Черчилль. Молодой титан Шелден Майкл

XXIV. Крылья

Пока Черчилль занимался подготовкой к войне на море и отражал нападки противников у себя на родине, Ллойд-Джордж рисковал исключительно ради себя и для себя. Это были рискованные шаги и в финансах и на личном фронте. Ллойд-Джордж отважился, на что он не имел права, вложить деньги в развитие британской компании Маркони, которая обещала принести сказочные прибыли, если — при участии и содействии государства — она сможет выстроить сеть телеграфных станций по всей империи. Когда консерваторы выяснили, что один из лидеров либералов намеревается извлечь выгоду, войдя пайщиком в компанию Маркони, ликованию их не было предела. Скандал мог послужить поводом для смещения правительства. Но Ллойд-Джордж отрицал участие в спекуляции акциями, и через несколько месяцев ему все же поверили, и страсти по этому поводу поутихли.

Но он сказал лишь полуправду. На самом деле ему принадлежала тысяча акций, но американского отделения компании Маркони. В конце 1912 года его ложь могла выплыть наружу, и он впал в панику, что его карьера из-за этого рухнет. За советом и поддержкой он бросился к Асквиту и Черчиллю. Оба выразили готовность поддержать его. В январе 1913 года он писал Клемми: «Меня очень приободрило то, что, по словам Уинстона, вы приняли близко к сердцу мои небольшие треволнения, они меня едва не доконали».

Ллойд-Джордж пребывал в беспокойстве еще и потому, что снова влюбился. На этот раз предметом увлечения политика-либерала стала 24-летняя Фрэнсис Стивенсон — преподавательница французского языка, занимавшаяся с его дочерью. Привлекательная молодая женщина отдыхала со своими друзьями в Шотландии, когда Ллойд-Джордж, который чуть больше чем вдвое старше ее, прислал ей из Лондона письмо. Он писал, что нуждается в ней, «потому что произошло нечто ужасное». К концу января они стали любовниками. Фрэнсис оставалась рядом с ним до конца его жизни, работая секретарем, хотя, по сути, была его тайной второй женой. (Маргарет — многострадальная супруга Ллойд-Джорджа — предпочла поселиться в Уэльсе, где и проводила большую часть времени, вдали от всеобщего внимания.)

Игры, которые затеивал Ллойд-Джордж, могли сослужить Черчиллю плохую службу, учитывая, сколько у него было врагов. В марте Ллойд-Джордж вынужден был публично признать, что у него есть пакет акций амриканского отделения компании Маркони, но он оправдывал себя тем, что дело не в бизнесе, что он просто поддерживал технические новшества. Однако консерваторы выяснили, что один мелкий чиновник использовал фонды Либеральной партии для покупок акций Маркони. Дело обернулось большим скандалом. Главного фигуранта — Ллойд-Джорджа — обвинили в нарушении политической этики. Исступленные консерваторы уже видели наяву, как он, молитвенно сложив руки, произносит: «Теперь я вижу, что Бог действительно существует».

Журналисты — сторонники тори — сопоставили реальные доходы Ллойд-Джорджа с теми тратами на роскошную жизнь, которую он вел. Они напечатали фотографии его симпатичного особняка в Уэльсе, огромного нового дома с полем для гольфа неподалеку от Эпсом-Даунса, виллы на юге Франции, которую он снимал и проводил там большую часть зимы, а также роскошного автомобиля с водителем. Фотографию, где министр финансов Великобритании играл в гольф, сопровождали полные яда замечания по поводу его роскошного образа жизни. Все это было явно не по карману, учитывая, что он еще содержал жену, детей и любовницу.

В разговорах наедине Черчилль осуждал коллегу за покупку акций Маркони, которые вызвали такую шумиху. Позже, вспоминая про «отвратительный скандал», он признается одному из родственников Этти — Фрэнсису Гренфеллу, — что Ллойд-Джордж с самого начала понимал, на что идет, желая «заработать побольше денег». Черчиллю ничего не стоило бросить Ллойд-Джорджа на растерзание врагам. Он знал, как писал впоследствии, «Маркони ударил по нему очень сильно», и что враги Ллойд-Джорджа могут при желании накопать еще больше компрометирующих сведений, чтобы задать очень неудобные вопросы министру финансов. Но Уинстон не воспользовался ситуацией, когда мог повернуться к нему спиной, по крайней мере, по двум причинам: он надеялся, что теперь Ллойд-Джордж постарается выделить больше денег на военно-морской флот, а еще из чувства солидарности к другу и коллеге.

Однако он пришел в ярость, когда ему пришлось идти в комитет, расследующий дело, чтобы убеждать его в своей непричастности. В адмиралтействе его ждала важная работа, а он вынужден был тратить время и оправдываться в том, чего он не делал и к чему не имел никакого отношения. «Я веду честную жизнь», — с гордостью сообщил он представителям комитета. Но председатель комитета потребовал уточнений, поскольку Черчилль особенно старался скрыть связь Ллойд-Джорджа с американским филиалом компании Маркони. Уинстон, глядя ему прямо в лицо, набрал в грудь побольше воздуха и проговорил на одном дыхании «с долей иронии и горечи»: «Я никогда и ни при каких обстоятельствах, прямо или косвенно, не делал никаких вложений или еще чего-то, что могло бы напоминать их, в телеграфную компанию Маркони. Не приобретал никаких акций ни в нашей стране, ни в какой другой стране и вообще на этом земном шаре».

При его последних словах все присутствующие рассмеялись. Но Черчилль даже не улыбнулся. Но допрос продолжался еще несколько минут, после чего он встал со словами «Могу я счесть, что проверка закончена?» и, не дожидаясь ответа и не оборачиваясь, вышел из комнаты.

Положение Ллойд-Джорджа, положение самой Либеральной партии, спас Асквит (правда, он спасал тем самым и свой престиж), взявший на себя смелость заявить, что нет необходимости критически оценивать деятельность министра. Асквит признал, что Ллойд-Джордж совершил ошибку, но его подвела беспечность и неосторожность, но в этом не было умысла. Его поступок нельзя считать нарушением «общественного долга». Оппозицию эти слова премьер-министра не убедили, но они решили остановиться и не раздувать дело дальше. Год спустя Уинстон признал, что тори могли бы воспользоваться «делом Маркони», чтобы вынудить правительство уйти в отставку. «Но, — как выразился он, — кто-то из комитета оказался слишком глуповат, а кто-то слишком мягким».

Как первый лорд адмиралтейства Уинстон тоже пользовался особенным комфортом для ублажения своих прихотей. Помимо яхты «Энчантресс», ему выделили официальную резиденцию рядом с адмиралтейством. Клемми называла ее «наш особняк», но они не сразу туда перебрались. Они не были уверены, что смогут жить в трехэтажном здании. Хотя ему не надо оплачивать проживание в самой резиденции, однако Черчилль должен был сам оплачивать содержание обслуживающего персонала из девяти человек, которые следили за порядком. Так что они решились на переезд с Экклстон-Сквер в Уайтхолл только весной 1913 года — как раз в разгар «дела Маркони». Но Клемми решила ради экономии закрыть первый этаж.

Уинстон, чтобы сэкономить деньги, превратил «Энчантресс» в свой плавучий офис. Чем больше он занимался проблемой плохой готовности военно-морского флота, тем больше времени он проводил, перетряхивая состав адмиралов, капитанов и кораблестроителей. По ходу дела он успел влюбиться в адмиралтейскую яхту — как и всякий, кому доводились вставать на ее палубу. Благодаря яхте он получил возможность очень быстро проводить инспекцию намеченных кораблей или доков, а потом заниматься разбором документов в каюте по дороге обратно, не теряя напрасно ни минуты. Время от времени Клемми присоединялась к нему, или же навещала его в адмиралтействе, или же отправлялась к той гавани, куда должна была причалить его яхта, пока он ездил по стране, исследуя каждый дюйм — современный первый лорд в двубортном синем костюме и яхтсменской фуражке.

Для Черчилля лучшим преимуществом яхты было то, что она давала ему возможность совмещать работу с удовольствием, когда он отправлялся в долгие морские экспедиции. За его средиземноморским вояжем 1912 года, организованным для примирения с Джеки Фишером, последовал другой — в мае 1913 года, снова с заходом на Мальту, откуда он направился в Грецию. Общественная цель заключалась в наблюдении за операциями флота и обсуждении стратегии с командирами, но и свободного времени ему хватало для отдыха и развлечений. На борту яхты снова был Асквит. Но он совершил оплошность, взяв с собой сразу и Вайолет, и Марго, которые сразу после отплытия принялись трепать друг другу нервы. На этот раз в круиз пригласили и Дженни. Вайолет не уставала поражаться огромной разницей в характерах между живой, открытой, общительной матерью Уинстона, и своей угрюмой, капризной, кусачей мачехой. Все наслаждались путешествием, кроме Марго, которая была недовольна всем, начиная с той еды, что им подавали на яхте, и кончая слишком крутыми ступенями, что приходилось преодолевать, чтобы осмотреть древние развалины.

Самым любимым занятием Марго во время поездки было сесть в кресло на палубе и рассматривать всех, кто проходит мимо, чтобы вечером записать критические отзывы о каждом. Но даже и ее завораживала взаимная привязанность Уинстона и Клемми, причину которой она не могла понять. С ее точки зрения жена Уинстона была очень милая женщина, но в интеллектуальном отношении не отвечала его запросам. Однако Марго видела, — лицо первого лорда тотчас озарялось, как только она появлялась в поле его зрения. Если к моменту возвращения из очередной проверочной поездки на берег он не видел на палубе жены, первый вопрос, который он задавал: «А где Клемми?» Заметила Марго и то, что Клемми способна быстро выходить из себя, но эта сторона ее переменчивого характера, кажется, особенно привлекала Уинстона.

Во время прогулки по Афинам Марго заметила, как Уинстон оттолкнул руку Клемми, когда она попыталась поправить поля его шляпы. Почти неприметный жест возмутил Клемми, она тотчас пришла в ярость, и бросилась прочь от Уинстона. Когда ему удалось догнать ее, Клемми повернулась, и они обнялись так пылко, что Марго вдруг испытала неловкость, словно «подглядывала за ними и застала за столь интимным проявлением чувств».

В письмах домой Вайолет, наконец, прояснила для себя самую суть характера Уинстона — его почти маниакальную увлеченность игрой и работой. Он отдавал игре всего себя, с такой же самоотдачей он и трудился — и эти переходы от одного занятия к другому могли происходить мгновенно. Она заканчивала свое описание — во время долгой остановки у побережья Албании — необычными словами: «Уинстон в три часа утра отправился на охоту за диким кабаном и догнал нас на следующее утро в Корфу на эскадренном миноносце».

Когда Черчилль вернулся в Британию, там прозвучали некоторые недовольные высказывания членов Лейбористской партии, что он превысил права, «пригласив в экспедиционную поездку на яхте нескольких леди, что привело к увеличению общественных расходов». В то же время других политиков больше волновала все возрастающая дружеская привязанность между премьер-министром и первым лордом адмиралтейства. Означало ли это, что старик подготавливает место для своего молодого преемника? На карикатуре, напечатанной в «Панче», их изобразили вдвоем на палубе «Энчантресс». Уинстон, попыхивая сигарой, спрашивает премьер-министра, рассматривающего газету: «Есть какие новости?» На что Асквит отвечает: «Какие там могут быть новости без тебя?»

Терпеть Уинстона рядом с собой — было делом очень нелегким, но Клемми прилагала героические усилия на протяжении всего периода, пока он работал в адмиралтействе. Она гордилась мужем, и старалась разделять все его страстные порывы в то беспокойное время. Но бурная жизнь, необходимость противостоять нападкам и нескончаемое политическое противостояние все-таки сказывались на семейных отношениях. К тому же они постоянно ощущали финансовые затруднения. Как-то Уинстон обмолвился: «Деньги обладают способностью куда-то уплывать». В какой-то момент Клемми настолько не хватало наличности, что она, не говоря ничего Уинстону, продала очень дорогое бриллиантовое ожерелье с рубином в центре. Они ссорились, Клемми пускалась в слезы. Но уже на следующий день они забывали о случившейся размолвке или ссоре. Оба были сильными личностями с прямым открытым умом. Однажды Клемми призналась, что расстроена из-за того, что слишком много наговорила накануне.

«Когда я волнуюсь, — писала она ему в начале 1913 года, — я всегда говорю больше, чем чувствую на самом деле, и всегда все преувеличиваю. Зато у меня никогда не остается осадка на дне». Несмотря на все недоразумения, их привязанность друг к другу только возрастала и становилась все глубже. «Адмиралтейство — самая волнующая любовница, — сказал как-то Черчилль, — я готов пожертвовать ради нее всем, кроме Клемми».

Уинстон не испытывал ни малейшего желания следовал примеру Ллойд-Джорджа, который переживал одну влюбленность за другой. Но даже если бы какая-то женщина и появилась на горизонте, у него не хватило бы времени ухаживать за ней — слишком много сил он отдавал главному делу своей жизни. А когда ему хотелось погреться в лучах обожания, он шел к Вайолет, та всегда готова была выслушать его жалобы и поддержать его надежды. Она заменила ему сестру, которой у него не было, и с Клемми ее связывали такие же сестринские чувства. Во время круиза 1913 года Клемми окончательно покорила Вайолет.

«Общение с Клемми всегда вносит в жизнь ясность, спокойствие, прозрачность, — вывела она. — И она выглядит еще прекраснее, чем показалась при первой встрече».

И в Лондоне, где Уинстону приходилось работать в поте лица, и на борту адмиралтейской яхты, Вайолет всякий раз оказывалась хорошим компаньоном для Клемми. Она практически жила за следующей дверью, так близко находился дом 10 от здания адмиралтейства. И на уик-энды Клемми часто ездила в гости к Асквитам в их загородный коттедж «Уарф» (The Warf, «Пристань») в маленькой деревне Саттон-Кортни.

Супруги Черчилль уделяли много внимания укреплению своего брака, пытаясь сгладить различия в своих характерах и найти компромисс. Им не надо было напоминать, какие рифы иной раз поджидают семью — Дженни служила тому примером.

Красота матери Уинстона успела померкнуть, ее затея с ярмаркой в стиле елизаветинских времен провалилась, вдобавок ко всем неприятностям ей пришлось выдержать пристальное внимание общественности, когда она пришла в суд в связи с бракоразводным процессом. Интересы Дженни представлял Ф.Э. Смит, и хотя процедура длилась несколько минут, она оставалась унизительной. Частный детектив вызвал в качестве свидетельницы неверности Джорджа Корнуллис-Уэста горничную отеля, где тот останавливался.

«Луиза Минтон, — писал газетный репортер, — горничная гостиницы «Грейт Уэстерн Хотел» в Паддигтоне, сообщила, что запомнила леди и джентльмена, останавливавшихся в отеле в конце марта 1913 года как «капитан и миссис Уэст».

Ф.Э. Смит, указывая на Дженни, спросил у горничной: «Эта леди?»

«Нет», — последовал ответ. И обсуждение дела закончилось, заняв всего десять минут. «Ту леди», что останавливалась с бывшим мужем Дженни, не опознали, но, должно быть, у Джорджа было из кого выбирать. После оформления процедуры развода судья провозгласил, что отныне она «будет именоваться леди Рэндольф Черчилль».

Уинстон не был доволен тем, что в свете «полоскали грязное белье» Джорджа Корнуоллис-Уэста, и не только из-за своей матери. В прошлом, когда в газетах появлялись истории о финансовых трудностях Джорджа или о неблагополучии его брака, пресса неизменно трепала доброе имя Уинстона, называя его «знаменитым сыном Дженни». Неудивительно, что сразу после развода первые полосы газет запестрели заголовками о том, что 16 июля развелась «мать первого лорда». Такого рода внимание к его особе отнюдь не радовало Уинстона, но мать, сама того не желая, дала его врагам повод посмеяться над ним и его амбициями.

Наверное, самая большая напряженность в семье Черчилля возникла в тот момент, когда он решил брать уроки летного мастерства. Решительно и, как всегда, бесстрашно, завороженный возможностями военно-морской авиации, он решил, что должен на собственном опыте почувствовать и опасности, и прелести полета. А военно-морская авиация делала только первые шаги. Черчилль сравнивал эту ситуацию с тем, что происходило с паровыми локомотивами Джорджа Стивенсона во времена королевы Виктории. «У нас сейчас «стивенсоновский» этап в развитии воздухоплавания, — повторял он неоднократно. — Наши машины пока еще несовершенны. Скоро они станут намного более мощными и незаменимыми».

Историк Дж. М. Янг вспоминал, что в юности стал свидетелем такой сцены: один человек, указывая на новые бипланы, спрашивал другого: «Могут ли они нести пулеметы?» На что другой отвечал: «Дорогой друг, они пока не могут нести даже сами себя!»

Клемми не могла избавиться от страха из-за нового увлечения Уинстона. Она всячески противилась и не хотела смиряться с его страстью к полетам, считая их слишком опасными. И, надо признать, основания для опасений имелись. Некоторые его полеты и в самом деле могли закончиться печально. Каждый раз, как муж отправлялся полетать на одном из примитивных летательных аппаратов военно-морского флота, она обмирала от страха, что Уинстон может не вернуться.

Летом 1913 года, когда его вылеты участились, Клемми потребовала, чтобы он позволил и ей тоже полетать — невероятно смелый поступок для женщины в то время. Уинстон ответил отказом, но она не послушалась и забралась в кабину двухместного биплана Сопвит. Спустя несколько минут Клемми уже находилась в воздухе вместе с одним из морских пилотов — лейтенантом Спенсером Греем. Они поднялись на высоту тысячи футов и сделали несколько неспешных кругов над Саутгемптоном.

Уинстон не в силах был следить за полетом. Глядя в землю, он мерил шагами поле, пока его жена оставалась в небе. Когда биплан приземлился, Клемми вылезла из него с растрепанными волосами, держа в руке свою шапку. Во время полета ветер сорвал с нее головной убор, и она едва успела его поймать. Улыбаясь во весь рот, Клемми воскликнула: «Это было великолепно!»

Уинстон покачал головой. «Меня будто на костре поджаривали, пока ты летала!» — пожаловался он.

И пока они шли по полю, он несколько раз повторил: «Больше никогда!»

Потом, в письме к своей свекрови Дженни, жена Уинстона уже не так храбрилась: «Это было невероятное ощущение, но и очень страшное… Я чувствовала, какая это хрупкая конструкция, и каждую секунду думала, что еще немного, и мы упадем на землю…»

Ее беспокойство нарастало с приближением зимы. А Уинстону хотелось проверить новые модели. Некоторые из них были совершенно неопробованными, а он хотел знать, как они будут вести себя в воздухе при разной погоде. Его пилотное мастерство постепенно росло, и первому лорду адмиралтейства не терпелось ощутить, как будут вести себя гидросамолеты, когда условия не идеальны, и какую пользу можно извлечь из них во время войны. Наступил момент, когда Уинстон взлетел на гидроплане и приводнился в устье Темзы во время сильнейшего ливня, при порывах ветра, превышавших пятьдесят миль в час.

Большинство своих вылетов Черчилль совершал с аэродрома в Истчерче, расположенного в графстве Кент, недалеко от Ширнесса. Там он мог смешаться с другими пилотами, когда те возились со своими машинами, прежде чем подняться на них в небо. В своей кожаной куртке и шлеме Уинстон был почти неотличим от прочих летчиков, что всегда позволяло ему притвориться, будто он не более чем младший офицер, а вовсе не первый лорд.

Во время своих полетов — проходивших на высоте нескольких тысяч футов — он наблюдал то, что раньше оставалось для него невидимым. В тот период далеко не все могли видеть землю и море с такой высоты, а потому не представляли, как выглядит сверху та или иная местность. А Черчилль получил этот бесценный опыт. Из кабины аэроплана он лично осмотрел морское поле битвы, которое ему придется оборонять в случае войны, — воды пролива, отделялющего Англию от побережья Франции и Бельгии. В ясные дни он мог явственно различить береговую линию и обследовать ее очень внимательно. Уинстон увидел то, чего не могли видеть другие командиры, знавшие эти места только по картам и наблюдениям с поверхности.

Хотя не Черчилль дал старт процессу развития авиационной составляющей ВМС Британии, он приложил немало сил для того, чтобы создать отдельное от армии военно-морское авиакрыло. Королевская морская воздушная служба [63] была его детищем [64]. И он превратил ее в первоклассное формирование, в котором служили великолепные пилоты, считавшиеся одними из лучших в мире. Он переименовал новый вид самолета, который мог садиться и взлетать с водной поверхности. До него такие летательные аппараты называли «гидроаэропланами». «Какое громоздкое слово!» — воскликнул Уинстон, впервые услышав этот термин. Повернувшись к группе летчиков, он предложил: «Давайте дадим другое. Пусть они будут называться гидропланами».

Ему очень хотелось подняться в воздух в полном одиночестве, но все инструкторы отказывались отпускать его без сопровождения. И ни один не хотел брать на себя ответственность. Пилоты и инструкторы сознавали: «Если что-нибудь случится с Черчиллем, карьере человека, согласившегося отпустить его в одиночный полет, придет конец».

В ноябре Черчилль стал подниматься в воздух с молодым пилотом — 26-летним капитаном Королевской морской пехоты по имени Гилберт Вернон Уайлдмэн-Лашингтон. Тот летал всего один год. Опыт небольшой, но он уже успел пережить трагедию во время тренировок. В апреле он нечаянно убил другого авиатора, который помогал его аэроплану взлететь, но не успел вовремя отбежать в сторону. Лопасти пропеллера задели этого человека, и спустя два часа он умер от полученных ран. Расследование подтвердило, что пилот не виновен в случившемся.

Хотя после того трагического случая капитан Уайлдмэн-Лашингтон, возможно, не был уверен в себе, но он очень нравился Черчиллю. Вместе они не один раз летали над Истчерчем на аэроплане с двойным управлением. В субботу 29 ноября они провели в воздухе около трех часов, после чего инструктор сказал, что, в качестве пилота, первый лорд адмиралтейства «подает большие надежды». На высоте пяти сотен футов Черчилль взял управление на себя, и целый час самостоятельно вел аэроплан. Вечером они поужинали вместе на борту яхты «Энчантресс», стоявшей на якоре в гавани Ширнесса.

Во вторник 2 декабря, во второй половине дня, когда Черчилль был в министерстве финансов на встрече с Ллойд-Джорджем, появился посланец с запиской. Развернув ее, Черчилль какое-то время смотрел в текст, не веря своим глазам. Его новый инструктор, не так давно ставший невольной причиной смерти другого летчика, в этот день сам разбился насмерть при аварии в Истчерче. Пилотируемый им биплан потерял скорость на подлете к аэродрому, и он упал на землю, сломав себе шею. Незадолго до своей гибели Уайлдмэн-Лашингтон обвенчался, и Черчилль отправил сочувственное письмо его молодой жене. (Пятнадцать лет спустя она напишет официальному биографу: «Какое счастье для Англии, что полет сэра У. не закончился столь же фатально».)

Дома он застал Клемми в сильнейшем расстройстве. Ее не покидала мысль, что Черчилль мог погибнуть вместе с этим пилотом. И с того момента она твердила слова, сказанные ей Черчиллем: «Больше никогда!» Друзья присоединились к ней: «Какого черта тебе надо постоянно подниматься в воздух? — спрашивал его Ф.Э. Смит. — Ничего хорошего в этом нет ни для твоей семьи, ни для твоей карьеры, ни для твоих друзей».

Через два дня после фатальной аварии Черчилль весьма благоразумно попросил Эдди Марша заключить договор страхования жизни на 10 000 фунтов. Будет ли выплачена эта страховая сумма после какого-либо трагического происшествия в воздухе? К всеобщему облегчению семейный адвокат ответил немедленно: «Я считаю, что страховые полисы покрывают риск смерти в результате несчастного случая, связанного с авиацией».

Но для Клемми это было слабым утешением, и она прилагала все усилия, чтобы отговорить мужа снова отправляться в полет. Он доказывал, что это его долг подниматься время от времени в воздух. Но на самом деле, как Уинстон потом признался: «Я летал для своего удовольствия». Из-за не покидавшей ее тревоги Клемми прибегала к любым средствам, чтобы удержать его на земле. Она описывала, какой ужас ее охватывает всякий раз, когда приносят телеграмму в его отсутствие: «Всякий раз не могу отделаться от мысли, что это сообщение о твоей гибели! — восклицала она. Одно из писем к нему она закончила словами: «До свидания, мой дорогой и жестокий!»

Она расписывала свои переживания любому, кто готов был ее выслушать. Во время очередного званого обеда, который состоялся до того, как разразилась война 1914 года, она оказалась за столом рядом с пожилым, убеленным сединами писателем-романистом, и завела с ним разговор на волнующую тему. Это был Томас Харди. Он с таким сочувствием слушал ее, что Клемми призналась: «Мне удалось немного смягчить упрямство мужа только после того, как тот узнал, что я ношу под сердцем нашего третьего ребенка». Томас Харди записал состоявшийся за ужином разговор: «Пришли мистер и миссис Черчилль. Ее посадили рядом со мной. Он пообещал жене не летать до рождения ребенка. Но он не дал ей обещания навсегда отказаться от полетов».

XXV. Обратный отсчет

Влажным ноябрьским утром 1913 года плотный мужчина в шляпе-котелке стоял у входа лондонского отеля «Ритц», ожидая такси. У него были темные глаза, длинные черные усы. Во всем его облике сразу угадывался иностранец. Он мог быть европейским банкиром на отдыхе или дипломатом, который прибыл в город для составления не очень значительного договора. На самом деле у прибывшего джентльмена не было никаких деловых планов на тот день. Это был его последний день пребывания в столице Англии, и он мог провести его как ему вздумается для собственного удовольствия. Когда такси подъехало, швейцар открыл дверцу автомобиля и попросил водителя доставить пассажира к магазину «Харродс».

Там эрцгерцог Франц Фердинанд — наследник трона Австро-Венгерской империи — провел почти все утро, с довольным видом разглядывая товары огромного торгового центра, выбирая подарки для своих близких. Он ничем не привлекал внимание остальных посетителей магазина, большинство из них не знало, кто это такой. В газетах напечатали несколько статей о частном визите по приглашению его королевского величества, но вряд ли этот визит привлек чье-либо особое внимание. Расшевелить и взволновать лондонскую публику могло бы появление только двух зарубежных монархов — германского кайзера и русского царя. И этот покупатель оставался всего лишь смутной фигурой, неотличимой от тех, кто пришел в огромный торговый центр.

Однако ровно через семь месяцев со смертью этого незаметного посетителя магазина начнется цепь событий, которые приведут к падению империй и смерти миллионов людей. (Коронованные особы, как всегда, надеялись получить свою долю славы в кратковременном, но эффектном вооруженном конфликте.) Сербский националист, застреливший 28 июня 1914 года в боснийском городе Сараево эрцерцога Франца Фердинанда [65], поджег спичку, из-за которой вспыхнул пожар мировой войны. Огромные армии и флоты были мобилизованы, ультиматумы отправлены, и затем, как и предсказывал Джеки Фишер, случился Армагеддон. Но в тот обычный ноябрьский день 1913 года — в магазине «Харродс», среди полок с дорогими прекрасными товарами самого лучшего качества — мысль о том, что из-за этого человека может начаться мировая война, выглядела просто смехотворной.

Но от сообщений, что Германия продолжает готовиться к войне, нельзя было отмахнуться. Какая страна станет целью ее нападения? Франция? Россия? Британия? Неужели немцы, в самом деле, полагают, что могут вывести военные корабли в Северное море и смести с карты британский флот? Для многих британцев мысль о том, что две великие цивилизованные державы устроят морской Армагеддон, и одна армада дрендоутов начнет палить в другую, выглядела почти невероятной. В особенности теперь, когда Британия и Германия имели так много этих хорошо вооруженных левиафанов, конфликт между двумя вышеупомянутыми державами представлялся бессмысленным каждому разумному человеку.

Оглядываясь на события 1909 года, подтолкнувшие Англию к строительству большего количества дрендоутов, или на панику, вызванную прибытием крошечной «Пантеры» в Агадир, многие пришли к выводу, что имело место сильное преувеличение. И что уже наступило время прекратить гонку вооружения, во всяком случае, замедлить ее, насколько это возможно.

Следует предоставить дипломатам возможность разбираться со всем этим, а Британия должна, наконец, отвлечься от тикающего взрывателя и заняться делами внутри страны. Женщины должны получить право голоса, рабочие — возможность вести относительно благополучную жизнь, следует позаботиться и о бедняках, чтобы они не скатывались в ужасающую нищету, да и старая проблема с автономией Ирландии требовала способов мирного урегулирования.

В 1913 году определенной вехой стала книга «Шесть паник», на страницах которой ее автор Фрэнсис Хирст, редактор журнала «Экономист», возмущенный гонкой вооружения, непонятно для чего и кому нужной, недоумевал, почему «либералы поддерживают пагубную страсть к демонстрации военной силы на море и на суше»? Пришло время, считал он, когда либералы должны заняться вопросами мира и благополучия граждан. Лорд Лорберн — недавно покинувший либеральный кабинет — поддержал идеи, выраженные в «Шести паниках», и доверительно заявлял: «Время показало, что у немцев нет никаких агрессивных намерений против нас, как и у нас против них; только глупые люди могут поддерживать разговоры о будущей войне между нами, которая на самом деле никогда не состоится».

Следя за колебаниями маятника, Дэвид Ллойд-Джордж решил, что настал удобный момент для того, чтобы провозгласить новое «мирное наступление». Уступку воинственности, связанную с кризисом в Агадире, он считал политической ошибкой, и теперь надеялся показать Хирсту и другим выразителям либерального мнения, что он извлек пользу из полученного урока и собирается вернуться к прежней антивоенной позиции. Ллойд-Джордж даже сделал недвусмысленное заявление о том, что будет придерживаться нового курса. В интервью, опубликованном в первый день 1914 года в «Дейли Кроникл», министр финансов признал, что все возрастающие военные расходы ложатся тяжким бременем на бюджет, и он хочет вернуться к прежнему уважаемому либералами принципу экономии.

Угроза, показавшаяся столь зловещей в 1911 году, уже не столь актуальна, сказал он. Отношения с Германией «сохраняются дружественными, и останутся таковыми еще долгие годы». Обе стороны уважают интересы друг друга, настаивал он, и здравый ум побеждает в улаживании сложных проблем, касающихся Северного моря». Военное столкновение на море двух держав ему представлялось практически невозможным, поскольку Германия не может не осознавать, как ничтожен ее шанс на победу. «Даже если Германия и собиралась бросить вызов нашему превосходству на море, то нынешнее положение должно полностью положить этому конец», — сказал он.

При таких обстоятельствах Ллойд-Джордж мог прийти только к одному-единственному логическому умозаключению. Настало время, провозгласил он, когда пора остановить «напрасные усилия» по дальнейшему наращиванию мощи британского военно-морского флота. Действительно, с его точки зрения было опасно наращивать силы, поскольку это «неизбежно спровоцирует другие нации». Ллойд-Джордж признавал, что Германия пока что сохраняет прежние темпы вооружения, но был уверен, что у нее на это есть законные причины. «Страна пережила столько нападений, вторжений и разрушений, что она не может отказаться от попыток защитить себя».

Никаких докладов, на которые опирался бы Ллойд-Джордж, высказываясь об англо-германских отношениях и об отсутствии у кайзеровских адмиралов намерения начать войну на Северном море, не сохранилось. Скорее всего, ему хотелось верить в здравый смысл руководителей Германской империи. Что самое скверное, он продолжал повторять свои доводы и спустя двадцать лет, когда отправился в Германию на встречу с Гитлером, а после возвращения сообщил читателям «Дейли Экспресс», что наращивание военной мощи Третьего рейха вызвано исключительно заботой о собственной безопасности.

«Словам Гитлера в Нюрнберге стоит верить, — писал Ллойд-Джордж в 1936 году. — Немцы готовы дать отпор любому, кто вторгнется на ее территорию, но сами они не собираются вторгаться в какую-либо другую страну». После встречи с Гитлером, которого он величал «Джорджем Вашингтоном Германии», Ллойд-Джордж даже сделал весьма опрометчивое заявление, что «установление германской гегемонии в Европе, которое было мечтой старого довоенного милитаризма, не является даже самой отдаленной целью нацистов».

Точно так же, как в 1914 году, он отказывался верить в «мечту старого довоенного милитаризма», точно так же и в 1936 году он пытался принизить и число жертв, и количество преследуемых нацистами евреев. «Для немецкого духа гонения столь же неприемлемы, как и для жителей Британии, — внушал он своим соотечественникам. — После того, как к ним вернется присущий им юмор, закончится и болезненный приступ».

Мерилом его поездки по Германии в 1936 году станет предупреждение, сделанное им нацистским лидерам Рудольфу Гессу и Иоахиму фон Риббентропу быть поосторожнее с Черчиллем, поскольку тот «не способен делать верные умозаключения».

Пока Ллойд-Джордж в начале 1914 года продвигал свои новые взгляды на германский милитаризм, Уинстон и его семья, включая Дженни, отдыхали на южном побережье Франции в шато, принадлежавшем герцогу Вестминстерскому. Среди других приглашенных гостей был и Фрэнсис Гренфелл. Он вел дневник в течение всего времени, что провел на юге Франции. Чтение его записей захватывает воображение, потому что он сохранил для нас высказывания Черчилля о том напряженном периоде — перед войной. Как бывший солдат, Гренфелл не мог не принимать доводов Черчилля относительно неизбежности войны. Кроме того, они были друзьями, и у них было о чем поговорить наедине. Брат Гренфелла — Роберт — сражался плечом к плечу с Черчиллем при Омдурмане, и погиб там. (Фрэнсис умрет в 1915 году, но он успеет отличиться в боях и получит «Крест Виктории».) [66].

Во время рождественского ланча Черчилль жестко критиковал Ллойд-Джорджа, что уже вошло у него в привычку. «Крестьянин с крестьянскими идеями», — отозвался он о своем коллеге. До конца 1913 года он еще надеялся, что Ллойд-Джордж поддерживает его в стремлении опередить военно-морские силы Германии, но уже к концу года он понял, что министр финансов будет оказывать мощное сопротивление, и другие члены кабинета последуют его примеру.

В самом деле, на следующий день в шато прибыло сообщение — меморандум Ллойд-Джорджа, составленный 24 декабря. Это был открытый отказ поддерживать планы Уинстона на строительство новых линкоров. Их число должно быть сокращено, — требовал министр финансов.

«Считаю своим долгом, — писал Ллойд-Джордж, — отказаться от напрасных затрат до тех пор, пока не станет окончательна ясной необходимость охранять наши берега… в противном случае у правительства есть опасения, что это «расточительные глупости».

Все это означало, что Черчиллю придется выдержать в одиночку нелегкую битву. Когда два ведущих представителя кабинета не идут в ногу по важнейшим вопросам, это означает, что один из них должен уступить. Уинстон отступать не собирался.

«Целый день он был молчалив и задумчив, — писал Гренфелл о Черчилле, — вечером усиленно работал, с трудом выдавливал из себя слова за ужином, и все они были отрывистые и резкие».

Но затем, как это ему свойственно, к концу вечера Уинстон оживился и принялся детально рассуждать о природе грядущей войны и лучших способах ее ведения. Однако присутствовавшие видели, что он все еще во власти депрессии, проявлением которой становилась неспособность сосредотачиваться на чем-то одном. Время от времени он снова уходил в себя, оттачивая некие предположения, которые мешали ему явственно видеть будущее. В этих случаях он хмурился, и его охватывало состояние, которое он называл «тоска зеленая».

Когда, наконец, приступ меланхолии прошел и к Уинстону вернулась присущая ему энергичность, за потоком его слов стало намного труднее уследить. Фрэнсис Гренфелл следовал за ним по пятам, чтобы не упустить сказанного и записать в дневник: «У. открыто говорил о франко-германской войне, которая, по его мнению, должна вот-вот начаться». Черчилль не знал, каким образом она начнется, но считал, что война не обойдет стороной Британию, потому что «мы не можем себе позволить, чтобы Германия разбила Францию». Он знал, что французы опасаются за исход борьбы, но также считал, что их пренебрежительное отношение к военным способностям кайзера дает им большую надежду. — «Немцы могут потерпеть неожиданные неудачи, если германский император будет единолично распоряжаться ходом военных действий».

Что касается Британии, Уинстон отметил, что «наши действия будут зависеть от четырех или пяти человек». Разумеется, он считал себя одним из этих людей, поскольку был уверен в лучшем для армии способе вступления в бой. «Армия Англии должна находиться на фланге, — говорил он, — так, чтобы ее командование было отдельным [от французского командования], и она постоянно поддерживала связь с морем».

Чтобы добиться победы, военные лидеры нуждаются в людях, которые знают, как надо сражаться. Но в отношении военно-морского флота, — говорил он Гренфеллу, — существует масса предрассудков. Уинстон говорил откровенно и даже заносчиво для человека, имевшего солдатский опыт, но никогда не принимавшего участия в морских боях. «Флот воюет плохо. Его единственная идея — это драться лоб в лоб. Например, если 3 корабля встретят 4 германских [корабля], флот тут же вступит в схватку, вместо того, чтобы собрать 7 или 8 других кораблей».

Есть люди, такие как Ллойд-Джордж, — которые никогда не нюхали пороха — не понимающие, что задача британского флота не только в том, чтобы противостоять германским кораблям в открытом море. На самом деле, флот может поддерживать незащищенный фланг армии на континенте, курсируя вдоль берега и обстреливая объекты на суше. По сравнению с германской армией, которая может выставить миллионы солдат, британская регулярная армия невелика. Экспедиционные силы — как доказывал Черчилль еще в первый год своего пребывания в парламенте, — не способны самостоятельно одолеть континентальную армию. Но если они будут оказывать поддержку французам, сражаясь на фланге вблизи моря, можно повернуть ход битвы в свою пользу. Если же этого не произойдет, британский флот всегда сможет прийти на помощь сухопутным войскам. Но Черчилль прекрасно сознавал, что Британии необходимо, чтобы Королевские ВМС значительно превосходили на морях любые другие флоты.

Предчувствия тех событий, что еще должны произойти, принимали не все члены кабинета. Более убедительными казались доводы Ллойд-Джорджа, а раз так, то и незачем беспокоиться о флангах и развертывании морской мощи вдоль побережья Франции и Бельгии. И вместо четырех дополнительных линкоров вполне приемлемо ограничиться двумя — это самое большее, на что кабинет давал согласие.

Слова «вполне приемлемо» — были ключевыми. Противники Черчилля не уставали повторять, что его доводы не убедительны. И что он не хочет прислушиваться к мнению других, не желает идти на компромисс. Мол, с его стороны это чистое мальчишество, каприз ребенка, требующего больше, чем он заслуживает. В разгар борьбы за новые линкоры Ллойд-Джордж сказал своему другу Джорджу Риделлу: «Уинстон ведет себя как расточительный мальчишка, который вдруг впервые получил доступ к огромному банковскому счету» (забавная критика, если учитывать, что совсем недавно карьера Ллойд-Джорджа находилась под угрозой из-за финансового скандала).

Либеральные критики, выступавшие против гонки вооружения, полагали, что для ее усиления нет убедительных причин. Уинстон возражал, что эти доводы кажутся неубедительными только при отсутствии явной угрозы со стороны Германии. Но все сразу встанет на свои места, если осознать, что эта угроза реальна. После его предложения, сделанного Германии, «устроить морские каникулы», он повторил то же самое в октябре 1913 года. И на этот раз предложение Черчилля было отвергнуто немцами, после чего он понял, что у Британии нет другого пути, кроме как готовиться к войне.

Такова была ужасная и неотвратимая логика событий. Если Германия нападет на Францию, если Британия не допустит, чтобы Франция была «сокрушена», если британская экспедиционная армия будет готова отправиться на помощь французам, а кабинет согласится отправить ее, то последствия — как понимал Черчилль — будут ужасающими. Перед первым лордом адмиралтейства стоял выбор: уйти в отставку и приложить все силы для сохранения мира любой ценой. Или же оставить за собой место и готовиться к мировой войне. Уинстон последовал завету Джеки Фишера: «Если ты сражаешся — то сражайся».

Ллойд-Джордж, однако, занимал двойственную позицию: он и хотел сражаться и не хотел этого. Если возникнет необходимость защищать Францию, это надо сделать, но не сразу. Он хотел, чтобы Британия сохранила свое превосходство на морях, но не слишком большое. Надо построить не четыре, а два линкора. И этим он отличался от Уинстона, который если сражался, то сражался.

После неофициальной поездки во Францию Уинстон вернулся, имея перед собой развернутую картину войны. «Л. — Д. привык иметь дело с людьми, которых легко запугать, — говорил он в частной беседе. — Но меня не запугает. Он говорит, что подаст в отставку вместе с другими членами кабинета. Пусть подают!»

На протяжении следующих двух месяцев он неустанно добивался своего, протаскивая в смету военно-морского ведомства все, что он считал нужным. И смета была огромной. Окончательная цифра составляла 50 миллионов фунтов. Но он делал то, что поклялся сделать. И твердо отстаивал свое, выступая против Ллойд-Джорджа, который призывал к экономии средств с той же неукротимой страстью, с какой он когда-то боролся против дредноутов Реджи Маккенны. Теперь два человека, Маккенна и Черчилль, поменяли свои прежние позиции. Реджи был на стороне Ллойд-Джорджа. «Ты знаешь, я за большой флот, — говорил Реджи одному из друзей, — но я против расточительства».

Когда препирательства, тянувшиеся так долго, зашли в тупик, терпение Асквита истощалось, и он положил конец спорам, дав добро на строительство четырех линкоров. Асквит поставил своему министру финансов условие: либо тот соглашается с таким решением, либо пусть подает в отставку. Премьер-министр не сомневался, что Ллойд-Джордж не покинет своего поста, и оказался прав.

Выиграв битву за линкоры, Черчилль решил восстановить прежние дружеские отношения с Ллойд-Джорджем. Но со стороны министра финансов чувствовался холодок и затаенная обида из-за того, что Черчиллю удалось выйти победителем в дебатах. «Если бы не теплое отношение ко мне Уинстона и его добрый характер, — какое-то время спустя признался он Марго, — я бы не знаю, что с ним сделал! Но, как ты говоришь, он такой ребенок!»

Публичные высказывания Ллойд-Джорджа, в которых он выражал свою примиренческую позицию в отношении Германии, показывали британскому обществу — и германским военным, — что внутри правящего кабинета существует глубокая оппозиция, выступающая против амбициозных планов Черчилля. Премьер-министр пытался объединить два лагеря, но действовал, как правило, запоздало и не очень убедительно. А в самом кабинете только Асквит и оставался единственным человеком, который поддерживал Уинстона. В январе 1914 года один из гражданских служащих адмиралтейства написал в письме другу: «Дело в том, что Черчилль уже надоел кабинету до чертиков. Он постоянно гребет только в свою сторону, отчего между ним и другими министрами происходят неизбежные стычки. Как коллега, он является для них великим испытанием. Но они не могут с ним тягаться в силу своего невежества, тогда как Черчилль способен прочесть целую поэму по любому пункту военно-морской программы».

После всей политической крови, пролитой в схватках по поводу бюджета и отмены права вето, правительство оказалось слабым и уязвимым. Но еще до того, как этой слабостью воспользовалась Германия, другая хорошо вооруженная сила решила испробовать правительство на прочность. Эдвард Карсон и ольстерские юнионисты решили показать зубы и добиться отмены гомруля. Они оказались настоящими гениями организации. Им удалось набрать 100-тысячное ополчение — Ольстерские добровольческие силы, — и воодушевить все это движение идеями политической и религиозной свободы. По призыву юнионистов полмиллиона человек подписали «Торжественную клятву», чтобы сокрушить гомруль и защитить Ольстер.

В 1914 году Ольстерские добровольческие силы начали активно вооружаться, добывая контрабандой нарезные винтовки. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания германских военных, и они сочли, что мятеж в Ольстере может отвлечь британские войска и создать благоприятные для Германии условия, чтобы начать быстрое наступление против Франции. Как лорд Холдейн писал в мемуарах: «Немцы проявляли необычайно большой интерес к волнениям британской армии в Ирландии». Из австрийского посольства в Лондоне отправили дипломата в Белфаст, чтобы он на месте разобрался в ситуации. То, что он увидел, испугало его. Не оставалось никаких сомнений, что юнионисты готовятся к серьезной войне.

«Ольстер пребывал в лихорадочном возбуждении, — вспоминал австрийский дипломат Георг Франкенштейн. — В Белфасте во всем ощущалась мрачная решимость вооруженного сопротивления. Я видел протестантских священников в церковном облачении, воодушевлявших добровольцев молитвами и гимнами… Многие тысячи этих волонтеров… маршировали вместе с отрядом сестер милосердия, в то время как Карсон, с его будто высеченным из гранита лицом, выглядел как символ несокрушимой решимости, когда он возвышался над толпой и говорил о своем твердом намерении идти до конца, но не допустить выхода Ольстера из Союза».

Карсон и в самом деле оставался непреклонным и столь погруженным в мрачные мечты о кровавой бойне в Ольстере, что не принимал никаких попыток Асквита найти более-менее преемлемое решение вопроса. Одно из его предложений — отложить решение на шесть лет — вызывало только бурю негодования. «Это все равно, что растянуть пытку на шесть лет», — заявил Карсон.

Ольстерские юнионисты поставили правительство в положение, из которого невозможно найти выход. Если бы премьер-министр был тверже и решительнее, он мог бы выбрать подходящий момент, чтобы остановить Карсона и найти способ изолировать его. Но в эту трудную минуту кабинет обратился за помощью к Черчиллю. Еще неделю назад он вызывал всеобщее раздражение из-за непомерных требований, и вдруг стал «любимым бульдогом», который способен поставить лидера юнионистов на место. Ллойд-Джордж счел, что он слишком давил на Черчилля, и заговорил намного теплее со старым другом. «Речь, которую ты произнесешь, прокатится по коридорам истории», — убеждал он его.

Лесть попала в яблочко. Черчилль выступил на севере, в Брэдфорде, чтобы убедить юнионистов взять назад их угрозы. Но юнионисты сохранили твердость. Напрасно он пытался внушить им беспокойство по отношению к немцам, которые, внимательно наблюдая со стороны, могут надеятся на то, что внутренний кризис в Британии окажется даже более разрушительным, чем все прежние.

В течение следующих четырех месяцев правительство было полностью сосредоточено только на том, чтобы усмирить беспорядки в Ольстере. Но взаимонепонимание только нарастало.

Несколько десятков армейских офицеров, служивших в лагере Карра возле Дублина, считая, что их намереваются послать в Белфаст для борьбы с юнионистами, пригрозили отставкой. Это грозило тем, что мятеж будет разрастаться. Опасаясь, что находящиеся в Ольстере склады с оружием и другим военным снаряжением могут подвергнуться внезапному нападению, Черчилль послал эсминцы, чтобы помочь в переброске в регион армейских подкреплений. Когда оппозиция узнала об этом, Уинстон стал объектом словесной бомбардировки, которая своим размахом намного превосходила само деяние, послужившее для нее поводом. Юнионисты разжигали ненависть к Черчиллю, обвиняя в тайной подготовке заговора для штурма Ольстера и организации там «погрома». Основываясь только на слухах, Эдвард Карсон рисовал портрет Черчилля как самозваного царя Ольстера, решившего устроить бойню в Белфасте. Он величал его не иначе как «предательский сын лорда Рэндольфа, который желает остаться в памяти потомков белфастским мясником».

На протяжении всей его деятельности, критики всегда только набрасывали облик Черчилля, который потом подправляли по ходу дела, как им хотелось. И при помощи карандаша и резинки они могли мановением руки превратить его в чудовище, способное пойти на любое преступление. В очень большой степени это было вызвано его аристократическим происхождением, которого критики не могли ему простить. Никто не замечал того, что другие политики — его современники — с удовольствием принимали высокие титулы, которыми их жаловали, а он большую часть своей карьеры оставался просто Уинстоном. Но ничто не имело значения, когда кому-то из его недоброжелателей хотелось выявить сумасшедшего герцога, напыщенного принца или императора-тирана, спрятанного внутри Черчилля.

В самый разгар Ольстерского кризиса в «Фотнайтли Ревью» дали его портрет: «Мистер Черчилль все более и более напоминает других аристократичных демагогов, известных в истории… его высокомерие можно сравнить только с надменностью Клавдия, его безрассудные речи преисполнены чванства, он умет витийствовать, он самоуверен, его претензии безграничны, и он не испытывает ни малейших угрызений совести».

К счастью для Британии, грозящая ей гражданская война из-за Ольстера обернулась всего лишь длительной серией грубых словесных дуэлей. Вражда еще продолжала бушевать 28 июня 1914 года, когда другой объект ненависти националистов — австрийский эрцгерцог Франц Фердинанд, тот самый турист, что посещал Лондон прошлой осенью, — был застрелен в Сараево. И если в прошлом году лондонский визит Франца Фердинанда остался практически незамеченным, то и теперь его известие о его смерти довольно медленно доходило до сознания британской публики. Реакцию Артура Ли, члена парламента от партии тори и владельца Чекерса, можно назвать весьма типичной: «Новость о том, что некий австрийский эрцгерцог (один из многих и неизвестный у нас) был убит в месте под названием Сараево (которое ничего нам не говорит), не произвела на нас сильного впечатления, за исключением того факта, что бал в королевском дворце, которого мы с таким нетерпением ждали, был отменен, и при дворе объявлен траур».

В самом деле, какое значение для страны, находившейся на грани гражданской войны, могло иметь событие в балканском захолустье, где некий обезумевший убийца застрелил некоего наследного принца? Но, как вскоре выяснится, это убийство стало прологом долгой трагедии, которая быстро задвинула в тень Ольстерский вопрос, заставив его «уплыть назад», как выразился Черчилль, «в туманы и шквалы Ирландии». После объявления войны Ольстер тоже должен был сражаться, но против Германии, и вместе с остальной Британской империей.

XXVI. Последняя линия обороны

Пожар войны распространился очень быстро, много времени это не потребовало. Австрия стала угрожать Сербии, Россия готовилась выступить против Австрии, Германия превратилась во врага для всех, кроме Австрии. Были выдвинуты ультиматумы, государственные деятели самого высшего ранга заговорили на повышенных тонах, армии были мобилизованы, линкоры Королевских военно-морских сил вышли в море, и вахтенные матросы тревожно вглядывались вдаль, поскольку опасная черта уже приближалась. Германия, которой так не хватало повода, чтобы развязать военные действия, наконец, могла воспользоваться уважительной причиной и поддержать Австрию против русского царя и его западных союзников — французов.

Как и предсказывал Уинстон, британцы не могли допустить французского разгрома, и когда германские войска решили атаковать Францию через нейтральную территорию Бельгии, это стало поводом для вступления Британии в войну. В Лондоне, теплым вечером 4 августа 1914 года, Черчилль сидел в адмиралтействе, не отрывая взгляда от часов. До одиннадцати часов вечера Германия должна была дать ответ на запрос Британии о соблюдении нейтралитета Бельгии.

Минутная стрелка двигалась. Ответ не приходил. В одиннадцать часов в распахнутое окно донесся бой башенных часов Биг-Бена. И с первым ударом по комнате прошло шелестящее движение — на корабли была послана телеграмма с предписанием «Начать военные действия против Германии».

В свои тридцать девять лет Уинстон находился теперь в центре мировой войны, взяв на плечи груз ответственности за самый большой флот в мире, и обязанность прикрывать берега родного острова. Ему потребовалось тринадцать лет, чтобы подняться из рядов заднескамеечников парламента до одного из самых высоких постов империи. После всех споров и политических стычек, очернительства и брани, он получил возможность повлиять на ход истории, и доказать значимость героического видения жизни.

В этот драматический момент Черчилль получил немало ободряющих писем. Их прислали те, кто догадывался, как много это для него значит, и как долго он этого ждал. 10 августа Памела Литтон писала: «Думаю, что догадываюсь, какие чувства ты сейчас испытываешь: твои мечты сбылись, и ты сможешь проявить все свои способности в твоем положении главы английского флота и руководителя морских битв Англии в ее величайшей войне».

В первые дни войны многие жители Британии не сомневались, что она закончится через несколько месяцев, и что лучшие командиры вернутся домой, увенчанные венками победы и немеркнущей славой. А как еще могло быть иначе, учитывая мощь империи и давние традиции великих военных побед? Они представляли себе грядущие сражения как сообщения о спортивных достижениях. Это представление было столь распространенным, что вся ее жестокая суть легко скрывалась за возбуждающими чувство фантазиями о том, как войска переходят реки, города берутся штурмом, и солдаты берут в плен врагов после относительно бескровных атак и бесшумных маневров. Некоторые британские стратеги рассчитывали, что они выйдут победителями (как если бы это происходило в игре в гольф), несмотря на численное превосходство германской армии, перехитрив кайзера и вынудив его капитулировать. В то время как британские войска отбросят противника с поля сражения, Королевские ВМС расправятся с германским флотом и установят блокаду, которая повергнет немцев в панику. Вот таким образом очень многие рисовали себе картину «летней войны», когда услышали сообщение о ее начале.

Уинстон в адмиралтействе упивался тем, что наступил его час. Он предвидел эту войну, и теперь был готов к тому, чтобы сражаться, причем неважно где — на земле, на воде или в воздухе. Он даже не в состоянии был скрыть своего возбуждения от ближайшего окружения. Что вызывало у них неприятное ощущение — нельзя же так откровенно ликовать от того, что идет война.

Однако находились и те, кто радовался вместе с Черчиллем, отдавая дань тому упорству, с которым он укреплял флот. Неожиданно для Уинстона, у него появился поклонник — Джайлс Литтон-Стрейчи — биограф, писатель-эссеист и литературный критик. Литтон-Стрейчи был худ, темноволос и обладал едким, сухим чувством юмора. Но в его словах, произнесенных в сентябре 1914 года, не было и тени иронии: «Господь даровал нам остров, а Уинстон дал нам морской флот. Было бы полным абсурдом отрицать это преимущество».

Вначале Черчилль принимал вызов с воодушевлением, хотя и знал — это принесет смерть и множество разрушений. «Все обернется разрухой и крахом, — писал он Клемми. — А я в восторге, я счастлив. Разве это не ужасно? Но подготовка вызывает во мне прилив восторга».

Решительный момент настал, когда в кабинете стали обсуждать вопрос — надо ли вступать в войну? 1 августа Льюис Харкорт, который сразу убеждал всех, что Британии невыгодно сражаться на континенте, — заметил с изумлением и отвращением в дневнике: «Черчилль намеревается мобилизовать весь флот. Настроен воинственно». Зная, что германская армия собирается вступить в Бельгию, Черчилль и в самом деле был настроен воинственно. А Харкорт настолько не желал признавать очевидного, что не мог понять, почему Черчилль так ведет себя.

Причиной того, что война для Британии обернулась долгим изнурительным маршем, было то, что либералы вроде Харкорта, Ллойд-Джорджа и Асквита заняли двойственную позицию. С одной стороны, они ввергли нацию в войну, но отказывались действовать энергично и решительно. С первых же дней они воспринимали войну как своего рода субконтракт — хорошая работа для военных, но не настолько, чтобы ей отдаваться полностью. Через десять дней после начала войны противник Черчилля в кабинете министров — Реджи Маккенна — провел субботу, играя в гольф, и уверенно доказывал друзьям, что Уинстон слишком глубоко погрузился в дела войны и уделяет ей слишком много внимания. «На словах он хорош, — продолжал Маккенна, — но Уинстон никогда еще не совершил ничего значительного». Реджи еще долго рассуждал на эту тему, не замечая иронии ситуации: пока он играл в гольф, Уинстон отдавал себя полностью делам адмиралтейства.

Одним из немногих членов кабинета, кто сложил с себя полномочия, выступая против вступления Британии в войну, — был старый Джон Морли. Он слишком засиделся на своем месте и готов был уйти в отставку. Он прямо и недвусмысленно объяснил Черчиллю свою точку зрения: «Для военного кабинета я теперь не гожусь. Я буду просто мешать. Если уж мы ввязываемся войну, то все должны быть преисполнены решимости воевать. И мне здесь нет места».

Премьер-министр во многом сходился с Морли, в чем сам не хотел себе признаваться. Его дальнейшее поведение во время войны показывает, насколько Морли был честнее, и насколько его позиция была вернее. Асквиту следовало идти по его стопам. Как только начались боевые действия, Асквит все более дистанцировался от военных проблем и проводил часы, составляя письма молодой Венеции Стэнли, успокаивая и утешая ее. Она была моложе его на тридцать пять лет. Его страсть к Венеции и привязанность к ней становилась все сильнее с каждым днем войны. Вот типичное послание к ней того времени: «Моя дорогая — дороже нет ничего на свете — я люблю тебя всем сердцем и душой».

Он почти ничего не знал о войне, а то, что знал, почерпнул из книг. При встречах в кабинете министров он не проявлял ни тени радости от предстоящего насилия, но он и не намеревался отдаваться делу ведения войны со всей сосредоточенностью и убежденностью. Во время лихорадочного возбуждения первых месяцев войны, охватившего почти всех, премьер-министр занимался привычными рутинными делами, посещал ужины, произносил тосты и отправлялся вздремнуть после изрядной доли выпитого. В один из сентябрьских дней, когда лорд Китченер — новый глава военного министерства — и Черчилль увлеченно обсуждали планы сражений, Асквит заснул, и ему приснилась обожаемая Венеция. «Когда я открыл глаза, — писал он ей, — твое видение растаяло. Я оказался в роли Кубла-хана» [67]. Я снова столкнулся с суровой реальностью в образе Китченера и Уинстона, кстати, последний только что вернулся из полета — он тайно встречался с адмиралом Джеллико где-то на севере Шотландии».

Асквит был настолько опьянен и заворожен своим чувством к Венеции, что не замечал, как разглашает секретнейшие сведения в письмах к ней. «Это очень секретно», — писал он, а затем в деталях описывал сведения о тайных перемещениях войск, подвергая их величайшей опасности. Многие его письма к ней полны отступлений, в которых он обсуждает тему войны так, словно речь идет о каком-то развлечении в гостиной или же об игре в шахматы, которая идет где-то в отдалении.

Война как-то проходила мимо него. Обеспокоенный тем, что Королевскому флоту придется вести бои в штормовых северных широтах, он говорил об этом не как военный лидер, управляющий целыми армиями, а как пожилая тетушка, жалующаяся на непослушного племянника: «Прошлым вечером я говорил Уинстону… он слишком далеко гребет — так и посуду перебить недолго».

Но если премьер-министр не в силах быть лидером, кто-то должен взять ответственность на себя! Естественно, Уинстону не понадобилось много времени осознать, что именно он должен заполнить вакуум. У него было то, чего так не хватало членам кабинета — юношеская энергия, военный опыт и, главное, желание победить. И многие из них поняли, что для них это удачная находка, во всяком случае, на первых этапах. В эти начальные военные месяцы Уинстон, похоже, успевал быть одновременно во многих местах, то встречаясь с кем-нибудь из адмиралов, то дискутируя о стратегии с генералами. Лорд Холдейн писал ему: «Асквит признался мне сегодня после обеда, что тебя можно сравнить с большим войском в поле, и это правда».

Черчилль принял его слова близко к сердцу. И он поверг военных в ужас (а вместе с ними и всю страну), когда неожиданно решил, что обязан непосредственно принять участие в битве как полевой командир в полном смысле этого слова. Как первый лорд адмиралтейства он вовсе был не обязан стоять на капитанском мостике линкора под огнем, или, тем более, командовать войсками на линии фронта. Но 3 октября, когда Черчилль прибыл в бельгийский порт Антверпен, чтобы проследить за ходом обороны, он решил задержаться там на три дня и превратиться в генерала. [68]. Его не пугал мощный артиллерийский обстрел, что мог закончиться для него печально, как и вся драматическая ситуация обороны против превосходящих германских сил [69]. Но запах пороха пробудил в нем боевой инстинкт.

Вместе с бельгийскими войсками, а также с Королевской морской пехотой и частями Королевской морской дивизии, созданной им еще в августе, Черчилль решил удерживать город до тех пор, пока не прибудут подкрепления. [70].

Сумасшедшая энергия настолько переполняла его, что он забыл обо всем на свете, кроме предстоящей схватки с противником. Один итальянский военный корреспондент описывал, как Уинстон, одетый в плащ и с яхтсменской фуражкой на голове, передвигался среди войск, не обращая ни малейшего внимания на осколки, падавшие со всех сторон. Ему не хватало времени для сна, но его ум оставался все таким же острым, и он то и дело выдвигал всевозможные идеи о том, как защитить город. Некоторые из этих идей были хорошими, а некоторые — неудачными. Об одном из самых необдуманных решений Уинстон сообщил телеграммой Асквиту — он просил, чтобы с него сняли обязанности первого лорда и предоставили ему «полномочия командующего отдельным соединением в поле». Почему-то он вбил себе в голову, что защита Антверпена в данный момент — самое главное дело жизни. И надеялся выйти победителем. Но Асквит ответил решительным отказом.

Его счастье, что Уинстон выбрался оттуда живым и здоровым. Прибывший офицер — старше его по возрасту и намного опытнее, взял на себя обязанность защищать Антверпен [71]. А Уинстон вернулся в Лондон. Реакция его коллег в кабинете колебалась от возмущения до восхищения. Сэр Эдвард Грей преисполнился за него гордостью и писал Клемми: «Я просто светился от счастья из-за того, что сижу рядом с настоящим Героем. Не могу даже передать тебе, как я восхищаюсь его храбростью и доблестным духом. Он настоящий гений войны».

Несмотря на то, что Антверпен был все же взят немцами, его оборона позволила задержать их быстрое продвижение к северному побережью Франции и помешала им захватить порты на Ла-Манше [72]. В то же самое время падение Антверпена сразу превратило Уинстона из героической фигуры в объект насмешек. Радостный энтузиазм, с которым он рвался в бой, подвел его. Уинстону на какой-то миг представилось, что только он один в состоянии защитить город. Его противники принялись порицать Уинстона за то, что он оставил свой важнейший пост в адмиралтействе ради того, чтобы самому ввязываться в бесполезную борьбу за бельгийский порт. Х.А. Гуинн, редактор «Морнинг Пост», даже попытался возложить всю вину за так называемый «антверпенский промах» исключительно на Уинстона. Он обвинял его в том, что первый лорд поставил под удар британские войска только ради собственной личной славы.

«Вся эта авантюра, — писал Гуинн, — являлась делом Черчилля, и не кажется, что она была обсуждена, обдумана или согласована с кабинетом». Рассерженный редактор даже направил письмо премьер-министру и другим членам кабинета, требуя смещения Уинстона. Владельцу его газеты он написал о первом лорде следующее: «Представьте себе, что нашим флотом командует такой тип. Человек, который что-то вбивает себе в голову и, не дав себе труда поразмышлять над правильностью идеи… вовлекает нас всех в поспешные действия. И это в то время, когда надо беречь каждого человека!»

На самом деле Черчилль принял решение отправиться в Антверпен после обсуждения этого вопроса с Китченером и Греем, и оба пришли к выводу, что жизненно необходимо задержать немцев у города как можно дольше. Задача Черчилля состояла в том, чтобы воодушевить бельгийцев на бой и дать им почувствовать поддержку со стороны. Китченер обещал прислать на помощь защитникам Антверпена до пятидесяти тысяч человек. [73]. Когда план обороны представили Асквиту, он полностью поддержал его.

«Бесстрашный Уинстон должен отправиться в полночь, чтобы достичь Антверпена около 9 часов утра, — так писал 3 октября премьер-министр своей возлюбленной Венеции. — Если он будет в состоянии изъясняться на иностранном языке, то бельгийцы услышат такие речи, которые им никогда не доводилось слышать прежде. Думаю, что он сумеет внушить им твердость духа».

На какое-то время присутствие Черчилля в городе действительно поднимало дух сопротивления бельгийцев. «Уинстону удалось убедить их держать оборону в тот момент, когда они готовы были отступить», — писал Асквит 5 октября. Но как только Черчилль 6 октября покинул Антверпен, сопротивление бельгийской армии ослабло, и город пал спустя четыре дня. [74]. Асквит не видел в этом никакой вины Черчилля, всю вину он возлагал на военных Бельгии, а также на французов, не оказавших им поддержки в той степени, в которой они нуждались.

И в поздние годы Черчилль оправдывал свои действия в Антверпене, но признавал: «Будь я на десять лет старше, я бы сначала подумал, прежде чем браться за такое невыигрышное задание».

В истории есть масса примеров тому, как полководцы отправляли других умирать, не видя, даже издалека, поля сражения. И самые непримиримые критики Черчилля все же вынуждены признать, что он к таковым не относится. Во время битвы за Антверпен те члены кабинета, кто полностью отдавали себе отчет в том, что город все равно придется сдать, восхищались неукротимой храбростью Черчилля. «Он необыкновенное создание, — сказал Асквит седьмого октября, — с непостижимой решительность школьника… и то, что многие считают характерной чертой гениев — «молниеносным прояснением в голове».

Королевский флот, ради строительства которого Черчиллю пришлось преодолеть такое мощное противостояние заднескамеечников, теперь сдерживал угрозу нападения немцев с моря, а в конце Первой мировой войны вышел победителем. И в самом начале, не будь флот так хорошо оснащен и подготовлен к войне, немцы могли бы застать его врасплох, перекрыть выход каким-то кораблям и сделать так, чтобы высадка Британских экспедиционных сил во Франции прошла бы при мощном противодействии противника. Не исключено, что британцам вообще пришлось бы отступить. Но к концу 1914 года войскам британцев и их союзников, развернутым на Западном фронте, уже не грозил риск внезапного и катастрофического по своим последствиям удара. Маневренный период сменился сидением в окопах, прикрытых заграждениями из колючей проволоки.

Избегая рискованных ситуаций, многие генералы и политики, вовлеченные в войну, привели ее к патовой ситуации. Каждый из них надеялся, что сдвинуть противостояние с мертвой точки удастся благодаря случайному везению, или, возможно, благодаря самопожертвованию тысяч солдат, которые каким-то образом сумеют провести решительную атаку и прорвать оборонительную линию противника. Черчилль ненавидел такое топтание на месте. Ему хотелось что-то немедленно предпринять. Новое и неожиданное. Он искал более эффектных способов сокрушения боевых линий — решительных ударов вместо булавочных уколов. Разочарованный многими высшими командирами, он обратился за помощью и советом к тому, чьи нешаблонные взгляды его так привлекали — Джеки Фишеру.

Несмотря на личные возражения короля, который считал адмирала слишком старым и неуравновешенным, в конце октября Черчиллю удалось вернуть Фишера на действительную службу. Возвращение его в адмиралтейство оказалось самым худшим из всех решений, принятых Уинстоном в период войны. Опасения короля оправдались. Возраст Фишера начинал сказываться. Ему уже было около семидесяти четырех лет, и его характер стал еще более невыносимым, чем прежде, если говорить мягко.

«В действительности он ничего не делал, — писал капитан 1-го ранга Херберт Ричмонд о Фишере в январе 1915 года. — Он уходил домой поспать после обеда. Он был стар, изможден и очень нервозен. И это ненормально вручать судьбу страны в руки старика, не пользующегося авторитетом, который боялся мелких поражений, чтобы не уронить своего престижа. Печально».

Возможно, Черчилль и рассчитывал получить от адмирала дельный совет, но ему понадобилось больше времени, чем капитану Ричмонду, чтобы осознать, что Фишер «износился». Тем временем Уинстон все еще надеялся найти «точку сборки» и переломить ход войны. Асквит знал его намерения и, как обычно, счел нужным поделиться последними секретными планами с Венецией. «Его быстрый и гибкий ум, — писал он 5 декабря 1914 года, имея в виду Черчилля, — на этот раз сосредоточился на Турции и Болгарии. Он намеревается организовать героическую экспедицию в Галлиполи и в Дарданеллы».

С самого начала Асквит решительно выступил против этой затеи. Узкий пролив Дарданеллы у берегов Турции находился слишком далеко от Западного фронта. Конечно, гипотетическая возможность усмирить Турцию (союзницу Германии) имелась, после чего Россия (союзница Британии) получала возможность провести свои корабли через Босфор и Дарданеллы в Средиземное море [75]. В случае благоприятного исхода операции, немцы должны были перенести внимание с Западного фронта. А если удача отвернется от русских или же Германия не будет обращать внимания на Дарданеллы? Хотя пролив был всего лишь тридцати восьми миль в длину, турки готовились защищать каждую его милю всеми силами, которые они только могли собрать. Их беспокоило одно: в случае, если вражеский флот благополучно минует пролив, он может легко добраться до Константинополя и напасть на столицу Турции.

Но в тот момент Черчилль уже слегка изменил свои планы. В конце декабря он предложил новую мишень для нападения, ближе к дому — маленький германский остров Боркум в Северном море. Если мы внезапно захватим его, уверял он Асквита, это сразу изменит ход войны. «То, что он окажется у нас в руках, будет раздражать противника, и, возможно, они решатся на морское сражение». Надо делать какие-то неожиданные шаги, настаивал он. «Неужели нет другого выхода, кроме того, что посылать наших солдат жевать колючую проволоку во Фландрии?!»

Примерно недели две Уинстон был увлечен планом атаки на Боркум, пока Джеки Фишер и лорд Китченер не приняли идею с Дарданеллами. 12 января Фишер писал своему другу, что комбинированное нападение с суши и моря на пролив и Галлиполийский полуостров может дать хороший результат, особенно, если собрать для этого значительное количество войск. «В таком случае мы легко возьмем Константинополь». Но Черчилль решил быть более осмотрительным, обсуждая с Фишером идею о Дарданеллах, которую тот выдвинул. Не имеет значения, будет ли нам легче сражаться с турками, чем с немцами, писал он: «Наш враг — немцы, и нам не стоит искать легких побед и более слабого противника». И Черчилль очень подробно изложил все свои сомнения по этому поводу, однако Фишер победил. Он требовал подключить к штурму пролива новый линкор «Куин Элизабет».

Этот корабль был вооружен теми самыми 15-дюймовыми пушками, которыми так гордился Уинстон. [76]. И ему, конечно, пришлась по душе идея проверить действенность дальнобойных орудий, которые могли издалека разрушить турецкие форты, расположенные в проливе. Это сразу склонило чашу весов, поскольку до этого он сомневался. Но появление в планах операции линкора «Куин Элизабет» меняло все.

Теперь Черчилль был уверен: шквальный огонь самого мощного корабля Королевского флота может разнести береговые укрепления турок. В данном случае на него оказало влияние и то, что он сам пережил в Антверпене: постоянный артиллерийский обстрел со стороны немцев разрушал волю бельгийцев к сопротивлению.

В секретной докладной записке, составленной для российского великого князя Николая [77], Черчилль писал, что план операции включает «систематическое и планомерное подавление фортов дальнобойным огнем 15-дюймовых пушек «Куин Элизабет», за чем последует прямая атака 3 или 4 старыми линкорами, и можно надеяться, что это будет по характеру походить на те методы, которыми немцы разрушали… форты внешней оборонительной линии в Антверпене».

13 января Черчилль описал коллегам по кабинету картину того, как военно-морские силы будут выводить форты из строя «один за другим», пока не установят контроль на всем проливом. В ответ первым выступил Ллойд-Джордж, заявивший, что план ему нравится. Китченер сказал, что «попытка того стоит». Асквит тоже дал согласие, и вскоре флот, насчитывавший более дюжины линкоров — большей частью старой постройки — был подготовлен к штурму Дарданелл [78].

Почти в тот же момент Фишер начал пересматривать план, боясь, что нападение окажется неудачным. Однако все остальные в кабинете уже заразились его энтузиазмом. К концу января Эдвард Грей не сомневался, что «турки будут парализованы от страха, когда услышат, что их форты разрушены один за другим». В конце февраля премьер-министр уже был готов «рискнуть», — как он писал Венеции. «Я убежден, что нападение на пролив, оккупация Константинополя, возможность отрезать почти половину Турции, поднять восстание против них на всем Балканском полуострове, — открывает такую уникальную возможность, что мы не имеем права воздерживаться, а должны поставить на эту карту все».

Он ошибался. Это был полный крах с самого начала до самого конца. Орудийные залпы с линкора «Куин Элизабет» в феврале достигли своей цели [79], но когда старые линкоры 18 марта двинулись по проливу, чтобы обстреливать форты, они сразу напоролись на мины. Три из них были потеряны в первые несколько часов. [80]. Ситуация менялась от плохой к худшей, ошибка следовала за ошибкой, как на море, так и на суше. Особенно много ошибок сделала армия, пытавшаяся очистить Галлиполи от турецких войск, которые показали себя куда более дисциплинированными и стойкими, чем британцы могли себе представить.

Начиная с 25 апреля австралийские и новозеландские войска присоединились к крупным англо-французским силам, чтобы сражаться против турок, и хотя обе стороны демонстрировали чудеса храбрости, они оказались в таком же позиционном тупике, что сложился на Западном фронте. [81]. Десятки тысяч человек, вовлеченных в эти бои, погибли за оставшуюся часть года. [82]. Сильно пересеченная местность, плохая погода и военная некомпетентность обернулись — вместо обещанной Асквитом «уникальной возможности», — долгим бесплодным противостоянием, ничего не изменившим в ходе войны.

Вину следовала разложить на всех поровну. Но именно Черчилль заплатил по полной. Слишком высоко взлетел на тот момент молодой титан. И когда понадобилось найти козла отпущения, всю ответственность возложили на Черчилля. Совсем немного времени прошло с того момента, когда неудачи последовали одна за другой, и тотчас указательный палец был направлен в его грудь. В мае 1915 года отношения и коллег, и противников сошлись.

По сути, именно премьер-министру принадлежало последнее слово. Именно он и принял решение «рискнуть». Асквит брал на себя ответственность, но отказался держать ответ за случившееся, как и Китченер, который из рук вон плохо вел Галлиполийскую кампанию. Точно так же вел себя и Джеки Фишер, доказывая изо всех сил, что все время сопротивлялся Дарданелльскому плану. Из-за своей молодости и уже сложившейся в обществе репутации рискового человека, Черчилль стал наиболее удобной кандидатурой на роль главного виновника, ответственного за провал операции. Это было намного проще, чем возлагать вину за это на Асквита, Китченера и Фишера.

Первым от него отвернулся Фишер. Адмирал вышел из себя, когда 13 мая турки торпедировали линкор «Голиаф». Пятьсот человек из его команды погибло [83]. Старый адмирал даже не хотел обсуждать вопрос о перемене стратегии или выводе войск. Он решил полностью устраниться. 15 мая он отправил Уинстону и Асквиту прощение об отставке. Уинстон уговаривал его остаться. Но тот отказался, написав мелодраматические строки: «Ты должен остаться. А Я ДОЛЖЕН УЙТИ!» После чего он начал выдавать комментарии, которые подрывали репутацию Черчилля, играя на руку его противникам: «ОН ОЧЕНЬ ОПАСЕН!» В письме к лидеру тори Эндрю Бонар-Лоу он высказался еще жестче: «Уинстона надо убрать любой ценой! НЕМЕДЛЕННО!» Он уверял, что «грандиозный провал» в Восточном Средиземноморье полностью ложится на плечи Черчилля, и что он «отказывается иметь какое-либо дело с ним!».

Черчилль ожидал чего-то в этом духе. Все то, над чем он так тяжко трудился все эти годы, поставил под сомнение сварливый старик-адмирал. Но дело было даже не в том, что провалилась не очень хорошо продуманная другими военными операция. Страшная военная ошибка оборачивается громадными потерями на поле боя. А в случае с Черчиллем — самым уязвивым местом становилась его гордость. Запятнать ее — это было хуже смерти.

Его поразительно быстрый взлет был подобен внезапной вспышке. Столь же стремительным оказалось и падение. Под нападками прессы, обвинявшей правительство, Асквит был готов любым способом спасти свое кресло премьер-министра. Его враги-консерваторы понимали, насколько он стал уязвим, и что уход Фишера в отставку продемонстрировал трещины и проколы правительства во время войны. «Внезапно министерское здание обрушилось, — писал лорд Керзон 18 мая, — из-за взбрыка старого Джеки Фишера».

Ллойд-Джордж тоже не считал, что должен проявлять снисходительность и защищать Черчилля. Если принести его в жертву, значит и Асквит, и Ллойд-Джордж останутся при власти. «Уинстон должен уйти, — писал он своей любовнице 15 мая. — Его уже можно хоронить». По поводу своего согласия Ллойд-Джордж заявил, что оно было «вынужденное», поскольку весь кабинет дал согласие напасть на дарданелльские форты.

Георг V был доволен такой переменой отношения к Черчиллю. Его все больше и больше утомлял этот «чертик из коробки». «Премьер-министр должен организовать национальное правительство, — заметил король, — только таким способом мы сможем избавиться от Черчилля в адмиралтействе».

Уинстон пытался убедить Асквита не увольнять его, но уже было поздно что-либо предпринимать. «Все закончилось, — писал он Джорджу Ридделу 20 мая. — Все, за что я боролся — это победа над Германией». В сложившихся обстоятельствах он не мог рассчитывать на поддержку премьер-министра, которого он называл «ужасно слабым — инертно слабым. Эта слабость убьет его».

Даже Вайолет — неизменная его сторонница — не в силах была помочь. Она разрывалась между стремлением поддержать старого друга и желанием помочь отцу выйти из кризисной ситуации. Вайолет сделала выбор в пользу отца, но при этом все-таки попробовала объяснить Черчиллю, чем продиктовано ее решение. 19 мая они встретились в его кабинете. Разговор прерывался слезами. «Твой отец должен был поддержать меня!» — говорил он. Вайолет не смотрела на него, она уперлась взглядом в пол, погрузившись в мрачные размышления. «Я чувствовала, что разбиваю его сердце», — записала она в дневнике. Но самое большее, что она могла просить у отца — найти более-менее подходящее место для Уинстона. Асквит пообещал сделать все, что будет в его силах. Но Черчилль понимал, что Асквит так слаб, что у него едва хватает сил, чтобы удержаться самому.

В самом конце мая премьер-министр образовал военное коалиционное правительство с участием тори. Теперь надобность в Черчилле отпадала. Он должен был покинуть кабинет. Фортуна отвернулась от него. Из неясной тьмы снова вынырнул Бальфур, чтобы возглавить адмиралтейство. Два главных врага Черчилля — юнионисты Эдвард Карсон и Бонар-Лоу — получили места в правительстве. Унижение Черчилля заключалось не только в том, что его отстранили от должности первого лорда, но еще и потому что для него не нашли лучшего места, чем канцлер Ланкастерского герцогства. Скрепя сердце он согласился. Ему требовалось время, чтобы осмыслить случившееся и решить, что надо делать.

Но смириться с переменой статуса было трудно. Годом ранее, когда он изо всех сил готовился к войне, Карсон и Бонар-Лоу только начинали продвигаться по карьерной лестнице. Но что еще более непостижимо — Карсон, человек, который в свое время угрожал ради защиты Ольстера нарушить все государственные законы, — стал ныне генеральным атторнеем (министром юстиции) Великобритании. Враги Уинстона могли ликовать. Раньше он был неуязвим, и вот теперь они отомстили за все свои провалы. Он получил по заслугам за свое прежнее нахальство. Комментарии Фишера, обращенные к Бонар-Лоу, прокатились по газетам тори: «Суть в том, что Уинстон Черчилль опасен для страны», — писала «Морнинг Пост» Х.А. Гуинна.

Война длилась уже год — и будет продолжаться еще три года. Но Черчилль — с невероятной скоростью — оказался одной из ее первых политических жертв. Подобно лорду Байрону, молодой Уинстон встретил трагический поворот судьбы в борьбе против турок.

Но более всего из-за падения Черчилля ликовали немцы. Их газеты заполнили карикатуры и насмешливые статьи. В них говорилось о том, что Германия потеряла «самого ценного союзника». Все его известные цитаты теперь обращали против него. В одной из газет злорадствовали. «Фальшивая фраза «флот для Германии — большая роскошь», похоже, обернулась для его страны «большой роскошью». Если бы он попал в плен, то нам бы не пришлось даже отнимать у него «почетный меч», так как он сломался».

Уинстон чувствовал, что его предал не только Фишер, но и все его соратники по кабинету министров, которые поддерживали операцию в Дарданеллах, а потом сделали вид, будто это была только его идея. Отказ Ллойд-Джорджа поддержать его был особенно обидным, хотя тот делал вид, что огорчен уходом друга. Он говорил о том, какой потерей стала для адмиралтейства отставка Черчилля: «Юнионисты должны были, обязаны были согласиться на то, чтобы он остался на своем посту. Для того чтобы умилостивить их, не было никакой необходимости стаскивать его с топ-мачты, откуда он руководил огнем, вниз на палубу, где ему приходится полировать медь». Чтобы оправдаться в том, что Черчиллю дали такую ничтожную должность, Асквит заявил, что терпеть Черчилля в адмиралтействе не было никакой возможности. Учитывая, что он теперь стал заложником тори, это было чистой правдой.

Долгое время Черчилль пребывал в состоянии шока. Он оглядывался вокруг, словно не верил, что он все еще жив. «Рана долго кровоточила, но не болела», — так описал он свои чувства позже. В сорок лет он стал выглядеть намного старше. При ходьбе он стал сутулиться, взгляд померк. Один из военных корреспондентов, прибывший в Лондон, оказался на ужине, где он встретился с Черчиллем, и был просто потрясен: «Меня удивила перемена, случившаяся с Уинстоном Черчиллем. Он сразу постарел, лицо побледнело, похоже, он находится в состоянии депрессии и остро переживает уход из адмиралтейства».

Не только неудача давила его. Он утратил цель и потерял смысл жизни. Уинстон напоминал сложный механизм, запланированный двигаться вперед годами, и вдруг его внезапно отбросили назад, заставив буксовать на месте. «Меня так пугает, что Уинстон все время печален и ничего не хочет делать, — говорила Дженни. — Но когда ты четыре года держишь в руках руль управления, и вдруг оказываешься отброшенным назад. И почему?» Более того, по той причине, что он занимал весьма скромное место в правительстве, Уинстон только мог мучительно наблюдать со своего заднего места за тем, как другие принимают ошибочные решения, касающиеся судьбоносных наземных сражений на востоке и на западе.

«Я только мог наблюдать, как отбрасываются большие возможности, — вспоминал он, — и как слабо и бездарно исполняются планы, которые я продвигал, и в которые верил всем сердцем. Мне оставалось только впадать в каталепсию, поскольку я не имел возможности возразить или как-то повлиять на результат».

Когда Клемми спросили, какое было самое трудное время для ее мужа, она ответила, не медля ни секунды: «Дарданеллы. Я думала, что это разобьет его сердце».

Его утешала только преданность и поддержка жены, а также то, что у них было трое детей, о которых надо было заботиться и растить их.

Рыжеволосая красавица Сара Черчилль родилась в октябре 1914 года. Клемми была так предана своему супругу, что пыталась воспользоваться любым предлогом, чтобы защитить его репутацию. Она даже написала длинное письмо премьер-министру, объясняя, почему ее мужу должны предоставить еще один шанс. Понимая Уинстона как никто другой, она перечислила Асквиту три его бесценных качества, которые правительство обязано было использовать: «мощь, воображение и смертельное желание разбить Германию». Но, найдя козла отпущения, премьер-министр не ответил на ее письмо, назвав его «письмом маньяка».

Как бы ни любил Уинстон свою семью, как бы ни был привязан к ней, все же ему требовалось более широкое поле для деятельности, он желал приносить пользу большему числу людей. И в военное время имелось только одно лекарство для такого неугомонного человека, как он. Уинстон хотел сражаться, но его не устраивал тот тип боевых действий, который велся в траншеях. Он предпочел бы такой род войск, который давал реальные результаты. Но Асквит отказывался предоставлять ему хоть что-то мало-мальски значимое. Почти пять месяцев Уинстон оставался без какого-то настоящего дела, ожидая подходящего случая, который так и не появился. Только для того, чтобы хоть чем-то занять себя, он вдруг неожиданно заинтересовался живописью. Семейный друг дал ему несколько уроков, но они были незначительными. Уинстон начал писать маслом портреты и пейзажи. У него обнаружился талант к этому. Живопись настолько увлекла его, что он на какое-то время забыл о своей беде. Точно с таким же увлечением, с каким он строил замки из песка, Уинстон погрузился в новый мир. Он создавал его сам, и тот подчинялся его воображению. Ни Джеки Фишер, ни Ллойд-Джордж не могли вторгнуться и изменить его взгляд на линию деревьев, сад или сельскую тропинку между изгородями. Живопись позволяла Черчиллю переноситься в совершенно иной, почти идеальный мир красок и света. Он видел в пейзаже то, что ему хотелось видеть, и переносил все это на холст в своей собственной манере. Еще никогда он не испытывал такой полноты власти. Живопись на долгое время осталась его страстью. Позже он описал свое состояние: «Целые дни я посвящал этим экспедициям и этому занятию — дешевому, доступному, невинному, захватывающему, восстанавливающему силы».

Но в один из самых трудных моментов 1915 года даже новое любимое увлечение не могло отвлечь его от мрачных раздумий. В августе к ним в графство Суррей приехал Уилфред Скоуэн Блант — поэт, писатель, дипломат и путешественник. Его поразило, в каком состоянии депрессии находился Черчилль. Блант нашел, что только любовь Клемми позволила Уинстону сохранить психическое здоровье. Живопись давала ему возможность проявить себя. В какой-то момент Уинстон отвернулся от мольберта и с невыразимо печальным выражением произнес: «На этих руках больше крови, чем краски. Все эти тысячи людей погибли. Мы думали, что это будет несложная операция, и так бы оно и было, если бы все пошло правильным путем». А потом он снова замолчал.

К концу лета пейзажи на его полотнах становились все более мрачными и унылыми. Уинстон понял — надо что-то менять. Жизнь переменилась, и в сорок лет он почувствовал вкус к другому роду деятельности. Он все еще оставался офицером Собственного Королевы Оксфордширского гусарского полка территориальной армии. Он мог отправиться на фронт обычным майором, если бы знал, где будет воевать. Кто-то мог посмеяться над такой фантазией — бывший первый лорд адмиралтейства намеревается отправиться в окопы, полные грязи, где его может сразить даже шальная пуля. Но над ним так долго смеялись, что это уже его не трогало.

11 ноября 1915 года он отказался от своей ничего не значащей должности, объяснив в письме Асквиту, что не «хочет тратить время на пребывание в хорошо оплачиваемом бездействии». Сообщение о его отставке появилось в газетах, наряду с сообщением о том, что он едет воевать во Францию. Перед отъездом он получил письмо от Мюриэль Уилсон. Простое, но сердечное послание. Она заканчивала его словами: «Мне просто хотелось сказать, как я восхищаюсь твоей храбростью».

Война оставила многих ранеными и искалеченными. Черчилль получил только карьерную травму. Можно было сказать, что ему повезло. Но тогда он не мог знать, зарубцуется ли эта рана когда-нибудь, и позволит ли она вновь вернуться к любимому делу. Он был настолько уверен в себе, его взлет был таким стремительным, что он не успел подготовиться к возможному падению. Вариантов для выбора теперь открывалось не так много. В мирное время он мог бы обратиться к народу за поддержкой, объяснив случившееся в своих выступлениях и через статьи в газетах. Но во время войны добиваться своих целей подобным образом было бы недостойно. Его не только отстранили от власти, но при этом он еще был вынужден молчать, по крайней мере, какое-то время.

Это был неожиданный поворот судьбы, которая прежде предоставляла на выбор богатые возможности. Пока шла война, он мог взлететь, поднимаясь все выше и выше, надеясь, что найдется сила, которая удержит его падение. Как герой мирного времени, он был готов пережить не одну политическую смерть, зная, что поднимется и будет сражаться вновь. Но на этот раз война сделала его павшим героем, без всякой надежды вернуться на прежнее место. Оставалось только вступить в реальную битву во Франции, где смерть всегда ходила рядом. Уинстон мог бы написать о своей трагической политической неудаче в духе Байрона, но он вдруг понял, что не желает ставить точку в конце главы, и предпочитает либо сражаться, либо умереть.

Не утешал его и пример собственного отца — лорда Рэндольфа, которому никогда не удавалось на исходе третьего десятилетия своей жизни восстановить собственную карьеру после падения с властного олимпа. В какой-то степени Уинстон не мог избавиться от преследовавшей его мысли: а не повторяет ли он семейную трагедию? Отец умирал очень долго и мучительно. Что если траншеи тоже предоставят ему такую возможность?

В середине ноября Черчилли устроили небольшой прием, чтобы друзья могли попрощаться с Уинстоном. Клемми прилагала все силы, чтобы не расплакаться. Эдди Марш даже не пытался сдержать слез. Дженни тоже была печальна, но и одновременно сердилась, что ее «гениальный сын» вынужден отправляться в окопы. К удивлению Уинстона, пришли Марго и Вайолет. Генри не пришел. На столе стояла еда и напитки. Уинстон облачился в военную форму и обещал писать.

Его звезда настолько померкла, что он не верил, будто что-то может еще больше испортить его репутацию. Что-то в нем было от азартного игрока, который готов снова и снова бросать кости, ставя на кон все, ради того, чтобы дать удаче шанс повернуться к нему лицом. Он подготовил письмо, которое должны были передать Клемми: «в случае моей смерти». Он написал его раньше, еще летом. В нем шла речь о страховании и других финансовых делах. Но заканчивал Уинстон словами о том, что было настоящей ценностью в его жизни, что особенно стало очевидно теперь, когда громы и молнии уже отгремели и отсверкали, а у него за спиной остались его сорок лет. Его слова звучали как голос призрака, заговорившего с Клемми в тот момент, когда история подошла к концу, и уже нет возможности дописать еще одну главу.

«Не горюй обо мне слишком долго, — писал он. — Смерть всего лишь эпизод и не столь уж важный по сравнению с тем, что произошло за время нашего существования. С тех пор как я встретил тебя, моя дорогая, я стал самым счастливым человеком на свете. Ты показала мне, каким удивительным может быть сердце женщины.

Смотри вперед, будь свободной, наслаждайся ЖИЗНЬЮ, заботься о детях и сохраняй память обо мне. Благослови тебя Бог. До свидания. У.»