Мусульманская Русь Лернер Марик

— Тебе-то это зачем, — изумился Берислав, обнаружив рядом единственного в их классе христианина. — Давно намаз не делал?

— А женское медресе тоже пойдет? — с надеждой спросил Михаил. — Можно будет нормально поговорить. Так же не подойдешь.

— Все пойдут, — уверенно сказал Радогор. — Без наших молитв победить ну просто никак. Да здравствует непобедимая дружба мужского и женского медресе, — диким голосом вскричал он. — Не пожалеем живота нашего, чтобы спокойно пообщаться без присмотра наставников. Да здравствует Каган Абдульвахид!

— Ура, — вразнобой вскричал строй, не разобрав, к чему он собственно призывает, а привычно отреагировав на знакомое имя.

Постукивая палкой, старик зашел в кабинет. Трость ему была больше нужна для представительности: вполне еще бодро передвигался. Лицо сморщенное, как печеная картошка, а глаза ехидные, и голова в полном порядке. Зато перед посторонними вечно изображал тяжкое здоровье и хватался за все части тела, рассказывая про свои несуществующие болезни. Особенно зятя этим допекал, требуя заботы и капризничая.

— Ты бы пошел и унял свою жену, — сказал он брюзгливо, — сил нет ее причитания слушать про ненаглядного Бериславчика. Где он ходит и куда запропал. Будто неясно где, и случилось сие неординарное событие не в первый раз. Очень даже приличный мальчик, и без дури в голове. Я в его годы к проституткам запросто забегал, а он всего лишь со сверстниками дерется.

Равиль молча встал и вышел.

— И сын у меня вполне удачный получился, — сам себе сообщил старик, с кряхтением усаживаясь на освободившееся место и рассматривая разложенные на столе чертежи. — Да и остальные дети неплохо живут. Засиделся я уж в этом доме. Пора Амину, что ли, навестить? Вот ее муж «обрадуется»! — Он захихикал, представив себе ошеломленную рожу зятя. Всегда его недолюбливал. А за что? Да, наверное, без всякой причины. Просто потому, что он вечно на дочку орет. И вообще сделал из нее прислугу. Обидно. Умная девочка была, а так прокололась с мужчиной. Сама захотела, сама и расплачивается. А это у нас что такое? — задумался он, разглядывая чертеж. — А! Понял. Механизация, итить ее. Прогресс, тудыть его. Специализация на марше, чтоб ее…

— Папа, — укоризненно сказал вернувшийся Равиль, — сколько раз я просил не ругаться в доме!

— Так машинально, сынок, — хитро улыбаясь, ответил старик. — Всю жизнь на стройках проработал. Это сейчас архитектор планчик нарисует, а прораб указания дает. Раньше за все сам отвечал, и не дай Аллах ошибиться. Моментально слух пойдет, и заказов не будет. Как в такой ситуации без этого? Если рабочего не послать, куда ему Аллахом на роду написано идти, он же подумает, что можно халтурить. Нет уж. Начальство должно быть гневным, но справедливым. Я еще у Чернышева учился. Все прекрасно знали: если он стал вежливым — не к добру. Времена такие были. Приходит из деревни вахлак, и надо его научить правильно работать. Можно ведь и палкой, но я рукоприкладства не люблю. Лучше уж сразу выгнать. Успокоилась? — спросил без перехода.

— Ты мог и сам ей то же самое сказать. Про медресе, молитву и все остальное.

— А ей говори не говори — бесполезно. Младший и обожаемый обормот. Пороть его надо, да и ее тоже.

— А меня ведь никогда, — с удивлением сказал Равиль. — Не помню. Один раз всего, но всерьез… так это за дело было…

— Воровать нехорошо, — наставительно сказал старик. — И не потому, что запрещают мулла или закон, а потому что чужое. Душу развращает. А честно, мне потом неприятно было, очень. Свою кровь кулаком, и мать твоя зверем смотрит. Да ты усвоил, и, хвала Аллаху, больше не потребовалось. А жена у тебя, прости за правду, вздорная. Уж мой возраст и семейное положение позволяет сказать это в глаза. Вот та, первая, мне нравилась. Еще бы не бегала по степям киргизских табунщиков долбаных лечить. Все равно от них ни пользы, ни навара. Не подцепила бы чуму — обязательно словила бы холеру. От них только это в подарок и можно получить.

— Папа! Сколько раз я тебя просил!

— Да я в жизни твоей жене ничего не сказал, — возмутился старик. — А ты — мой сын. Имею полное право. За детьми всегда хорошо смотрела и не различала, кто от нее, а кто от первой. Но лучше было бы ее запереть на женской половине и к Бериславу совсем не подпускать. Испортить могла.

— Но не испортила?

— Мне спасибо скажи. Я эти современные порядки не люблю, но есть в них и приятное. Сказал: «Женщина, молчи!» — она и заткнулась.

— Поэтому тогда ты меня послал, а сам промолчал?

— А ты дома — вот и выполняй свои обязанности мужа и отца. Чего непонятного? Кстати, пошли телеграмму своей невестке. Их все равно вышлют, а мужа теперь на фронт загонят, так не надо давать возможности отправить в какую дыру. Лучше не дожидаться указа. Да и жить на что-то надо. Молодой идиот. Как будто неясно, что в студенческом кружке обязательно найдется доносчик. Один ребенок на руках, со вторым баба ходит беременная, а ему реформы подавай!

— Папа!

— Что, уже пригласил? — не удивился старик. — Молодец. А что учу — терпи. Вот помру — сам крутиться станешь, без мудрых советов. — Он хихикнул. — Я в молодости тоже не любил противных стариков, лезущих в душу. Потом понял: каждый желает шишки набить самостоятельно, но все равно тянет указать на недостатки.

— Ну хорошо, — помолчав, сказал Равиль, — а прогресс тебе чем не угодил? Лучше кирпичи ручками носить на двадцатый этаж и слонами балку для моста тягать?

— При чем тут прогресс? — удивился старик. — А! Ты про то, что бурчал. Молодой ты еще. — Равиль сделал удивленные глаза. — По сравнению со мной, — пояснил старик. — Я-то еще помню, как раньше было. Ты при этом Кагане живешь всю сознательную жизнь, а дети твои уже другой и не представляют. Вы просто не видите изменений и не представляете, что происходит. Не по глупости, — сердито сказал он на кивки сына, — а сравнивать не с чем. Прогресс, прогресс… Да что вы соображаете! — воскликнул старик. — Ты деда своего помнишь?

— Смутно. Помню, как руку его боялся в детстве. Не человеческая, а клешня краба.

— А, рука… Он и одной всю жизнь работал — любо-дорого смотреть. Да и не так важно это. Умнейший человек был. Не потому что мой отец, а чистая правда. Еще тогда не хуже Пророка (мир ему) предсказывал.

— Что?

— Войну вот эту, — ткнул старик в сторону окна, где шумели люди. — Приехал к нам, после того как революция в Германии началась, Салах и сказал: «Коней седлать не будем!» Очень ругался. Не про германцев — про австрийцев, заодно и по русским умникам у власти прошелся. Хуже всего, что мы им дали объединиться, говорил. Дождемся через несколько лет проблем, да поздно будет исправлять.

Салах старший в семье был, но всю жизнь брата изрядно уважал. Он-то вечным майором остался, но как военные к шпакам относятся, сам знаешь. А солдатские дети всегда клан были и на гражданских свысока смотрели. Хоть в генералы выйди по чиновничьей линии — никакого уважения. Что такое профессор математики и зачем он нужен, Салах так и не понял, а уж неевклидову геометрию или непрерывность функции и ее дифференцируемость просто представить не мог. Геометрия для него исчерпывалась фортификацией, а математика — простейшей баллистикой. Зато в обычной жизни советы слушал. В отличие от некоторых. — Он посмотрел на сына с укоризной. — Как зашел разговор, — помолчав для внушительности, сказал старик, — отец ему и выдал — до сих пор помню, как будто вчера было. Про неизбежность и закономерность прогресса, и что из него проистекает.

Во времена нашего детства, — пояснил он на недоумение сына, — половина детей умирала, и очень много рожениц тоже. Плохо, очень плохо. Надо лечить и спасать. Училищ тогда пооткрывали фельдшерских, врачей выпускали да и стали здравоохранение развивать. Идея тогда была такая: больше подданных — больше богатства.

— А что не так? — спросил Равиль. — Рабочие руки…

— Так, да не так. На первый взгляд — только хорошо. На второй тоже. А потом выжившие дети подрастают и начинают искать себе дело. В селе бесконечно дробить участок не будешь, на прокорм не останется, а надо еще и город кормить.

— Но ведь прогресс дал возможность и прокормить больше людей. Поднял урожаи, появилась новая техника и удобрения.

— Правильно, — согласился старик. — Все так, но сегодня ресурс исчерпан. В будущем обнаружат новые методы возделывать землю и появятся неизвестные нам культуры, но не сегодня. Да и все равно нет для всех достаточно земли. Население растет очень быстро. Расширяться уже некуда. Все занято. А это значит, что лишние идут на фабрики. Что у них психология ломается и уже по-другому думают, позабыв обычаи, слишком резкий переход в другую среду, — еще ладно. Но у них свои дети имеются, а девать их уже некуда. Рук много, цена на работников падает, к их нуждам наплевательски относятся. И тут начинаются революции.

Равиль откашлялся.

— Помолчи! Знаю, что не ново для тебя. Ты только в разум прими, что он все это еще задолго до появления нынешних умников-экономистов говорил. И это еще не все. Он говорил так: проблемы начинаются в стране, когда быстро растет население. Старыми способами оно прокормиться не может, надо менять и искать новые. Народ уже неспособен жить по-старому. И есть из этого три основных выхода — эмиграция, революция и война. В каждом случае возможен выигрыш. Вопрос — для кого.

В первом — заселение новых территорий общими по происхождению, языку и вере с нами людьми. Они непременно будут сотрудничать с метрополией. Канада, даже отделившись от Великобритании, является ее стратегическим союзником. Чем отличается стратегический союзник от просто союзника? Тем, что такой союз основан на общих интересах, а не обусловлен какими-то сиюминутными экономическими или военными соображениями. Общность ценностей, а не материальная заинтересованность. Они могут ругаться, но подспудно знают, что они братья и обязаны поддерживать друг друга в серьезных вопросах. Точно как в обычной семье. Мурад хоть и паршивец, но твой брат. При серьезных неприятностях ты ему поможешь. И США в этом не отличаются. Они живут в едином мире, где сегодня правит Великобритания. Завтра американцы вытеснят англичан из колоний, но англосаксы все равно будут править. Понимаешь? Вывеска сменится, и все!

Второй выход достаточно неприятный — когда свои убивают своих и брат идет на брата. Это когда нет возможности найти себе применение, а французский король не хочет замечать проблем. Он их потом обнаруживает, когда голову сносят, а попутно еще сотням тысяч. Ну да не он один такой идиот. Верхушка всегда стремится сохранить свое привилегированное положение. Вот тогда и льется кровь рекой. Не одних, так других. А чаще и тех, и других. Лишние люди сгорают в огне братоубийственной войны. Иногда это еще и выплескивается наружу, в чужие пределы. Законы изменяют уже потом. Сначала придется походить по щиколотку в крови. А иногда и по колено.

И на это есть третий выход: война. Вот тебе и территории для заселения, вот и избавление от части чересчур активного населения. И не на плахе, а за Отчизну. Добровольно и с гордостью. Или совместить с гражданской войной, как когда австрийцы полезли наводить порядок на севере, заодно и наподдав французам.

В Англии, Франции и Германии резкий скачок роста населения произошел раньше. Собственно, у нас всегда рождаемость высокая была, иначе бы не заселили страну, но все уходило на восток и юг. На новые земли. А тут идет именно серьезный скачок, при отсутствии новых земель, благоприятных для заселения. И сегодня мы точно знаем: перепись от четвертого года говорит: сорок пять процентов населения Руси моложе двадцати лет. Это как раз те, не желающие жить по-старому. Степь киргизскую мы уже распахали и заселили, а проку нет. Пока железная дорога не ляжет, люди лучше жить не будут. Скорее, назад побегут недовольные. В Маньчжурии тоже население на порядок выросло. Сибирь может прирастать только на юге, и там до сих пор не везде нормальные дороги, то есть люди не слишком поедут. Даже под нажимом.

Спасибо большое за новую экономическую политику дорогому Кагану Абдульвахиду. Как мог, тормозил развитие страны. Ему это вполне удалось. Никакой агент иностранной разведки столько бы не натворил за всю жизнь, как он, не желая брать кредиты у иноверцев или позволить им строить заводы на Руси, развращая наш народ своим видом и возмутительными словами. Долгов у нас практически нет, заодно и экспорт в три раза упал. Дороги строятся не за десять лет, как Восточная железная дорога, а в год по чайной ложке. Мы запаздываем в развитии даже на военных заводах. Станки уже лет десять на новые не меняли. Ну да ты эти дела не хуже меня знаешь.

Эмиграция? Выпихнули из страны три-четыре миллиона иноверцев, так они вместо благодарности заимели на Русь хороший острый зуб. А уж назвать их народом с общими с русскими корнями никак нельзя. Тоже проделано не лучшим образом.

Вот и остается нам война. Сжечь своих детей, чтобы сохранить порядок. Тот, про который сказано: «Любая попытка ограничить власть самодержца или заменить существующий порядок правления, равно как и убедить других совершить вышеозначенное, или заявить открыто о подобных намерениях, либо укрыть лиц, виновных в сих преступлениях, содействовать им или не донести о них…» — наказуемо смертной казнью и лишением всех прав состояния.

Третья часть Руси находится на военном положении, то есть вне закона. Армия полицейских все увеличивается, и права их все расширяются. Тюрьмы, места ссылки и каторги переполнены политическими, к которым причисляют теперь и рабочих, требующих вполне нормальной вещи — профсоюзов и коллективного договора. Цензура дошла до нелепых запрещений, до которых она не доходила в худшее время пятидесятых годов, после европейских революций. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки, Как теперь. Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска — и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития, и везде готовятся и неизбежно будут новые и еще более жестокие.

Совсем спятили: выход человека из саклавизма или переход в другую веру приравняли к уголовному преступлению. Раньше такое было, чтобы крестились? Да по пальцам все случаи посчитать. А теперь чуть ли не массово. Назло.

Да что я рассказываю тебе! Мало нам истории с отправкой нашего собственного студента в солдаты за невинные разговоры о помощи бедным? Власть не любит особо ретивых помощников, бегущих впереди паровоза. А реальным чиновникам даже в голову не приходит мысль впереди паровоза бежать и идти на конфронтацию с властью. На борьбу могут идти только те, кто этой власти враги, а не наоборот.

Русь подошла к самому краю и уже занесла одну ногу над пропастью. Очень удачно началось на Балканах. Не мы, заметь, первые стрелять принялись. Мы исключительно выполняя долг, обязательства, договоры и прочее — присоединились.

Я не верю, что там думают, — он ткнул пальцем в потолок, — именно такими категориями, но в правительстве не дураки сидят. Каган, может, от возраста и впал в маразм, но кроме него есть и другие. Как тебе указ о распространении «словесно, письменно или печатно идей, которые, не являясь подстрекательством к бунту в вышеозначенном смысле, подвергают сомнению верховную власть или вызывают неуважение к государю или его престолу»?

Это ведь наказывается лишением всех прав состояния и каторжными работами на время от четырех до двенадцати лет, равно как и телесными наказаниями и наложением клейм. В наше время — клеймо! Этот документ фактически означает запрет на любую политическую деятельность! На любую, даже самую разумную, критику действий власти!

— И что теперь? — напряженно спросил Равиль.

— А все зависит от того, как пойдет. Если мы быстро победим — будет волна энтузиазма и проблемы никуда не исчезнут. Рано или поздно обязательно вылезут наружу. Если годик-два продолжится, вернутся наши дети с войны крайне злыми, привыкшими убивать, и устроят власти кровавую баню. А если очень долго и с большими потерями, нынешнее положение заморозится еще на поколение. И я не знаю, что лучше. Все плохо. Никому не стоит жить в эпоху перемен, а старикам особенно. Им убегать сложнее. — Он хихикнул. — Так что прогресс имеет и другую сторону. Очень неприятную и пахнущую порохом и смертью. А нам лучше молиться, чтобы мои внуки, твои дети и дети твоих братьев и сестры не легли в могилы. Больше все равно ничего сделать не способны. В Коране сказано: «У всякого народа, у каждой общины — предназначенный срок. Когда же этот предел наступит, то нет такой силы, которая могла бы ускорить или замедлить этот срок хотя бы на час».[51] Все в руках Аллаха!

Вся улица Владимирская была запружена от края и до края. Из боковых переулков постоянно появлялись новые люди. Все двигались в сторону главной городской мечети на площади. Толпа вела себя как единый человек, имеющий цель. Здесь смешались зажиточные и простолюдины, городские ремесленники и даже неизвестно откуда появившиеся деревенские жители. Лица были радостные, как на празднике. Шли и по дороге, и по тротуарам, заполняя все пространство от стен домов до противоположных.

Давно уже прекратились попытки сохранить строй. Талибов растащили в разные стороны, чему они не слишком сопротивлялись. Уследить в общем скопище, что они делают, никто не мог.

Женское медресе они все-таки обнаружили в самом начале и теперь шли общей кучей. Берислав пристроился сбоку от Дарины, привычно прикрывая ее от столкновений с людьми. Не то чтобы он их подозревал в каких неприятных намерениях, все это делалось чисто машинально. Мужчина должен защищать свою девушку. Все. Он защитник и никому не позволит ее обижать. В обычное время никто бы не посмел, в их районе его прекрасно знали и даже посмотреть бы косо не посмели, но тут была масса чужого народу.

С другой стороны шла Зарина, очень симпатичная, вечно стреляющая подведенными, как у взрослой, глазами по сторонам, и ее конвоировал Радогор. На его лице были написаны тяжкие раздумья: «Что я вообще тут делаю?» — и: «Не пора ли смыться?»

Рядом терлось еще несколько парней из их класса, перебрасываясь шуточками в надежде обратить на себя девичье внимание. И не без успеха. Зарина бойко ответила пару раз и явно прислушивалась.

Появившийся рядом шапочно знакомый парень из их квартала быстро что-то сказал Радогору. Тот посмотрел на него свысока и с непередаваемым презрением сказал:

— А что мне сделали пирожные?

Парень растерянно улыбнулся и отвалил в сторону.

— В чем дело? — заинтересовалась Дарина.

— Ничего хорошего, — хмуро ответил Радогор. — Кондитерскую Кранца знаете?

— Кто ж ее не знает! Очень приятные люди, и берут недорого. А задержишься позже обычного — никогда не станут шуметь или учителей звать.

— Уже стекла бьют и двери ломают. Хорошо еще, хозяева вовремя догадались смыться. Будет им сегодня праздник.

— За что?

— За то, что немцы, чего тут непонятного.

— Так они разве не наши подданные?

— А кого это волнует, — удивился Радогор. — Немцы. Бей, гуляй. Сегодня за это ничего не будет.

— Так надо что-то делать!

— Вот полиция пусть и делает, — твердо заявил он. — Никогда не при против толпы самостоятельно. У них полномочия, жалованье, а у нас будут сплошные неприятности. А дом Стрепетова, — мечтательно сообщил после паузы, — и я бы с удовольствием подпалил. Жаль, не австрияк.

Толпа шла все медленнее и уже почти остановилась. Сзади продолжали напирать.

— Мотать отсюда надо, — с тревогой сказал Берислав. — Чуете, скоро давка начнется, как на стадионе. В переулок или в подъезд. Ближе держитесь, — обернувшись, позвал он одноклассников.

— Закрыты подъезды, — озабоченно возразил Мишка, послушно пристраиваясь рядом. — Кому охота, чтобы перед домом или внутри нагадили. Если что, надо прижать руки к груди, встать на цыпочки, и толпа сама вынесет куда надо.

— Это куда ей надо, — возразил Божен, — прижмут к стенке, будешь искать лишние ребра. Берик прав, надо драпать, пока не стало поздно.

— Туда, — скомандовал Радогор, показав на стену сарая, выходящего боком на улицу. — Вместе!

Они выстроились почти по-военному. Впереди два наиболее здоровых, Радогор и Берислав, у них за спинами девушки, по бокам их прикрывают остальные, и двинулись напролом, распихивая людей силой и не особо выбирая методы воздействия. Можно и по почкам заехать, если шевелиться не желает и стоит на пути. Что такое давка — они хорошо знали. Полгода назад, на стадионе, на выходе поставили солдат и стали проверять документы. Толпа взбесилась и нажала так, что потом несколько затоптанных насмерть нашли. А покалеченных были десятки. Хуже всего, когда кто-то падал. Помочь ему было нельзя никак. Это было по-настоящему страшно, когда себе не принадлежишь и тебя тащит общим течением, а впереди ряд из десятков человек сминается в узкую щель, перекрытый воротами. Жандармов тогда вышибло давлением, и несколько хорошо заработало по мордам, да вот люди пострадали, и ничем им уже не помочь.

Они встали у стены, подсадили Радогора, который ловко зацепился пальцами за выступающую трубу и залез наверх. Потом подкинули Зарину. За спиной толпа неожиданно охнула и шарахнулась. Берислав уперся руками в кирпичи, прикрывая Дарину от напора, ощущая, как напряглись все мышцы под страшной тяжестью. Парни, уже не церемонясь, подхватили ее и подняли вверх. Один за другим торопливо, поддерживая друг друга, лезли, как обезьяны, по стене. Радогор лег животом на крышу, свесился вниз и протянул руку. Берислав поспешно ухватился, и его выдернули, как пробку из бутылки, одним рывком.

Он с облегчением встал и посмотрел вдоль улицы. На всем протяжении видимости она была забита людьми. Они продолжали двигаться вперед, но это уже никак не походило на демонстрацию. Все шли по инерции, медленно переступая, и многие тревожно оглядывались. Разговоры превратились в общий нестройный гул, и в воздухе витала тревога.

— Ужас, — сдавленно сказала Зарина. — Здесь весь город собрался. Там же места столько нет!

Берислав оглянулся и поспешно надел Дарине на голову свою чудом не пропавшую в давке фуражку. Свой платок она потеряла в давке и стояла простоволосая. По улицам так не ходят и с мужчинами не общаются. За шармуту[52] запросто примут. Девушка улыбнулась ему, спрятала прядь волос под головной убор и, сдвинув фуражку набекрень, шутливо отдала честь.

— Я вниз не слезу ни за какие подарки, — ни к кому не обращаясь, сообщил Мишка. — Лучше буду сидеть тут.

— И не надо, — сказал Радогор. — Молиться мы как-нибудь в другой раз станем.

Берислав невольно усмехнулся. Его в мечеть можно было загнать только силой. Те, кто истинно верят, не нуждаются в многочасовом выпрашивании милости.

— А будем мы отмечать это событие, как положено честным подданным вне зависимости от веры, — заявил Радогор, жестом фокусника извлекая из внутреннего кармана плоскую флягу.

— Водка? — под общее дружное одобрение предложения спросила Дарина.

— Она самая. Если на всех — совсем по чуть-чуть, но день такой. Сегодня можно.

Они сидели кружком на неудобной ребристой черепице. Толстый, вечно что-то жующий Фарид, любимец учителей зубрила Магомед, мечтающий при первой возможности удрать из дома от серьезно пьющего отца Божен. Белая ворона в их классе ортодокс-христианин Мишка, две девушки и Радогор с Бериславом. Стакана, естественно, с собой не было, наливали в крышку от фляжки граммов пятьдесят и пили по очереди за победу русского оружия. Про здоровье Кагана никто и не подумал вспомнить.

— Еще три месяца, — с тоской в голосе сказал Божен. — Даже удрать нельзя. Никуда не возьмут без бумаги об окончании.

— Не стоит так переживать, — с апломбом заявил Магомед. — Не кончится война так быстро.

— Это еще почему?

— Ну не идиоты же австрияки, — снисходительно пояснил он, — наверняка все просчитали заранее, иначе бы не стали вообще ультиматумов предъявлять. Стратегически думать надо. По населению они меньше нас с союзниками, а по экономике где-то наравне. Балканские страны — дело второе. Ими можно заняться в последнюю очередь. Угрозы для Вены не представляют. Сейчас они будут вышибать или нас, или Францию. Все силы на один фронт, пока мы мобилизацию не провели. У них расстояния внутри меньше, войска перебрасывать легче. А если удастся, один на один они сильнее. А Турция? Что им турки. Это можно и потом. Да и сговорчивее будут после войны, когда поймут, что сами никуда не годятся. Так что ничего хорошего в ближайшие месяцы не будет.

— Какого шайтана нам вообще это все надо? С австрийцами дружили бы лучше, — возмутился Фарид.

— Государствам, — наставительно объяснил Магомед, — требуется дружить через голову соседа. Особенно если он сильный. С той стороны границы всегда имеется куча претензий. Земля, торговля. Про таможенные договора слышал? Да просто престиж. Кто из союзников способен надавить на другого, заставив его следовать своей политике, тот и прав. А с франками нам делить нечего. Они Африку захватывают, а мы Азию. Никаких вопросов и претензий. Каждому свое. Вот и получается… То, что получилось. Нам проливы подавай, а у австрийцев ближайший друг — Турция. Потому что на Балканах у них общий враг — славяне. Религия тут никому не интересна. Гораздо важнее политические мотивы.

— Умник, — подтвердил Радогор. — Садись, десять. Нам важнее во всем этом, что жизнь изменится. Всех к шайтану послать — все равно скоро призовут. А после Победы прежнего уже не будет.

— Вот именно, — подтвердила Зарина. — Не верю, что ничего не изменится. Иногда и война к лучшему. Это вам хорошо, а я не желаю всю жизнь просидеть на женской половине и для мужа стирать-готовить. Я жить хочу красиво! — Она потянулась, демонстрируя обтягивающее грудь платье.

Дарина закашлялась, хлебнув свою порцию.

— Правду говорят, — сказала она, успокоившись, — в этом возрасте девушки взрослеют быстрей. Вы еще как дети. Будет, не будет. Помрет Каган — все равно что-то изменится. Ему уже недолго осталось, старенький — песок сыплется. Неизвестно еще, кто потом придет. Сын-то у него — вообще псих натуральный.

Она говорила и не особо выбирала слова. Щеки раскраснелись, глаза блестели. Берислав невольно подумал, что алкоголь в голову ударил. Доза-то совсем детская, но без привычки…

— Это не игра, если кто еще не понял. Не бандиты с полицейскими и не «пиф-паф, я тебя увидел, твоя очередь водить». Не встанешь и не скажешь: «Так нечестно, давай сначала!» Это не туристический поход с веселыми красотками у дороги и вручением орденов. Вся Европа на дыбы встала. Миллионы солдат будут стрелять. Друг в друга. В вас. Не в небо. Про родителей своих подумайте!

— А что, — с насмешкой поинтересовался Божен, — у нас выбор имеется? Хочу — иду по повестке, хочу — нет? На нас напали, а мы отсиживаться будем дома? Пусть другие воюют?

— А я все равно добровольцем пойду, — угрюмо сказал Мишка. — Мы, христиане, не хуже вас. Это наша земля и наша страна.

— Она не понимает, — объяснил Радогор. — Женщина. У них голова иначе устроена. Настоящий мужчина не пойдет на компромисс с совестью. У него есть идеалы и честь. Он знает, что взаимовыручка, братство и любовь к Отчизне не выдуманы писаками из правительственных газет. Даже учителя не смогут вытравить из нас, — под дружное ржание остальных заявил он, — понимания, что мы мужчины. Мы по природе своей авантюристы, добытчики и готовы рисковать. И не мучают нас вопросы «хорошо» или «плохо». Есть ситуации, когда нельзя поступить иначе. Это мужской мир. Оружия, крови и отсутствия милосердия к врагам. Мир настоящих поступков. Не слишком важно, где ты находишься — в песках Туркестана или на равнинах Венгрии, — ты должен честно выполнять свой долг и идти навстречу трудностям. Легкие дороги бывают только у приспособленцев, а они — не мужчины. У них цель в жизни отсутствует — лишь бы начальству задницу лизать и карьеру делать. А у нас имеется честь!

— Какие вы еще дети, — покачав головой, с тоской сказала Дарина. — Хоть ты меня понимаешь? — спросила она Берислава. — Ты-то видел, как это бывает. Ваши, из солдатских детей, они знают, как пахнет кровь не только врага, но и собственная. И что такое боль потерь, они чувствовали.

Ему не хотелось ссориться с девушкой, но и отмолчаться он тоже теперь не мог.

— Я не считаю, что женщина хуже, — осторожно ответил он, — но мы живем не в раю. Роли давно поделены, и непросто так. Это не ум или сила — это ответственность. Женщина рожает и хранит домашний очаг. Мужчина обязан ее защищать и принимать решение, от которого зависит их общая судьба.

Судьба государства — наша судьба. Мы, вот мы все, те, на ком все держится. Что называется, дети образованного класса. На наших родителях стоит страна. Крестьянам в подавляющем большинстве плевать, кто сидит наверху, лишь бы их не трогали. Фабрикантам — лишь бы прибыли получать. Когда другие идут умирать, уклоняться — последнее дело. Просто жить и жрать в три горла, когда рядом страдают, не по мне. Я не так воспитан. Именно потому что наш род всю жизнь служил Руси. Хороша наша страна или нет, в такой момент мы должны не раздумывать, а действовать. Честь — это когда ты сознательно жертвуешь личным благом для общества и не можешь иначе. Мы обязаны вести за собой. Потому что если не мы, то кто же?

— Рэволюционэр, — одобрительно сказал Божен. — Завтра поведет пролетариат на штурм губернаторского дворца. Там давно зажрались, перестали стесняться воровства и взяток — и совсем мышей не ловят. Пять раз в день на молитву, как сунниты, и по хрену, что вокруг происходит.

— Мы девушки бывалые и много чего слышали, — ласково сказала Зарина, — но мог бы и думать, прежде чем говорить.

— Извини, — сказал Божен, — вырвалось. Постараюсь следить за речью. — И продолжил горячо и быстро: — Я не желаю отвечать за всех. Я просто собираюсь сделать то, что правильно для меня. А высокие материи… Пошли они все… — Он уже успел забыть про свое обещание. — Достаточно наслушался в школе. Давайте просто выпьем за возвращение домой. Я желаю пройтись по улице, обвешанный орденами, с большими звездами на погонах. Поймать Стрепетова, поставить его по стойке «смирно» и долго-долго воспитывать. За Победу! — поднимая крышку фляги с остатками водки, провозгласил он. — Не только на войне. За Победу всегда и везде!

Март 1932 г.

Я дернулся и сел в кресле, вертя головой. Сердце бешено билось. Сразу даже не сообразил, где нахожусь. Правду мне когда-то говорили: вылей на бумагу воспоминания — и они тебя перестанут терзать по ночам. Все боялся про войну писать, а тут как нашло. Вот и пришли со мной попрощаться. Странно, но вроде одобряли и смотрели слегка снисходительно. Вроде это они старше и мудрее стали, а не живые. А может, и так. Когда-нибудь встретимся, и выясню точно.

Я уже и лица забывать начал, а тут — как наяву. Божен погиб под Кенигсбергом в том же году зимой, Мишка пропал без вести в 1909 году, при отступлении. Долго еще надеялись, что в плен попал, но он так и не вернулся. И никто не нашелся, способный сказать, где он похоронен. Магомед под самый занавес выхаркал легкие, сожженные газовой атакой. Фариду ампутировали обе ноги выше колен, и он застрелился уже после войны, не желая просить милостыню. На пенсию в те времена могла прожить разве что мышь. Зарина погибла, вытаскивая из горящего санитарного поезда раненых. Дарина — от шальной пули, уже после войны. Я еще и потому домой возвращаться не люблю. Когда их родители дружески приветствуют, случайно встретив, а в голове у них: «Почему ты остался живой, а мой ребенок — нет?»

Да разве они одни? Мой старший брат, двое двоюродных. Тетка, скончавшаяся от тифа. Большая часть моих однокашников по медресе. Все старшие классы добровольцами пошли, не дожидаясь повестки. А кто и не хотел, побоялся выглядеть в глазах остальных сволочью и не посмел уклониться. Как я теперь своих родителей понимаю! В жизни бы не отпустил своего молокососа на войну. Может, был бы ему еще год жизни до призыва. Хорошо теперь рассуждать, а тогда как услышал про брательника, так и побежал на фронт. У остальных, кто уцелел, потом хоть диплом был об окончании медресе, а у меня одна справка, с которой после войны никуда принимать не хотели. «Поучись, пацан, в школе предварительно!» Ага. Это я-то, весь из себя герой и офицер, за одну парту с малолетками, не нюхавшими окопной вони?

А Радогор и вовсе с войны не вернулся. Он-то думает, что давно живет нормальной жизнью, а сам до сих пор все кого-то режет, никак успокоиться не может. Мне капитанские погоны уже по выходе в отставку кинули, а он свои заработал еще там. Не фу-ты ну-ты — командир роты разведки фронта. Дальние рейды, ценные языки. Не в ближней нейтралке шарил — по заказам высоких командиров работал. Орденов столько, что до пупа висят и звенят при ходьбе, как кольчуга. Высоко пошел, да и недаром. Проверенный человек. Мне — так, по секрету — говорили, что его люди «совершенно случайно» каганскую семейку и грохнули. Мало ли что там пишут официально про самоубийство престарелого дурака: все равно все знают, что он не сам головкой вниз из окна прыгнул.

Не то чтобы жалко было — вся их фамилия только на навоз и годилась. Доказали своими делами, воруя из казны в военное время, но не понимаю я, когда и детей под нож. Впрочем, вопросы морали мы с ним не обсуждаем, даже когда встречаемся. Все больше про дела современные говорим. Не про литературу. Книг он теперь не читает — исключительно инструкции, уставы и приказы.

— Проснулся? — спросила Любка, заглядывая в комнату. — Иди кушать.

Вид у нее был несколько легкомысленный. В неизменных брюках и почему-то моей рубашке, кокетливо завязанной на поясе. И то — при моем росте висели бы полы до колен. Ходить неудобно.

— Не могу же я обходиться одним платьем, особенно на кухне, — заявила она, правильно поняв мой взгляд. — Желаешь высказаться?

— «Нет греха, в том, что они будут без покрывала перед теми рабами, которые им принадлежат, из-за сильной нужды в их услугах».[53] В смысле, я готов отдаться в рабство за кормежку.

— Вроде там про жен пророка сказано, — наморщив лоб, неуверенно ответила она, — но меня устраивают такие сравнения.

— Вроде, — пробурчал я, выползая из кресла. — Чему учат современную молодежь? Святой книги не знают.

— Нас ответственно обучают жарить яичницу с колбасой. И то потому что я догадалась сначала в лавку зайти: в твоей квартире, кроме засохшего хлеба, ничего нет.

Хорошо жить в Германии, умываясь, поведал я сам себе. А еще лучше в 1932 году. В начале века мне за подобное поведение точно бы голову оторвали. Или заставили срочно жениться, не спрашивая мнения. Чистое непотребство — всю ночь, наедине, в чужом доме, с незамужней девушкой. Что я все это время, как проклятый, трудился над проявкой фотографий, а потом пытался понять, что к чему в этой белиберде, а она сладко спала в одиночестве на диване, роли не играет. И что я не приглашал, а просто был поставлен в известность, что она никуда не уйдет, пока не удовлетворит своего любопытства по части таинственной находки, тоже. Позор нам! Без побития камнями не обошлось бы.

А претензии по части пищи совершенно не к месту. Я ведь две недели отсутствовал и рассчитывал еще дольше. Специально все скоропортящееся предварительно сожрал или выкинул. Мне еще только протухших продуктов и плесени после возвращения не хватает. Я предусмотрительный и служанок не имею. Или уже завел? А кроме яичницы она что-то готовить умеет? А убирать-стирать?

— Ну как?

Любка сидела напротив, подперев щеку ладонью, и внимательно наблюдала за моим страшно интересным процессом поглощения пищи. Наверное, женщинам это в голову при рождении вкладывают. Моя мать точно так же сидела и смотрела, когда я домой приезжал.

— Вкусно, — честно сознался я, не упоминая, что после вчерашней беготни и чая с сухариками я и подметку от башмака съел бы и назвал вкусной. — Слушай, а к Араму мы так и не поехали. Неудобно получилось.

— Я утром протелефонировала и объяснила.

— Э… что?

— Работа, и все такое. Ты очень меня попросил подвезти и помочь. Страшно извинялся. Обещал дорогой подарок.

— А я просил?

Она посмотрела осуждающим взором, и я осознал: Очень Просил.

— Так что там за таинственные письмена и о чем будет сенсация?

— Да все больше платежки и расписки. Не слишком сложно догадаться, что пожертвования в партийную кассу. В чем смысл фотографировать — до меня не дошло. Во-первых, надо имена проверить, во-вторых, поговорить с кем-то в банке. Тоже изрядные сложности. Там очень не любят делиться информацией о чужих счетах с журналистами. Короче, толку от всего этого мало. Ясно, что не зря он собирал и старался. Компроматом пахнет, но все это дело сложное и долгое. Я в Германии слишком недолго и связей хороших не наработал. Ну не идти же напрямую к Леманну с вопросами? Если он у него работал, наверняка и компромат на начальника. Будет очень странно, если прозвучат честные ответы на столь дурно пахнущие вопросы.

Еще стоит попытаться поговорить с полицейскими насчет происшествия — вдруг чего интересного скажут. Шансов мало, но все бывает. Пока все, но это не на один день, и ничего сверхъестественного в ближайшие часы не предвидится.

— Намек, что пора домой? А то у меня есть один хороший знакомый в банке — вполне способен помочь. Не требуется? — невинно спрашивает.

— Зачем тебе это надо? — раздельно спрашиваю, подчеркивая каждое слово.

— Ну… сама не знаю. Интересно. Если уж так случилось, почему нет?

Чего-то она недоговаривает, но устраивать допросы совершенно не ко времени. Мне еще надо мчаться на наш корпункт, строчить две статьи: в «Красную звезду» и для американцев, — и желательно дословно не повторяться. А сказать мне есть что, со злорадством прикинул, теперь уж выскажусь без оглядки на цензуру и австрийские власти. Выслали? Обидели меня? Я вам обязательно устрою!

— Давай так, — сказал вслух. — Сейчас у нас нет возможности все подробно обсудить. Мне надо бежать прямыми обязанностями заниматься. Расследования мне никто не поручал, и деньги не за это приходят. Тебе не мешает переодеться и пойти в свой Берлинский университет. Вечером, ладно? Я тебя очень прошу: прежде чем что-то сделать, вечером встретимся и нормально поговорим.

— Но не здесь? — подмигивая, спросила Любка. — Моя репутация и так скоропостижно погибла. Смотри, будешь прятаться — всем расскажу, где я ночевала и с кем. Шучу я! — рассмеялась. Не иначе выражение лица у меня стало изрядно кислое. — Тогда приходи ко мне. — Она назвала адрес. — Завтра, в шесть часов. Запиши!

— Я запомнил.

И что от тебя не отвяжешься, подумал, тоже.

— Браво, браво, — приветствовали меня бурными аплодисментами. Все уже сидели на работе в полном составе. Машинистка Мария, из русских немцев, совмещающая заодно обязанности секретарши, телефонистки и уборщицы. Зарплату, впрочем, получала не за четыре должности, а гораздо меньше. У нас штатное расписание, утвержденное аж в столице Руси, и совместительство не приветствуется. Поэтому здешний начальник, прекрасно зная невозможность найти на ее место работницу за эти деньги, всячески старался облегчить жизнь. Премии, подарки, физическая помощь и регулярное проведение оздоровительных сексуальных процедур. Несложно было догадаться по поведению. Да я и не осуждаю. Видел я ее мужа. Худая и противная глиста, не способная сказать двух слов без бумажки. Очень ценный работник в посольстве. Там такие крайне востребованы, без собственного мнения.

Работа — для посольских страшная проблема. В местные фирмы устраиваться на работу не одобряется во избежание неизвестно чего. Не приходилось слышать про желающих получить политическое убежище в Германии. Здесь так паршиво, что дураков нема. А прожить рядовым сотрудникам на жалованье достаточно сложно. А тут еще и валюты хочется подкопить к возвращению. Вот и держатся за место: не так много возможностей деньги зарабатывать. На все, даже самые маленькие, денежные должности вроде продавщицы в буфете или учительницы при посольской школе давно очередь имеется. Остается сплетничать и пить. Что и происходит с большим размахом. Главное, не в Берлине, а внутри. За забором.

Еще имелся хозяин здешнего бардака под названием корпункт. Вечно выпивший, но никогда не пьяный Руслан Зайцев. Очень жирный, но страшно трудолюбивый. Умудрившийся продержаться в Германии двенадцать лет и совсем не собирающийся возвращаться домой. Ему и тут было неплохо. Вечно куда-то бегает, что-то выстукивает на машинке и куда-то телефонирует, договариваясь о встречах или уточняя подробности.

Есть у меня подозрение, что он еще регулярно строчит не только в газеты заметки, но еще и в большое здание во Владимире, где следят за политической бдительностью. То есть, положа руку на сердце, когда тебя просят написать на конкретную тему, нема гордых отказываться. За границей больше не побываешь. Но одно дело, когда вежливо спрашивают о подробностях жизни в той стране, и совсем по-другому смотрится — когда на соседа и добровольно.

Третий в этой развеселой компании я. До поры до времени имеющий разрешение не отчитываться ни перед посольством, ни перед Зайцем. Моя деньга идет от «Красной звезды», а не из посольства, и мне живется замечательно. Сам себе начальник. В известности есть определенные преимущества. Единственное, что корреспонденцию отправлять отсюда удобнее, чем по почте. И звонить можно домой, на Русь, не из своего кармана.

— Вы это о чем? — настораживаюсь, прикидывая, откуда наша братия про Любку успела узнать. Моментально пойдут звонить по всей русской колонии, и мне потом долго оправдываться.

— Ты ж у нас свидетель, — пояснила Мария. — Я всерьез завидую. Ничего делать не надо, туда пошел — война началась. Сюда пришел — труп на дороге валяется. Не жизнь, а малина. Стучи себе по клавишам, рассказывая о впечатлениях.

— Встречать надо возвращающихся из командировки великих журналистов, — мысленно облегченно вздохнув, возражаю. — На меня покойники так и кидаются из кустов. Потом до вечера допросы, интересные мужчины в полицейской форме. Давно так весело не проводил время. А это тебе, — вручая ей опус, обрадовал. — Требуется обрадовать редактора многозначительными текстами. Начинай трудиться. Телетайп еще не загнулся?

— Это все?

— Ага.

Говорить про американцев я здесь не собираюсь. Белов знает и одобряет, а остальных это не касается.

— Да! Откуда известно, что без меня не обошлось? В вечерней газете не было!

— А в утренней есть! — кидая в меня сразу двумя, сообщил Зайцев. — Инкогнито сохранить не удалось. Полиция течет, как наш водопровод. Кстати, а кто была сопровождающая тебя девица? Раньше рядом никого не наблюдалось.

И что у нас тут? — игнорируя вопрос, начал изучать конкурентное печатное слово. Известный русский журналист Т. выслан из Австрии за острые заметки о происходящем в Империи… Несложно было дотумкать. А вот девушка именуется… Никак не именуется. Просто девушка. Уже хорошо, но никакой гарантии. Ой, пойдет скоро сплетня гулять. Надо Араму протелефонировать, пока он чего не подумал.

Чем дальше я читал, тем меньше мне все это нравилось. Вчера, собственно, ничего конкретного не было. Нашли труп. Страшно подозрительно, что русский мимо проезжал.

У них манера такая — чуть что, бюргеров резать, это все знают еще с войны. Никто не видел, но двоюродный брат лично знал человека, которому рассказывал свидетель. Что в Германии наши части не стояли ни во время, ни после Австрийской — никого не вразумляет. В Венгрии были? А там такой страх и ужас творился! В газетах писали про злобных мусульман, сжигающих костелы и массово отлавливающих невинных девиц в похотливых целях. Честно сказать, последнее не совсем вранье, было такое, хотя и не в огромных количествах. Ничего удивительного. В многомиллионной армии всякие экземпляры попадаются. Но как парочку особо не умеющих себя вести показательно повесили — никаких эксцессов. Тишь и благодать.

Сегодня и газета народников, с огромным возмущением, и газета социалистов, с неменьшей радостью, излагали подробности происшествия.

Социалисты подробно разоблачали тайные контакты Грехова с олигархами, не приводя ни одного доказательства, и ясно намекали, что перед выборами он стал лишним свидетелем. Бред. Есть способы устранения гораздо лучше, и я готов поспорить, что проделано все было в сильной спешке. Способ, место и даже фотопленки, которые мы обнаружили.

Народники были еще более занимательны. Машина некоего господина X был замечена у дома, где проживал замечательный во всех отношениях господин Грехов. Вообще-то таинственный X была в ресторане, но вполне мог бы успеть приехать оттуда вовремя, чтобы подстеречь возле входа невинную жертву. Его ухода с вечеринки никто не видел. Поиски этого самого X успеха не дали. Он прячется, а значит, вина доказана. Все это ужасно воняло. Откуда время убийства, если даже предположительно — час туда, час сюда? Очень смахивает, что обвинение уже вынесено заочно и в доказательствах совершенно не нуждается. Намеки были настолько толстые, что никаких сомнений: имя и портрет злоумышленника появятся в вечернем экстренном выпуске. Было в этом что-то странное. Не показался мне Груббер таким простым и моментально бегущим к газетчикам. Меня предупредил о молчании в интересах следствия, а тут такой откровенный слив в прессу, да еще и очень странный. Я и то увидел, что если не убийц, то тащивших тело не меньше трех должно быть.

— Ну как? — спросил Руслан.

— Чушь. И мне не нравится слишком большая информированность народников. Они пока еще указаний полиции не отдают и отчетов оттуда не получают. Я здесь очень мало, но такое бывает?

— Только если уже задержали, — помотал он отрицательно головой. — Но тогда было бы имя. А… — Он хотел сплюнуть, но оглянулся на Марию, со страшной скоростью барабанящую по клавишам, и не посмел. Она не постесняется и веником за гнусное поругание недавно наведенной чистоты. — Здесь вообще политика. Кому интересен виновник? Ищут крайнего и удобного для определенных обвинений. Все это сверху идет, и перед выборами полиция тоже не горит желанием ссориться с народниками. Я бы на твоем месте сбегал побеседовать с высокопоставленными людьми.

— А на своем не хочешь?

— А я так высоко не летаю. Перебиваюсь мелкими информационными сообщениями.

Зато много, подумал я, а курочка по зернышку клюет и в результате не меньше моего имеет. И трудов особых не стоит. «По сообщению Телеграфного агентства Руси». Утруждаться особо не приходится — читай местную прессу и творчески обрабатывай.

— Я покопаюсь в картотеке? — скорее утвердительно, чем вопросительно говорю и, не дожидаясь разрешения, направляюсь к старательно собираемым Зайцевым досье. Вот чего у него не отнимешь, так старательности. За годы своей работы он на каждого упоминающегося в газетах немецкого политического деятеля изготовил отдельную справку. Постоянно дописывал его последними достижениями. Очень удобно для статей и некрологов. Открываешь выдвижной ящичек — между прочим, сделаны его собственными руками, чем он гордится и не забывает похвастаться, — и смотришь на соответствующую букву. Родился, учился и все прочее, включая, из какой газеты и какого числа взяты сведения. Многие газеты так делают, но чтобы на всех подряд?!

Придется держать отдельного человека в редакции, а он сам прекрасно справляется. Архивист.

— С тебя причитается! — пискнул Руслан за моей спиной.

— Конечно, — не оборачиваясь, соглашаюсь. — Когда это я не поставил?

Списочек на три десятка имен, упоминающихся в тех самых квитанциях и расписках, у меня имеется. Торопиться особо некуда…

Так, ну этого я и без картотеки помню, но любопытно. На фронте с самого начала — солдат, командир взвода, командир роты. Мое зеркальное отображение. Четырнадцать раз ранен, в том числе сквозное ранение головы (лоб — затылок). Раньше не подозревал. У него если и были мозги, что очень сомнительно при таком ранении и сохранении полного сознания, то очень специфические. Хвала Аллаху, я этого счастья не удостоился! У меня с головой все в полном порядке. Как перепьешь, так о себе напоминает непременно. В остальное время я в нее старательно ем.

Офицер рейхсвера, подготовка нового устава пехоты. Уволился на вольные хлеба. Книги пишет, откуда его и знаю. Певец милитаризма и героизма. «Солдат метнул гранату с криком: «За Германию!» — и воткнул штык в живот выскочившего из окопа с дикими глазами грязного русского».

Про грязного — это не в том смысле. Немец тоже страшно извозюканный в грязи. Дожди идут, и это подробно описано на предыдущих трех страницах. Не захочешь — вымажешься, но получается такая интересная двусмысленность.

Статьи строчит. Ну честное слово, брат-близнец! Сотрудник Volkischer Beobachter.[54] Склепал очень известную «Revolution und Idee»,[55] в которой проповедует революционный национализм и необходимость диктатуры. Жена, дети. Что-то не поделил с Мерцем и удостоил его крайне прозрачной критики в очередной книге. Все. Негусто. И как понимать его имя в денежных переводах с изрядными ноликами? Ой, тяжко мне без экономического образования, и спросить некого. Ладно, идем дальше…

— Что-что? — переспросил я, неожиданно поймав краем уха конец фразы.

— Кто бы ни был виноват, — повторил с удовольствием Руслан, — обязательно назначат Мерца крайним. Этот самый X непременно окажется его приближенным. Цель ясная, как… только что промытое стекло. Убрать единственного соперника, который так раздражает и может вызвать раскол в партии. 13 октябре выборы. Требуется единство и сплоченность. «Тот, кто восстанавливает мир между людьми даже путем измышления какой-нибудь доброй неправды, не является лжецом»,[56] — процитировал он с наслаждением. — Повесят всех собак и поснимают с должностей. Травля уже началась. На что спорим, кто во всем виноват?

— Тогда реально Трехова убили люди Леманна. Логично?

— А вот этого я не говорил! Бывают и удачные совпадения. Так спорим, что виновник — лучший друг Мерца? Давай на бутылку нормальной «Столичной». Здешний шнапс уже обрыд до невозможности.

— С таким знатоком немецкой политики я не желаю иметь дела, — отказываюсь.

А мысль интересная. Надо проследить за вечерними газетами. Так… кто у меня в списке на очереди следующий? Эбелинг. Еще один идеолог партии, с простреленными мозгами…

— Садись, — приказал здоровенный жлоб поперек себя шире, с красной ряхой не то перепившего, не то с высоким давлением. Он был в длинном черном пальто, скрывающем руку, тыкающую мне в бок дулом пистолета. Прямо напротив нас резко затормозил черный «трабант», гостеприимно распахнув дверь. На улице уже темнело — засиделся я в трудах и заботах, выписывая особо занимательные факты биографий, а подозрительные личности, получается, заждались.

Вот такая здесь, оказывается, развеселая жизнь, в Берлине. Последний раз меня пытались украсть в Пуштуностане, и пришлось крайне невежливо объяснять всю глубину их ошибки прямо на улице. Но там мне никто бы не стал предъявлять претензий. Все было быстро, жестко и без игры накачанной мускулатурой. Местная власть очень любила русских из-за присутствия в стране кавалерийской дивизии, гоняющей местных любителей свергать короля, и крайне опасалась, что добровольные помощники из Республики не прочь попутно отхватить еще кусок территории. Север страны мы в свое время присоединили, и правильно сделали. Узбеки с прочими таджиками должны проживать не разделенными со своими сородичами. А пуштуны пусть сами выясняют отношения между собой и служат Руси буфером с английской Индией. Русским военным не понравилось бы, если меня, воспевающего их подвиги в центральной печати, грубо обидели.

А еще королевская власть крупно недолюбливала слишком борзых похитителей, забывших с нею поделиться. Набежали так называемые полицейские, отличающиеся от бандитов только наличием дубинок, и долго со вкусом били придурков. Единственный выживший потом долго каялся и плакал. Мне даже предлагали заняться лично его воспитанием, но я не садист и не получаю удовольствия от чужих унижений.

Я старательно вздрогнул и послушно пошел вперед, готовый лезть в машину. Это было даже интересно, чего от меня хотят эти странные люди. Это в Кабуле я был весь из себя богатый иностранец, а эти чего желают?

Жлоб совершенно успокоился, когда я, не поднимая крика, проследовал в указанном направлении. Типичный обделавшийся лох, в его скудном понимании. В машине на переднем сиденье сидел еще один тип, несколько более субтильного вида, но пальто они приобретали на одной распродаже. Когда рядом со мной втиснулся похититель, места сзади стало совсем немного.

— Где? — спросил восседающий за баранкой, не поворачивая головы.

— Что «где»?

— Бумаги где? — нетерпеливо спросил он.

Жлоб гытыкнул и поделился наблюдением:

— Ему тоже жить надоело.

Для лучшего впечатления он двинул меня кулаком в бок, и я невольно согнулся от боли, заодно доставая из ботинка выкидуху. Хороший такой, проверенный ножичек с душевной надписью «Gott sei Dank!»,[57] снятый больше двадцати лет назад с хладного трупа австрийского офицера. Я без него никуда не хожу, а современные брюки замечательно закрывают от посторонних взглядов. Мода такая — широкие и поверх. Очень удобная вещь — мой ножичек. Лезвие двенадцать сантиметров, из лучшей немецкой стали. Давно по прямому назначению не использовал.

Похоже, если мне хочется сохранить здоровье, не стоит особо стесняться. Особенно мне не понравилось слово «тоже». Звать полицию как-то не тянуло. Как бы она меня самого не утрамбовала. Чай, не дикие пуштуны, а цивилизованные немцы. Где кончаются пределы самообороны и начинается прокуратура, мне очень сложно сказать без присутствия адвоката. Приходится решать в меру собственного разумения.

— Все равно ведь скажешь, — небрежно заявил водитель. — Просто сначала из тебя сделаем отбивную, а девку порвем у тебя на глазах.

Ну, вот и все ясно сказано. Церемониться они не собираются, а мне с чего?

— Только не бейте! — испуганно блею и, искательно улыбаясь, поворачиваюсь к жлобу. — Я все расскажу! — И без особых сожалений воткнул ему лезвие в глаз. На войне, как на войне. Спросили бы вежливо — могли и договориться. А пистолет меня слишком нервирует. Как и рукоприкладство. Он изумленно булькнул и нервно вздрогнул. Проверять состояние здоровья веселого соседа я не стал: оно ему уже без надобности. Быстро, пока до шофера не дошло произошедшее, наклонился вперед и взял его левой рукой за лоб, откидывая голову назад. Лезвие ножа прижал к горлу. Слегка надавил, чтобы кровь потекла и клиент осознал всю глубину своего заблуждения.

— Кто послал? — ласково спрашиваю.

— Кремер, — судорожно глотая, доложил тот.

— А кто такой Кремер и какие бумаги от меня требуются?