Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория Вяземский Юрий

Свасория двадцать седьмая. Ультор

I. На следующий год после изгнания Юлии, дочери Августа, Гай Цезарь, ее старший сын и наследник Отца Отечества, подавил смуту в Армении и посадил на армянский трон Ариобарзана, сына царя Мидии. В том же году истекли пятилетние трибунские полномочия Тиберия, и он на своем Родосе стал чуть ли не ссыльным.

Год спустя отношения между Тиберием и Гаем Цезарем, вследствие подстрекательств Марка Лоллия, воспитателя и наставника последнего, так обострились, что на обеде в Риме один из гостей вскочил и поклялся Гаю: если тот прикажет, он тотчас поедет на Родос и привезет отрубленную голову ссыльного.

А еще через год, в консульство Публия Виниция и других консулов-суффектов, по пути в Испанию в Нарбонской Массалии неожиданно умер в расцвете сил двадцатилетний Луций Цезарь.

Август перенес этот удар Фортуны намного тверже, чем можно было ожидать. Но Августу уже было шестьдесят четыре года, и у него теперь оставался единственный наследник: Гай Цезарь — совсем еще молодой, неопытный, мало обещавший в будущем, ибо не крепкий ни умом, ни телом. Едва ли он, двадцатиоднолетний Гай, в перспективе мог вынести тяжесть великой империи, завоевание которой потребовало провидческой мудрости Августа, лисьего дипломатического гения Мецената и бычьей солдатской энергии Марка Агриппы. Августу необходим был помощник, хотя бы частично обладавший теми талантами, которыми боги наделили его умерших соратников.

Такой человек был. Он ссыльным жил на Родосе. Голову его обещали привезти в Рим не в меру ретивые прихлебатели Гая Цезаря. Звали этого человека Тиберий Клавдий Нерон.

Что сделал Август? Сначала он отправил в ссылку Кассия — того самого, который грозился убить Тиберия. Затем вдруг стало известно, что Лоллий, Гаев наставник, подкуплен парфянами и действует им в угоду, в ущерб римским интересам. А через несколько дней после того, как в сенат поступил донос, этот продажный Лоллий то ли случайно, то ли добровольно ушел из жизни, еще до того, как против него успели открыть судебное расследование.

Гай Цезарь лишился человека, который натравливал его на Тиберия. И Август однажды осторожно спросил своего наследника: «Как ты смотришь на то, чтобы мы разрешили вернуться Тиберию? Ливия за него просит. Но я без тебя этот вопрос никогда не решу». Польщенный подобным вниманием, Гай Цезарь преисполнился важности и ответил: «Если хочешь, пусть возвращается. Но пусть никуда не лезет».

Таким образом, на восьмом году своего удаления бывший муж Юлии, сорокатрехлетний Тиберий, вернулся в Рим, представил народу своего сына Друза, а сам, переселившись на Эсквилин из злосчастного для него Помпеева дома в Каринах, занимался только частными делами, свободный от общественных должностей.

(2) Но меньше чем через два года — новое несчастье! В консульство Элия Катта и Гая Сентия — или, как ты любишь, в семьсот пятьдесят седьмом году от основания Города — близ Артагеры в Армении получает опасную рану, а потом в ликийской Лимире в возрасте двадцати трех лет умирает несчастный Гай Цезарь, первенец Марка Агриппы и Юлии.

Август и в этом случае, сдерживая скорбь, демонстрирует невозмутимость и величие духа. Но в народе уже открыто вспоминают пророчество поэта Горация о том, что дух убиенного Рема преследует судьбу Рима, и некоторые уточняют, что ныне этим мстительным преследованием руководит, похоже, призрак Марка Антония или его казненного сына: сначала Юлия погрязла в разврате и выслана на остров, потом Луций погиб на чужбине, теперь Гай похищен безжалостными Парками. Оно, конечно, всегда найдутся зубоскалы и злопыхатели.

Но ведь и вправду — наследника не осталось! А принцепс всё чаще болеет, всё реже является народу.

И вот за шесть дней до июльских календ на форуме перед собранием курий Август усыновляет своего внука от Юлии Агриппу Постума и Тиберия, сына Ливии и Тиберия Клавдия Старшего. Первого — потому что в жилах Агриппы течет его собственная кровь, второго — потому что он единственный человек, которому можно доверить империю.

Обоих усыновляет, судя по всему, неохотно, подчиняясь давлению обстоятельств. Об этом свидетельствует и сама процедура усыновления: старших сыновей Юлии он в свое время усыновил по старинному обычаю, купив их у их отца по законам частного права, а этих — в соответствии с более формальной куриатной процедурой. Оно и понятно: из детей Юлии Постум был самым, мягко говоря, неудачным. Он с детства стал обнаруживать различные пороки: сначала леность, эгоизм и жестокость к рабам и животным, затем сладострастие, когда для него развилась возможность. Единственным увлечением Постума было рыболовство, если не считать гладиаторских боев и присутствия при казнях и наказаниях. Юношу пытались воспитывать и исправлять, но он с каждым годом всё более ожесточался, особенно против Ливии, которая этим воспитанием и исправлением пыталась руководить. Тот еще наследник!

Что же касается Тиберия, то, как мы помним, Август к нему всегда относился с прохладцей и с недоверием.

Постуму в тот год исполнилось четырнадцать лет, Тиберию — сорок пять.

Принимая усыновление и становясь сыном Отца Отечества, Тиберий, безусловно, возвышался над своими согражданами. Но одновременно с этим он, во-первых, должен был отказаться от положения главы рода Клавдия Нерона, утрачивал всякую самостоятельность: не мог делать подарков, освобождать рабов, не имел права принимать ни наследств, ни дарений, иначе как в пользование под властью нового отца своего, Августа. Во-вторых, по условиям сделки, он должен был отречься от своего родного сына, Друза Младшего, и усыновить племянника Германика, делая его своим преемником и неся за него ответственность перед богами и перед римским народом.

Тиберий на всё это пошел не колеблясь. И в том же году во второй раз получил от Августа имперского трибуна сроком на пять лет.

Через несколько месяцев после усыновления и получения трибуната, когда одним из консулов стал Атей Капитон — тот самый, который «в нужном направлении» защищал Юлиных сообщников (см. 23, VI и VII), — в консульство Капитона Тиберий Цезарь (Тиберий теперь так назывался) по повелению Августа отправился на Рейн, где, сменив на посту главнокомандующего Луция Домиция Агенобарба, предпринял поход к реке Эльбе, усмиряя херусков и хавков, укрощая лангобардов и семнонов, угрожая могущественному маркоманскому царю Марободу и создавая новую провинцию Германия.

(3) Едва новоиспеченный Цезарь покинул Рим, как сразу было объявлено о свадьбе его племянника (теперь сына) Германика с младшей дочерью Юлии Агриппиной — как будто нельзя было либо ускорить свадьбу, либо немного задержать отъезд Тиберия, дабы он мог присутствовать на бракосочетании. Германику в ту пору было девятнадцать лет, Агриппине должно было исполниться восемнадцать. Пара, надо сказать, во многих отношениях достойная. Германик давно уже выказывал черты характера, которые позволяли возлагать на него надежды, в свое время возлагаемые на родного отца его, Друза Нерона — победительного полководца и любимца солдат. Агриппина же, казалось, всё взяла от отца, прославленного Марка Агриппы: решительность, прямодушие, сообразительность, любовь к Августу и почтительность к Ливии; и даже в чертах лица ее, в походке, в резких движениях рук так много было от Агриппы, что ничего не напоминало о матери, печально известной Юлии.

Таким образом, еще одна звезда взошла на римском небосклоне или еще один актер выступил на имперскую сцену — Германик, родной внук Ливии, женатый на родной внучке Августа.

(4) У Юлии, дочери Августа, как мы помним, была еще одна дочь — Юлия Младшая. Эту Юлию на следующий год после высылки матери выдали замуж за Луция Эмилия Павла, сына цензора и члена одной из самых знаменитых римских фамилий — того самого Павла, который вместе с Пелигном учился в школе Латрона и Фуска и долгое время был его другом (см., например, 5, VIII, 7, VII, 9, VI). Когда теперь ему стали сватать внучку Августа, Павлу Эмилию шел сорок второй год, а Юлии Младшей было всего лишь шестнадцать. Но эта разница в возрасте жениха не смутила, а Августа с Ливией как будто бы привлекла: вручить старшую дочь развратной и сосланной матери взрослому и солидному человеку — чем не решение одной из семейных проблем. Мнения же самой невесты, насколько известно, никто не спросил. Да и, как говорили, у Юлии Младшей, в отличие от ее сестры Агриппины, никогда не было собственного мнения; во всяком случае она его никогда не высказывала, всецело подчиняясь тому, кто ей занимался. Короче, спешно выдали замуж. И в следующем году Эмилия Павла сделали претором. А еще через два года — консулом.

Так вот, в консульство Атея Капитона, после отъезда Тиберия и брака Германика и Агриппины, однажды ночью в Белом доме, возле спальни Августа, был схвачен какой-то харчевник из иллирийского войска. На поясе у него был нож, и этим ножом, как он тут же поведал, он собирался зарезать Отца Отечества. С какой целью? Он не ответил. И лишь когда его стали пытать, признался: хотел отомстить за Юлию Старшую, которой всегда был поклонником. Его продолжали допрашивать, применяя всё более действенные средства. И от допроса к допросу, от пытки к пытке постепенно вырисовывалась всё более четкая и зловещая картина…Некоторые историки, впрочем, утверждают, что пыткой от харчевника ни слова не добились, а всю эту картину за него нарисовали те, кто его допрашивал.

Картина такая: существовал заговор. Во главе его стояли два человека: Корнелий Цинна, внучатый племянник Помпея Великого, и Луций Эмилий Павел, муж Юлии Младшей. Цинна хотел отомстить Августу якобы за обоих Помпеев, Гнея и Секста-пирата. Павел же показал на следствии следующее: я, дескать, развелся с прежней женой и женился на Юлии Младшей, дабы занять высшее место в имперской иерархии. Но в моих расчетах меня обманули. Да, после смерти Луция Цезаря меня сделали консулом, однако по истечении срока не дали ни одной из доходных провинций. После гибели Гая Цезаря, которой я обнадежился, Август не меня выдвинул вперед, а назвал своими сыновьями придурковатого Постума и низкородного Тиберия. Жена моя, Юлия Младшая, судя по всему, бесплодна и не способна родить своему деду правнука, через которого я мог бы возвыситься. Теперь вот Германика женили на Агриппине, меня с моей женой отодвинув уже не на второй, не на третий, а на четвертый план. Зачем я, спрашивается, женился? Задав себе подобный вопрос, я решил действовать. Я сговорился с Цинной, и тот привлек к нашему делу одного из бывших адептов Юлии Старшей, харчевника из Восьмого легиона. Мне за солидный куш удалось подкупить одного из охранников принцепса, германца Балдура, который пропустил убийцу в палатинский дворец. На что мы рассчитывали? На то, что после смерти Отца Отечества, в отсутствие Тиберия и великого удаления германских легионов, мы приведем к власти в Риме Агриппу Постума, вернем с Пандатерии народную любимицу Юлию Старшую; я, Луций Эмилий Павел, ее зять и муж ее старшей дочери, от имени полусумасшедшего и ни к чему не пригодного мальчишки приведу к присяге иллирийские, испанские, африканские легионы и отберу у Тиберия германские контингенты. Всё так бы и было, если б злосчастный харчевник не замешкался и не попался.

Так якобы показал на следствии муж Юлии Младшей. Но на процессе в сенате Луций Эмилий Павел и Корнелий Цинна были обвинены лишь в покушении на принцепса; а что они собирались предпринять после убийства Августа, если бы оно им удалось — об этом не говорилось ни в обвинении, ни в свидетельских показаниях, ни тем более в защитных речах.

Павел и Цинна были приговорены к смерти и в тот же день казнены. Харчевник еще до суда умер в тюрьме, не перенеся третьей пытки. Сообщники заговорщиков — их было выявлено около десяти, из разных слоев — все они были высланы в разные места в соответствии с тяжестью их преступления.

Был выслан из Рима и Постум, хотя имя его, как только что было сказано, в судебном процессе не фигурировало. Народу было объявлено, что Август ссылает его в Соррент «за низкий и жестокий нрав».

Юлия Младшая тоже исчезла из Рима, без всякого объявления и объяснения, и никто не знал в точности, куда ее отправили; разные места назывались, но все — недальние и удобные для проживания. Болтали, что Август сам допросил внучку и, не найдя за ней никакой вины, сказал: «Ты теперь вдова и в трауре. Поживи-ка в уединении, чтобы никто не мешал твоему горю». «Траур» для Юлии Младшей, однако, продлился не год, а целых два года.

И уж совсем неожиданно Отец Отечества распорядился в отношении Юлии Старшей: ей было разрешено перебраться со своего безотрадного островка в небольшую крепость Регий напротив Сицилии; ей стали давать вино, смягчили условия содержания. В народ были пущены слухи (так Вардий выразился), что милостивый Август стал постепенно прощать свою ссыльную дочь и скоро, возможно, вернет ее в Рим, на радость сограждан. Однако в Регии Юлию Старшую стерегли не менее строго, чем на Пандатерии; из гражданских лиц компанию ей составляла по-прежнему лишь Скрибония, ее мать, а из Рима ее навещали: один раз — Фабий Максим, два раза жена его Марция и три раза — Луций Элий Сеян, сын префекта претория Сея Страбона. Сеяну в ту пору было около тридцати лет.

Таковы были события в консульство Капитона, в семьсот пятьдесят восьмом году от основания Рима.

(5) А в следующем году, в консульство Марка Лепида и Луция Аррунция, вспыхнуло восстание в Паннонии и Далмации. Восставшие устроили избиение римлян, напали на Македонию, угрожали Италии. Мятеж с каждым днем разрастался, и Рим оказался вовлеченным в войну у самых своих ворот. Командование войсками Август предоставил Тиберию. К нему на следующий год, в консульство Силиана Нервы и Луция Нония Аспрената, прибыл с италийскими новобранцами Германик. Тяжелой и изнурительной была война, ибо мятежники избегали регулярных сражений, предпочитая им засады, набеги и отдельные столкновения в местностях, им хорошо известных, а для римских солдат незнакомых. Тиберий в этих баталиях в очередной раз подтвердил свою славу полководца, проявил осторожную предприимчивость и умение управлять огромной армией, как говорят военные, «со многими театрами». Юный Германик, его племянник и пасынок, впервые блеснул тогда своим бесстрашием, своей поразительной способностью вдохновлять и вести за собой центурионов и легионеров. Германику было тогда чуть более двадцати лет, Тиберию — без малого пятьдесят.

О всех этих событиях Эдий Вардий рассказывал намного подробнее, чем я их теперь вспоминаю, и, словно извиняясь, мне говорил:

— Не вспомнив об этом — о гибели Цезарей, о возврате Тиберия, о вынужденном усыновлении Августом Постума и Тиберия, Тиберием — Германика, о женитьбе Германика на Агриппине, о заговоре и казни Эмилия Павла, о высылке Юлии и Постума, о страшном паннонском восстании, отвлекшем на себя лучших людей государства и в первую очередь Тиберия и юного Германика — об этом не упомянув, мне будет трудно описать тебе ту картину, которой я должен завершить свой рассказ о Пелигне, о том Феликсе, которого я надолго оставил в Риме и снова увидел как раз после этих событий, в самый разгар иллирийской войны, в Силианово и Аспренатово консульство.

И ты уж потерпи, но мне придется рассказать тебе о тех изменениях, которые произошли в окружении Августа, — говорил мне Гней Эдий и рассказывал, старательно перечисляя имена, давая развернутые характеристики, настаивая на нюансах взаимоотношений.

Я попробую покороче вспомнить:

II. В свое время, как уже отмечалось (см. 21, V), вокруг Августа существовало пять так называемых кругов: «близкие друзья», «друзья», «кандидаты в друзья», «благожелательные сторонники» и «влиятельные нейтралы». И в первый круг, напомню, входили люди, которые официальных должностей не занимали, но по своему положению и по своему влиянию на текущие дела были выше консулов. Они имели свободный доступ к принцепсу, были его главными советниками и исполнителями самых ответственных поручений. После смерти Мецената этих близких друзей Цезаря было пятеро: Фабий Максим, Сей Страбон, Публий Квинтилий Вар, Гней Пизон Старший и Луций Домиций Агенобарб. Они и теперь именовались «близкими друзьями». Но…

Вар в консульство Капитона был отправлен наместником Германии и, следовательно, близость его стала пространственно весьма далекой; в любом случае, он теперь не мог курировать все римские провинции, так как занимался исключительно новой провинцией к востоку от Рейна.

Домиций Агенобарб, ведавший когда-то личным имуществом Августа, через два года после высылки Юлии Старшей был на три года отправлен покорять германцев, а когда в консульство Катта и Сенция вернулся в Рим, то хотя снова стал близким, но имениями Цезаря уже не управлял, так как ими управляли другие люди, назначенные из Августовых рабов.

Из Рима не отлучались трое: Пизон, Страбон и Максим. Но сильно постаревший Пизон — в консульство Нервы и Аспрената ему исполнилось семьдесят лет — не ведал теперь легионами и легатами, ибо после заговора Павла и Цинны принцепс взял за правило напрямую сноситься с легионными командирами, самолично отдавать им приказы и принимать от них доклады. Сей Страбон по-прежнему был префектом претория, но часть работы за него выполнял его возмужавший, тридцатилетний сын Луций Сеян, и, когда вспыхнул паннонский мятеж, часто случалось, что Страбона-отца с каким-нибудь поручением отправляли в Иллирик, а в Риме на преторианской префектуре оставался Сеян-сын, и тогда именно он имел ежедневный доступ к Отцу Отечества.

Лишь Фабий Максим, казалось бы, ни на палец не утратил своей близости к Цезарю. Но иногда начинало казаться, что утратил, и не на палец, а на ладонь, на локоть, на шаг. Ибо, бывало, на неделю, на две недели, а то и на месяц Август прерывал с ним общение и не допускал до себя, а после снова и дня без Максима не мог прожить и, если тот сам не являлся, приглашал, вызывал, вытребовал его на завтрак, на обед, на прогулку во дворе Белого дома или на одной из своих вилл.

Фабию во второй год паннонской войны было пятьдесят восемь лет, а Августу — шестьдесят девять.

Второй круг, который раньше назывался «друзьями принцепса», теперь стал называться «Советом». Совет этот было учрежден специальным постановлением сената. В него входили действующие консулы, по одному из других магистратов (один претор, один квестор, один эдил и так далее), а также пятнадцать сенаторов, избиравшихся жребием на полгода. Совет рассматривал те дела, которые предлагал Август, а сам никаких дел предлагать не имел права. Консулы докладывали о решениях Совета сенату, и тот принимал требуемые постановления, часто без обсуждения и без присутствия принцепса в курии. То есть, если раньше деятели второго круга приглашались Цезарем для личного доклада, то теперь эти доклады делались только в установленное время и только на Совете. А беседы, что называется, с глазу на глаз с Отцом Отечества происходили…

Вот тут-то и было главное новшество. Раньше люди из третьего круга вообще не имели прямого доступа к Августу, им давали поручения из первого и второго кругов. Теперь же в Белый дом все чаще стали приглашаться люди, вообще ни в какие круги не входящие — не на трапезы, конечно, но на личные и доверительные беседы с принцепсом. При этом никому, даже Фабию Максиму, лучше других знавшему и чувствовавшему Цезаря, не было понятно, по какому принципу их приглашают. Однажды Фабий сидел за завтраком с Августом, и вдруг привели какого-то вольноотпущенника, мелкого торговца со Священной дороги. Принцепс тотчас с ним удалился и долго о чем-то беседовал у себя в кабинете, а Фабий сидел и ждал в триклинии, пока они не закончат и завтрак с Отцом Отечества не продолжится. Все чаще теперь одно и то же поручение давалось разным людям: скажем, одновременно Фабию и Страбону, или Пизону и одному из действующих консулов, или Домицию Агенобарбу и кому-то из Августовых рабов или вольноотпущенников. И Август с интересом наблюдал, кто из них проявит больше усердия, больше смекалки, скорее добьется результата и выиграет в этом соревновании исполнителей. Когда победу одерживали близкие друзья, принцепс иногда выглядел чуть ли не разочарованным, а когда выигрывали менее приближенные и привилегированные, не скрывал радости и щедро одаривал их из казны.

После заговора Цинны и Павла секретари Цезаря, Пол и Талл (юного Талла за несколько лет до этого Август отпустил на свободу), номенклаторы Келад и Ликин получили такие права в Белом доме, что практически стали вровень с Максимом, Страбоном, Пизоном Старшим. За стол их, правда, никогда не сажали. Но кто-то из номенклаторов почти всегда присутствовал на прогулках, а кто-то из секретарей — на беседах с близкими, и сплошь да рядом они вмешивались в разговор: высказывали суждения, вносили предложения и даже делали замечания Фабию, или Сею, или Гнею, а иногда и самому Отцу Отечества. И Август их, как правило, не одергивал.

Всё больше утрачивали реальную власть консулы, и всё большее влияние приобретали — не только в сенате — юристы: Сенций и Фуфий, Алфен Вар и Офилий, Атей Капитон, Папий и Поппей.

Легаты и полководцы, как уже говорилось, теперь напрямую сносились с принцепсом, и Гней Сатурнин, Луций Апроний, Авл Цецина Север, Марк Лепид и Плавций Сильван хотя и редко бывали в Риме, но из Германии, из Галлии, из Иллирика слали запросы и выдвигали требования, которые Август удовлетворял, не советуясь ни с сенатом, ни с Советом, ни даже с близкими друзьями, в том числе с Варом, которому многие из этих легатов непосредственно подчинялись.

Еще сильнее запутывали иерархию и смешивали круги своего рода партии, которые стали образовываться вокруг Ливии и Тиберия. Так, к Ливии были особо приближены Нумерий Аттик, Азиний Галл, Луций Аррунций, Секст Апулей и Секст Помпей, к Тиберию — Вескуларий Флакк и Юлий Марин, последовавшие за ним на Родос, астролог Фрасилл, у которого Тиберий на Родосе учился и которого привез с собой в Рим, а также оба Патеркула, отец и сын, Марк Веллей и Гай Веллей, Гней Кальпурний Пизон Младший и Луций Элий Сеян. Все они, разумеется, служили и подчинялись принцепсу, но делали это через посредство Тиберия и Ливии и, стало быть, пользовались преимуществом перед другими.

С каждым годом решения Августа становились все менее предсказуемыми. Он, например, велел отобрать легион у Гнея Вентидия, одержавшего подряд несколько блестящих побед, а на его место поставить Валерия Мессалина, сына Мессалы, который никакими военными доблестями не был отмечен.

Однажды на прандиуме, втором завтраке, на котором присутствовали Фабий, Младший Пизон, консул Нерва и квестор из императорского Совета, Август с каждым из них по очереди побеседовал и сказал: «Я слышал, вы спорите между собой, кто из вас ко мне ближе. Хотите, скажу?» Все, кроме Фабия, растерялись. Фабий же ответил: «Конечно, хотим, но стесняемся». Цезарь тогда подозвал к себе виночерпия и стал обсуждать с ним достоинства того вина, которое тот разливал. А после объявил, указав на раба: «Вот он мне всех ближе был, когда я с ним разговаривал…Простая геометрия. Зачем попусту спорить?»

Всё это мне описав в два приема — первый раз мы возлежали за утренней трапезой на крыше восточного перистиля, второй раз гуляли по парку — Вардий пообещал:

— В следующий раз начну рассказывать про Феликса.

И действительно, при следующей встрече начал повествовать. Рассказ его растянулся на несколько наших свиданий. Но я, с твоего позволения, не стану отвлекаться на обстановку, в которой они происходили, и изложу в укороченной форме и своими словами.

III. С тринадцатого консульства Августа и до консульства Нервы и Аспрената — или, чтобы тебе было привычнее, с семьсот пятьдесят второго года до семьсот шестидесятого от основания Рима — Вардий жил у нас в Новиодуне и с Пелигном лишь изредка переписывался.

Но Гней Эдий, где только мог, собирал про своего друга сведения.

Он знал, что через год после возврата Тиберия Феликс осиротел: сначала в крайне преклонном возрасте умер отец — ему было под девяносто, и почти сразу за ним умерла мать, которой едва исполнилось шестьдесят. Их с почестями похоронили в одном склепе, причем в траурных шествиях приняли участие многие влиятельные люди, такие как Фабий Максим, супруга его Марция, престарелый Валерий Мессала и многие другие знатные и достойные. Когда скончался отец, соболезнования Феликсу направила сама добродетельная Ливия.

В том же году, еще до кончины родителей, пятнадцатилетнюю падчерицу Феликса, Елену-Руфину, выдали замуж за всадника Суиллия. Этот Суиллий был на хорошем счету у Ливии и вскорости с молодой женой был отправлен квестором в Африку, под достойное руководство и на весьма прибыльных условиях.

Публия, родная дочь Феликса, в год смерти ее деда и бабки от мужа своего получила развод. Но уже через год снова вышла замуж, за уважаемого и состоятельного человека, и еще через год произвела на свет своего второго сына и второго внука для Феликса. Мужа ей подыскала Руфина, Феликсова теперешняя жена и мачеха Публии.

Кого бы ни расспрашивал Вардий, все свидетельствовали, что супруга у Феликса замечательная, что он счастлив в браке, что такому союзу можно лишь позавидовать.

Всё это Вардий узнал, живя в Новиодуне.

А в консульство Нервы и Аспрената, во второй год паннонской войны, Гней Эдий самолично приехал в Рим. С какой стати? почему семь лет скрывался, а теперь отважился? на свой страх и риск отправился? или из надежных источников стало известно, что миновала опасность и на него больше не сердятся? или кто-то из сильных мира пригласил его в Рим и, может быть, даже вызвал по какой-нибудь надобности? — эти вопросы, которые у меня возникали, Вардий не разъяснял; да я их и не задавал своему благодетелю и патрону.

В Рим направился сразу после открытия Большого Ленинского перевала и пробыл в столице до середины осени. Возвращался через Грайские Альпы, так как на Ленинской дороге уже выпал снег.

IV. Семь лет не виделись и, наконец…

Бросились друг другу в объятия? — Вардий кинулся обнимать друга, а Феликс в этих объятиях скованно обмер и укоризненно повторял: «Что же не предупредил? Я бы подготовился, отменил все дела. А сейчас даже поговорить с тобой не могу. Я опаздываю». И принялся расправлять складки на тоге, поправлять прическу, когда Гней Эдий от него отступился.

Вечером устроили пир? — Вардий сразу же предложил отпраздновать встречу. Феликс покачал головой и ответил: «Не получится. Я приглашен на день гения к одному из сенаторов. Давно обещал…Давай завтра встретимся».

Встретились? — Нет. На следующий день к Вардию от Феликса прибыл слуга, объявивший: «Фламин сегодня не может. Приглашает в свой городской дом завтра вечером»; так и сказал: «фламин» — и тут же ушел, даже не поинтересовавшись, сможет прийти приглашенный и придет ли.

Пришел? — По словам Вардия, «прибежал-прилетел», так не терпелось ему поговорить с «драгоценным другом», расспросить о жизни, в глаза заглянуть, за руку подержать, на жену посмотреть. Куда там! У Феликса за столом Вардий обнаружил большую и шумную компанию, которая праздновала — нет, не приезд Гнея Эдия, а речь Брута, произнесенную в суде. Он ее накануне произнес, выиграл процесс, ночь напролет праздновал с друзьями свою победу, а теперь, немного передохнув, пришел к Феликсу, чтобы, по выражению Цельса, «поправить здоровье».

Люди в большинстве своем были знакомые: сам Брут, Аттик Курций, врач Цельс, Секст Помпей, Кар, Флакк, брат Грецина; Корнелий Север, с которым вместе учились в школе Латрона и Фуска. Из новых были: Салан, а также Гигин, хранитель Палатинской библиотеки. Феликс не удосужился их познакомить с Гнеем Эдием — они сами представились и тут же стали расспрашивать: как там, в Гельвеции? что говорят о паннонской войне? нет ли опасности со стороны германцев? не восстанут ли галлы? Вардий, как мог, удовлетворял их любопытство. А после на него набросились Аттик, Флакк и Север: зачем исчез из Рима? почему так долго не объявлялся? не женился ли? что из себя представляют гельветки? и можно ли с ними… ну, и так далее.

Феликс почти не смотрел в сторону Вардия и к его речам не прислушивался. Сначала он беседовал с возлежавшим рядом с ним Брутом об особенностях судебного красноречия. Затем предложил за Брута тост. А после через стол стал общаться с Секстом Помпеем, расспрашивая его о сицилийском имении, которое тот тогда обустраивал.

И лишь когда гости стали расходиться, Феликс наконец обратил внимание на Вардия и, ласково ему улыбаясь, спросил: «Ты надолго приехал?». Но только Гней Эдий стал ему отвечать, как Феликс повернулся к нему спиной и стал прощаться с другими гостями, благодаря за визит.

Вардий дождался, когда он вновь обратит на него внимание, и спросил напрямик:

«Когда поговорим? Мне бы хотелось наедине».

Феликс весь просиял и ответил:

«Поговорим. Обязательно. Я к тебе сам зайду. Завтра. Нет, послезавтра».

…Не зашел: ни через день, ни через три дня, ни через пять.

V. За неимением Феликса Гней Эдий стал общаться с его друзьями. И Аттик ему поведал, что Феликс теперь очень занят, ежедневно по нескольку часов проводит в Белом доме, на Ливиной половине, так как ему поручено обучать поэзии и литературе Юлию Младшую, недавно возвращенную в Рим; образованием этой старшей внучки Августа когда-то пренебрегали, а теперь решили наверстывать: Фабий Максим на роль учителя предложил Феликса, Ливия его кандидатуру радостно поддержала, и Август согласился, указав, однако, чтобы занятия проводились в палатинской резиденции, под приглядом Ливии и ее наперсниц, и ученица ни с Феликсом, ни те более одна не выходила за пределы дворца и его сада.

Всё это Вардию рассказал Аттик Курций.

Ты помнишь его? Я кратко напомню: он был сыном сенатора Нумерия Аттика, в прежние годы весьма приближенного к принцепсу. Жили они в богатом доме на Квиринале, возле храма Благоденствия. Аттик был лет на десять моложе Феликса, но с юности был страстным поклонником и его самого, и его поэзии: чуть ли не все его сочинения знал наизусть. Сам стихов не писал, но получил превосходное риторическое образование. Однако в судебных процессах избегал выступать, применяя свои познания и способности к развитию теории красноречия. В тринадцатое Августово консульство Гней Пизон Младший именно его, Аттика Курция, привлек к обучению Друза, сына Тиберия. И Тиберий, когда вернулся с Родоса, а тем более когда был усыновлен Августом и стал пятилетним трибуном, приблизил к себе Аттика. И Ливия Аттика, конечно же, привечала.

VI. С женой Феликса, Руфиной, Вардий ни разу не встречался; ну, разве что, несколько раз видел ее в храме и на улице. Но от Секста Помпея, с которым Гней Эдий вновь близко сошелся, узнал, что в свите «Матери Отечества» Руфина занимает высокое положение, являясь третьей по старшинству ее наперсницей, уступая лишь престарелой Ургулании и Марции и по своему влиянию опережая Планцину…Я следом за Вардием назвал Ургуланню «престарелой», хотя ей тогда исполнился шестьдесят один год, а самой Ливии было уже шестьдесят четыре. Но Вардий тут же мне сообщил: Ургулания действительно выглядела престарелой; Ливии же, несмотря на ее природный возраст, с трудом можно было дать лет сорок пять — так эта великая женщина была свежа и, как говорят греки, «в апогее своей красоты». И тут же обратил мое внимание вот на что: три наперсницы Ливии были женами трех знаменитых людей: Марция — женой Фабия Максима, ближайшего к Августу, Планцина — женой Гнея Пизона, ближайшего к Тиберию, Руфина — женой Феликса, теперь самого знаменитого в Риме поэта и к тому же учителя Юлии Младшей.

Всё это Вардию поведал Секст Помпей. Тот самый, который, как мы должны помнить, был адептом Юлии Старшей, подвернул ногу на Тибертинском острове и не участвовал в оргиях на форумах, во время следствия и процессов был выпущен из-под стражи и полностью оправдан, и не потому, что вовремя подвернул ногу, а потому, что с самого начала Юлиных похождений был информатором Ливии. Ныне, в консульство Нервы и Аспрената, Секст, как и в былые времена, не занимал никаких официальных должностей. Но Вардию однажды как бы проговорился и вместе с тем будто предупредил: «Август сейчас очень занят войной в Паннонии. У него совсем нет времени, чтобы следить за поэтами и прочими литераторами. Официально за ними надзирает Фабий Максим. А неофициально — Ливия. И я ей, разумеется, помогаю».

Вардий насторожился и спросил: «А наш с тобой общий друг?..» — Гней Эдий многозначительно не договорил. А Секст ему так же многозначительно улыбнулся и ответил:

«У него всё в порядке. Он всё правильно делает. Ему доверяют».

Помпею в тот год исполнилось сорок пять лет. Он был на четыре года моложе Вардия и Феликса.

VII. В Феликсовом окружении самым молодым был Публий Кар: ему было тридцать четыре года (моложе его был лишь Котта, но тот вместе с братом Мессалином сражался в Паннонии). Кар посвятил себя поэзии. Он в это время работал над эпической поэмой о Геркулесе и почему-то решил, что его герой на возвратном пути из Испании, от своих Столпов, непременно посетил Галлию, Гельвецию и даже Германию. И стал искать общества Вардия, чтобы тот рассказал ему об этих странах. Отвечая на его расспросы, Гней Эдий и сам расспрашивал Кара, который в последние годы так тесно примкнул к Феликсу, что считался одним из ближайших его друзей.

От Кара Вардий узнал, что Феликс то ли от Ливии, то ли от самого Августа получил заказ написать обширное стихотворное сочинение о римских праздниках. Но помимо этой «календарной» поэмы, «Фастов», как он сам ее называет, Феликс сочиняет еще одну поэму, которую никто ему не заказывал. В ней Феликс описывает превращения различных героев в животных, в растения, в камни, в источники и в звезды. Написанное он никому не показывает, за исключением Кара и Аттика, и изредка советуется с Гигином, поскольку этот человек считается крупнейшим знатоком мифологии, а также с Цельсом Альбинованом, потому как Цельс врач и ему лучше других известны ощущения человека, по болезни или вследствие ранения теряющего чувствительность конечностей или всего тела. Эту тайную свою поэму Пелигн именует по-гречески «Метаморфозами» и, когда у него на нее выкраивается время, трудится над ней с упоением, которое редко испытывает, работая над «Фастами».

VIII. Чтобы больше к этому не возвращаться, несколько слов о друзьях и приятелях Феликса.

Его считал своим другом и продолжал ему покровительствовать Фабий Максим, как мы знаем, один из самых влиятельных людей в Риме. Фабию было под шестьдесят, а точнее — пятьдесят восемь лет.

По-прежнему благоволил к Феликсу теперь уже семидесятилетний Марк Валерий Мессала Корвин. Август постоянно оказывал Мессале различные знаки внимания. Однажды, например, в день божественного Юлия предстал перед Мессалой в его атрии, в толпе приветствовавших его клиентов, и во всеуслышание объявил: «Рассчитывай, Марк, на меня, как когда-то рассчитывал на тебя мой великий отец. Если понадоблюсь, не стесняйся и призывай. Приду по первому зову»…

Близки к Августу были также Помпоний Греции и Корнелий Север. Первый готовился к военной и провинциальной карьере. Второго Цезарь всячески привечал, словно извиняясь за ссылку отца его, Кассия Севера: Корнелий уже дважды был претором, и ходили упорные слухи, что он вот-вот станет консулом.

Помпей и Флакк были фаворитами Ливии.

Аттик — приближенный Тиберия и воспитатель его сына Друза.

Салан — воспитатель Германика.

Цельс, Брут, Гигин, Педон ни к Августу, ни к Ливии, ни к Тиберию вплотную не примыкали, как бы сохраняя свою независимость. Но Цельс после смерти Антония Музы стал самым почитаемым в Риме врачом, Брут считался одним из лучших судебных ораторов, Педон — знаменитым философом, Гигин — крупнейшим из римских эрудитов в самых различных областях знания. А посему они, эти якобы независимые, чаще и шире, чем многие «зависимые», привлекались и Тиберием, и Ливией, и самим Августом.

Теперь стало яснее, с какими людьми дружил и приятельствовал Феликс?

Я не упомянул двух сыновей Мессалы — Мессалина и Котту, — но лишь потому, что во второй год паннонской войны их не было в Риме.

Однако вернемся к Вардию.

IX. В конце марта Гней Эдий устал ожидать Феликса и сам решил его навестить. В городском доме того не оказалось, и Вардий поехал на виллу.

«Хозяина нет», — строго объявил привратник. А Вардий ему так же строго велел: «Доложи, что прибыл человек из претория».

Привратник побежал докладывать. Гней Эдий вошел на территорию усадьбы.

Навстречу ему из главного дома вышла женщина лет тридцати. Внимательно оглядев Вардия с ног до головы, она сказала:

«Ты не преторианец. Зачем обманываешь?»

«Я не обманываю, — отвечал Вардий. — Я из претория, но очень далекого. Я давний друг твоего мужа».

Женщина нахмурилась и сказала:

«Мой муж очень занят. На вилле он редко принимает. Завтра он будет в городе».

Гней Эдий тоже нахмурился и ответил:

«Я семь лет ждал. Мне надоело».

Женщина вновь внимательно оглядела Вардия и спросила:

«Постой… Ты тот самый Тутик?»

«Да, тот самый», — ответил Вардий и улыбнулся.

Женщина тоже улыбнулась и сказала:

«Прости, я не знаю твоего нормального имени».

«Тутик — самое нормальное из моих имен», — ответил Гней Эдий.

«Ну, тогда пошли», — сказала женщина и вошла в дом.

…Феликс в своем кабинете встретил Вардия так, словно рад был, что Гней Эдий пришел и оторвал его от работы. Не предлагая посетителю сесть, он расхаживал по таблинуму и говорил, говорил:

«Я чудовищно занят! Совсем нет свободного времени!.. Зная тебя, догадываюсь, что ты уже успел навести про меня справки. Но ты не всё знаешь, не всё! Помимо того, что я теперь каждый день занимаюсь с внучкой Цезаря, помимо поэмы, которую мне заказали… Тебе о ней говорили?.. Представляешь: двенадцать месяцев — двенадцать книг! Все праздники описать. Обо всех богах рассказать. Всех главных героев вспомнить: от Энея до Августа. Громадная работа! Прежде чем сесть писать, надо всё перерыть в наших библиотеках… А я ведь еще ими заведую. Я теперь еще и жрец Аполлона!.. Время летит, а я только четыре месяца описал, только до мая дошел… Так вот, представь себе: я еще одну поэму пишу! Мне боги ее заказали! Я вдруг понял, что шел к ней всю жизнь: в элегиях, в «Героидах», в «Науке» как бы делал наброски… И сам на себе испытал. Помнишь? Когда деревенел перед лицом гневного Августа…Я ее назвал «Превращения»…Никто до меня подобного не писал: ни греки, ни римляне! Я буду первым. Если сил у меня хватит… Хотя об этом тебе тоже могли рассказать. Некоторым друзьям я иногда читаю отрывки… Тебе тоже прочту, если поклянешься, что не разболтаешь. А то другие начнут требовать, чтобы я им читал. Или отнес к издателям то, что уже написал… Хочешь, прочту?»

«Хочу», — сказал Вардий.

Феликс метнулся к столу, выхватил наугад одну из дощечек. Но тут же бросил обратно и испуганно воскликнул:

«Мало того! У меня еще одна поэма лежит вот тут, на столе. Но я тебя заклинаю! О ней никто не знает: ни Аттик, ни Кар. Я тебе первому проговорился!»

Феликс перешел на шепот:

«Эта поэма о Венере, о ее странствиях по земле, о ее сыновьях… Мы о них когда-то с тобой говорили… Эту поэму не я пишу — она меня пишет. И я ее тебе никогда не стану читать. Не проси. Даже не заикайся! Она для меня слишком больная. Она словно кровью моей написана. И я ее прячу от себя как можно дальше. Но стоит мне в других моих поэмах хотя бы упомянуть имя Венеры или Амура, какая-то властная сила возвращает меня к «Странствиям», и пока я их не продолжу, никакие другие стихи мне не даются; они от меня ускользают, разбегаются, словно круги по воде, а на поверхность всплывает она, Венера, в разных своих обличиях…»

Феликс вновь закричал:

«А тут еще Юлию надо учить! И библиотеками управлять! И Аполлону служить! И «Фасты» писать, с которыми меня Ливия и Фабий постоянно торопят. И «Превращения», которые я сам себе заказал!»

Не предлагая Вардию ни выпить, ни закусить, ни даже присесть, Феликс снова забегал по кабинету, рассказывая, как трудится сразу над тремя поэмами.

Но вдруг остановился и, глядя на Вардия, взмолился:

«Уходи, Тутик! Прошу тебя, уходи! Мне сейчас одна мысль пришла. Если не запишу, ускользнет… Я завтра к тебе приду. С утра. Хочешь?»

Вардий поспешно обнял друга. А тот в его объятиях уже поворачивался к письменному столу.

Выходя, Гней Эдий сказал:

«Я рад за тебя. У тебя замечательная жена».

«Да. Без нее я бы давно погиб!» — радостно откликнулся Феликс. Он уже сидел за столом, роясь в дощечках.

X. Руфина, жена Феликса, вовсе не показалась Вардию красавицей. «Лоб словно из мрамора, без единой морщины, щеки — как розы, бледный румянец, заалевшая белизна, улыбка, как луч» (см. 25, IV) — ничего подобного Гней Эдий не обнаружил. Вполне заурядная внешность. Но чувствовалось, что за ней скрываются те самые внимательность и чуткость, которые знающие люди называют женским умом. Вардию было достаточно короткого разговора с ней, чтобы это понять и оценить.

А дальше…

Прости меня, Луций, но мне надоело пересказывать за Вардием в третьем лице. Пусть он сам повествует, а я не буду нести ответственности за его утверждения. Ведь всякий раз, когда ты кого-нибудь пересказываешь, не возражая и не комментируя, ты как бы с ним соглашаешься. А мне бы этого не хотелось — по некоторым причинам, о которых я позже упомяну.

Позволь мне предоставить слово Вардию. Я, разумеется, сокращу его описания, сохранив, однако, то, что сам Гней Эдий по-гречески именовал динамикой.

Первый этап

XI. — У Феликса, — говорил Вардий, — на станции Венеры Оффенды (см. Приложение 1, XXIX–XXXII) было четыре этапа. Первый на моих глазах развивался на протяжении апреля. Второй — в мае и июне. Третий — в июле и секстилии. Четвертый начался ранней осенью.

В апреле мне несколько раз посчастливилось поговорить с Феликсом наедине.

Первый раз я улучил момент, когда Феликс в своем городском доме поджидал гостей, но гости еще не прибыли. Я зван не был, но вошел, убедив привратника, что я — первый из приглашенных.

Феликса я застал на кухне: он следил за тем, как оформитель кушаний тупым ножом разрезает зайца с большим выменем.

«Я, наверно, не вовремя», — сказал я.

«Ты всегда вовремя», — тихо ответил Феликс, не поднимая на меня взгляда.

Я объявил, что пришел за тем, чтобы Феликс почитал мне из новой поэмы; ведь в прошлый раз обещал.

«Ну, это точно не вовремя!» — воскликнул Феликс и поспешил в триклиний, а я за ним.

«Я сейчас вообще почти ничего не пишу. Мои занятия с Юлией отнимают слишком много времени», — сообщил мне Феликс, пока мы шли по дому.

Едва мы вошли в триклиний, Феликс обернулся ко мне и зашептал:

«Бедный ребенок! Мать любила Гая и Агриппину, а к Юлии всегда была равнодушной. Я сам это видел. Девочка росла почти беспризорной. Ни ласки, ни приличного образования, так как Ливия занималась главным образом Гаем и Луцием… В пять лет лишилась отца. В пятнадцать — матери. И какой позор! Какое страшное потрясение для юной хрупкой души! Дед судит и приговаривает мать к заключению на пустынном острове, весь город судачит о ее разврате и святотатстве!.. И только что мать выслали, девушку в спешном порядке выдают замуж за Эмилия Павла. А Юлия еще слез своих по матери не выплакала. И разница в возрасте в двадцать шесть лет! И Павел — разве он подходящий муж для этого нежного и прекрасного создания?! Помнишь? Он женщин покупал, как покупают на рынке рабынь или другой товар. Чем этот расчетливый, холодный и пустой человек мог привлечь к себе маленькую Юлию?.. Она даже забеременеть от него не могла…Но всё это лишь маленькие неприятности по сравнению с тем, что скоро обрушилось на несчастную. Муж — заговорщик! Деда хотел убить, а брата посадить на его место! Муж обвинен и с позором казнен. Брат сослан в Соррент. А ее, ни в чем не повинную, в закрытой повозке ночью вывозят из Рима и доставляют на берега Арна, где на вилле, похожей на крепость, она проводит почти два года…С матерью ее, Юлией Старшей, хотя бы Скрибонии жить разрешили. А Юлии Младшей не позволили взять с собой даже спальных рабынь: чужих рабынь предоставили, грубых и невежественных флорентинок… Бедный ребенок!»

Феликс мне это рассказывал с состраданием в голосе, но глаза его при этом сияли, будто от восторга.

«Несчастное дитя! — повторил Феликс и продолжал: — Я называю ее дитём и ребенком не только потому, что она мне в дочки годится. Представь себе: несмотря на все страдания, которые выпали на ее долю, она каким-то удивительным образом сумела не ожесточиться, а сохранить в себе радостную детскость! Ей скоро двадцать три года исполнится. Она уже замужем успела побывать. Она уже два года вдова! А выглядит словно невинное дитя, на котором ни тени тоски, ни морщинки обиды, ни пятнышка грязи. Лучезарный, безмятежный ребенок, которого ничто не коснулось… Но мне-то известна ее судьба! Я же вижу, что и по сей день ее держат будто бы в заключении: из дома она никуда не выходит, гулять разрешают только в саду, за оградой Белого дома… А я — один из ее надзирателей. И мне, ее тюремщику, так хочется хотя бы чем-то скрасить ее заточение, утешить, развлечь, угадать ее желания и исполнить те из них, которые я в силах исполнить… Мне было велено заниматься с ней поэзией, историей и мифологией. И мы прилежно работаем, изучая Ливия Андроника, Энния и Вергилия. Но помимо этих тяжелых поэтов я читаю ей легкие и веселые стихи. Заскучав на Андронике, мы развлекаемся на Катулле. Взгрустнув от Энния, мы веселимся с Горацием. Утомившись Вергилием, отдыхаем в компании Тибулла. Историков я ей стараюсь не читать — я их ей пересказываю, чтобы было доступнее и разнообразнее. Мифологию мы изучаем с помощью рисунков на вазах, на кубках, на блюдах, на светильниках и иногда, зажегши светильники, пируем «на богах и героях» — на этих блюдах и с этими кубками, сильно разбавленным вином, с фруктами, со сладкими пирогами и печеньями… Я упросил Фабия, тот уговорил Ливию, и нам разрешили заниматься музыкой и немного танцами. Причем Юлия меня об этом не просила — я сам угадал ее желание. Она почти никогда меня ни о чем не просит. Она терпеливо ждет, пока я сам догадаюсь… Но к каждому занятию с ней мне надо тщательно готовиться. А как тут подготовишься, когда… вот, скоро гости заявятся и будут сидеть допоздна?!»

Феликс, оглядев сервировку в триклинии, снова отправился на кухню. И по дороге признался:

«Когда меня попросили стать Юлиным учителем, я сначала не хотел и отнекивался. Но Фабий от меня не отставал. Меня дважды приглашали к Ливии. Во второй раз, когда Ливия меня уговаривала, а я отказывался, ссылаясь на занятость в библиотеках и на работу над «Фастами», в экседру вдруг вошел Август, посмотрел на меня и спросил: «А если я попрошу, тоже откажешь?»…Этому человеку я ни в чем не могу отказать! Если вдруг скажет: прыгни со скалы — я тут же, не раздумывая, прыгну… Конечно, я согласился. Но, что называется, скрепя сердце. А теперь… Теперь я так привязался к своей ученице, что ради наших занятий с радостью бросаю другие дела… Она мне как дочь…Ты знаешь, наверно, что у меня теперь не только дочь, но и падчерица, которую я очень люблю… Так вот: она мне дороже обеих».

Тут нас прервали. Пришел первый гость — Помпоний Греции. За ним пожаловали Аттик и Цельс.

«Я, пожалуй, пойду», — сказал я.

Феликс кивнул и меня не удерживал.

XII. — Второй раз, — продолжал Эдий Вардий, — я подкараулил Феликса у Белого дома, когда он из него вышел после урока с Цезаревой внучкой. Я сделал вид, что случайно иду мимо, и Феликс хотел сделать вид, что меня не заметил. Но я так пошел на него, что мы столкнулись.

«Можно я тебя провожу?» — спросил я.

Феликс растерянно оглянулся; его поджидали носилки. И тогда я спросил:

«С уроков? Ну, как твоя ученица?»

Феликс тут же ласково на меня посмотрел и предложил мне сесть в его лектику.

И тут же, едва мы тронулись:

«Она — умница. Она так внимательна, впитывает каждое мое слово и много запоминает, потому что у нее хорошая память. Она часто просит читать ей мои стихи и говорит, что они ей нравятся намного больше, чем стихи тех поэтов, которых нам предписано изучать. Она не льстит мне — это чистое и искреннее создание вообще льстить не умеет. Ей действительно нравится моя поэзия!.. Она называет меня Учителем. Как когда-то в детстве, когда я ей, Агриппине и Постуму рассказывал сказки и истории про детей. Она часто с теплотой вспоминает об этом времени и говорит, что уже тогда мечтала о том, чтобы именно я с ней занимался. Она утверждает, что никто так интересно не умеет рассказывать, никто никогда не уделял ей так много внимания, как я и тогда, и теперь уделяю… Она со мной необычайно приветлива. Когда я к ней прихожу, она прямо-таки расцветает, как… не знаю, с чем и сравнить этот бутончик, этот цветочек… Но она так ко всем относится. Она радостно и благодарно раскрывается навстречу любому человеку, которого видит: слугам, Марции, Ливии, своей сестре Агриппине, когда та заходит… И тут контраст поразительный, Тутик! Агриппина, чем дальше, тем больше становится похожа на своего отца — не только лицом, но и характером. Резкая и прямая, как… как дротик. Потому что, как дротик, может тебя уколоть — не словом, так взглядом. И зачем колет? Ведь я когда-то и ее развлекал вместе с маленькой Юлией, и она меня называла Учителем. Теперь же, когда мы с ней встречаемся, на Ливиной половине или в саду, она смотрит на меня с каким-то насмешливым прищуром, как иногда смотрела… ее мамаша… И обязательно что-нибудь скажет, короткое, колкое… Какими же разными могут быть дети у одного человека! Цветок и колючка, шелк и деревенская шерсть, мед и горчица… Она на два, нет, даже на три года моложе Юлии, но выглядит старше ее лет на пять. И с Юлией тоже часто бывает колкой и резкой. Она и Марции иногда дерзит. Она никого не боится… Разве что Ливию. С ней она всегда почтительна и в ее присутствии, как правило, молчит и лицом не гримасничает».

Феликс еще некоторое время рассказывал мне про Агриппину. Сообщал всем известные вещи: например, о том, что Агриппина, выйдя замуж за Германика, следует за ним по пятам, во всех поездках его сопровождает, и только в Паннонию ее не пустили, так как год назад она родила сына, Нерона, и Август строго велел невестке Тиберия оставаться в Риме, а не тащить младенца к войскам и в гущу сражений.

Мы двигались в сторону Фламиниевой дороги. На Агрипповом поле Феликс велел носильщикам остановиться и сказал:

«Тебе лучше здесь сойти. Я еду на виллу, и дома у меня сейчас идет уборка. Извини, Тутик, я не могу тебя пригласить».

Он во второй раз назвал меня Тутиком и нежно выговорил это имя.

Я вышел из лектики, и мы расстались.

XIII. В конце апреля, накануне Флоралий, мне снова удалось поговорить с Феликсом. В храме Аполлона на Палатине поэты читали свои стихи. Август и Ливия на чтении не присутствовали, но был один из консулов — сейчас не вспомню, кто именно: Силиан Нерва или Ноний Аспренат, — был Фабий Максим и другие влиятельные люди. Феликс исполнял роль судьи — и как фламин Аполлона, и как самый знаменитый римский поэт. Соревновалось несколько стихотворцев, в их числе Публий Кар.

Подводя итоги состязанию, Феликс, обращаясь к собравшимся, стал рассуждать о поэзии, цитировать чужие и свои собственные стихотворные восхваления Аполлона. А я следил за Руфиной, его женой, и видел, с каким строгим вниманием она его слушала, как кивала головой, когда он делал паузы, как шевелила губами, когда он читал стихи — так часто ведет себя школьный учитель, когда его любимый ученик выступает на публике…

Победу присудили эпическому поэту Камерину. Знаешь такого?.. Никто его теперь не знает. Но Феликс тогда его назвал лучшим. В своих гекзаметрах он воспевал древнюю Трою, утратившую Гектора… Так вот, когда декламация закончилась и Феликс подвел итог, люди один за другим стали к нему подходить и интересоваться, почему он предпочел Камерина своему другу Публию Кару. А Феликс им всем отвечал: «Хотя бы потому предпочел, чтобы вы меня не обвинили в пристрастии. В следующий раз назначим другого судью, и Кар свое непременно получит».

Я тоже подошел к Феликсу. И тот, усмехнувшись, спросил:

«Что, тоже будешь упрекать за Кара?»

«Не буду. Хочу поблагодарить тебя за праздник, который ты нам устроил. Ведь поэзия — солнце, греющее наши души».

Сравнив поэзию с солнцем, я лишь процитировал слова Феликса из его заключительной речи.

Феликс поморщился и ответил: