Мусульманская Русь Лернер Марик

«Кое-что переделать придется, для экрана не подходит, но ничего принципиального. Подписывай договор и присылай назад по адресу на конверте. Сумму я нарисовала такую, чтобы обязательно, как на тебя накатит, вспомнил и соорудил вторую часть. Можно про Китай или еще какую экзотику — прекрасная возможность послать персонажа с заданием куда угодно, а тебе и карты в руки, вставишь пару фраз на тамошнем наречии. Оригинал я непременно впарю в издательство, есть там знакомые. После фильма пойдет нарасхват. Цени и не забудь потом отблагодарить. Ты вообще скотина натуральная: месяц сидел в Одессе — мог бы и заехать по старому знакомству, повидаться».

Подписи не было. Да мне и не требуется. Даже если бы мне просто вслух прочитали, прекрасно бы разобрался, кто пишет. Так и слышу ее деловую речь. Когда ж мы познакомились? Ужас, сколько лет назад это было. Меня тогда регулярно навещали в госпитале Ахметовы родственники, откармливая фруктами и просто выгуливая. На самом деле «родственники» — сильно сказано. Один раз появилась его мать, а так все время приходила Василя.

Она произвела на меня неизгладимое впечатление своими могучими статями. У брата это сплошная мускулатура, а у нее перешло в роскошные объемы. М-да… Это не вспоминая про вечное желание сказать в глаза все, что думает. Стеснительностью там и не пахло. Не был бы я почти женат — обязательно бы приударил за девушкой, но заводить интрижку с женой друга было слишком уж некрасиво. А она посматривала со щекочущим самолюбие интересом, тем более что Ахмет отзывался обо мне в письмах в таких выражениях, что почему памятник так и не поставили, ума не приложу. Наверное, просто некогда было после войны.

Как бы то ни было, мы остались хорошими друзьями, а потом я еще неоднократно заезжал погостить. Первый раз после демобилизации — привез Ахмета домой, когда он свалился с тифом и пришлось не только почти три месяца его выхаживать, но и кормить все их замечательное семейство, включая двух старых теток, подрабатывая грузчиком в порту. Все побрякушки они уже продали, а не так и много было. Папаша их хорошо гулял и в карты играл — с размахом и широкой душой. Счастье еще, что помер аккурат перед войной, а то и дом бы проиграл. А так хоть жить было где. И ведь оба, что брат, что сестра, об этом помалкивали, и, когда она притаскивала в госпиталь гостинцы, я воспринимал это как должное. У хана много! Ага. После него осталась одна сабля наградная да ордена с медалями. Даже земля за долги ушла. Они еле концы с концами сводили.

Замечательные были времена. Кругом бардак, никто не знает, что будет завтра, по ночам стреляют на улицах и грабят. Никто не работает, сплошные митинги с громкими лозунгами и призывами. А профессии у меня нет, денег тоже, и бросить все и удрать домой исключительно совесть не позволяет. Выжили мы больше потому, что несколько их арендаторов подкармливали бывших хозяев по старой памяти.

Я ведь тогда даже не пил — все рыскал в поисках возможности заработать. Наверстал потом, когда Ахмет поднялся и перестал шататься от слабости при легком ветерке, и можно было на него с облегчением свалить проблемы, отвалив до родной хаты. Вот там я уже расслабился и с облегчением устроил веселую жизнь собственным родителям. Даже стараюсь не вспоминать и сегодня. Стыдно и неприятно. Слишком уж резкий переход был от вечного напряжения и смертей к почти нормальной жизни.

Василю многие не любят, и задело. Она слишком безжалостна и требовательна на работе и в общении с посторонними, но кто ее не видел в те дни, тому и не понять, откуда это взялось. Зато никому не говорит, а дети этих простых татарских крестьян, что просто из доброты душевной нам жратву приносили, все за ее счет учились. Как на ноги всерьез встала и первые свободные деньги завелись, сама к людям ходила, не дожидаясь просьбы, и выясняла, в чем они нуждаются. У них и мыслей не было о чем-то таком просить, дальше должности фельдшера мечты не распространялись. А теперь уже работает целый взвод учившихся в университетах, и даже известная художница имеется. Куда там Айвазяну — такие пейзажи крымские малюют, что даже мне нравятся. Уже и внуками Василя занимается, и про каждого помнит. Не по обязанности, а потому что так правильно.

Есть в ней что-то такое от природы… аристократическое. «Это мои люди!» Она и меня пыталась в «свои люди» записать, но я отбрыкался. Не люблю, когда мне помогают из самых лучших побуждений, забыв поинтересоваться мнением. Хвала Аллаху, сам умудряюсь жить, и неплохо. Но иногда зудит — а не строит ли она козни за моей спиной, чисто по-дружески, давя на того же Белова? Надеюсь, хватает ума не делать этого. А гонорар или книга… Это другое дело. Не будут смотреть и читать — не станет она насильно пропихивать. Не настолько бескорыстна. Выбрасывать денежку без смысла очень не любит.

— Буду теперь еще и известный сценарист, — сознаюсь, засовывая договор в карман.

— Что-то вроде «Владимирской Руси» Коршунова? — с легкой насмешкой в голосе спрашивает.

— Да нет… это будет рангом пониже, и дым пожиже. Не дорос до такого масштаба. Про козни англичан и нашего доблестного разведчика, умыкающего Военную Тайну. А кстати, что, Коршунов уже снял очередной шедевр? Я не думал, что так быстро.

— Обещают скоро показать. Мелькнуло недавно в «Известиях» про патриотическое воспитание молодежи и прочие бла-бла.

О Аллах, как время бежит, размышляю под ее рассказ. Скоро буду лицезреть на экране знакомые лица. Интересно, какое впечатление будет. Ведь совсем иначе воспринимаешь, когда с экрана героический тип с одухотворенным лицом и горящими пафосом глазами произносит что-то вроде: «За землю Русскую! За Веру! Аллах Акбар!» — и кидается в одиночку на копья врагов с тупыми лицами алкоголиков и дегенератов, и имеешь возможность сравнить с реальным человеком, который не просыхал даже на съемочной площадке. Но артист великолепный. Текст дать — что хочешь изобразит, но тупой как валенок. В нерабочее время и говорить с ним не о чем.

— Ну, — осторожно сказал я, — надеюсь, там не будет слишком много назидательности. Материал хороший, актеры тоже. Я почти месяц рядом болтался и смотрел, никогда раньше не видел процесса. Режиссер актрису доводит до настоящих слез бессмысленными придирками, а потом, очень довольный, снимает ненаигранную истерику. Коршунов — самая настоящая скотина, но результат должен смотреться на экране великолепно. И плевать ему, что все актеры его потом за подобные штучки лютой ненавистью ненавидят.

Стоявшая на обочине легковая машина неожиданно, не помигав поворотником, резко тронулась с места, выскакивая перед нами на дорогу.

— Чтоб ты… — энергично воскликнула Любка и резко ударила по педали тормоза. На обледеневшей дороге такие фокусы даром не проходят. Нас занесло, развернуло в противоположную сторону и вынесло на встречную полосу. Большая удача, что в столь ранний час никто в аэропорт не мчался. Могло очень плохо закончиться.

— Не получится, — внезапно осипшим голосом сказал я.

— Что не получится?

— Вот это самое пожелание. Мужчина так не может. Анатомия не позволит.

— Я как бы не имела в виду, — густо покраснев, заявила Любка.

— Я понимаю, — соглашаюсь, — езжай скорей отсюда, а то навстречу кто-то едет, фары светят.

— Мы уже перешли на «ты»? — послушно заводя заглохший «форд», поинтересовалась она.

— Ну… как боевые товарищи, чуть не угробившиеся в бою… Или не стоит?

— Можно, — разрешила она. — Не такая уж большая разница в возрасте.

А собственно какая, попытался прикинуть. Надо потом Арама спросить. Женщины таких вопросов не любят.

— Останови, — попросил я после разворота. — Что-то я видел, когда они выскочили на дорогу.

Вылез из машины и, проваливаясь в неглубокий мокрый снег, прошел буквально пяток шагов по четким следам. М-да… Не показалось. Прямо на земле лицом вниз лежал, раскинув руки, человек в длинном пальто и лакированных ботинках. В утреннем холодном свете прекрасно были видны на спине две дырки. Стреляли в упор. Я присел и повернул тело набок, проверил лицо — холодный.

— Его вообще не здесь убили, — уверенно сказала Любка у меня из-за спины.

— Почему?

— Так крови почти нет. И трупные пятна. Я все-таки на врача учусь. Нам такие вещи объясняли наглядно. От часа до трех прошло. На морозе еще дольше. Не стали бы они здесь часами сидеть, дожидаясь неизвестно чего. А вот когда… — задумчиво пробормотала. — Когда — это проблема. От температуры окружающей среды зависит, где лежал до того, как его… выкинули.

— Это уже не наша забота. Сходи к дороге, останови кого-нибудь и попроси вызвать полицию. Нам уезжать не стоит — свидетели, потом все равно могут заставить назад ехать. Да, — вспомнил, — запиши номер, чтобы они непременно позвонили. Немцы, конечно, люди дисциплинированные, но кто их знает. А так будут знать, что полиция заинтересуется их поведением, если не выполнят гражданский долг. И кстати, ты номер той машины не запомнила? А марка?

— «Трабант» обычный. А номер… не до того было.

Она ушла, а я старательно обшарил покойника, не забыв натянуть перчатки. Совершенно не требуется потом объяснять присутствие моих отпечатков пальцев в неподходящих местах. Уж очень любопытно было. Первая мысль — это кто-то из народников, только что прибывших в страну, — уж очень лицо знакомое, а вспомнить не получается. Где-то я его видел. Выходит, грохнули свои: ведь самолеты встречают, — да и не стал бы он садиться с незнакомыми людьми в машину. Не такси это было, точно не такси.

Не получается… Этикетка на пальто берлинская, ботинки тоже не австрийские, и вообще очень странные для этого времени года. Такие хороши в городе, а не на природе. Если принять на веру, что Любка говорила, то пришел в гости, или к нему пришли. Нет. У себя дома в ботинках никто не ходит. А стреляли не здесь. Пришел к знакомым — и с ходу убили? Чушь какая. Дырка в пальто и в спине. На выходе дело было. И не тащили его волоком: остались бы следы. Значит, не меньше двух, а скорее, трое-четверо участвовали. Это не грабеж — бандитам увозить труп никакого смысла.

В карманах вообще ничего нет. Бумажник еще ладно, но ни ключей, ни сигарет, ни бумажек. Абсолютная девственная пустота. Так не бывает. «Ну что, Берислав, — вставая, спросил сам себя, — покопаюсь всерьез в этой истории? Когда еще прямо под нос загадку подбросят?»

Мы сидели в машине и дружно курили. Нынче ни одна самостоятельная девица без этого не обходится. А я в подобных случаях чувствую себя замшелым ретроградом. Неприлично молодой девушке дымить — еще в детстве как объяснили, так в голове и засело. На улице позволить себе столь ужасную вещь могли только пожилые бабки и те, которым все уже до одного места. Лет в шестнадцать смотришь вслед такой и прямо ощущаешь ужасную порочность. А во время войны и после задымили все, и это перестало быть чем-то из ряда вон выходящим. Тогда вообще многое изменилось в отношении к слабому полу на Руси-матушке.

Появилась масса работающих женщин, заменивших на заводах и в конторах мужиков. Образованным стало позволительно устраиваться на работу, и вся наша замечательная система, с такой настойчивостью насаждаемая долгие годы, принялась расползаться прямо на глазах. Закручивать гайки в те годы было нельзя и опасно. Не будь переворота, с трудом можно было загнать в чан приличности лезущих через край или обрезать лишнее, но как взорвалось, уже поздно было переигрывать. Да никто уже и не хочет.

Прогресс. Без него никак. Сначала в экономике, потом в общественных отношениях, а потом, глядишь, он и к тебе в семью забрался и уютно там устроился. Жена зарабатывает ничуть не хуже тебя и начинает качать права, что ты тоже обязан заниматься детьми и домом. Она устает не меньше тебя, и это, вполне возможно, правда. Раньше папаша появлялся после работы и исполнял роль высшей инстанции в конфликтах — теперь дети прекрасно обходятся своими силам и и не особо волнуются по поводу рухнувшего авторитета родителей. Им важнее, что в школе внушают и в скаутских отрядах.

Придет время, и женщины выяснят, что они вообще без мужа прекрасно могут обойтись, и тогда станет модным жить без семьи. Одна радость — детей без нас, мужчин, еще способа делать не изобрели. Не хотелось бы на себе проверять правильность столь неприятных предсказаний.

— А почему ты в Германии учишься?

— При поступлении в университет на Руси проходят мандатную комиссию, — не поворачивая головы, ответила Любка.

— Ну и что? Потом все равно экзамены сдавать — ни разу не слышал, чтобы кого заранее срезали.

— А что там проверяют, знаешь?

— Э, — удивился я, — действительно без понятия. Уже не тот возраст. В мое время процент высчитывали по отношению к населению. Сколько-то там положено было принимать христиан, суннитов и иудеев и ни в коем разе не превышать. Но это уже потом, после экзаменов. Лишних просто не пропускали — хоть на десятку сдай. Отдельный конкурс получался среди иноверцев, кто лучше, а кто хуже. На саклавитов это не влияло. Мы шли чисто по результатам экзаменов.

— А мы живем при Республике, — с иронией сообщила она. — Официально закона нет, а неофициально проверяют имущественное положение. У кого родители богатые — либо должны платить за обучение, либо искать, где учиться в другом месте. Можно, например, в Германии. Но это только тем, у кого родители за границей работают. Самостоятельно не шибко пускают.

— Стоп. Еще раз. В высшие учебные заведения стараются принимать из бедных семей и при этом снижают отметки лучше подготовленным? Интересно звучит. Я всерьез оторвался от жизни в родной стране.

— Не так. Оценки никому не снижают, но заранее предупреждают, что если у твоих родителей доход выше определенного уровня, то лучше не идти в общем потоке. Есть отдельная группа за серьезные дирхемы. Все равно специально срежут на экзамене. Страна нуждается в специалистах, и тебе никто не мешает учиться, но если ты богатый, то платишь за обучение, а если бедный — он получает возможность за счет богатого. Вроде бы справедливо, тем более что принимают по-прежнему по результатам экзаменов, но, как всегда, гладко было на бумаге, а забыли про овраги. Есть ребята, — она помолчала, подыскивая слова, — которые хотят учиться, а есть — кто пытается делать себе карьеру за счет происхождения и выступлений на собраниях. Языком трепать — не трупы в прозекторской резать. А платные, естественно, вместе кучкуются и на остальных свысока смотрят. Они ведь действительно очень часто лучше подготовлены. Если у тебя папа профессор или с хорошими деньгами, так репетиторы будут совсем другого уровня, чем обычные подготовительные курсы. А в целом получился гадюшник натуральный, который еще осложнен нежеланием руководства серьезно расширять сеть уже существующих вузов.

Считается, что много средних специалистов — хуже, чем немного, но качеством хороших. Планы четко предусматривают, сколько требуется и почему. Выкладками со студентами не делятся, но если уж попали в универ, студенты будут держаться зубами. И не сказать, что зря. Качество преподавания и практика у нас на самом деле были лучше, чем в Берлинском, но у нас еще вечно подсиживали друг друга. Неприятно очень было. Я-то вообще ни нашим ни вашим. Не из детей фабрикантов, но и не из рабочей семьи. Болталась… как это самое в проруби. А немецкий я с детства знаю. В здешнюю школу ходила до всего этого. — Она неопределенно махнула рукой. — Папа тогда от своей компании с «Байером» работал по контракту, и мы в Гамбурге жили, так что и проблем никаких. Деньги за обучение почти такие же — что на Руси, что в Германии, разницы особой нет. Раньше немцы нормальные были, без этих массовых маршей и криков про несправедливый Парижский договор. Или я просто не замечала. Нигде нет полного счастья. Не одно, так другое. Ну да все равно уже почти закончила. Еще полгода — и все. Потом придется подучить нашу терминологию и парочку экзаменов пересдать, но диплом признается.

— И что, так везде?

— Точно не скажу, зачем зря врать, но в столице так. Не только на медицинском — везде. Вот в средних учебных заведениях и профтехучилищах, говорят, никаких проблем. Но надо ж понимать, что туда богатенькие сынки не рвутся. Там все больше из села, после того как землю потеряли, и рады зацепиться за городскую жизнь, получив профессию.

— А! — сказала она обрадованно. — Едут наконец.

По дороге в нашу сторону приближалась целая кавалькада. Две полицейские машины, «скорая помощь» не пойми зачем и легковая в уже тяжком возрасте, со следами столкновений на бортах и при отсутствующем бампере. Из нее вылез немолодой усталый человек с морщинистым лицом и, задав пару вопросов, направился на осмотр, прихватив с собой молодого парня в форме и не менее пожилого врача. Догадаться было несложно. Тот небрежно нес в руке типичный баул с медицинскими инструментами, а чтобы еще проще было, громогласно возмущался необходимостью ползать в снежной слякоти и осматривать труп, вместо того чтобы спокойно спать в тепле.

— Ну, — нетерпеливо спросила Любка топчущегося рядом розовощекого полицейского, — мы можем ехать теперь?

— Вот Груббер разрешит — и поедете, — он показал на пожилого, не дожидаясь ответа, — это Груббер. Он из крипо,[48] а мы только на подхвате. Хотите — валяйте сами спрашивать, а мне не по должности, только не советую. Очень не любит, когда ему мешают.

Мы переглянулись, и я пожал плечами.

Минут через десять Груббер вернулся и скомандовал… К сожалению, не отпустить нас восвояси. Сразу набежала целая толпа розовощеких, меня отвели в сторону, посадили в машину, и нас часа два отдельно спрашивали, явно желая найти нестыковки в показаниях. Вопросы, вопросы, опять вопросы и резкое возвращение уже к заданным, когда, по идее, бдительность уснула. Никакой грубости, но я долго не мог сообразить, в чем именно нас подозревают. Уж точно не в убийстве.

— Поехали, — говорю Любке, как освободился. Она, очень злая на вид, уже стояла у «форда», пытаясь прикурить очередную сигарету на ветру.

— Нет, — с возмущением воскликнула она, — чтобы я еще в свидетели пошла! Мимо надо проезжать — пусть кого угодно убивают. Полдня псу под хвост, а вместо благодарности — невнятные подозрения и странные вопросы.

— Если подумать, то как раз понятно, — «скромно» показал свой глубокий ум, забыв упомянуть, что дошло тоже не сразу. — Полицейские нашего покойника сразу узнали. И это дело им сильно не понравилось. Я бы сказал, очень сильно. Про документы спрашивали.

— А ты все-таки пошарил в карманах? — невинно спросила Любка. — Мне не показалось? Я им про твои карманные подвиги ничего не сообщила. Ну захотелось известному журналисту кошелек стырить — мне что, жалко? Вдруг поиздержался!

— Да не было у него ничего. Вообще! Оно и странно. Человек одет прилично, на руке золотые часы, а в карманах абсолютно пусто. Ладно бы деньги или ключи — ни удостоверения личности, ни платка носового. Убили не здесь… Меньше всего на грабителей тянет. Знаешь, где Бюловштрассе?

— В центре, а что?

— Туда едем. Дом семнадцать.

— Мыться и спать уже не хочешь?

— Полицейские его узнали и после этого засуетились. Копать надо срочно.

Дверь открылась сразу, будто хозяин дожидался за дверью.

— А, — глядя на меня сквозь толстые стекла очков, признал, — это вы. Есть новости?

— Простите, господин Лассе, — со всем возможным раскаянием сознался, — но я был страшно занят в последнее время. Мятеж в Австрии, понимаете ли…

— А, — оживляясь, сказал тот, — Вена. Замечательная архитектура. Когда я был там, в восемьдесят восьмом году, я сделал замечательные снимки — вы непременно должны посмотреть! И девушку с собой возьмите, — обнаружив наконец, что я не один, разрешил и, предоставив мне закрывать дверь самостоятельно, повернулся спиной и медленно пошел по темному коридору внутрь квартиры, шаркая старыми шлепанцами.

— Кто это? — страшным шепотом спросила Любка.

— Это великий человек, — тоже шепотом сказал я. — Нет, правда, — подтвердил на ее скептический взгляд. Старик смотрелся как живая мумия, замотанная в старые тряпки. В последние годы он жил страшно бедно, и посторонний никогда бы не подумал, что когда-то, и не так давно, его имя было очень известным, и даже монархи с ним общались накоротке. А сейчас в воздухе висел запах старости и пыли. Революции и войны многих довели не до самого лучшего состояния.

— Он один из первых фотографов и всю жизнь этим занимался. Последние пару лет только сил нет. Объехал всю Германию и Австрийскую империю. Нет такого места, где бы он не побывал и не привез оттуда снимков. Пейзажи, люди, здания, и не просто так — это настоящее искусство. Замечательно умел передать настроение. Многие его снимки использовали в рекламе и даже в книгах. Не за деньги работал, на одном энтузиазме красоту создавал и показывал. Люди узнавали про места, где они никогда не были, и многие даже ездили потом посмотреть специально. А фотографии всех представителей народов Австрийской империи, в национальных костюмах, или виды всех этих уже исчезающих особенностей немецких княжеств и герцогств — даже в музеях сейчас.

— Мне предлагали двадцать пять тысяч долларов за все, — гордо заявил старик, показывая, что слух у него в полном порядке, — но я отказался. Зачем мне деньги на том свете? Я хочу, чтобы эта коллекция сохранилась для всех. Да вот, — грустно добавил, — никто даже просто так брать не хочет. Место, — язвительно объяснил, — денег стоит. Разве ж сейчас до прошлого?

В комнате было еще страшнее. Ящики громоздились кругом чуть ли не до потолка, и место для прохода между ними сохранялось исключительно по недоразумению. Еще в углу стояла раскладная койка. Из тех, что на металлический каркас натягивают кусок брезента. Это и была вся мебель.

— Мне бы посмотреть фотографии лидеров Народной партии за последние пару лет, — попросил я, не дожидаясь, пока господин Лассе извлечет для показа красоты Вены. Ему только дай возможность продемонстрировать свои любезные сердцу замечательные виды — до вечера не успокоится.

— Ну два последних года я этим не занимался, — он развел руками, — но чем смогу — помогу, — и зашаркал в неведомом направлении в глубь квартиры. Картотека ему не требовалась, он и так прекрасно помнил, где что находится.

— Это все фотографии? — с ужасом в голосе спросила Любка, озирая жуткую обстановку.

— Не все, — успокоил я ее, — еще две комнаты, кухня, чулан. Возможно, еще где имеется, но я не в курсе. Шестьдесят лет бесконечно снимал. Попробуй представить. Он же начинал, когда пленок не было: с пластин снимки делали, а фотоаппарат десятки килограммов весил. Вот и накопилась, без всякого преувеличения, музейная коллекция, и серьезных денег стоит. Я обещал кое с кем поговорить, чтобы взяли на сохранение. В личном знакомстве с Леманном есть и свои положительные стороны, а тут началось в Австрии, пришлось срочно улетать, — и так и не поймал нужного человека. Неудобно получилось.

— А какое отношение имеют народники к пейзажам?

— Во-первых, он, когда ездить перестал, переключился на фотопортреты, а людям было приятно, что такой известный человек их снимает. Так что никогда не простаивал без работы. Это уже возраст, — понизив голос, объяснил. — Еще недавно бодро прыгал и виды снимал. Вот с началом Депрессии как совпало, сразу куча болезней и проблем. А во-вторых, я уверен, что где-то видел нашего безвременно усопшего знакомого, а у меня не так много знакомых в Берлине.

— Вот, — вручил мне толстый альбом с фотографиями старик, — ищите.

Мы с Любкой поделили поровну кипу фотографий и стали просматривать, под его неумолкающее журчание о непонимании современной молодежью важности сохранения исторических документов и свидетельств. И во всем он прав, но назвать меня сильно молодым может только такая старая развалина. С другой стороны, я еще о-го-го! Так и лезет иногда наружу детское желание смотреться перед симпатичными барышнями покрасивше. Ничего не могу с собой поделать — мне все кажется, что я только вчера из дома вышел и с горящими от энтузиазма глазами помчался на призывной пункт добровольцем. Прекрасно помню свои мысли и ощущения. Казалось бы, давно поумнеть должен был, ан нет. Разные глупые иллюзии давно испарились, но характер никуда не делся. Все куда-то скачу и что-то надеюсь обнаружить новое и интересное.

— Он? — неуверенно спросила Любка, показывая фотокарточку, где красовались трое еще молодых мужчин. Тот, что посредине, с худым треугольным лицом и прищуренными глазами, очень смахивал на покойника. На обороте дата — 1923 г.

— Это, — мимолетно глянув, заявил Лассе, — достаточно известный камрад. Карл Трехов. Странно, что вы его не узнали. Хотя он не очень любит светиться. Не всегда полезно, когда тебя узнают на улице. В его представлении он — не мускулы, а ум.

— Это как? — не понял я.

— Экономический советник у Леманна. Планирование программы приведения Германии в надлежащий вид и за кулисами налаживание связей с промышленниками. С одних членских взносов любая партия очень быстро останется без денег. Тут главное — палку не перегнуть и договариваться без прямых угроз. Не всегда удобно высшему слою лидеров открыто общаться с Круппами и тому подобной публикой, а этот как раз посредничает. Хорошее происхождение, связи в высшем обществе, и при этом социалистические взгляды. Дикое сочетание, но чего в наше странное время не бывает.

— А больше про него ничего не знаете?

— Вертится что-то в голове, но не дается, — сознался старик. — Раньше я много сплетен знал, теперь почти забыли и не навещают.

— Большое спасибо и за это.

— Может, чаю? — просительно сказал старик. Ему не хотелось оставаться одному, да и гости нечасто бывают.

— Я помогу, — правильно поняв мой взгляд, встала Любка.

Они ушли на кухню, а я вытряхнул из карманов всю мелочь, наскреб почти полсотни марок. Тратить их в Австрии было особо не на что, вот и пригодились. Воровато оглянувшись на дверь, сунул все бумажки во внутренний карман пальто, валявшегося на одном из ящиков. Он нечасто выходит, но кушать тоже что-то надо. Вот и будет на пропитание. Просто так не возьмет ни за что, а жить на пенсию в Германии совсем не просто. Потом найдет и очень удивится. Мозги у старика пока на месте, и вывод, откуда деньги взялись, сделает достаточно легко, но я не сознаюсь. Не в первый раз играем в эти игры.

Sic transit gloria mundi,[49] говорят в таких случаях. Я ведь помню его фотографии с детства: наряду с приключенческими книгами, читаемыми под партой и бурно обсуждаемыми, они шли в медресе на ура. Чужие страны, экзотические места, странные аборигены. Мы мечтали посмотреть мир. Кто как, а я сподобился.

Хотелось бы, чтобы на старости лет и мне кто-то помог не по обязанности, а просто так. Ведь выкинут все это добро после смерти в мусор, и никто не подумает даже в запасник музея спрятать.

— Я себя чувствую грабителем, — сказала Любка, бдительно осматривая пустую лестницу.

— Тогда уж воровкой, — возразил я, продолжая ковыряться в замке. — Грабеж — это очищение чужих карманов при помощи грубой силы. В темном переулке. А мы собрались заглянуть в чужую квартиру без спроса. И вообще еще неизвестно — найдем ли там что интересное. Так что не уверен, что простое проникновение, без выноса ценностей, а токмо в целях обнаружить сенсацию, попадает под это определение. Есть!

Я толкнул дверь, услышав щелчок повернувшегося запора, и мы быстренько зашли, захлопнув ее за собой.

— А на самом деле я тебя с собой не звал — даже напротив, отговаривал.

— А все репортеры так ловко обращаются с отмычками? — заинтересованно спросила она, игнорируя очень толстый намек.

— Понятия не имею, — чистосердечно сознался. — Курсов домушников для журналистов не кончал. Это тяжкое наследство моего бурного периода взросления. Тогда Каган очень обеспокоился нравственным воспитанием молодого поколения. Вечером на улицу выходить нельзя, читать только предписанное учительским советом, пить нельзя, курить нельзя. Ходить исключительно правильно одетым, согласно указаниям соответствующего отдела образования. Короче, ничего нельзя, а что можно, то с сотней оговорок и подзаконных инструкций. Как он не догадался женщин окончательно запереть и запретить выход на улицу, чтобы не наводили на страшные мысли парней и женатых мужиков, — не представляю. Наверное, просто не успел, очень занят был молитвами. Так наши учителя еще и домой приходили, с проверками. Вот и пришлось научиться обходить разнообразные препятствия. Особенно по части входных дверей. Ночью возвращаешься и проникаешь в дом очень тихо, без стука и звонка. Еще открывание замков, где хранилась запретная литература и заграничные произведения со старых времен.

— Жуткие картинки с голыми женщинами? — понимающе спросила Любка.

— И это тоже, но все больше книги. Тогда запрещали такое, что сегодня смотрится страшным наивом. Главное, немусульманские идеи не должны просочиться в умы подростков. Как раз таким образом они и проникают легче всего. Запретное — всегда страшно привлекательно, а в написанное в газетах мы не верили в принципе. Все знали про цензуру. Как оказалось, не вполне справедливо. Многое было правдой. На Западе тоже нет всеобщего счастья.

Так, осматриваясь, подумал — как и ожидалось, ничего особенного. Квартира слегка пыльная, но посещаемая. Маленькая кухонька, кабинета в наличии не имеется, комната с огромной кроватью и, что изумительно, зеркалами на потолке. Это он, похоже, собой любовался в ответственный момент. А ночью, видимо, еще и свет зажигал.

Кто бы мог подумать, что Лассе такую замечательную наводку даст. Я к нему совсем не за этим заявился, но старый конь борозды не испортит. Хорошее дело — знакомства. Сидели чисто из вежливости, как воспитанные люди, чай с сухариками употребляли, и тут у него и всплыло неожиданно.

Замечательный и всем нужный господин Трехов страдал маленьким недостатком. Он мальчиков любил. Далеко не платоническим образом. То есть это были уже не дети — не педофил какой. Подавай ему мускулистых красавцев с нордическим профилем и томным взором, а не мелкоту несовершеннолетнюю. Беда в том, что закона о мужеложстве никто не отменял, и хотя многие догадывались о его веселых развлечениях, точно этого не знал никто. Он этого не афишировал и, снимая очередного типа на ночь, паспорта не предъявлял. Обходился наличными.

А вот Лассе его как-то случайно засек. Бродил, как водится, в поисках очередной натуры в виде нестандартного дома — и видел, как добродетельный Карл привел гостя совсем не в свою квартиру. Уж в лицо он его прекрасно знал, а слухи давно ходили. Тогда это фотографа несильно волновало, но адрес в памяти отложился. Сразу не вспомнил: не вчера это было, и похождения народников его меньше всего волнуют, — но вот решил обрадовать меня. То есть точно Лассе знать не мог, постоянное это логово или нет, но зачем менять квартиры слишком часто? Всего пара лет и прошла. Номера квартиры он, естественно, не знал, но фотографию окон предъявил моментально, и вычислить по ней этаж и какая по счету дверь, было уже не так сложно.

Район был не из слишком зажиточных, по улицам гуляли проститутки и алкаши, так что явно не его официальный адрес. Оставалось только надеяться на удачу. Второе правило репортера: иди на авось и надейся. Первое — это не забывай тех, кто дал интересную подсказку. Что бы тут ни обнаружилось, а для Лассе с его коллекцией я обязательно постараюсь найти место. Людям надо стараться делать добро в ответ на их участие. Особенно когда это ничего не стоит.

— И что мы ищем? — с интересом спросила Любка.

— Любые бумаги. Счета, письма, документы. Да и вообще стоит смотреть все интересное. Вдруг у него под кроватью чемодан с валютой? Пригодится. Купим себе по квартире во Владимире. Ну разделяться не будем и начнем все-таки с кухни. Некоторые очень любят прятать ценности в муке или сахаре с солью. Еще под бельем в шкафу и в бачке унитаза. Так что будем последовательны. Я иду по кухне по часовой стрелке, ты — наоборот. Внимательно все рассматривай и перчаток не снимай. Не хватает еще потом с полицией объясняться.

— А вдруг это вообще не его квартира? — на полном серьезе спрашивает.

— Его. Ты ж меня два часа ждала, выслушивая старые байки пожилого джентльмена. А куда я ходил?

— Куда?

— С соседями пообщался. Искал свою жену. Ну надо было что-то сказать? Якобы подозреваю в измене и проследил, как сюда ходила. Один и тот же жилец уже пятый год проживает. Появляется редко, платит аккуратно.

— То-то от тебя пивом несло потом.

— Это издержки моей профессии. Приходится наводить взаимопонимание ускоренным способом. Про жену надо обязательно поведать мужику. А про стерву-разлучницу лучше рассказывать с рыданиями женщине, и непременно консьержке. Они все знают. Да здесь их не водится — сплошные извращенцы и наркоманы. Место такое… специализированное.

В мусорном ведре было девственно-пусто: жилец приличный, ничего после себя не оставляет, даже объедков. Так что я поставил его рядом со столом и принялся высыпать туда все подряд из банок на кухонных полках, вороша на предмет посторонних вещей.

— А ты думала, я шучу? — заметив Любкин взгляд, спрашиваю. — Никогда не держи свои побрякушки в перечисленных местах. Туда первым делом наведаются воры.

Она молча пожала плечами и начала открывать ящики. Покойник неплохо устроился. Если уж у него на полке стоит коньяк, то с многолетней выдержкой, а кофе… Я понюхал — не иначе бразильский. Если уж развратничать, так со вкусом. Брать не стоит: заметут на выходе, кражу пришьют. А жаль.

Это она что разглядывает? Любка стояла с недоуменным видом, держа извлеченные из очередного ящичка наручники. Что им делать на кухне — непонятно, но зачем используются, приходилось слышать. Она брезгливо кинула назад и оглянулась на меня. А я ничего не вижу и стою боком. Что-то мне чем дальше, тем больше начинает казаться, что не такая уж она и эмансипированная, как желает представляться. Скорее изображает, чем является. Нормальная русская барышня, с желанием самостоятельности и всего к этому прилагаемого. Работа, машина, одежда на собственный вкус, а сигареты и дерзкие речи — мелочи жизни. Молодая еще, жизнь не мяла по-настоящему.

Ничего интересного не обнаружив, мы перебрались в спальню. Чемодана с деньгами под кроватью не оказалось. Между полом и доской места хватало разве что на плоскую коробку конфет. Монументальная вещь — это ложе. Бедные грузчики, заносившие его в узкие двери. Тяжелое, из натурального дуба (вроде бы) и крепкое. Последнее понятно зачем, но комментировать вслух не стоит. И под матрацем ничего не было, и под подушкой, и в настольной лампе, и в тумбочке. То есть были презервативы и какие-то подозрительные таблетки без всяких надписей, но все не то.

— Есть, — сдавленно сказала Любка. — Под рубашками было.

Она протянула руку. На ладони лежали три стандартные фотопленки.

— Документы какие-то, — посмотрев на свет, сказал я. — Ничего не разобрать, надо отпечатать сначала. Слишком мелко.

— Поедем к Лассе? — возбужденно спрашивает. Глаза горят: не надо быть врачом, чтобы поставить диагноз — наблюдается острый приступ золотой лихорадки.

— У меня есть все необходимое дома. Не стоит впутывать старика. Больше ничего?

— Пусто.

— Ну давай еще заглянем в туалетный бачок и вентиляцию для очистки совести. А потом ты поедешь домой.

— Это еще почему? — с возмущением спрашивает. — Я тоже хочу знать, ради чего рисковала!

— Просто это долгая история. Несколько часов. Сотня фотографий, еще разбираться, что к чему.

— Вот вместе и разберемся, — отрезала.

На улице уже был поздний вечер. Фонари уже горели на почти пустой улице, где даже и гуляк особо не наблюдалось, погода отвратительная. Нормальные люди предпочитают сидеть у себя в теплой квартире. Из ближайшей подворотни доносилось нестройное пение:

Опять Deutschland, Deutschland ber alles, хорошо еще, не маршируют, по своему обыкновению, мимоходом подумал, беря под руку Любку и неторопливо направляясь к машине. А как же! Мы конспираторы. Возле места преступления примет не оставляем. Исключительно за пару кварталов в чужом дворе. И не бегаем. Идем спокойным шагом.

На перекрестке стоял одетый не по сезону мальчуган, посиневший от холода, и вяло пытался всучить немногочисленным прохожим газету.

— Сенсация! — оживился он при виде нас. — Коварное убийство. Последние подробности.

Я сунул ему монету, только чтобы отвязаться.

Любка посмотрела на первую страницу и залилась смехом.

— В чем дело?

Она ткнула пальцем в заголовок и, не переставая смеяться, заявила:

— Мы зря старались!

Аршинными буквами прямо на первой странице было написано: «Убийство верного соратника Карла Трехова! Эрнст Леманн обвиняет!»

— Сенсация, — давясь от смеха, просипела Любка. — Ты будешь первый, кто поведает об этом происшествии читателям…

1908 г.

— Со времен Кагана Багатура, пусть память о нем не сотрется в наших сердцах… — бубнил Стрепетов, прохаживаясь по классу привычно. Он бесконечно раздражал все поколения учеников, выслушивающих эту повторяющуюся тягомотину из года в год, но своими придирками и вечной готовностью поддакивать начальству очень нравился. Зато ученики прочно приклеили ему кличку Трепач. Не то от фамилии, не то просто так — за нудность и повторяемость. Никто уже не помнил — прозвище бережно переходило от старых учеников медресе к новым.

— …провозглашался принцип «Пиши, как говоришь!».

Берислав провел рукой по щеке. Страшно раздражало, что ничего не растет ни на подбородке, ни под носом. Он даже два раза в день пытался бриться, в глупой надежде ускорить рост микроскопических волосков, но пользы не было ни на копейку. Конечно, никто ничего не говорил, но ему казалось, что все прекрасно видят и втихомолку посмеиваются. Не вышел, мол, из детства, молоко на губах не обсохло, и прочее в таком роде. Приходилось компенсировать свою ущербность разными идиотскими выходками, причем сам прекрасно понимал, что именно дурацкие, но авторитет надо было поддерживать и кулаками тоже. Вечно одна история. Переезды, переезды. Приходишь в новое медресе, где все прекрасно знакомы, — надо и поставить себя, иначе никак. Заклюют.

Еще хорошо, что при росте сто восемьдесят сантиметров он имеет вес под девяносто, и это совсем не жир. Иной раз дашь по лбу — так стараешься вполсилы, чтобы одноклассника не пришибить. Обычно пару раз показательно набить морду вполне достаточно для изрядного уважения. Вот здесь уже третий год, и все в полном порядке. Еще немного — и придет срок окончания медресе, и уже без разницы, что отец опять засобирается переезжать. Надоело. Придется выдумать причину не ехать. В университет, что ли, податься? Никакого контроля не будет вообще, да вот не тянет совсем учиться. Обрыдло все. Путешествовать хочется, да и после того как брательника забрили в солдаты на сходке студентов, мать ко всему, что оттуда исходит, относится с большим подозрением и ищет любые пути для того, чтобы не выпустить из-под руки свободно жить.

— Однако! — фальцетом вскрикнул Стрепетов.

Радогор вздрогнул от вопля и чуть не выронил с колен книжку, которую он с увлечением читал. Берислав ухмыльнулся. Его лучший друг в таких случаях моментально забывал, где он находится, и только отточенные давней практикой рефлексы не позволяли со стороны заметить, чем он, собственно, занимается.

Когда Берислав только заявился в медресе, заранее готовый устроить драку, он первым делом столкнулся с Радогором, уже тогда державшим класс в кулаке и не слишком обрадованным появлением нового однокашника. Столкновение было неизбежно, и оно состоялось уже на второй день. Как ни странно, они друг друга после этого зауважали и, сидя потом рядом, зажимая разбитые носы, с симметричными фингалами под глазами, вполне нашли общий язык. Интересы были схожи — путешествия и желание повидать другие страны. Отсутствие заинтересованности в прилежной учебе и страстное желание при случае подколоть очередного учителя, показав всем вокруг его тупость, не менее сближало. Притом что учителя про обоих говорили, что они могут учиться, если хотят, но вот предпочитают отсутствовать на уроках. Если не физически, то мысленно.

Вообще они были страшно похожи телосложением, и со спины их нередко путали. Только один был блондин, а другой брюнет. И Радогор предпочитал читать, с точки зрения Берислава, разные глупости про похождения сыщиков и воров, наплевательски относясь к действительно интересным кровожадным индейцам и книгам, где описывались походы русской армии в разные страны.

— …там, где образование уже давно распространено и сделалось всеобщим достоянием, — продолжал свою повторяемую из года в год и давно выученную наизусть всеми речь Стрепетов, — даже самый внешний вид молодых людей стал приличнее, и по улицам уже более не шатаются толпы праздных детей, как бывало лет тридцать тому назад. В семейном кругу они с большим уважением относятся к власти родительской и оказывают больше почтения своим родителям и наставникам.

Сзади кто-то фыркнул от смеха. Стрепетов замолчал и обвел подозрительным взглядом класс. Берислав уставился ему прямо в лицо, продолжая размышлять на крайне волнующую его тему: как это, если Дарина вдруг появится на улице в короткой юбке и без надоевшего платка на волосах. То есть на самом деле он ее уже видел в таком виде, но исключительно дома и для него одного — похвастаться. Впечатление было замечательное. А на улице ни одна девушка в таком виде показаться не посмеет. Могут и побить сильно дурные. Это только для будущего мужа можно продемонстрировать сногсшибательный фасон, и то с оглядкой, чтобы никто не заметил. Вот в деревне все ходят более свободно одетые, чем в городе, и ничего.

— Тем не менее, — выделяя голосом для лучшего усвоения материала, провозгласил Стрепетов, — наличие разнообразнейших диалектов русского языка не позволяло правильно писать. Именно с этой целью была проведена реформа к однообразному произношению и написанию.

Берислав невольно поморщился. Когда он приехал из Сибири, над ним долго посмеивались. Та же история была и с проживанием возле Днестра. Совершенно машинально он подхватывал местный говор и незаметно для себя начинал употреблять местные словечки и выражения. На новом месте его не всегда поимали, приходилось переучиваться. А письменный везде одинаковый. Ну и что, что ошибки? В Средние века вообще по-другому говорили, а при определенном навыке любой прочитать способен. Буквы — они не меняются.

Стрепетов, продолжая усыпляюще бормотать, вдруг быстро пошел по проходу в их сторону. Берислав пихнул локтем друга, но было уже поздно.

— И чем у нас занимается на уроке господин Науялис? — спросил Стрепетов, замерев у парты в позе ищейки, учуявшей добычу. — Ага, — с торжеством вскричал, вырывая книгу. — Руки на стол!

Радогор с каменным выражением лица встал и положил ладони на стол. Ему к этому не привыкать.

С выражением обрадованного садиста Стрепетов начал лупить деревянной линейкой по пальцам, одновременно приговаривая:

— Школа обязана заботиться о нравственно-религиозном воспитании детей, и учитель всем своим воспитывающим воздействием на школьников должен взращивать в них те добродетели, которые им помогут честно добывать себе пропитание в этом мире. Ибо то хорошее, чему школьники научатся, не столь важно, как то, какими хорошими они станут, то есть порядочными, полезными, годными на всякое хорошее дело. Для этого необходима крепкая школьная дисциплина. А для всякой дисциплины главное — повиновение законам и распорядкам школы. Такого повиновения необходимо при любых обстоятельствах требовать с несгибаемой последовательностью и мужской строгостью, в сочетании с дружественной и доброжелательной симпатией.

«Вот сука, — подумал Берислав, — «доброжелательно»… Встречу я тебя после выпускного в темном переулке. Ты у меня еще узнаешь, что такое доброжелательно бить так, чтобы все печенки местами поменялись, а снаружи никаких следов».

— Изучение религиозных дисциплин, а с другой стороны — литературной классики и истории сформирует здоровое национальное самосознание, дух благочестия и верности Кагану (мир ему и здоровье), — не унимался идиот.

Дверь открылась, и мужской голос позвал:

— Господин Стрепетов! На минуту!

— Жизнь требует также в любом деле порядка и пунктуальности, — наставительно сказал тот. — Порядок должен царить и в школе, в тетрадях и книгах, в одежде и в работе. Сидеть тихо! — приказал всем и вышел.

Радогор сел и с трудом сжал красные пальцы. Лицо было спокойным, но руки у него дрожали.

— На перо поставлю, — одними губами, без голоса сказал он.

— Нельзя, — так же тихо ответил Берислав. — Сразу вычислят. На каторгу захотел? Потерпи, недолго осталось.

Еще не хватало, чтобы он это всерьез. Науялис вполне мог сорваться и натворить дел. Он с ножом обращался как натуральный уркаган. И самого Берислава учил. Оказалось, что махать клинком тоже надо уметь, и зарезать запросто можно и кухонным ножом, и перочинным при умелом обращении. Это было даже красиво, если не знать, что, если ударить в определенную точку, человек истечет кровью в считаные секунды, и спасти его уже может только оказавшийся на месте врач, да и то не факт. Ножом не пугают — им убивают. Подойти вплотную — и в шею или сердце. Берислава дома такому не учили никогда. Вот показать пару приемчиков, как скрутить буйного или вырубить с одного удара, — без проблем. Родственники, когда приезжали, любили повозиться в шутку, а с Салаховой стороны всегда офицеры в роду были не штабные.

С той ветвью рода вообще интересно было. Вроде кровные, а местами и нет. А все равно родственники. Салах на старости лет напросился заведовать солдатским военным училищем и почти десяток приемышей усыновил. Мало ему было своих трех дочерей — желал передать имя по наследству. Все они были Темировы, и ни один на другого не похож внешне. Зато если со своим старшим братом Бериславов отец Равиль вечно ругался, у этих в семье было полное взаимопонимание, и стояли стеной против любого чужака.

— Все выходят во двор, — озабоченно сказал Стрепетов, вернувшись.

— Да что случилось-то?

— Общее собрание, — не отвечая на вопрос, сообщил учитель. — Быстро!

Во дворе всех построили по классам. Нервно бегали учителя, пытаясь заставить стоять смирно ничего не понимающих талибанов.[50] Минут через пять вышел директор. Он извлек из папки бумагу, нервно прокашлялся и начал читать:

— «Объявляем всем верным Нашим подданным:

Следуя своему слову и договорам, Русь не может остаться в стороне, когда Австрия предъявила Сербии и Болгарии заведомо неприемлемые для государства условия и отвергла доброжелательное Наше посредничество в прекращении военных действий на Балканах…»

— Война, — сказали сзади Берислава восторженно.

— Не понравилось австриякам, как их союзника лупят болгары с сербами, вот и вмешались. Фигня, что христиане, — славянская кровь себя кажет!

— На что они вообще рассчитывают? Мы ж их стопчем запросто, да и с Францией договор имеется! Австрия одна против всех. Турции уже и так накидали, а всего вторую неделю, как началось.

— Молчать! — взвизгнул Стрепетов. — Не сметь прерывать!

— «…Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимыя меры предосторожности, Мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием Наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

Вопреки Нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению Нашему, что принятыя меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании, внезапно объявила Руси войну».

— К осени все закончится, мы ж даже медресе закончить не успеем!

— Ты еще помолись, чтобы подольше продолжалось, — сказал, не поворачиваясь, Радогор. — Все равно раньше восемнадцати не призовут.

— А если добровольцем? Все лучше, чем учиться. Не могут не дать добровольцу диплом об окончании раньше времени!

— Молчать! — взвился Стрепетов.

— Глаза бы мои тебя не видели, — громко сказал еще один голос, — надоел.

— «…Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженные родственные Нам по крови страны, но оградить честь, достоинство, целость Руси и положение ея среди Великих Держав. Мы непоколебимо верим, что на защиту Русской Земли дружно и самоотверженно встанут все верные Наши подданные.

Да укрепится еще тесное единение Кагана с Его народом, и да отразит Русь, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага. Нас ждет джихад под флагом единственно праведного государства, и Аллах милосердный на нашей стороне!

На подлинном Собственною Его Кагана рукою подписано:

Абдульвахид».

А сейчас, — сказал директор, тщательно складывая бумагу и пряча в папку, которую сжимал в левой руке, — мы пойдем к мечети Багатура. Продемонстрируем всем, что и медресе полностью поддерживает столь правильное и необходимое для Руси решение. Будем молиться во славу русского оружия и победу над возомнившими о себе врагами Веры нашей.

— Неправильное построение фразы, — прокомментировал Берислав. — Подмена тезиса. Двойка. При чем тут Вера? Болгары с сербами в саклавизм, что ли, ударились?

— А вещи? — недовольно завопили из строя.

— Потом вернетесь и заберете, — твердо сказал директор.

— Заодно и проверят, кто смылся, — объяснил Радогор. — Они что, совсем дурные и думают, что отсутствие учебников меня остановит в столь важном деле, как невозвращение за парту?

— Ты замечанием не отделаешься, — злобно сказал Стрепетов. — Для вас ничего не изменилось. Дисциплину никто не отменял!

— Что значит «не изменилось»? — нагло поинтересовался Радогор. — А как же единый порыв и единение? Мы что, будем по-прежнему учить язык противника и даже не станем учиться обращаться с оружием? А вы, — осененный мыслью, изумленно воскликнул он, — господин учитель, даже не покажете нам пример славного служения Родине, отправившись в гарнизон и написав заявление об отправке в воинскую часть?

— Молчать! — прошипел Стрепетов. — И не рассуждать!

— А ты всерьез думал, напишет? — достаточно громко, чтобы учитель услышал, спросил Берислав. — Он только и умеет — ловить после одиннадцати на улицах талибов. С австрияками кишка тонка встретиться. Они ж не станут выслушивать нотации.

Класс дружно заржал. Привычку Стрепетова бродить вечером по улицам и ловить нарушающих предписание сидеть дома с заходом солнца все прекрасно знали. Каждый хоть раз, но нарвался. Внушением тут не кончалось — он еще обязательно писал директору докладную и морочил голову родителям. Если бы мечты и молитвы талибов были услышаны на небесах, Стрепетов давно бы скончался в страшных муках. А поскольку этого не происходило, большинство талибов твердо были уверены в отсутствии высшей силы и полной бесполезности выпрашивать у Аллаха помощь. Все равно не реагирует.

Конвоируемые учителями талибы наконец стали выходить из распахнутых ворот на улицу. Стройной колонны не получилось, несмотря на все крики и команды, но классы не смешивались. Больше из соображений старшинства, чем по указанию начальства. Субординация должна соблюдаться, и старшие классы младшим не ровня.