняют мужчин, кем угодно клянусь, ничего у нее бы не вышло! Но она… Она топила меня! Она мне дышать не давала! Вернее, отпускала и давала вздохнуть лишь тогда, когда я ей подчинялся. Чем больше я ей уступал, тем чаще она меня выпускала из воды и тем дольше позволяла набирать в легкие воздуха. Она своими руками и ногами оплела меня, как сеть, нет, как большая медуза, но плотная, тугая, жаркая, хищная… Когда я еще сопротивлялся, она была сверху. А стоило мне поддаться, мы поменялись местами. И она продолжала меня топить, уже не впиваясь мне в рот, а утыкая мне голову в свое тело, в грудь и в живот… Лишь тогда, когда она добилась того, что хотела, она вытолкнула мою голову из воды и сама, приподнявшись на локтях, высунулась и зашептала, зашипела и застонала:

— Теперь дыши… Дыши чаще!.. Глубже… Жадно дыши!..

Но чем чаще и глубже я теперь дышал, тем больше я задыхался, и тем сильнее мне хотелось задохнуться…

Восторг? Блаженство? Ничего подобного я не испытал. Хотя Вардий мне столько раз описывал… Сначала было только нарастающее удушье. А потом словно разом вдруг сверкнуло и вспыхнуло всё вокруг: небо, вода, оскалившаяся подо мной девица. Вспыхнуло действительно ярко и жарко. Но следом за этим всё как будто померкло. И тотчас возникло ощущение… мне его трудно передать… такое родилось чувство, будто у тебя что-то очень важное отняли, обманули и обокрали…

Девица, отпустив меня на свободу, игриво спросила:

— Ну, как, ты живой?

Я ей не ответил. Я ее видел, как в дымке.

— Для первого раза неплохо, — сказала гельветка. — Конечно, поторопился. Но этому надо учиться.

Я молчал. Я плохо понимал, что она мне говорила.

— Ладно, приходи в себя. А я пойду. Я немного замерзла, — сказала девица, встала на ноги, вышла из воды и скрылась в кустах.

…Сколько я пробыл в озере, не помню. Но помню, что, когда шел домой, всё мне казалось будто в тумане. Когда же туман отступил и рассеялся, я увидел грязное озеро, пошлое небо и гадкое солнце. Никогда до этого мир не выглядел таким гадким, таким пошлым и грязным.

Но удивительно! Самого себя я гадким не ощущал. Я не собой брезговал — я брезговал всем, что меня окружало. Такое вот, с позволения сказать, послевкусие.

VII. Дома меня встретила Лусена.

— Что случилось? — быстро спросила она.

— Н-н-ничего.

— Почему ты такой бледный?

— Разве я б-бледный?

Только после второго своего ответа я понял, что снова стал заикаться…Ты ведь помнишь: после гибели отца я года два заикался. А потом Рыбак меня вылечил, (см. «Детство Понтия Пилата).

Лусена больше не задавала вопросов. Она обняла меня, прижала к груди и на ухо зашептала:

— Это от радости. Не пугайся. Вчера был такой замечательный день. Столько волнений. Всё пройдет. Только не бойся. И не думай об этом. Пройдет. Обязательно. Только пугаться нельзя.

Я высвободился из ее объятий и сказал:

— Откуда ты в-взяла, что я испугался?

Она снова потянулась ко мне и хотела прижать к себе.

— Не т-трогай меня! — раздраженно вскричал я.

…Клянусь тебе, Луций! Впервые в жизни мне стало не просто неприятно — мне стало противно, что Лусена меня обнимает и вообще ко мне прикасается.

Я взял книгу Вергилия и пошел на крышу главного дома; хозяин был в отъезде. Я принялся вслух декламировать первую книгу «Энеиды», но заикался чуть ли не на каждой строчке.

Я спустился вниз, взял Назоновы «Любовные элегии» и снова поднялся на крышу. Читая Овидия, я продолжал заикаться.

Тогда я опять спустился вниз и взял «Оды» Горация.

Ты знаешь, у Горация такой ритм, словно сами стихи его заикаются.

Я правильно рассчитал. Читая на крыше четыре первые оды, я лишь изредка запинался. А пятую прочел, представь себе, ни разу не заикнувшись. Вот эту:

Начитавшись Горация и, как говорят военные, на нем «закрепив успех», я «развил успех», вернувшись к Овидию, а на вергилиевых гекзаметрах окончательно восторжествовал над своим пришлым косноязычием.

К вечеру я уже не заикался и за ужином в нашем флигеле живописал Лусене, как я на крыше декламировал знаменитых римских поэтов.

Она, впрочем, как я догадываюсь, подглядывала за мной и подслушивала, когда я упражнялся.

Лицо ее теперь светилось счастьем и благодарностью. Но дотрагиваться до меня она не решалась. Эта женщина всегда чувствовала то, что другие не чувствуют, и будто видела то, что не могла видеть воочию.

VIII. Заикание повторилось, когда на следующий день между первым и вторым завтраком я пришел на виллу Вардия.

Гней Эдий встретил меня само радушие и оживление: едва я, поднявшись по широким гладким ступеням, вступил в первый, восточный, перистиль с ионическими колоннами из белого мрамора, с вазами из порфира и разноцветного гранита, как мне навстречу из таблинума выкатился кругленький и лысенький человечек.

— Поздравляю! — радостно воскликнул он.

— С чем? — коротко и сумрачно спросил я.

— Как это, с чем?! С тем, что ты стал наконец мужчиной!

Вардий хотел заключить меня в объятия, но я отступил к фонтану. Помнишь? В первом перистиле в фонтане стоял мраморный мужчина, читающий свиток. Я внимательно оглядел этого чтеца, повернулся к своему собеседнику и по-прежнему сумрачно ответил:

— Ты считаешь, что с этим… с этим стоит поздравлять? — Слово «поздравлять» я произнес с коротким придыханием — «п-поздравлять». Я это не намеренно сделал. И сам удивился, что снова стал заикаться.

Вардий тут же растерял задор и удивленно спросил:

— Тебе не понравилось? Она что-то не так сделала?

— Не в этом д-дело, — сказал я.

Судя по Гнееву лицу он уже что-то заподозрил, но пока не мог понять, что именно.

— Погоди… Всё должно было происходить, как по древнему обряду. Сначала она должна была бросить в тебя яблоком… Она не забыла? Она бросила?

— Бросила, — ответил я и не заикнулся.

— Ну вот и славно! — снова оживился Вардий. — А потом на берегу озера, под открытым небом, на виду у богов, но скрытые от людей!.. Замечательно!.. Она мне всё доложила. И, между прочим, хвалила тебя. А она, эта шаловливая вертихвостка, мало кого хвалит. Она и мне, своему учителю и хозяину, иногда делает замечания. Да, юный мой друг! Меня, опытного мастера, попрекает и учит. Представь себе!

— Н-не хочу, — сказал я.