Предатель памяти Джордж Элизабет
– Да.
– Она осталась? В половине двенадцатого, в двенадцать она еще оставалась у вас?
– Да. Она ушла… Наверное, уже шел второй час, когда она ушла.
– Вы знаете миссис Эдвардс?
Она снова отвела взгляд. Нката заметил, как сжались ее челюсти. Она сказала:
– Да. Да. Я знаю Ясмин Эдвардс. Она почти весь свой срок отсидела в «Холлоуэе».
– Вы знаете, что она и Катя…
– Да.
– Тогда зачем вы путаетесь между ними? – спросил он неожиданно, отказываясь от предложенной им самим игры в «да» и «нет». Им двигала некая внутренняя потребность, которой он пока не мог дать имени, которой он еще не понимал. – Или у вас с Катей есть план насчет нее? Вы каким-то образом хотите использовать ее и ее сына?
Норин молча смотрела на него.
Он продолжал:
– Они – живые люди, мисс Маккей. У них есть своя жизнь, у них есть чувства. Если вы и Катя задумали что-то дурное против Ясмин, например навести след к ее двери, очернить ее в глазах полиции, подвергнуть ее и мальчика риску…
Норин дернулась вперед, прошипела прямо в лицо полицейскому:
– Как вы не понимаете, что происходит совсем обратное? Это меня очернят. Это я рискую. А почему? Потому что я люблю ее, констебль. Это мой грех. Вы думаете, все дело в нетрадиционном сексе? Думаете, это злоупотребление властью? Принуждение, ведущее к извращению, и тошнотворные сцены, в которых отчаявшиеся женщины, привязав к бедрам фаллоимитаторы, взбираются на отчаявшихся женщин-заключенных? Почему-то вы не думаете, что все гораздо сложнее, что я люблю того, кого не имею права любить в открытую, и поэтому люблю ее так, как могу, и еще я знаю, что в те ночи, когда она не со мной – а таких ночей гораздо больше, чем когда мы вместе, – она с кем-то другим, она любит кого-то другого или, по крайней мере, притворяется, что любит, и это потому, что я сама так захотела. И все споры, которые мы с ней ведем, не имеют решения, потому что мы обе правы, каждая в своем выборе. Я не могу дать ей того, что она хочет от меня, и не могу принять того, что она хочет дать. Поэтому она отдает это где-то еще, а мне остается только подбирать остатки, и она тоже подбирает остатки от меня, да, так оно и есть, сколько бы она ни говорила о том, что как-нибудь, когда-нибудь, для кого-нибудь ситуация переменится.
После этой речи она откинулась на стуле, прерывисто дыша, и стала натягивать на себя темно-синее пальто. Потом Норин Маккей встала и направилась к выходу.
Нката последовал за ней. На улице яростно задувал ветер. Маккей стояла в свете фонаря, она все еще не могла отдышаться, словно бегун на длинной дистанции. Одной рукой она держалась за фонарный столб. Ее взгляд был направлен на здание тюрьмы.
Маккей скорее почувствовала, чем увидела приближение Нкаты. Не глядя на него, она заговорила:
– Сначала она мне показалась любопытной. Ее поместили в медицинский блок после суда, а там в то время был мой пост. Ее подозревали в суицидальных настроениях. Но я видела, что она не имеет намерения причинить себе вред. В ней было столько решимости, она так четко понимала, кто она такая, чего она хочет. И это влекло меня к ней, потому что я, зная, кто я такая, не смела признаться в этом даже себе самой. Потом ее перевели в отделение для беременных, а оттуда она должна была отправиться в отделение для матери и ребенка, но она не захотела оставить сына. Я поняла, что хочу узнать, чем вызвано это решение, к чему она стремилась и из какого теста она слеплена, такая уверенная и смелая даже в одиночестве.
Нката не перебивал ее. Он встал перед старшей надзирательницей, прикрывая ее от ветра своей широкой спиной.
– Поэтому я стала наблюдать за ней. Когда ее перевели в общий блок, она оказалась в опасности. Среди заключенных существует определенная иерархия, и низшие из них – это детоубийцы. Так что ей надо было держаться вместе с другими преступниками первой категории, чтобы избежать неприятностей. Но ей было все равно, как к ней относятся, и это стало для меня еще одной загадкой. Сначала я думала, что она ведет себя так потому, что считает свою жизнь конченой, и хотела поговорить с ней об этом. Мне это казалось моим долгом, и, поскольку тогда я вела программу самаритян…
– Самаритян? – переспросил Нката.
– Это специальная программа посещений заключенных, которая ведется у нас в тюрьме. Если заключенный хочет в ней участвовать, то он сообщает об этом кому-нибудь из персонала.
– Катя хотела участвовать?
– Нет. Никогда. Но я воспользовалась этой программой как предлогом, чтобы побеседовать с ней. – Она всмотрелась в лицо Нкаты и словно прочитала в нем что-то, потому что с нажимом произнесла: – Я хорошо выполняю свою работу. Сейчас программа разбита на двенадцать стпеней. Количество посещений увеличилось. У нас улучшились показатели по реабилитации, мы добились упрощения процедуры для посещения заключенных-матерей их детьми. Я хорошо выполняю свою работу. – Она отвернулась от полицейского, посмотрела на проезжую часть, где вечерний поток машин лился на север, в жилые пригороды. – Она ничего этого не хотела, и я не могла понять почему. Она сопротивлялась депортации в Германию, и этого я тоже не могла понять. Она ни с кем сама не заговаривала, только отвечала, если к ней обращались. Но зато она все время наблюдала. И в конце концов заметила, что я тоже наблюдаю за ней. Когда меня перевели в ее сектор – это произошло позднее, – мы стали разговаривать. Она начала разговор первой, что меня сильно удивило. Она спросила: «Почему ты наблюдаешь за мной?» Я помню этот момент. И что последовало за ним. Это я тоже помню.
– В этой игре она держит все козыри, мисс Маккей, – сказал Нката.
– Она не будет меня шантажировать, констебль. Катя могла бы уничтожить меня, но я знаю, что она этого не сделает.
– Почему?
– Есть вещи, которые просто знаешь, без всяких «почему».
– Мы говорим о бывшей заключенной, об убийце.
– Мы говорим о Кате.
Старшая надзирательница оттолкнулась от столба и пошла к светофору, чтобы перейти дорогу и вернуться в тюрьму. Нката шагал рядом с ней.
– С раннего детства я знала, что я не такая, как все. Наверное, мои родители тоже заметили это, потому что я любила переодеваться в мужскую одежду – в солдат, пиратов, пожарных. Но никогда не воображала себя принцессой, или медсестрой, или мамой. Это ненормально, а когда тебе исполняется пятнадцать лет, то больше всего тебе хочется быть такой, как все. Быть нормальной. Я перепробовала весь арсенал: короткие юбки, высокие каблуки, глубокие вырезы, все дела. Я увивалась за мальчишками и трахалась с каждым, кого удавалось залучить. Но однажды в газете я увидела объявление, в котором женщины искали других женщин. Я позвонила. Ради шутки, говорила я себе. Для прикола. Мы встретились в спортивном клубе, вместе поплавали в бассейне, выпили кофе и затем пошли к ней домой. Ей было двадцать четыре года. Мне девятнадцать. Вместе мы были пять лет, пока я не пошла работать в тюрьму. А потом… Я не могла продолжать вести такую жизнь. Мне это казалось слишком рискованным. Ну а потом моя сестра заболела, я взяла к себе ее детей, и на долгое время мне этого хватало.
– Пока не появилась Катя.
– У меня было множество сексуальных партнеров, большинство из которых мужчины, но любила я только дважды. Оба раза – женщин. Одна из них – Катя.
– Как долго это продолжается между вами?
– Семнадцать лет. То угаснет, то опять загорится с новой силой.
– Вы думаете, что дальше все так и будет?
– С Ясмин посередине, вы хотите сказать? – Она взглянула на Нкату, будто пытаясь найти в его молчании ответ на свой вопрос. – Если можно сказать, что мы сами выбираем, кого любить, то Катю я выбрала по двум причинам. Она никогда не говорила о том, что привело ее в тюрьму, поэтому я знаю, что она умеет держать язык за зубами и не станет болтать обо мне. И во-вторых, я видела, что она хранит в себе огромный секрет, и решила, что это любовник или любовница, оставшаяся на свободе. То есть мне показалось, что я ничем не рискую, завязав с ней отношения. Когда она выйдет, то вернется к нему или к ней, а я получу шанс забыть обо всем, что между нами было, и проведу оставшуюся жизнь целомудренно, но в то же время зная, что у меня было что-то…
На светофоре поменялся свет: вместо красного человечка появился зеленый. Норин сошла с тротуара, но оглянулась через плечо, чтобы закончить свой рассказ.
– Так продолжалось семнадцать лет, констебль. Она – единственная заключенная, к которой я прикасалась… подобным образом. Она единственная женщина, которую я любила… так.
– Почему? – спросил он, хотя она уже начала переходить улицу.
– Потому что она надежный человек, – ответила Норин Маккей, не останавливаясь. – Потому что она сильная. Никто не сможет сломать Катю Вольф.
– Черт побери. Полный блеск, – пробормотала Барбара Хейверс. Ее положение становилось крайне уязвимым. После двух месяцев отстранения от должности за нарушение субординации и нападение на старшего по званию она не имела права оступаться. Еще один серьезный проступок окончательно разрушит ее карьеру. – Если Лич расскажет о компьютере Хильеру, нам крышка, инспектор. Вы понимаете это?
– Нам крышка только в том случае, если в компьютере содержится информация, имеющая значение для хода расследования, – уточнил Линли, осторожно выводя «бентли» в оживленный транспортный поток на Росслин-хилл. – А там ничего такого нет, Хейверс.
Его невозмутимое спокойствие действовало Барбаре на нервы, и без того взвинченные. Из кабинета Лича до автомобиля Линли они добрались с такой скоростью, что у нее не было возможности выкурить сигарету, а ей нестерпимо хотелось принять дозу никотина, чтобы успокоиться. В результате к ее беспокойству прибавилось раздражение.
– Откуда вы можете знать это наверняка? – спросила она инспектора. – И ведь есть еще письма, которые суперинтендант писал своей Дэвис. Если эти письма понадобятся для того, чтобы выстроить обвинение против Ричарда Дэвиса… потому что иначе зачем он атаковал Уэбберли… зачем устроил все так, чтобы навести подозрение на Вольф…
Она провела руками по волосам, убирая их от лица. Так, пора стричься, подумала она. Надо будет заняться этим сегодня же вечером. У нее где-то валялись маникюрные ножницы, так что проблем не будет. А может, взять и обкорнать все под корень, оставить только гребень, как у панков? Вот тогда и Хильер, и все остальные сразу забудут о той роли, которую она сыграла в укрывании улик.
– Вы уж определитесь: или одно, или другое, – заметил Линли.
– В каком смысле?
– Подумайте сами, Хейверс. Ричард Дэвис не мог убить Юджинию, потому что она угрожала карьере Гидеона, а потом гоняться за Уэбберли, ревнуя его к уже убитой бывшей жене. А если взять за основу последний мотив, то куда мы денем Кэтлин Ваддингтон?
– Значит, я ошиблась насчет карьеры Гидеона, – сказала она. – Может быть, Ричард Дэвис задавил Юджинию из-за того, что она связалась с Уэбберли.
– Нет. Вы правы насчет того, что его единственной целью была Юджиния. И это единственный человек, которого он убил. А наезды на Уэбберли и Ваддингтон призваны направить наше внимание на Катю Вольф.
Линли говорил с такой убежденностью, он был так спокоен, несмотря на нависшую над ними угрозу, что Барбаре захотелось стукнуть его. Конечно, чего ему волноваться! Если его выгонят из Скотленд-Ярда, он плавно осядет в родовом поместье в Корнуолле и всю жизнь прекрасно проживет как знатный землевладелец. А вот у нее не было такого уютного запасного аэродрома.
– Вы чертовски уверены в себе, – буркнула она.
– Дэвис получил письмо, Хейверс.
– Какое письмо? – раздраженно спросила она.
– Письмо о том, что Катю Вольф выпустили из тюрьмы. Он знал, что как только я увижу это письмо, то сразу начну подозревать Катю.
– И поэтому он сбивает суперинтенданта и Ваддингтон, чтобы смерть Юджинии выглядела как месть? Как будто Катя мстит всем, из-за кого она попала в тюрьму?
– Так мне кажется.
– Но может, это и было местью, инспектор. Только не со стороны Вольф, а со стороны Дэвиса. Он ведь мог знать о Юджинии и Уэбберли. Может, он всегда знал, но просто выжидал удобного момента, лелеял свою ревность и клялся, что когда-нибудь…
– Не сходится, Хейверс. Письма Уэбберли к Юджинии Дэвис были адресованы в Хенли. Они все написаны после развода Дэвисов. У Дэвиса просто не было причин ревновать. Вероятнее всего, он ничего не знал об их отношениях.
– Тогда почему он выбрал Уэбберли? Почему не кого-то из судей? Королевского прокурора, адвокатов, присяжных, свидетелей?
– Я бы объяснил это тем, что Уэбберли было проще найти. Он двадцать пять лет жил по одному и тому же адресу.
– Но раз Дэвис нашел Ваддингтон, то он должен был знать, где жили и остальные.
– Кто это – остальные?
– Люди, которые на суде свидетельствовали против Вольф. Робсон, например. Кстати, что насчет Робсона?
– Робсон был нужен Гидеону. Это подтверждают и оба Дэвиса, и сам Робсон. Не думаю, чтобы старший Дэвис сделал нечто такое, что могло бы навредить его сыну. Весь ваш сценарий – тот, что вы предложили в кабинете Лича, – построен на допущении, что действия Дэвиса направлены на спасение его сына.
– Хорошо. Согласна. Может, я ошибаюсь. Может, все заварилось из-за романа Уэбберли и Юджинии. Может, письма и компьютер – важные улики, которые мы могли бы использовать для доказательства этой версии. А может, мы просто выдохлись.
Он взглянул на нее, оторвавшись на миг от управления автомобилем.
– Барбара, это не так.
Барбара заметила, что он смотрит на ее руки, и поняла, что заламывает их совершенно в духе беспомощных, несчастных героинь телесериалов.
– Ладно, одну можно.
– Что? – не поняла она.
– Сигарету. Одну можно. С меня причитается. Я потерплю. – Он даже нажал автомобильный прикуриватель и, когда тот выскочил из гнезда, передал его Барбаре со словами: – Закуривайте. В такой ситуации вы вряд ли окажетесь еще раз.
– Да уж, надеюсь, что нет, – проговорила Барбара мрачно.
Он снова бросил на нее взгляд.
– Я имел в виду курение в моем «бентли», Барбара.
– Что? А-а. Я говорила о другом.
Барбара вытащила из кармана сигареты и приложила кончик одной из них к раскаленной спирали прикуривателя. Глубоко затянувшись, она хмуро поблагодарила своего партнера за то, что он хотя бы раз позволил ей предаться дурной привычке. Они медленно пробирались к югу через вечерние пробки. Линли бросил взгляд на часы, нахмурился и передал Барбаре свой мобильный телефон.
– Позвоните Сент-Джеймсу и попросите его приготовить компьютер, чтобы мы его забрали, – сказал он.
Внезапно мобильник в ладони Барбары разразился звоном. Она откинула крышку, и Линли кивнул ей, разрешая принять звонок.
– Хейверс слушает, – произнесла она.
– Констебль? – Это был старший инспектор Лич, и он скорее рычал, чем говорил. – Где вас носит, черт возьми?
– Мы едем за компьютером Юджинии Дэвис, сэр. – Подняв глаза на Линли, она скорчила гримасу и одними губами произнесла: – Лич.
– К черту компьютер! – сказал Лич. – Немедленно отправляйтесь на Портман-стрит. Между Оксфорд-стрит и Портман-сквер. Сами все поймете, когда приедете на место.
– Портман-стрит? – переспросила Барбара. – Но, сэр, вы же хотели, чтобы…
– Вы слышите так же плохо, как и обращаетесь с уликами?
– Я…
– У нас еще один наезд, – отрезал Лич.
– Что? – не поверила своим ушам Барбара. – Еще один? Кто на этот раз?
– Ричард Дэвис. Однако теперь у нас есть свидетели. И я хочу, чтобы вы с Линли выжали из них все, что можно, пока они не разбежались.
Гидеон
10 ноября
Открытое столкновение – единственный выход. Он лгал мне. Почти три четверти моей жизни мой отец лгал мне. Он лгал не только в том, что говорил, но и в том, о чем молчал. Он двадцать лет молчал, позволяя мне думать, что, когда мать ушла от нас, пострадавшей стороной были мы – он и я. На самом же деле правда состоит в том, что мать ушла от нас, догадавшись, почему Катя убила мою сестру и почему хранила об этом молчание.
11 ноября
Вот как все было, доктор Роуз. На этот раз никаких воспоминаний, если позволите, никаких путешествий во времени. Только факты.
Я позвонил ему. Сказал: «Я знаю, почему умерла Соня. Я знаю, почему Катя отказалась говорить. Ты подлец».
Он ничего не ответил.
Я продолжал: «Я знаю, почему мать ушла от нас. Я знаю, что случилось. Ты понимаешь, о чем я? Скажи что-нибудь, папа. Настало время говорить правду. Я знаю, что случилось».
Я слышал на заднем фоне голос Джил. Она задала ему вопрос, и по ее тону, по ее словам: «Ричард? Господи, Ричард, что там такое?» – я догадался о том, какое впечатление произвели на папу мои слова. Поэтому я не удивился резкости его ответа: «Сейчас приеду. Жди меня там».
Он доехал до дома удивительно быстро. Не знаю, как это у него получилось. Мне показалось, что с окончания нашего телефонного разговора до момента, когда он вошел в дом и решительными шагами поднялся в музыкальную комнату, прошло несколько минут, не больше.
Но за эти несколько минут я увидел их обоих. Я увидел Катю Вольф, которая брала жизнь в свои руки, которая шантажом и угрозами заставила вывезти себя из Восточной Германии и которая не остановилась бы и перед убийством, если бы это было необходимо для достижения поставленной ею цели. И я увидел своего отца, который сделал Катю беременной, очевидно в надежде произвести идеальный образчик для продолжения его рода. Он ведь отличался тем, что избавлялся от женщин, не сумевших родить здоровое потомство. Так он поступил со своей первой женой и, вероятно, планировал сделать то же самое со второй. Но он ошибся, не учтя, с какой скоростью будет действовать Катя, Катя, которая брала жизнь в свои руки и которая не ждала, пока жизнь даст ей желаемое.
Из-за этого они ссорились.
«Когда ты скажешь ей о нас, Ричард?»
«При первом же удобном случае».
«Но у нас нет времени! Ты знаешь, мы не можем ждать».
«Катя, ты ведешь себя как истеричная дура».
А потом моя мать предъявила Кате претензии в связи с беременностью и в связи с неудовлетворительным исполнением обязанностей по уходу за моей сестрой – как раз из-за этой беременности. Настал момент, когда отец мог бы проявить характер, но он не стал защищать Катю, оправдывать ее или открывать жене природу своих отношений с Катей. И тогда Катя вынуждена была взять дело в свои руки. Уставшая от бесконечных споров с моим отцом и попыток защитить себя, измученная тяжелой беременностью, чувствуя, что ее предали, она не выдержала. И утопила Соню.
Чего она надеялась достичь этим поступком?
Возможно, она думала, что освободит моего отца от бремени, которое не позволяло им воссоединиться. Возможно, она рассматривала убийство Сони как заявление о своих правах или чувствах. Возможно, она хотела наказать мою мать, власть которой над моим отцом была столь сильна, что Кате не удавалось сломить ее. Так или иначе, она утопила Соню, а потом стоически молчала, отказываясь говорить о своем преступлении, о краткой жизни моей сестры и о собственных грехах, которые привели ее к убийству.
Но почему? Потому что она хотела спасти человека, которого любила? Или потому, что наказывала его за предательство?
Вот что я видел и о чем думал в те недолгие минуты, пока ждал прибытия отца.
«Что за блажь на тебя нашла, Гидеон?»
Вот первое, что он сказал, когда вошел в музыкальную комнату. Я, как всегда в последние недели, сидел у окна и боролся с первыми кинжальными ударами боли в моих внутренностях. Они, эти удары, свидетельствовали, что я – испуганный, трусливый мальчишка, который дрожит тем сильнее, чем ближе финальная схватка. Я показал рукой на тетрадь, где содержались все мои записи за эти месяцы, и проклял себя за напряженность в голосе, за то, что говорила эта напряженность обо мне, об отце, о том, чего я страшился.
«Я знаю, что произошло. Я все вспомнил».
«Ты хотя бы пытался брать скрипку в руки?»
«Ты думал, у меня ничего не получится?»
«Гидеон, ты пытался играть?»
«Ты думал, что сможешь притворяться до конца своей жизни?»
«Черт возьми! Ты играл? Ты пробовал играть? Ты хотя бы взглянул на инструмент?»
«Ты думал, я буду делать то, что делал всегда?»
«Я больше не намерен мириться с этим». Он двинулся, но не к скрипичному футляру, как я ожидал, а к стойке со стереосистемой, на ходу вынимая из кармана пальто новый компакт-диск.
«Ты думал, что я сделаю все, что ты мне скажешь, потому что так я поступал всегда, верно? Подбрось ему что-нибудь, что выглядит мало-мальски правдоподобно, и он проглотит все: и крючок, и леску, и грузило».
Он развернулся. «Ты говоришь о том, чего не знаешь. Только взгляни на себя! Посмотри, во что она тебя превратила своей псевдопсихологической заумью! В жалкую мышь, которая шарахается от собственной тени».
«Так все было, да, папа? Так ты поступил? Лгал, изворачивался, предавал…»
«Хватит! – Он срывал с компакт-диска обертку, у него не получалось, и тогда он вцепился в нее зубами, как собака, и выплюнул обрывки целлофана на пол. – Я покажу тебе, как с этим нужно бороться. Так и надо было сделать с самого начала. Настоящий мужчина не прячется от своих страхов, а встает к ним лицом в полный рост. Настоящий мужчина не поджимает хвост и не убегает наутек».
«Это ты сейчас убегаешь».
«Черта с два я убегаю!» Он нажал на кнопку, открывая плеер. Всунул в него диск. Потом нажал клавишу «Play» и крутанул ручку громкости. «А ты слушай, – прошипел он. – Черт возьми, слушай. И веди себя как мужчина».
Он увеличил громкость до такой степени, что, когда музыка заиграла, я не сразу узнал, что это за произведение. Но мое непонимание длилось лишь долю секунды. Он выбрал его, доктор Роуз. То самое трио. «Эрцгерцога». Вот что он выбрал.
Началось Allegro moderato. Оно наполнило собой всю комнату. И, перекрывая звуки музыки, отец кричал: «Слушай! Слушай! Слушай то, что уничтожило тебя, Гидеон! Слушай то, чего ты так страшишься!»
Я зажал уши ладонями. «Я не могу». Но все равно я слышал. Я это слышал. И поверх музыки гремел отцовский голос: «Слушай то, чему ты позволил взять над собой верх! Слушай это простейшее музыкальное произведение, которое пустило под откос всю твою карьеру!»
«Я не…»
«Черные кляксы на листе бумаги – вот что это! Вот из-за чего ты сдался!»
«Не заставляй меня…»
«Прекрати ныть. Слушай. Разве музыканту твоего уровня трудно сыграть это произведение? Нет. Оно слишком сложное? Нет. Есть ли в нем хоть что-то особенное? Нет, нет и нет. Оно хотя бы отдаленно, смутно или…»
«Папа!»
Я вдавливал руки в ушные раковины. Комнату затягивала тьма. Пространство сворачивалось до булавочной головки света, и этот свет был синим, синим, синим.
«Ты сделал слабость своей сутью, вот в чем дело, Гидеон. У тебя однажды расстроились нервы, и ты трансформировался в бездарного Рафаэля Робсона. Вот что ты сделал».
Фортепианное вступление почти закончилось. Вот-вот должна была вступить скрипка. Я знал ноты. Во мне еще оставалась музыка. Но перед глазами я видел только ту дверь. А папа – мой отец – продолжал бушевать: «Странно, что ты не начал потеть, как он. Вот к чему все идет. К потному, дрожащему выродку, который не может…»
«Прекрати!»
И эта музыка. Музыка. Музыка. Она набухала, взрывалась, требовала. Я был окружен, поглощен музыкой, которая ввергала меня в ужас.
Передо мной дверь. На ступенях крыльца, ведущих к этой двери, стоит она. Ее освещает солнце, эту женщину, которую я бы не узнал, встреться она мне на улице, женщину, чей акцент растаял во времени за те двадцать лет, что она провела в тюрьме.
Она говорит: «Вы помните меня, Гидеон? Я Катя Вольф. Мне нужно поговорить с вами».
Я отвечаю вежливо, хотя и не знаю эту женщину, но меня учили быть вежливым по отношению к публике, чего бы она от меня ни требовала, потому что эта самая публика ходит на мои концерты, покупает мои записи, дает средства на содержание Восточной Лондонской консерватории, чтобы в ней могли учиться дети из бедных семей, столь похожие на меня во всем, кроме одного – обстоятельств рождения… Я говорю: «Боюсь, у меня нет времени, мадам. Мне надо готовиться к концерту».
«Это не займет много времени».
Она спускается по ступеням. Пересекает неширокий участок асфальта, что разделяет нас. Я уже приблизился к двойным красным дверям – служебному входу в Уигмор-холл – и собираюсь постучать, чтобы меня впустили внутрь, когда она говорит, она говорит, господи, она говорит: «Гидеон, я пришла за платой», и я не знаю, что это значит.
Но каким-то образом я понимаю, что мне грозит опасность. Я крепче сжимаю ручку футляра, в котором лежит оберегаемый кожей и бархатом Гварнери, и говорю: «Простите, но мне действительно некогда».
«Концерт начнется через час, – возражает она. – Так мне сказали у главного входа».
Она кивает в сторону Уигмор-стрит, где находятся кассы. Должно быть, разыскивая меня, она сначала обратилась туда. Должно быть, ей сообщили, что музыканты еще не прибыли и обычно они пользуются служебным входом, а не главным. Так что если мадам угодно, она может подождать там, и вполне возможно, что ей представится возможность поговорить с мистером Дэвисом, хотя мы не можем гарантировать, что у мистера Дэвиса будет время.
Она говорит: «Четыреста тысяч фунтов, Гидеон. Ваш отец утверждает, что у него нет таких денег. Поэтому я пришла к вам, у вас такая сумма должна быть».
И весь мой мир сужается, сужается, сужается, совершенно исчезает в бусине света. Из этой бусины исторгается звук – это Бетховен, Allegro moderato, первая часть «Эрцгерцога». И голос отца: «Веди себя по-мужски, бога ради. Выпрямись. Встань. Хватит корчиться на полу, как побитая собака! Господи! Что ты слюни распустил! Ты ведешь себя как…»
Больше я ничего не слышал, потому что внезапно осознал все, что тогда произошло. Я узнал – или вспомнил? – все сразу, целиком, как музыку. Музыка была фоном. Действие же, фоном к которому являлась эта музыка, я заставил себя забыть.
Я у себя в комнате. Рафаэль недоволен, недоволен сильнее, чем когда-либо, он недоволен, раздражен, взвинчен, нервозен и нетерпелив уже несколько дней. Я веду себя плохо и отказываюсь слушаться. Мне отказали в Джульярде. Джульярд стал одним из многих «невозможно», которые я постепенно привыкаю слышать. Это невозможно, то невозможно, сэкономить на одном, оторвать от другого… Ну, тогда я им покажу, мстительно думаю я. Не буду больше играть на скрипке, и все тут. Не буду упражняться. Не буду учить уроки. Не буду давать концерты. Не буду играть ни для себя, ни для кого. Я им покажу.
В результате Рафаэль ведет меня в мою комнату. Он ставит запись «Эрцгерцога» и говорит: «Гидеон, ты испытываешь мое терпение. Это несложное произведение. Я хочу, чтобы ты слушал первую часть до тех пор, пока не сможешь пропеть ее во сне».
Он уходит и захлопывает дверь. Начинается Allegro moderato.
Я говорю: «Не буду, не буду, не буду!» Я толкаю стол, сбиваю ногой стул и бросаюсь всем телом на дверь. «И никто меня не заставит!»
Музыка растет, ширится. Рояль начинает мелодию. Все притихло, приготовилось к вступлению скрипки и виолончели. Моя часть нетрудная, во всяком случае для меня, с моими природными способностями к музыке. Но какой смысл учиться и упражняться, если меня не пустили в Джульярд? А вот Перлмана пустили. Мальчиком он учился там. А я нет. И это несправедливо. Это страшно несправедливо. Вся моя жизнь – сплошная несправедливость. Я не буду играть. Я не согласен.
Музыка нарастает.
Я распахиваю дверь. Я кричу в коридор: «Нет!» и «Не буу!». Я ожидаю, что кто-нибудь придет, отведет меня куда-нибудь и применит ко мне воспитательные меры, но никто не появляется, все заняты своими проблемами, а до моих им нет никакого дела. Это приводит меня в ярость, потому что это мой мир подвергается насилию, моя жизнь меняется, моя воля натыкается на препятствие, и я хочу стукнуть в стену кулаком.
Музыка нарастает. Взмывает к небесам скрипка. А я не буду играть это трио ни в Джульярде, ни где-либо еще, потому что мне придется остаться здесь. В этом доме, где все мы – заключенные. Из-за нее.
Дверная ручка оказывается в моей ладони еще до того, как я понял, что делаю. Дверь прямо передо мной. Я ворвусь в ванную комнату и напугаю ее. Заставлю ее плакать. Заставлю ее заплатить. Заставлю их всех заплатить.
Она не испугалась. Но рядом с ней никого нет. Она одна в ванне, рядом с ней качаются на воде желтые утята и ярко-красная лодочка, по которой она радостно стучит кулачком. А она заслужила, чтобы ее напугали, побили, заставили понять, что это она виновата, поэтому я хватаю ее и толкаю под воду, и вижу, как ее глаза становятся все шире, и шире, и шире, и чувствую, как она сопротивляется и пытается вылезти из-под воды.
А музыка – та самая музыка – нарастает и плывет. Бесконечно. Минуты. Часы. Дни.
Потом появляется Катя. Она выкрикивает мое имя. Сразу за ней примчался Рафаэль, потому что… да, теперь понятно, они разговаривали между собой, вот почему Соня осталась одна; это он отвлек ее, потребовал сказать, правда ли то, о чем шепчет Сара Джейн Беккет. Потому что он имеет право знать. Это он и говорит, входя в ванную следом за Катей, которая начинает кричать. Он говорит: «Потому что если ты действительно беременна, то только от меня, и ты знаешь это. Я имею право…»
Музыка нарастает.
А Катя вопит все громче, зовет моего отца, Рафаэль тоже кричит: «О боже! О боже!» – но я не отпускаю ее. Я не отпускаю ее, потому что понимаю: конец моего мира начался с нее.
Глава 24
Джил добрела до спальни. Из-за своих размеров она двигалась медленно и неуклюже. Думая лишь об одном: «Ричард, о господи, Ричард!» – она распахнула платяной шкаф и в отчаянии уставилась на полки, не понимая, зачем она сюда пришла. В голове у нее было только имя любимого. Все чувства и соображения затмила смесь ужаса и глубокой ненависти к себе за сомнения, которые она испытывала, которые растила и лелеяла в тот самый момент, когда его… когда что? Господи, что с ним?
– Он жив? – выкрикнула она в трубку, когда голос спросил, является ли она мисс Фостер, мисс Джил Фостер, той женщиной, чьи координаты Ричард Дэвис носит в своем бумажнике на случай, если…
– Боже, что произошло? – задыхаясь, спросила Джил.
– Мисс Фостер, не могли бы вы подъехать в больницу? – сказал голос. – Вам потребуется такси? Я могу вызвать его для вас. Если вы дадите мне свой адрес, я позвоню…
Мысль о том, что приезда такси придется ждать пять минут, или десять, или даже пятнадцать, была невыносима. Джил бросила трубку и пошла за пальто.
Пальто. Вот зачем она пришла в спальню – в поисках пальто. Слепо пробежав рукой по одежде, она нащупала кашемир. Нашла. Джил сдернула пальто с вешалки, натянула на себя. Роговые пуговицы не слушались, не желали пролезать в петли. Второпях Джил пропустила одну петлю, и в результате пальто выглядело на ней как косо повешенная занавеска. Плевать, подумала она, увидев себя в зеркало. Из ящика она вытащила шарф – первый, что попался под руку, – обмотала вокруг шеи. Нахлобучила на голову черную шерстяную шапку, повесила сумку на плечо и вышла из квартиры.
В лифте она нажала нижнюю кнопку, чтобы попасть в подземный гараж. Джил уговаривала маленькую кабинку ехать вниз, не делая остановки на этажах. Когда так и случилось, она сказала себе, что это хороший знак. Еще один хороший знак она видела в том, что персонал больницы позвонил ей и попросил приехать. Если бы новости были плохими, если бы состояние Ричарда было – можно ли рискнуть и произнести это слово? – фатальным, то они не стали бы ей звонить. Вместо этого они послали бы к ней констебля рассказать, что случилось. Тот факт, что ей позвонили, означает, что он жив. Он жив.
Толкая ворота гаража, Джил заключила сделку с Богом. Если Ричард останется в живых, если его сердце или то, что у него заболело, выздоровеет, то она пойдет на компромисс с именем ребенка. Они окрестят ее Кара Кэтрин. Дома, за закрытыми дверями, в кругу семьи Ричард сможет звать ее Кара, и Джил тоже будет так ее звать. Но когда они будут выходить на улицу, в большой мир, то оба будут называть ее Кэтрин. В школе они запишут ее как Кэтрин. Друзья будут звать ее Кэтрин. И тогда имя Кара станет для них особым, потому так ее будут звать только они, ее родители. Так будет справедливо, Бог? Только бы Ричард остался жив!
Машина стояла в седьмом ряду. Джил открыла дверцу, молясь, чтобы древний двигатель завелся. Впервые она подумала, что неплохо бы иметь современное, надежное транспортное средство. Но этот «хамбер» она помнила и любила с детства – его единственным и преданным владельцем был ее дедушка, и, когда после его смерти «хамбер» по завещанию остался ей, она сохранила и машину, и память о деде. Особенно дороги ей были воспоминания об их совместных поездках в горы. Друзья вечно смеялись над ее машиной, а Ричард читал ей лекции об опасностях вождения старого автомобиля – ни подушек безопасности, ни подголовников, ни ремней! – но Джил упорно продолжала ездить на «хамбере» и не собиралась сдаваться.
– В нем куда безопаснее, чем в тех машинах, что ездят сейчас по улицам, – говорила она каждый раз, когда Ричард пытался выбить из нее обещание не садиться за руль «хамбера». – Это же настоящий танк.
– Главное, не прикасайся к нему, пока не родишь, и обещай, что Кару и близко не подпустишь к этой развалине, – отвечал Ричард.
«Кэтрин, – мысленно возразила она ему в тот раз. – Ее зовут Кэтрин». Но это было раньше. Это было тогда, когда она думала, будто не может случиться ничего такого, из-за чего твой мир полностью меняется и то, что вчера казалось таким важным, сегодня оборачивается пустяком.
Тем не менее Джил пообещала Ричарду не ездить на «хамбере» и целых два месяца держала слово. Таким образом, она сама увеличила процент вероятности, что он не заведется.
Но он завелся. С первого раза. Однако за эти два месяца, что она не садилась за руль дедушкиного наследства, ее живот вырос. Нужно отодвинуть тяжелое переднее кресло. Джил нагнулась, дотянулась рукой до металлической рукоятки. Она нажала на нее и уперлась ногами в пол, толкая кресло. Оно не шевельнулось.
– Проклятье! Ну же, давай!
Она попробовала еще раз, но снова безуспешно: или механизм проржавел за годы службы, или что-то заблокировало направляющие, по которым двигалось огромное кресло.
Подавляя растущую тревогу, Джил водила пальцами по полу под сиденьем. Вот рукоятка, вот одна направляющая, вот вторая. Ага, что-то есть. Что-то твердое, тонкое и прямоугольное застряло в направляющей, причем застряло так, что сиденье нельзя сдвинуть с места.
Джил нахмурилась. Потянула за найденный предмет. Подергала его вправо, влево, выругалась, потянула снова. Ее пальцы стали влажными от пота, беспокойство мешало действовать целенаправленно. Ну наконец-то! Наконец-то предмет поддался. Джил вытащила его из-под сиденья и положила рядом с собой.
Оказалось, что это фотография в рамке. Фотография в скромной деревянной рамке.
Гидеон
11 ноября
Я побежал, доктор Роуз. Я бросился к выходу из музыкальной комнаты, скатился по лестнице и выскочил на Чалкот-сквер. Я не знал, куда бегу и что собираюсь делать. Но я должен был уйти от отца и от того, что он, сам того не желая, заставил меня вспомнить.
Я бежал, не разбирая дороги, потому что у меня перед глазами стояло ее лицо. Я видел ее не радостной, не безмятежно-невинной, не страдающей от боли, а теряющей сознание, пока я держал ее под водой. Я видел, как она вертит головой из стороны в сторону, как развертываются веером ее детские волосики, как она по-рыбьи разевает рот, как ее зрачки закатываются и исчезают. Она боролась за жизнь, однако ее силы не могли сравниться с моим гневом. Я держал и держал ее, и, когда Катя и Рафаэль ворвались в ванную, она уже не шевелилась и не сопротивлялась мне. Но гнев мой все еще не был утолен.
Стуча ботинками по асфальту, я бежал через площадь. Сначала в сторону Примроуз-хилл, потому что ноги понесли меня по привычному маршруту. Но Примроуз-хилл – открытое место, а я не мог вынести даже мысли о том, чтобы оказаться на виду. Поэтому я свернул за первый же угол, углубился в тишину сонных домов и бежал до тех пор, пока не добрался до начала Риджентс-Парк-роуд.
Вскоре я услышал, как меня зовут по имени. Пока я стоял, задыхаясь, на перекрестке, где встречаются улицы Риджентс-парк и Глостер, из соседнего проулка выбежал отец, держась руками за бок. Увидев меня, он закричал: «Подожди!» Я припустил с новой силой.
Пока я бежал, в ритм шагам в голове бились слова: «Он всегда знал». Потому что я вспомнил кое-что еще, и воспоминания замелькали предо мной серией отдельных кадров.
Катя вопит и визжит. Рафаэль отталкивает ее в сторону, чтобы добраться до меня. Крики и топот поднимаются по лестнице и приближаются по коридору. Мужской голос выкрикивает: «Проклятье!»
Папа в ванной. Он пытается оттащить меня от ванны, оторвать от сестры, но мои пальцы впиваются, впиваются, впиваются в ее хрупкие плечи. Он орет на меня и бьет меня по лицу. Он дергает меня за волосы, и наконец я отпускаю ее.
«Уведите его отсюда!» – ревет он. Впервые в жизни отец напоминает мне дедушку, и мне становится страшно.
Рафаэль вытаскивает меня из ванной в коридор, но я успеваю услышать, что делают и говорят вокруг. Моя мать взбегает по лестнице: «Ричард, Ричард!» Сара Джейн Беккет и жилец Джеймс переговариваются, торопливо спускаясь с верхнего этажа. Где-то надрывается дедушка: «Дик! Где мое виски? Дик!» И снизу доносится слабый бабушкин голос: «С Диком все в порядке? Что с ним?»
Потом надо мной склоняется Сара Джейн Беккет. «Что случилось? Что происходит? – спрашивает она и высвобождает меня из хватки Рафаэля. – Рафаэль, что ты с ним делаешь? А с ней-то что такое?» Последний вопрос относится к Кате Вольф, которая заливается слезами и повторяет: «Я не оставляю ее! Только на минуту». Рафаэль Робсон не отвечает ни на один из этих вопросов.
Затем я у себя в комнате. Я слышу, как кричит папа: «Не входи сюда, Юджиния! Вызови “скорую помощь”!»
Она спрашивает: «Что случилось? Сося! Что с ней?»
Читать бесплатно другие книги:
