Предатель памяти Джордж Элизабет

Но: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю говорю говорю».

Гидеон выдавливал из памяти все, что могло бы укрепить эту веру, но вместо этого к нему возвращались все те же образы: его руки на ее плечах, а потом еще ее лицо, ее рот, который открывается и закрывается, открывается и закрывается, и ее голова медленно поворачивается вправо-влево, вправо-влево.

Отец убеждал его, что все это сон, потому что «она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел». И что еще более важно, «я держал ее в ванне в ванне в ванне».

Но единственный человек, который мог бы подтвердить его слова, тожемертв, думал Гидеон. И что из этого следует? Что это значит?

«Это значит, что она сама не знала всей правды, – утверждает его отец, который прошел весь этот путь через ветер и дождь бок о бок с Гидеоном. – Она не знала этого, потому что я не признался – ни тогда, когда это имело значение, ни когда я увидел куда более легкий способ разрешить ситуацию. И когда я наконец сказал ей…»

Она тебе не поверила. Она знала, что это сделал я. И ты убил ее, чтобы она не смогла сказать мне это. Она мертва, папа. Она мертва, мертва.

«Да. Верно. Твоя мать мертва. Но она мертва из-за меня, а не из-за тебя. Она мертва из-за того, во что я заставил ее поверить, и из-за того, что я заставил ее принять».

И что же это, папа? Что? Гидеон требовал ответа.

«Ты знаешь ответ, – говорил Гидеону отец. – Я позволил ей поверить, что ты убил свою сестру. Я сказал: “Гидеон был там был там был там, в ванной, он опустил ее в воду. Я оттащил его, но, боже мой, боже мой, Юджиния, она уже умерла”. И она поверила мне. Вот почему она согласилась на сделку с Катей: потому что думала, что спасает тебя. Спасает от следствия. От суда. От публичного осуждения. От страшного бремени, которое довлело бы над тобой до конца твоей жизни. Ты ведь был не кто-нибудь, а Гидеон Дэвис, бог мой, и она хотела уберечь тебя от скандала. А я, Гидеон, использовал это, чтобы уберечь всех».

Всех, кроме Кати Вольф.

«Она согласилась. За деньги».

Значит, она тоже думала, будто это я…

«Да, она так думала. Думала, Гидеон. Так она думала. Но не знала. Она знала не больше, чем знаешь сейчас ты сам. Тебя в ванной не было. Тебя оттащили, и ее увели на кухню. Твоя мать побежала вызывать “скорую помощь”. То есть с твоей сестрой остался я один. Ты понимаешь, что это означает?»

Но я помню…

«Ты помнишь то, что ты помнишь, потому что так все и случилось. Ты опустил ее в воду. Но опустить в воду и держать ее в воде – это разные вещи. Ты знаешь это, Гидеон. Господи, ты знаешь это».

Но я помню…

«Ты помнишь то, что ты помнишь, только в пределах того, что ты сделал. Остальное сделал я. Я признаю вину за все совершенные преступления. Ведь это же я тот человек, который не смог вынести, чтобы в его жизни существовала умственно отсталая дочь Вирджиния».

Нет, это был дедушка.

«Дедушка стал всего лишь предлогом, которым я воспользовался. Я отвернулся от нее, Гидеон. Я делал вид, что она мертва, потому что я хотел, чтобы она умерла. Не забывай об этом. Никогда не забывай об этом. Ты понимаешь, что это значит. Ты знаешь это, Гидеон».

Но мать… Мать собиралась сказать мне…

«Юджиния собиралась подтвердить ложь. Она собиралась сказать тебе то, что на протяжении многих лет я представлял ей как правду. Она собиралась объяснить тебе, почему она оставила нас, не сказав ни слова на прощание, почему забрала с собой все до единой фотографии Сони, почему держалась почти в стороне двадцать лет… Да. Она собиралась рассказать тебе то, что считала правдой, – что ты утопил свою сестру – и я не позволил этому случиться. Поэтому я убил ее, Гидеон. Я убил твою мать. Я сделал это ради тебя».

И теперь не осталось никого, кто мог бы сказать мне…

«Я говорю тебе. Ты можешь верить мне. Ты должен верить мне. Разве не я тот человек, который убил мать собственных детей? Разве не я тот человек, который сбил ее машиной, затем дважды переехал ее колесами, нашел и забрал из ее сумочки фотографию, которую она привезла с собой, чтобы подкрепить твою вину? Разве не я тот человек, который затем спокойно уехал и ничего не почувствовал? Разве не я тот человек, который вернулся к себе домой к своей молодой любовнице и продолжил жить как ни в чем не бывало? Так неужели я, совершивший все это, окажусь неспособным убить болезненное, никчемное, отсталое дитя, обременившее нашу жизнь, ожившую иллюстрацию моего собственного фиаско как отца? Разве не я тот человек, Гидеон? Разве не я?»

Вопрос ножом вспорол прошедшие годы и вывалил на Гидеона сотни воспоминаний. Они мелькали, множились, раскручивались перед ним. И каждое вопрошало: «Разве не я тот человек?»

Да, этот человек – он. Он. Конечно, это он. Ричард Дэвис всегда был этим человеком.

Но признание этого факта – окончательное принятие его – ни на гран не уменьшило вины Гидеона.

И поэтому Гидеон снова двинулся в путь. Его лицо полосовал дождь, волосы облепили череп. Ручейки, как вены, бежали вниз по его шее, но он не ощущал ни холода, ни сырости. Путь, которым он шел, казался ему бесцельным, но это было не так, несмотря на то что сам он едва отдавал отчет в том, как Парк-лейн сменилась Оксфорд-стрит, как Орчард-стрит завернула на Бейкер-стрит.

Из трясины всего, что Гидеон вспомнил, что ему сказали и что он разузнал сам, выкристаллизовалось четкое понимание одной вещи, и он ухватился за нее как за соломинку: единственный способ хоть как-то исправить содеянное состоит в том, чтобы сначала принять содеянное. Он должен принять его, потому что только он сумеет исправить то, что еще можно исправить. Потому что остался только он.

Он не в силах вернуть свою сестру к жизни, не в силах спасти мать от гибели, не в силах возвратить Кате двадцать лет ее жизни, которые она пожертвовала, действуя по плану его отца. Но заплатить Кате за эти двадцать лет он может и, таким образом, хотя бы в этой части выполнит условия дьявольской сделки, которую заключил с ней отец.

Более того, существует и способ расплатиться с ней, способ, который одновременно подведет черту под всем, что произошло: от гибели его матери до утраты его музыки, от смерти Сони до обнажения перед публикой жизни всех, кто был связан с Кенсингтон-сквер. У этого способа длинная, изящная талия, совершенной формы завиток и два изумительных перпендикулярных эфа; создал этот способ двести пятьдесят лет назад Бартоломео Джузеппе Гварнери.

Он продаст скрипку. Сколько бы денег ни принес аукцион, какой бы высокой ни оказалась сумма (а будет она астрономической), он все отдаст Кате Вольф. Только этими двумя действиями сможет он выразить свои сожаления и принести извинения. Никакие другие усилия с его стороны не будут достаточны.

Совершив эти действия, он замкнет круг преступлений, лжи, вины и наказания. Его жизнь после этого навсегда изменится, но наконец-то она станет его жизнью. Он хочет этого.

Гидеон не имел ни малейшего понятия о том, который пробил час, когда он наконец прибыл на Чалкот-сквер. Он промок до нитки, долгие скитания по городу обессилили его. Но теперь, когда картина его прошлого и настоящего была восстановлена, а на ближайшее будущее составлен план действий, в душе Гидеона впервые за долгое время возникло ощущение покоя. И все-таки последние ярды показались ему бесконечными. Когда он преодолел их, ему пришлось чуть ли не втаскивать себя на крыльцо, цепляясь за перила. Привалившись к двери, он стал искать по карманам ключи.

Связки ключей не было. Он нахмурился. Прокрутил в голове события дня. Вышел из дома он с ключами, потому что ехал на машине. Он поехал в Темпл, чтобы поговорить с Крессуэлл-Уайтом, а после этого отправился к отцу, где…

Либби, вспомнил он. Это она вела машину. Она была с ним. В какой-то момент – как давно это было! – он попросил Либби оставить его, и она выполнила его просьбу. Следуя его указаниям, она взяла его машину. Значит, связка с ключами у нее.

Он развернулся на крыльце, чтобы спуститься к ней в квартиру, но вдруг входная дверь его дома распахнулась.

– Гидеон! – воскликнула Либби. – Какого черта? Ты что, не мог взять такси? Почему ты не позвонил мне? Я бы приехала… Слушай, звонил тот коп, что приходил к тебе поговорить насчет твоего дяди, помнишь? Я не стала снимать трубку, но он оставил сообщение, хочет, чтобы ты ему позвонил. С тобой все… Черт, что же ты не позвонил мне?

Не умолкая ни на секунду, она широко распахнула дверь и втащила Гидеона в дом. Они двинулись к лестнице. Гидеон молчал. Либби продолжала говорить, как будто на все свои вопросы она получала ответы.

– Ну-ка, Гид, обопрись об меня. Вот так. Где ты был? Ты дождался папу? Вы с ним поговорили? Все хорошо?

Они взобрались на второй этаж. Гидеон хотел повернуть к музыкальной комнате, но Либби направила его в кухню.

– Тебе нужно выпить горячего чая, – сказала она. – Или супу. Или… Садись. Давай я приготовлю тебе чего-нибудь.

Он послушно сел.

Она трещала без остановки. Ее голос звенел, лицо раскраснелось.

– Я решила, что лучше подождать тебя здесь, – говорила она, – ведь ключи-то у меня. Можно было, конечно, дождаться и у меня в квартире. Я даже спустилась туда ненадолго. Но потом позвонил Рок, и я сглупила – ответила ему, потому что подумала, что это ты звонишь. Боже, он совсем не тот, за кого я его принимала, когда только познакомилась с ним. Представляешь, он хотел прийти ко мне. Говорит, давай все обсудим, представляешь?

Гидеон слышал ее и не слышал. Он сидел за кухонным столом, беспокойный и мокрый.

Либби затараторила еще быстрее, заметив, что он заерзал на стуле:

– Рок хочет, чтобы мы снова стали жить вместе. Ну понятно, что он просто ведет себя как собака в стогу сена, или как вы это называете. Он даже сказал: «Я тот, кто тебе нужен, Либ». Нет, ты можешь поверить? Как будто это не он запрыгивает на все, что шевелится, лишь бы имелись нужные части тела. На кой мне такой муж, спрашивается? И вот он говорит: «Ты знаешь, что мы подходим друг другу», а я ему: «Мне нужен Гид, а не ты, Рокко. Ты мне совсем не подходишь». И я вправду так считаю. Ты подходишь мне, Гидеон. А я тебе.

Она ходила по кухне. Очевидно, в конце концов она остановила свой выбор на супе, потому что, порывшись на полке холодильника, она обнаружила там упаковку томатного супа с базиликом и с торжествующим видом предъявила ее Гидеону.

– И срок годности еще не истек, представляешь? Я мигом разогрею. – Либби нашла кастрюлю и вылила туда суп. Пока суп грелся на плите, она вынула из буфета тарелку, все это время продолжая говорить: – Слушай, что я придумала. Мы можем свалить из Лондона на некоторое время. Тебе нужно отдохнуть. Мне давно пора в отпуск. Так что можно отправиться в небольшое путешествие. Например, поехать в Испанию, погреться на солнышке. Или в Италию. Или даже в Калифорнию, а? Познакомишься с моими родителями. Я им рассказывала про тебя. Они знают, что я тебя знаю. То есть я сказала им, что мы живем вместе и все такое. Ну, в некотором роде. То есть не сказала в некотором роде, а живем в некотором роде… ты знаешь.

Она поставила перед ним тарелку, рядом положила ложку, сложила в треугольник салфетку.

– Вот, – сказала она и взялась за лямку своего комбинезона, которая в отсутствие пуговицы держалась на булавке.

Заметив, что Гидеон смотрит на нее, Либби стала нервно расстегивать и застегивать булавку.

Никогда раньше Гидеон не видел, чтобы Либби нервничала. Он вышел из задумчивости и внимательно присмотрелся к ней.

Она спросила:

– Что?

Он поднялся.

– Мне надо переодеться.

Она сказала:

– Я принесу тебе сухую одежду, – и направилась в сторону музыкальной комнаты и спальни, расположенных друг напротив друга. – Что ты хочешь надеть? Джинсы? Свитер? Ты прав, конечно. Давно надо было снять мокрое. – И когда Гидеон пошел вслед за ней, она повторила: – Я принесу. Ты, это… подожди здесь, Гидеон. Сначала нам надо поговорить. То есть я хочу объяснить…

Она умолкла. Сглотнула. Этот звук Гидеон расслышал с расстояния пяти футов. Такой звук производит рыба, когда бьется на дне лодки, делая смертельные вдохи.

Гидеон перевел взгляд за Либби и увидел, что в музыкальной комнате темно. И хотя в выключенном свете ничего странного не было, темнота заставила Гидеона насторожиться. К тому же, заметил он, Либби явно старалась преградить ему дорогу в музыкальную комнату. Он сделал шаг вперед.

Либби торопливо заговорила:

– Слушай, Гидеон, вот что я хотела тебе объяснить. Ты для меня номер один. И я подумала… Я подумала, что должна тебе помочь. Я должна помочь нам, чтобы мы стали «мы» по-настоящему. Потому что это ненормально, что мы вместе, но не по-настоящему вместе, так ведь? И для нас обоих будет здорово, если мы… ну, понимаешь… тебе это нужно. И мне нужно. Мы нужны друг другу, и мы должны быть тем, что мы есть. А мы есть то, что мы есть. Это не то, что мы делаем. И я смогла придумать только один способ, чтобы заставить тебя понять это, потому что все мои разговоры до посинения ни к чему не приводили, и ты знаешь это, и вот что…

– О господи, нет!

С нечленораздельным воплем Гидеон оттолкнул ее в сторону.

В музыкальной комнате он нащупал ближайший выключатель. Ударил по клавише.

И увидел.

Гварнери – то, что от него осталось, – лежал рядом с радиатором отопления. Его гриф был сломан, верхняя дека пробита, бока разбиты в щепу. Мостик разломан пополам, и разорванные струны обвили жалкие руины. Единственной частью скрипки, избежавшей уничтожения, был ее совершенный завиток, изящно изогнутый, словно до сих пор он продолжал тянуться к пальцам скрипача.

За его спиной Либби быстро говорила высоким голосом. Гидеон слышал слова, но не понимал их смысла.

– Потом ты сам скажешь мне спасибо, – частила она. – Может, не сейчас. Потом. Я клянусь. Я сделала это для тебя. И теперь, когда она наконец ушла из твоей жизни, ты можешь…

– Никогда, – сказал он сам себе. – Никогда.

– Что никогда? – спросила она и, когда он приблизился к скрипке, опустился перед ней на колени, прикоснулся к искореженной деке, ощущая, как жар его пальцев смешивается с прохладой лакированного дерева, повторила звенящим настойчивым голосом: – Гидеон? Что никогда?

Он молчал.

– Послушай меня. Все наладится. Я знаю, ты сейчас расстроен, но ты должен понять, что другого выбора не было. Теперь ты свободен от нее. Ты свободен и можешь быть собой, а это куда больше, чем парень, который пиликает на скрипочке. Ты всегда был больше, чем просто тот парень, Гидеон. И теперь ты сам это увидишь, как вижу это я.

Слова ударялись о него, но он улавливал лишь звук ее голоса. И поверх этого звука – еще один, мощный рев будущего, которое вздымалось над ним приливной волной, черное и бездонное. Оно накрыло его, лишив сил и власти, и в мгновение ока все, что он знал, сократилось до одной-единственной мысли: ему помешали сделать то, что он хотел и что планировал сделать. Опять. Опять.

Он закричал:

– Нет! – И: – Нет! – И еще раз: – Нет!

Он вскочил на ноги. Он не слышал, как вскрикнула Либби, когда он бросился на нее. Вес его тела сбил ее с ног, и они оба упали на пол.

Она визжала:

– Гидеон! Гидеон! Нет! Перестань!

Но слова – это ничто, это даже меньше, чем шум и ярость. Его руки опустились на ее плечи, как в прошлом.

Его руки на ее плечах. И он держал ее до конца.