Приключения русского художника. Биография Бориса Анрепа Фарджен Аннабел

Глава двенадцатая

Анна Ахматова

Пятого февраля 1914 года Борис получил письмо от Николая Недоброво:

Дорогой Борис Васильевич!

Не сумею Тебе хорошенько рассказать, как остро томилась моя совесть каждый раз, как я вспоминаю Тебя в течение последних примерно 2х месяцев, что я не писал Тебе. Но или в самом деле я в муке переживаю переход от юности к зрелости (или к старости?), или все это совершеннейший вздор и я еще настолько молод, что во мне просто кипит пленной мысли раздраженье, но, как ни будь, а я томлюсь, мучусь и молча испытываю такой поток лирики, что с гордостью подчас думаю о своем воздержании от одного или двух томов психологических в стихотворной форме, отбросов. Однако я в Павловске все-таки написал 2 лирических стихотворения. (Оба они еще не считаются оконченными, особенно первое.)

Второе менее серьезно, хотя и важно для меня. Оно написано к Ахматовой, давшей мне на просмотр рукопись новой книги своих стихов.

Стихотворение это не подлежит оглашению. С тех пор мое томление утолено многими стихами.

Что-то во мне ломается, как лед весной. Если бы, если бы Ты приехал. Во все лучшие минуты я вспоминаю Тебя. Не в мгновения слабости, но в ощущении силы я всегда призываю Тебя – цени, дорогой, этот вид дружбы. “Вечер” нами с восторгом благополучно получен. Мы очень благодарим Тебя за него. ‹…›

С Девель мы совсем не видимся. Девицы эти, очевидно, целиком подпали под литовское влияние, а нам кажется, наша неизменная к Тебе дружба, особенно выразившаяся в жизни у Вас, не прощается. Поцелуй от меня руки Юнии Павловне. Любовь Александровна ее целует, а Тебя от души приветствует.

Любящий ТебяНедоброво.

Приписка на полях: “Придумал две первых главы романа”. По-видимому, Недоброво ничего не знал об отношениях Бориса с Хелен и о рождении у нее дочери и сына, иначе он бы не писал, что жена целует Юнию. Но, возможно, Борис и Недоброво еще не встечались после произошедших перемен, поскольку Недоброво жил с Любовью Александровной в Царском Селе.

Борис Анреп с прислугой, 1916 год.

В первый период войны с августа 1914 года по март 1916го, проводя отпуск или приезжая по делам военной службы в Петроград, Борис останавливался в родительском доме на Лиговском проспекте. Но большую часть свободного времени проводил с новой знакомой, с которой свел его Николай Недоброво, – поэтом Анной Ахматовой. Именно на квартире у Недоброво они и познакомились: Борис, которому был в ту пору тридцать один год, и двадцатипятилетняя Ахматова. Хотя Недоброво был женат, его восхищение Ахматовой, тогда уже признанным поэтом, было страстным и неизменным. За присылку ее первой книги стихов “Вечер” Недоброво благодарит Бориса в цитируемом выше письме. Анатолий Найман, секретарь Ахматовой в последние годы ее жизни, пишет, что Недоброво был “человеком, сыгравшим исключительную роль в поэтической и личной судьбе Ахматовой”[29]. Она считала его лучшим критиком своих ранних стихов.

Ее вторая книга “Четки” произвела большое впечатление на читающую русскую публику. Многие знали и о ее частной жизни: гимназисткой шестнадцати лет она познакомилась с поэтом Николаем Гумилевым, которому после четырехлетнего настойчивого ухаживания и двух попыток самоубийства удалось наконец в 1910 году уговорить ее выйти за него замуж. В стихотворении Гумилева “Отказ” нарисован портрет молодой Ахматовой:

В 1910 году Ахматова, Гумилев и Осип Мандельштам организовали в Петербурге “Цех поэтов”, просуществовавший, впрочем, недолго. Ахматова, по словам Наймана, говорила:

В середине десятых годов возникло общество поэтов “Физа”, призванное, в частности, – как и некоторые другие меры, – для того, чтобы развалить “Цех”. Осип, Коля и я шли в гору, а что касается “Цеха”, то он должен был кончиться сам собой. “Физа” было название поэмы Анрепа, прочитанной на первом собрании общества в отсутствие автора, он находился тогда в Париже[30].

В России прочно укоренилась традиция читать стихи вслух перед аудиторией или в кругу близких друзей. Поэты читали стихи, обсуждали их, потом ужинали. Для Мандельштама, Гумилева и Ахматовой общество “Физа” стало центром акмеизма, который был провозглашен противоположностью символизму, – слова должны были теперь значить именно то, что они значат, а не выражать то, что таится за их значением. Раньше в поэтических кругах были модны туманные мысли, теперь же акмеист Сергей Городецкий позволил себе написать: “Роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подробностями с мистической любовью или чем-нибудь еще”[31] (знаменитая фраза Гертруды Стайн – “роза это роза это роза” – воплощала ту же идею).

Однако удивительная и незрелая фантазия Бориса, которую хвалил Недоброво, была гораздо ближе к символизму, чем к акмеизму. Чтение ее, должно быть, занимало часа полтора, и весьма вероятно, что некоторые поэты засыпали во время слушания. Вот как она начиналась:

Далее на пороге появляется Учитель Физы и велит ему все вокруг уничтожить – разрушить свой дом, срубить рощу, разрыть под домом гору, чтобы найти “светород”. Юния узнает об этом, но ей не хочется уничтожать отчий дом, зато Мая все выполняет, как велено, и Физа замечает, что Мая покорнее. Вместе со старшими детьми Физа разрушает дом, срывает половину горы и наконец после тяжелых трудов и длинной череды строф находит “светород”. Соглядатаи доносят Князю о сокровище Физы, и тот берет в заложники его сыновей. В конце Физа ушел по темя в землю, и дух его “втек в волоса его”. Птица, взяв его золотые волосы в когти, вознеслась и натянула их, как золотые струны, закрепив за стропила небесные. Потом, слетев вниз, стала перебирать их[32].

В Петербурге было кабаре под названием “Бродячая собака”. Оно располагалось в подвале с забитыми окнами, где стены были расписаны в ярких цветах Сергеем Судейкиным, которого нередко приглашали Балиев, Дягилев и другие театральные импресарио для создания декораций. Основателем “Бродячей собаки” был Судейкин вместе с Борисом Прониным. Здесь читала стихи Анна Ахматова. Ее эффектное появление описывает Бенедикт Лившиц:

Затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса, вплывала Ахматова, задерживаясь у входа, чтобы по настоянию кидавшегося ей навстречу Пронина вписать в “Свиную книгу”[33] свои последние стихи… В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал, пятясь между столиков, Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь “кинжального” взора в спину[34].

К 1913 году Ахматова и ее первый муж уже не были счастливы вместе. Она говорила, что ее брак с Гумилевым был не началом, а началом конца. Даже в молодости Ахматова держалась величественно, как будто осознавала, сколь значима ее персона. Ей всегда сопутствовала бедность, но даже в бедности она была великолепна. Свои стихи она читала просто, без театральных эффектов, совсем не так, как, например, Евтушенко, который декламирует свои творения с преувеличенным пылом, напоминая слишком усердствующего викторианского актера.

Борис Анреп и Анна Ахматова познакомились в конце 1914 года и сразу же почувствовали взаимную симпатию, смешанную в случае Бориса с благоговением. Историю этой любви он описал в эссе “О черном кольце” (см. Приложение). Речь идет о кольце, которое поэтесса подарила ему во время чтения Владимиром Недоброво его длинной драмы “Юдифь”. Борис хранил это кольцо как самую главную свою реиквию.

Рассказ об отношениях с Ахматовой, хотя и написанный Борисом в старости, поражает свежестью чувств. В истории этой ощутим энтузиазм молодости, она не содержит ни сплетен, ни фантазий, завершается же полной эмоциональной катастрофой.

Около 1915 года, вернувшись с австрийского фронта, Борис подарил Ахматовой деревянный престольный крест, который она хранила до самой смерти и который теперь находится в ее музее. Такие кресты использовались для благословения, его длина примерно восемнадцать дюймов, а для того чтобы крест можно было держать или устанавливать в вертикальном положении позади алтаря, у него имеется ручка. Резьба примитивная, но красивая, рельефно изображающая распятого Христа. Борис нашел этот крест в полуразрушенной церкви в Карпатских горах. Он говорил, что для него это был не религиозный символ, а знак того, что их пути пересеклись – перекрещенные палочки означали в древности драматическую любовную встречу. Свой подарок он сопроводил следующим четверостишием:

Между 1915 и 1917 годами Ахматова посвятила Борису много любовных стихотворений, и еще больше – после его отъезда из России. Это была безумная влюбленность, страсть, подогреваемая тем обстоятельством, что объект ее был вне досягаемости. По словам Наймана, любовная связь Бориса и Ахматовой возникла, как только они познакомились, хотя, когда я стала спрашивать о ней подробнее, Найман ответил, что прямых свидетельств тому нет. Однако, если принять во внимание, что оба к любви относились свободно, предположение об их близости становится более чем вероятным. Борис всегда любил женщин, хотя никогда не рассказывал о своих победах: такое поведение казалось ему неблагородным, немыслимым. Но однажды, в 1950е годы, он мне коротко сказал: “У нее было много связей, даже с моим братом Володей – но с ним была всего лишь любовь в стоге сена”.

Тогда я почувствовала своего рода негодование изза того, что этот презренный сводный братец переспал с великой поэтессой, пусть даже “в стоге сена”. Слишком уж часто Володя и его брат Эраст вмешивались в любовные дела Бориса. Касаясь отношений Ахматовой и отчаянно влюбленного в нее Недоброво, Найман пишет, что позже “Анреп вытеснил Недоброво из ее сердца и из стихов. Тот переживал двойную измену болезненно и навсегда разошелся с любимым и высокоценимым до той поры другом”[35]. И все-таки Недоброво написал Борису очень дружелюбное письмо в 1917 году, Борис же всегда говорил о нем с большой теплотой. Стихи Ахматовой, посвященные Недоброво, также производят впечатление сохранившегося надолго искреннего чувства.

Портрет этого безукоризненного молодого человека, такого же гордого собой, как Ахматова, прекрасно обрисован Найманом: “В ее фотоальбоме был снимок Недоброво, сделанный в петербургском ателье в начале века. Тщательно – как будто не для фотографирования специально, а всегда – причесанный; высоко поднятая голова; чуть-чуть надменный взгляд продолговатых глаз, которые в сочетании с высокими длинными бровями и тонким носом с горбинкой делают узкое, твердых очертаний лицо «портретным»; строго одетый – словом, облик, который закрывает, а не выражает сущность, подобный «живому» изображению на крышке саркофага”[36].

В своих стихах Ахматова с нежностью говорит о Недоброво, скончавшемся от туберкулеза в 1919 году. Но выговаривает Борису:

Борис также посвятил Ахматовой три стихотворения, в одном из которых выражает боль расставания и сожаление, что его мечта о продолжении их отношений не может осуществиться. Еще одно стихотворение датировано 13 февраля 1916 года:

В 1917 году Ахматова снова обвиняет своего возлюбленного – на этот раз за то, что он покинул Россию. Сама она была патриоткой и не поддалась на уговоры своей подруги Ольги Судейкиной, танцовщицы и жены Сергея Судейкина, уехавшей во Францию. Танцовщица предсказывала, что Ахматова с ее репутацией “Клеопатры Невы” покорит Париж. Но Ахматова отказалась покидать любимую родину и в негодовании писала Борису:

Прощаясь с ним, в январе 1917 года она писала:

Нет сомнения в том, что любовь Бориса к Анне Ахматовой, как и к Хелен Мейтленд, была искренней. Однако в его сознании обе эти женщины существовали отдельно, как две непересекающиеся прямые. Ахматова была отлична от других его женщин – как художник она принадлежала к совсем иной категории. Он писал как-то, что в образованном русском обществе испытывает болезненное ощущение своей неполноценности. Ахматова была ему ровней, даже выше его, и требовала серьезного и уважительного отношения. Но у Бориса имелось множество предрассудков, касающихся женщин и их места в обществе. Он был самоуверен и с удовольствием сознавал свою мужественность; кроме того, на него влиял пример Огастеса Джона – художника, любовника и отца множества детей. В сознании Бориса столкнулись, перепутавшись между собой, буржуазные традиции и традиции богемы. Ахматова была для него случаем исключительным: великолепная и умная grande dame, провидица, гений.

Любовный треугольник, нарисованный в “Физе”, дает представление о воображаемом блаженстве, которое рисовалось Борису: для семейной жизни ему нужны были две женщины, и он не испытывал никаких угрызений совести, когда спал с ними по очереди. Он полагал, что они должны прекрасно ладить между собой и не могут платить мужу той же монетой, как это делала Дорелия Джон, периодически уходившая из семьи и жившая с Генри Лэмом.

Способность делить свою любовь между несколькими женщинами свойственна многим, но в целом западная культура все-таки склонна к моногамии. Борис, привыкнув жить с несколькими женщинами, даже не пытался искать себе оправданий. До тех пор пока это было возможно, он старался не обращать внимания на женскую ревность. И лишь на семьдесят пятом году жизни ограничился одной возлюбленной.

Любовная биография Ахматовой тоже была трудной. Ни один мужчина так и не смог полностью соответствовать ее требованиям. Но о Борисе, расставшемся с ней до того, как их первоначальное чувство успело перерасти в явный антагонизм, она почти до конца своей жизни вспоминала со страстью, как бы даже не нуждавшейся в воплощении.

Глава тринадцатая

Военные действия на Севере

Положение на фронте было отчаянным – не хватало боеприпасов и людей, умеющих воевать на современном уровне. Было решено закупить в Англии 100-миллиметровые гаубицы. Великий князь Николай, под командованием которого находились южные силы в Галиции, распорядился, чтобы по одному офицеру в сопровождении двух солдат от каждого минометного дивизиона отправились в Англию, в военную школу “Ларк-Хилл”, расположенную на равнине Солсбери, для обучения обращению с этими орудиями. Когда, вернувшись в штаб, Борис узнал о таком распоряжении, он сразу же решил, что бдет одним из посланных. Кавалерийский полк, где служил Борис, не имел никакого отношения к гаубицам, поэтому, по его же собственным словам, ему пришлось ловчить и интриговать, пока он не добился своего. Остальные военные, отправившиеся с ним на курсы, были довольны – из пятидесяти солдат и двадцати четырех офицеров Борис был единственным, кто говорил по-английски. Их путь лежал через норвежский город Берген до Абердина, а оттуда на юг до Лондона, где на вокзале их встретила Хелен. На ней было черное пальто и черная шапка, лицо раскраснелось. Борису показалось, что она дурно одета, и ему стало стыдно перед друзьями-офицерами.

Стиль одежды Хелен практически не менялся с тех пор, как она попала под влияние художественных вкусов семейства Джонов. Она сама шила себе романтические платья, но часто кроила материал не слишком внимательно, и края юбок шли волнами. В ее одеяниях шелк или хлопок ниспадали свободными складками, корсаж застегивался спереди на маленькие пуговицы, рукава были длинные, талия низкая, юбка в сборку доходила до щиколоток.

Борис хотел, чтобы Хелен последовала с ним вместе в Солсбери, несмотря даже на столь эксцентричные наряды. В одном из писем он сообщает, что некий фермер сдает гостиную с двуспальной кроватью за двадцать пять шиллингов в неделю. А также что “в гостинице «Савой» одного молодого лейтенанта угробила шлюха изза пятидесяти фунтов, которые были у того в кармане”. В другом письме он пишет:

Душа моя! Думаю, что сниму для нас комнату в деревне, неподалеку от лагеря. В маленьком домике. Говорят, там довольно чисто. Офицеры живут с семьями в деревнях. Завтра узнаю все наверняка. Офицер будет возить меня каждый день на машине в деревню и обратно, так что я смогу являться на службу вовремя.

Нужно взять с собой подобающую одежду, так как без нее невозможно. Пожалуйста, сделай себе сейчас же хорошенькую шляпку и купи пару скромных носков. Люди здесь столь откровенно примитивны, что шокировать их невозможно. Как только сниму комнаты, напишу, чтобы ты сразу же приезжала; конечно, Баба понимает, что тебе идет, а что нет.

Если у тебя есть другие планы, то поступай, как считаешь нужным. Ты должна взять много теплой одежды для Баба и семьи, потому что здесь постоянно дует пронизывающий ветер, который сегодня прекратился, но в любой момент может начаться снова.

Жду тебя с радостью.

Целую.

Борис.

В другом, написанном наспех письме содержится прямо противоположный совет: “Думаю, в твоем приезде сюда нет большого смысла. Поскольку погода просто ужасная, идет мокрый снег, влажно и ветрено”.

По приезде в военную школу русские обнаружили, что им предстоит обучаться всем вместе, что поразило как солдат, так и офицеров.

Борис не вернулся с минометным дивизионом на поля сражений – он вместо этого был принят на службу в Русский правительственный комитет, расположенный в здании Кингзуэй-хаус в Лондоне, чему, вероятнее всего, способствовало его владение английским языком. Комитет был создан для содействия экспорту оружия в Россию. Первым назначением Бориса стал пост начальника отдела взрывчатых и химических веществ, затем помощника юрисконсульта, затем военного секретаря комитета (должность, которую он сам для себя придумал) и, наконец, главного офицера штаба. Все эти перемены происходили в 1916 году.

В первом ряду: Василий Константинович с пасынками Владимиром и Эрастом Шуберскими; во втором ряду: Прасковья Михайловна, Борис и Глеб Анрепы.

Среди писем тех лет сохранилось три письма от В. К., который советовал сыну оставаться в Англии и рассказывал о семейных новостях: что Прасковье Михайловне только что исполнилось шестьдесят, но выглядит она на сорок пять; что Володя зарабатывает большие деньги; что Эраст служит на железной дороге и любит хорошо пожить; что Глеб много занимается физиологией, хотя “пока без воодушевления”[37]. Его сообщения об успехах трех других сыновей, наверное, были своего рода укором Борису, до сих пор в жизни не преуспевшему. Далее В. К. писал:

Вне семьи дела обстоят не слишком хорошо. Отсутствие организации и бестолковость не уменьшились. Почти каждый день возникают новые комитеты, комиссии, устраиваются заседания, а результат все тот же. Организация общества в земствах и городах ничуть не лучше. Однако это официальная сторона дела, представленная теми, кто управляет, люди же, подлинно воплощающие собой Россию, выше всяких похвал. Никто не ворчит и не падает духом, нет даже горечи, которая была бы вполне естественной. Тяготы переносятся, успехи принимаются без шума и хвастовства, и твердая уверенность в победе – какой бы ни была цена – растет с каждым днем. Люди достойны восхищения и лучшего будущего, хотя мы никогда не будем ни англичанами, ни французами, и маловероятно, что мы достигнем того уровня независимости и гражданской мудрости, который позволил бы нам обойтись без западной опеки.

В августе строились планы покупки дома для семьи Бориса на деньги Хелен. После долгих раздумий, колебаний и совещаний с агентом Поттерсом из Хэмпстеда в фэрфордский домик от Бориса пришла открытка, написанная карандашом: “Думаю, Понд-стрит подойдет. Я много работал в комитете. Генерал, к моему удовлетворению, подписал бумагу. Розы отправлены твоей матери”. Также он сообщал Хелен, что Лэм получил офицерское звание.

Что касается Понд-стрит, то речь шла о трех стоящих рядом домах в стиле эпохи королевы Анны[38] в Хэмпстеде, где теперь расположена Королевская бесплатная больница. Два дома планировалось сдавать, а жить в третьем, самом большом, стоявшем на возвышенности. Такова была традиция семейства Анрепов – частично сдавать внаем городское жилище, что являлось прекрасным способом получать доход без особых затрат. Однако выяснилось, что Хелен не может использовать полученный от шотландских родственников капитал, пока не выйдет замуж, поэтому покупка состоялась только в 1918 году, а пока Хелен с детьми оставалась в деревне.

Продолжая исполнение военных обязанностей, Борис смог теперь вновь взяться за мозаику в доме Этель Сэндз. “С радостью начал работать над мозаикой”, – писал он. Но позже признался: “К несчастью, не смогу закончить мозаику на этой неделе, потребовалось гораздо больше времени, чем я думал”.

Занимала его и светская жизнь. Уэнди Барон пишет: “Став первой патронессой Бориса в Англии, Этель взяла этого огромного, дородного человека в блестящей военной форме и казацких сапогах под свое крыло. Она приглашала его на званые обеды, полагая, что «его английский сам по себе уже занимателен». О своих солдатах он говорил: «Они хорошо обращаются с девушками. У нас не бывает изнасилований и детей, родившихся на войне»”.

Уик-энды Анреп проводил у леди Оттолайн, в Оксфордшире. Там он очаровал Марию Нюс, бельгийку, находившуюся на попечительстве Оттолайн, и она, вдохновленная Дороти Брет, убежала в Лондон, где собиралась помогать Борису делать мозаику. Зная репутацию Анрепа, Оттолайн содрогалась при мысли о том, что может ожидать ее молодую подопечную. Как-то она получила письмо от жившего в Гарсингтоне Олдоса Хаксли, также увлеченного Марией. Хаксли, похоже, особого беспокойства не испытывал.

Мария весьма рассудительна, – писал он Оттолайн, – и каким бы неотразимым ни был Анреп, требуется все-таки участие обеих сторон, чтобы совращение увенчалось успехом ‹…› Мария, кажется, очень и очень счастлива; единственная ложка дегтя – это Ваш ужас перед поведением Анрепа и, как следствие, неодобрение ее поступков.

Некоторое время спустя, будучи крайне недовольна Борисом, Оттолайн написала:

В воскресенье утром появился Анреп в сопровождении двух русских офицеров. Они были в парадной военной форме и русских сапогах. Они были невыносимы с их душевной дикостью и грубостью. Они смеялись по поводу военных зверств: “Конечно, это было с обеих сторон, солдаты жгли и грабили, где бы ни находились”. Без сомнения, такое призание гораздо честнее, чем все наши возвышенные представления о войне, но я просто онемела.

Подобную антипатию испытывала не одна Оттолайн. Олдос Хаксли, пораженный стилем жизни русских и их успехами у дам, жаловался:

Можно только открыть рот в болезненном недоумении, глядя на ‹…› Анрепов со всего света, порабощающих венецианок одним лишь нахальным напором. Чем наглее манеры, тем быстрее и окончательнее победа. ‹…› Наблюдая манеры Анрепа в течение недели, приобретаешь потрясающий опыт.

В мае 1916 года в Фэрфорд пришла открытка от Бориса, где он писал, что

устроил солдатам прощальный вечер вместе с Огастесом Джоном. Подрался на улице с кондуктором и полицией.

Целую.

Борис.

Бориса часто приглашали в гости, но, как и Оттолайн, Хелен была неприятно поражена переменой в своем возлюбленном. На войне его чувства так огрубели, что Хелен не могла испытывать к нему прежней симпатии – больше она его не любила. И все-таки – а может быть, как раз потому, что ее чувства к нему охладели, – сам Борис все так же любил Хелен, хотя едва ли собирался жить с ней обычной семейной жизнью.

Второго апреля 1916 года Хелен получила отправленное из Риги письмо от Юнии:

Хелен, дорогая! Я так рада, так рада за тебя – ты, должно быть, так счастлива, что Б. с тобой или недалеко от тебя, и я рада, что он наконец вернулся к couche matrimoniale[39], я давно и много раз говорила ему – он женится на тебе, и у вас всех будет нормальная, настоящая, прекрасная жизнь. Иногда мне хочется получать от тебя писем побольше, хочется увидеть тебя и детей, поговорить с тобой, но жестокая судьба смеется над нами, и война разъединяет.

Теперь я нахожусь в новом месте, и на этот раз одна. Это дачное местечко, милое и живописное, с множеством полуразрушенных вилл, холмами и лесами вокруг. Здесь есть и озеро с романтическим названием Лебединое. От города довольно далеко, зато это самое близкое место к линии фронта. Думаю, что нет ни одной женщины, которая была бы ближе к фронту, чем я. Мой славный домик стоит посередине холма, рядом и позади меня артиллерийские батареи, и, поскольку немцы в них целят, я постоянно нахожусь под огнем. Вся земля вокруг покрыта осколками. Все грохочет. Стреляют не переставая день и ночь. Вчера они хотели атаковать нас, и что за ночную музыку мы слушали! Здание сотрясалось, я спала вместе с солдатами в блиндаже. Странное чувство испытываешь, находясь под обстрелом, я очень устаю от грохота, хотя пытаюсь привыкнуть. Я вижу здесь простых и серьезных людей, настоящих героев, целые полки, покрытые славой. Теперь, когда я узнала, что значит находиться под огнем, то просто не могу найти слов, чтобы описать их героизм. А ведь многие из них молоды, совсем еще дети. Но их не назовешь “интересными людьми” в нашем понимании.

Здесь у меня есть ванна и чайный барак, шесть лошадей и аппарат для дезинфекции – все это в моем ведении. Приятно смотреть, как солдаты и даже офицеры радуются, что вымылись. Здесь немного народу, но все они каждый день смотрят в лицо смерти, это серьезное место. И насколько все кажется абсурдным в солнечный весенний день!

Война дала много разных впечатлений, и печальных, и хороших. Я встретила славного смуглого юношу, который на какое-то время сделал меня счастливой. Я сама удивилась, что могу чувствовать нечто подобное. Это было недолгое и свежее чувство, я постаралась взять от него все, что можно, не позволяя себе слишком привязываться к нему. Он очень милый мальчик, наивный, не понимающий многого из того, что знаем мы, но обладающий какой-то своей мудростью, которая меня очаровала; свежее, непосредственное, чистое и чистосердечное создание и при всем том настоящий мужчина. Но это в прошлом, потому что, кажется, он отправляется в школу авиаторов, и я больше его не увижу.

Хелен, дорогая, ты поймешь меня: знаешь ли, несколько дней я думала, что у меня будет ребенок. Я понимала, что мне будет очень тяжело (быть может, мой мальчик даже об этом не узнает). Я не могла бы дать ребенку фамилию Бориса, но все равно была абсурдно, безумно счастлива. Иметь свое маленькое, родное существо, за которым я бы ухаживала, воспитывала, сделала бы его человеком, это было чувство, которое я не могу описать. Какая радость просто иметь ребенка! Об отце я даже думать забыла. Это дитя любви могло бы быть хорошеньким, здоровым и талантливым существом.

Но, конечно, все это оказалось ерундой. Все эти дни я так плохо себя чувствовала и так много думала о тебе. Сидела в углу своей маленькой комнаты, улыбаясь, словно в каком-то блаженстве, – и была счастлива.

Какие прекрасные, должно быть, у тебя дети. Бабе уже исполнилось три. Большая девочка, дорогая девочка. Я никогда не забуду, что когда-то она любила меня больше, чем тебя.

Хотела бы рассказать тебе о многом, но совсем забыла английский. Теперь я не думаю о будущем, живу, как и все здесь – день за днем. Вряд ли мы когда-нибудь встретимся, вряд ли я смогу увидеть тебя после развода, о котором писал Б. В его отношении ко мне я не нахожу возможности взаимного счастья. Я знаю и верю, что он испытывает ко мне добрые чувства, но это не то, что мне нужно.

Я бы хотела увидеть его, когда он вернется, он должен предупредить меня заранее о своем приезде. Можно было бы устроить мой приезд в Петроград, но, поскольку я нахожусь в действующей армии, мне это сделать нелегко.

Шлю самые теплые приветы всем вам, ты милое, дорогое существо, и я счастлива за тебя. Целую тебя от всего сердца.

Ю.

В продолжение войны Великобритания поставляла своим русским союзникам крупные партии вооружений, но потом Русскому правительственному комитету стало очевидно, что английские поставки сокращаются – большая часть того, что производилось, шло теперь на Западный фронт, во Францию. Осенью 1916 года русскому правительству было крайне необходимо получить груз селитры, требующейся для производства пороха. И когда в этой просьбе русским было отказано, в Кингзуэй-хаусе пришли в ужас. Однако Борис дал понять, что он знаком с влиятельным экономистом Мейнардом Кейнсом, работавшим тогда в Министерстве финансов.

Вечером Борис явился в дом Кейнса на Гауэр-стрит, но ему сказали, что хозяин еще в министерстве. Борис не ушел, а остался ждать на улице. Пробило девять часов, стало темно, потом десять, одиннадцать, Борис все ждал. Без десяти двенадцать изза угла появился кэб и остановился возле дома. Выскочив из кэба, Кейнс взбежал по ступенькам. Борис тотчас же бросился следом и, пока Кейнс поворачивал ключ в замке, бросился к нему с объятиями:

– Мейнард! Как я рад вас видеть! А я как раз проходил мимо и вдруг вижу – вы приехали домой.

Мейнард был рад встрече и пригласил Бориса зайти выпить по рюмочке.

Они сидели, беседуя, и наконец вышли на главную тему. Борис рассказал Кейнсу о проблеме, с которой столкнулась Россия: нет селитры для изготовления пороха. Это катастрофа! Кейнс задал несколько вопросов, Борис отвечал. Селитру следовало посылать морем, огибая Норвегию, через Северный Ледовитый океан, так как германский флот патрулировал Балтийское море и прямой путь был опасным. А селитра очень нужна. Борису удалось убедить Кейнса помочь, и, счастливый, он покинул дом на Гауэр-стрит.

Этот успех поднял репутацию Бориса в глазах комитета. Однако было решено, что ему следует лично проследить судьбу отправленного груза. Поэтому второй раз за ту зиму Борис отправился в Россию в сопровождении нескольких британских морских офицеров и с ящиком виски от Наталии Бенкендорф для ее брата Константина, адмирала.

Прибыв в порт Романов, Борис был поражен, обнаружив, что склады и часть территории порта завалены грудами ящиков, в которых ржавели мокрые от снега и дождя орудия и боеприпасы. Тут же среди множества стоящих на якоре судов находился и присланный стараниями Кейнса корабль, который не мог выгрузить селитру, поскольку порт был переполнен. Другое судно, пришедшее еще раньше, также с грузом селитры на борту,находилось в подобном положении.

Прихватив ящик виски, Борис в тревоге поспешил к графу Бенкендорфу, которого застал на адмиральском судне беззаботно выпивающим в компании морских офицеров. Ему объяснили, что боеприпасы очень трудно доставить к линии фронта: река и канал, по которым вооружение переправлялось на барже, замерзли, а идущая в южном направлении железная дорога, проложенная значительной частью по тундре, тяжелых составов не выдержит – если грунт не промерзнет как следует, что происходит лишь на короткое время, поезда провалятся в трясину. Таковы были причины, по которым огромное количество вооружения и боеприпасов застряло в порту. Комендант боялся сообщить об этом правительству и потому сидел сложа руки, в то время как русская армия тщетно ждала боеприпасов и вооружалась топорами.

Через лондонское Адмиралтейство Борис послал генералу Гермониусу, главе Русского правительственного комитета, телеграмму следующего содержания:

Три причала разгружаются в Романове также причал равный четверти причала, четвертый причал будет готов к концу февраля по русскому стилю. Пятый причал Дровяной к концу марта останется невостребованным так как не достигнута связь с железной дорогой и службой по колке льда. Возможность разгрузки на каждом причале в лучшем случае составляет 360 тонн в день. До сегодняшнего дня, однако, средняя разгрузка за сутки была менее 200 тонн.

Ввиду вышеизложенного совершенно невозможно даже при самых благоприятных обстоятельствах разгрузить на романовских верфях между 1 февраля по русскому стилю и 1 мая более 100 000 тонн, из которых свыше 30 000 тонн уже находятся в порту и разгрузка которых займет более 40 дней если верфи будут обеспечены вагонами.

Серьезным препятствием, мешающим разгрузке, является нехватка подвижного состава и плохая его эксплуатация. Например, в последние три дня работа на верфях свелась к ничтожному минимуму изза отсутствия вагонов-платформ. Я же вижу, что без дела стоят около 100 платформ с боеприпасами и никто не пытается их разгрузить. Работа на берегу выполняется в основном увечными солдатами, которые работают небрежно и неторопливо почти без всякого надзора.

Здесь практически нет ремонтных мастерских и десятки товарных платформ не могут быть использованы изза неисправности.

В настоящее время только один поезд из 15 вагонов отправляется из Романова ежедневно. Если хватит подвижного состава, теперешнее состояние железной дороги позволит отправлять три поезда в день. Для того чтобы отправить по железной дороге 100 000 тонн до 1 мая, необходимо чтобы с 20 февраля из Романова ежедневно отправлялись 8 поездов, с 1 марта 9 поездов, с 1 апреля 11 поездов, из расчета по 15 вагонов в поезде, конфигурация пути позволяет использовать только это количество. Чтобы достичь вышеизложенного, необходимо усовершенствовать путевые узлы, водоснабжение и все ветви управления, а также обеспечить достаточное количество подвижного состава. По этой причине я начал исчисление с 20 февраля, и все же нет уверенности, что эти усовершенствования смогут быть закончены вовремя для выполнения означенного плана до 1 мая, дальнейшее использование железной дороги вызывает сомнения изза весенней распутицы, которая повредит дорогу во многих местах.

Здесь есть 7 складов годных для хранения вооружения общей сложностью 2500 тонн, но они в настоящий момент заняты грузами военно-морской базы.

Свободное для хранения вооружений место длинное и узкое, около 8000 квадратных саженей, расположено между зданиями. Более 6000 тонн боеприпасов сейчас находятся в открытом хранении, большинство из которых взрывчатые вещества включая порох. Опасность возникновения пожара очевидна, поскольку рабочие бараки, кухни, пекарни расположены поблизости и разводится большой огонь; в Романове действительно уже было несколько пожаров.

Даже если возникнет небольшой пожар в местах проживания рабочих, Романов обречен взлететь на воздух.

Здесь только один плавучий кран на 45 тонн, если он сломается, разгрузка тяжелых грузов будет приостановлена, сейчас он временно не работает.

Транспортировка артиллерии по железной дороге может быть осуществлена, если сделать некоторые приготовления. Они были обсуждены мною с офицерами транспортной службы. Подробности в личном докладе. Уезжаю в Петроград завтра четверг.

Анреп.

Эта телеграмма и сделанный позже полный доклад о состоянии дел в Архангельске ни у кого радости не вызвали. Граф Бенкендорф никогда больше не разговаривал с Борисом, а комендант порта застрелился.

Глава четырнадцатая

Русский правительственный комитет

Перед отъездом из Лондона в Архангельск в январе 1917 года для выяснения причин задержек транспортировки вооружения Борису вручили два мешка секретных документов, которые надлежало доставить в Генеральный штаб военно-морских сил в Петрограде. Кроме того, генерал Гермониус попросил, чтобы на обратном пути Борис взял с собой в Англию знакомую одной машинистки, работавшей в его конторе. Девушка, жившая в Петрограде, умоляла приятельницу помочь выехать из России – ей была уже обещана работа в комитете.

В Петрограде, у родителей, Борис встретился с Глебом, недавно женившемся на девушке из театральной семьи. Познакомившись с невесткой на семейном обеде, Борис преподнес ей английскую сумочку из свиной кожи. За разговорами он посетовал, что ему предстоит утомительное дело – сопровождать в Англию какую-то неизвестную девицу, да еще оформлять ей паспорт и разрешение на выезд.

– Как ее зовут? – спросила Ольга.

– Мария Волкова.

– Неужели?! Ведь это моя сестра! Она давно ждет разрешения выехать в Лондон. Вы только подумайте!

Маруся Волкова.

Марусе тут же позвонили, пригласили на чай к Анрепам, и она приехала знакомиться со своим будущим спутником. Оказалось, что это восемнадцатилетняя красавица, черкесская княжна с бледно-оливковой кожей, огромными темными глазами, черноволосая и чернобровая. За ее спокойствием и величавостью ощущалось присутствие скрытой страсти. Необходимость быть ее попутчиком Бориса уже не угнетала. 4 марта он получил для себя и Маруси новые паспорта.

Тем временем в городе было неспокойно. Изза некомпетентности и коррупции руководства в стране не хватало продовольствия, и 8 марта 1917 года у булочных уже выстраивались длинные очереди. На следующий день полиция стреляла в толпы недовольных. Тогда встали все заводы, закрылись школы, и люди вышли на улицы. В городе произошли столкновения, солдаты стали переходить на сторону народа. Собирались митинги, шли рабочие демонстрации под красными флагами. Император приказал генерал-лейтенанту Хабалову, командующему войсками Петроградского военного округа, подавить восстание, и по демонстрантам был открыт огонь. Вскоре, однако, стало очевидно, что власти больше не могут управлять ситуацией. 12 марта Волынский полк присоединился к восставшим, которые прорвались в Арсенал и завладели оружием. Затем из тюрем были освобождены заключенные, здание охранки сожжено.

Борису следовало спешить – позже его отъезд мог бы осложниться. Он кинулся в Британское консульство, и за день до отречения Николая II А. У. Вудхауз дал капитану фон Анрепу и Марии Волковой визы на пребывание в Лондоне в течение неопределенного времени. Но капитану еще нужно было проститься с Ахматовой, с которой он встречался в эти дни при любой возможности.

Он вновь был захвачен присущим ей мистическим чувством судьбы, ее трагической изысканностью и стихами. Ее чувства к нему остались прежними, хотя он еще раз повторил ей, что намерен связать свою дальнейшую жизнь с Англией. Вдали от семьи его романтическая влюбленность приобрела особую значительность, чего никогда не случилось бы в обычной жизни. Хнычущие дети и женщина, не умеющая одеться как подобает и не переносящая светского общества, никак не способствовали подобным чувствам. И все же Борис тянулся к семье. Хотя он и был по природе своей авантюристом, его привлекали английский здравый смысл, честность и свобода, а это в свою очередь выражалось в стрмлении к стабильной семейной жизни.

В своих воспоминаниях он писал:

Улицы Петрограда полны народа. Кое-где слышны редкие выстрелы. Железнодорожное сообщение остановлено. Я мало думаю про революцию. Одна мысль, одно желание: увидеться с А. А. Она в это время жила в квартире проф. Срезневского, известного психиатра, с женой которого она была очень дружна. Квартира была за Невой, на Выборгской или на Петербургской стороне, не помню. Я перешел Неву по льду, чтобы избежать баррикад около мостов. Помню, посреди реки мальчишка лет восемнадцати, бежавший из тюрьмы, в панике просил меня указать дорогу к Варшавскому вокзалу. Добрел до дома Срезневского, звоню, дверь открывает А. А. “Как, вы? В такой день? Офицеров хватают на улицах”. – “Я снял погоны”[40].

Борис “горел в бесплотном восторге”, когда целовал ее руки.

Их встрече Ахматова посвятила два стихотворения: одно – “Мы не умеем прощаться…” и другое, в котором говорится, как они вдвоем гуляли по городу, несмотря на опасность:

Об этом событии писал в 1925 году (запись от 2 и 3 марта) Павел Лукницкий. Ахматова со свойственной ей прямотой сказала:

– …И не потому что любил – просто так приходил. Ему приятно было под пулями пройти…

– Он не любил вас? – спросил Лукницкий.

– Он… Нет, конечно, не любил… Это не любовь была… Но он все мог для меня сделать – так вот просто…[41]

Перед отъездом из России Борис встретился с Юнией, которая дала согласие на развод. Теперь следовало подумать об Игоре-Ярославе как о наследнике имений Анрепов и продолжателе фамилии. Юния вернулась на фронт.

Как только после стачки возобновилось железнодорожное сообщение, Борис и Маруся отправились на север в город Торнио, расположенный на границе Финляндии со Швецией. 22 марта им в паспорта благополучно поставили штемпель Британского военного контроля, они проехали через Норвегию на юг, в Берген, затем пересекли Северное море, высадившись в Абердине. И наконец прибыли в Лондон. Это путешествие заняло около двух недель, что позволило им неплохо узнать друг друга. На корабле Борис и Маруся стали любовниками.

В Лондоне мисс Волкова была принята на работу машинисткой, а Борис написал доклад, который отправил одновременно генералу Гермониусу и в британское Адмиралтейство. Теперь поставки вооружений были приостановлены, а те тридцать кораблей, что Борис видел в Романовском порту, получили приказ вернуться в Англию не разгружаясь.

Борис ожидал, что в Русском правительственном комитете его встретят приветливо, ведь он выяснил, куда деваются поставки. Но его встретили, как он писал, с постными лицами и, возможно, с определенным недоверием. К счастью, неведомый Борису английский капитан подтвердил верность его доклада. Однако русские наверняка были злы на него изза того, что британскому правительству была продемонстрирована их некомпетентность. Они “потеряли лицо”.

В недолгий период между падением самодержавия и большевистской революцией Уинстон Черчилль писал о России с энтузиазмом: “Затяжное отступление прекратилось; снабжение боеприпасами наладилось; оружие поставлялось непрекращающимся потоком; более сильные, более многочисленные и гораздо лучше вооруженные армии сдерживали огромный фронт”. Оружие, несомненно, шло “непрекращающимся потоком”, но сомнительно, чтобы оно достигало линии фронта. Образовавшееся после отречения Николая II Временное правительство было слабым. Русская армия не хотела воевать, в течение двух месяцев два миллиона человек дезертировали, что усиливало беспорядки в тылу.

Но в лондонском Кингзуэй-хаусе продолжал действовать правительственный комитет, работники которого, кажется, уже занимали все здание. Сохранилась двадцать одна ведомость за февраль 1918 года, большие пожелтевшие написанные под копирку листы, содержащие любопытные сведения о жалованье различных сотрудников. Среди 260 младших сотрудников, включавших машинисток и посыльных, значится мисс Мария Волкова, получающая 4 фунта в неделю, мисс Битли, получающая 2 фунта 10 шиллингов, и мальчик-посыльный Аллен – 16 шиллингов 6 пенсов. Княгине Барклай де Толли платили 5 фунтов, тогда как графине Толстой только 3 фунта 10 шиллингов. Женщины занимали должности секретарш, не выше, да и тех было немного. Зафиксированы имена еще 280 сотрудников, служивших в различных областях, начиная от отдела взрывчатых веществ и окопных боев (в котором, судя по всему, поначалу работал Борис), ликвидационного подразделения оптической и санитарной комиссии, финансового и угольного подотделов и кончая комиссией тросов. В последней числилось лишь двое сотрудников: глава комиссии лейтенант Дриженко с жалованьем 98 фунтов 17 шиллингов 2 пенса в месяц и его помощник гн Пржедетский <?> с жалованьем 35 фунтов в месяц. Была еще ликвидационная комиссия военно-морского атташе, глава которого капитан 1го ранга Г. Блок получал 145 фунтов 6 шиллингов и 9 пенсов в месяц. Борис как главный офицер штаба получал 106 фунтов 13 шиллингов 7 пенсов в месяц, что для того времени было очень приличным доходом.

По-гоголевски абсурдная бюрократическая пирамида обходилась русскому правительству более чем в 33 000 фунтов в год – по тем временам огромная сумма! – и все только для того, чтобы организовывать импорт оружия, которое редко достигало своего назначения.

Борису следовало выполнить еще одно поручение, данное ему в Петербурге, – доставить письмо от друга В. К. генерала Девеля, дяди девочек-сирот. Генерал вручил Борису письмо, запечатанное огромной красной печатью, с просьбой передать его лично в руки своему другу, великому князю Михаилу. Великий князь Михаил был троюродным братом императора и теперь жил в Кенвуд-хаусе на Хэмпстед-Хит[42], состоя в морганатическом браке с правнучкой Пушкина графиней Торби Меренберг[43], которую не принимали при русском дворе по причине отсутствия соответствующей родословной.

Договорившись по телефону о встрече, Борис надел свою парадную форму с медалями на груди и начищенными пуговицами, высокие сияющие сапоги и отправился в Кенвуд-хаус.

Его провели в библиотеку, длинную комнату, выходящую окнами на искусственный пруд, со старинными книгами в изящных книжных шкафах, вмонтированных в стены. В конце комнаты на возвышении стояли два позолоченных кресла, в которых сидели великий князь Михаил в парадной форме и его жена в длинном белом атласном вечернем платье, белых лайковых перчатках выше локтя и с диадемой на голове. Чета была явно взволнована.

Серьезным светским тоном великий князь поблагодарил Бориса за его визит, Борис же вручил ему письмо, которое великий князь перевернул и передал графине Торби. Она тоже повертела его в руках и протянула назад мужу. Оба как будто боялись вскрыть конверт, имевший, похоже, какую-то особую значимость. “Может, они считают это письмо политически важным?” – промелькнуло в голове у Бориса.

Великий князь поднялся и с побледневшим лицом принялся ходить по комнате, затем передал письмо назад Борису. Сел на свой трон и сказал: “Анреп, я вам полностью доверяю. Откройте его и прочтите вслух”.

Взволнованный Борис распечатал конверт и прочел: “Ваше Императорское Высочество и дорогой друг, прошу Вашей помощи в получении английской визы для моего сына, находящегося во Франции, которому, кажется, трудно ееполучить. Буду Вам бесконечно признателен и пр. и пр.”.

Воцарилась тишина. Лица великого князя и его супруги выражали шок и оцепенение. Русский трон им предложен не был. Никогда больше Борис не испытывал такой неловкости.

Еле сдерживая разочарование и ярость, великий князь воскликнул: “Что же я могу сделать? Это меня не касается. Сами займитесь этим, Анреп!”

Он протянул Борису руку, и тот удалился.

Некоторое время спустя в Кенвуд-хаусе произошла еще одна встреча. Графиня Торби позвонила Борису в Кингзуэй-хаус и дрожащим голосом попросила его прийти. Явившись, он застал графиню сидящей на диване в одной из гостиных. Она указала ему на место рядом с собой. Со слезами в голосе она описала ему плачевное положение, в котором находились она и великий князь. “Видите ли, когда великий князь женился на мне, император не одобрил нашего брака, что существенно повлияло на наше положение, а теперь, когда в стране революция, нас ждут огромные трудности”. В порыве чувств она соскользнула с дивана и упала на колени. Сложив руки, она умоляла Бориса: “Вы должны что-нибудь сделать для него. Вы же Анреп. Вы поймете. Вы должны спасти его!”

В смущении и замешательстве Борис поднялся. Наклонившись, он поцеловал графине руки, поднял ее и осторожно усадил на подушки. “Я сделаю все, что в моих силах, обещаю”.

Когда он выходил из комнаты, графиня Торби прикладывала к глазам платок.

Об этой истории Борис сразу же рассказал генералу Гермониусу, и они стали размышлять, как помочь великому князю. Впоследствии была достигнута договоренность с военно-промышленным концерном “Викерз”, производившим военную технику, что великий князь войдет в состав Совета директоров и будет получать скромное жалованье.

В России Временное правительство возглавлял Александр Керенский, и, несмотря на отречение императора, воцарение другого Романова казалось возможным. Поэтому в сентябре было решено, что генерал Гермониус вместе с генералом Пулом отправятся в Россию и постараются разобраться в сложившейся ситуации. В качестве переводчика генералы взяли с собой Бориса. Они посещали военные совещания и осматривали военные заводы. Вскоре стало ясно, что страна на грани катастрофы. Верховный главнокомандующий генерал Корнилов был в ссоре с премьером Керенским. Корнилова арестовали, и вслед за этим, как обычно случается при теряющем власть правительстве, последовали взаимные упреки и такие попытки исказить или скрыть истину, что обе стороны оказались дискредитированы в общественном мнении. Борис настоял, чтобы английские генералы покинули Россию.

По возвращении Бориса в Лондон, в октябре, всего за несколько недель до большевистского переворота, русские эмигранты устроили обед, на котором попросили его поделиться соображениями о состоянии дел на родине. Он рассуждал довольно легкомысленно, однако закончил рассказ на печальной ноте, объявив, что интеллигенция не смогла спасти страну, и если еще возможно что-то сделать, то рассчитывать приходится лишь на Советы. Такой резкий переход от легкомысленной болтовни к трезвым оценкам был типичной манерой, с которой он вообще рассматривал серьезные вопросы, точно не мог обнаружить перед всеми свои истинные чувства и поэтому скрашивал их ни к чему не обязывающими остроумными байками.

Два дня спустя к Борису зашел с рекомендациями от Чарльза Эйткена, директора Галереи Тейт, некий господин М. Литвинов, рассчитывавший получить работу в комитете. По словам Бориса, это был “огромный, толстый еврей устрашающего вида”. Поскольку то, что он знал о Литвинове, Борису не нравилось, он ответил, что ничем помочь не может. Однако Литвинов умудрился найти работу в другом отделе, не связанном с поставками вооружений. Письмо № 653 военного секретаря к капитану Вильяму Джорджу Ормзби-Гору от 30 января 1918 года многое объясняет:

Дорогой капитан Ормзби-Гор!

В связи с нашим разговором я должен познакомить Вас с информацией, полученной от генерала Ермолова, о человеке по имени Литвинов.

1. Этот человек уехал из России в 1906 году с немецким паспортом под вымышленным именем Густав Граф.

2. Впоследствии он жил во Франции под вымышленным именем Майер Гейнах Бакках.

3. Его настоящее имя, по всей вероятности, Мордехай Мордкович Бухман.

4. В настоящее время он живет под фамилией Литвинов и, по-видимому, подписывает документы этой вымышленной фамилией.

5. По некоторым официальным документам он был также известен как Харрисон. Имел связи с германскими социал-демократами. Согласно донесениям русского Генерального штаба, занимался шпионажем в интересах Германии, разъезжая по юго-западной части Англии с целью сбора материалов об аэродромах и других средствах обороны.

(Подпись) Генерал-лейтенант Ермолов.Что касается пункта 4, мне известно от частных лиц, что он имеет русский паспорт, выписанный на имя Максима Литвинова.

Это был тот самый Литвинов, который стал важным проводником советской международной политики в двадцатилетний период между двумя мировыми войнами. Что касается множества его фамилий, то у большевистских агентов менять фамилии было обычным делом – так, переезжая с места на место, они сбивали со следа полицию.

Еще одним любопытным постскриптумом к деятельности Русского правительственного комитета было сообщение, написанное Борисом в марте 1918 года, когда писатель Хью Уолпол, работавший тогда в Министерстве информации, сделал следующий запрос:

Дорогой сэр!

Мне рассказал мистер Линтотт, которого Вы, без сомнения, помните по Британскому посольству в Петрограде, что Вы были свидетелем сцены, имевшей место в Финляндии несколько месяцев назад, когда несколько русских офицеров были зверски убиты солдатами-большевиками. Мне было бы чрезвычайно интересно получить информацию об этом событии из первых рук, и, коль скоро Вас это не слишком обременит, буду весьма признателен, если Вы предоставите мне ее в любое удобное для Вас время. Заранее благодарен,

Искренне ВашХью Уолпол.

Ответ пришел несколько дней спустя, 22 марта 1918 года:

Дорогой мистер Уолпол,

мне было очень приятно узнать, что Вы отдаете мне должное, полагая что я был непосредственным свидетелем ужасного убийства, о котором Вы пишете, и при этом избежал смерти!

Я помню, что описывал обстоятельства этого печального происшествия на званом обеде в присутствии мистера Линтотта. Вся моя семья приняла эту историю очень близко к сердцу, поскольку один из убитых офицеров, лейтенант Михайлов, был моим кузеном. Поведал же мне о случившемся матрос, служивший у моего кузена, который был все время при нем и действительно являлся свидетелем его смерти. Рассказ этого человека полностью подтвердился показаниями его товарища. Вкратце дело обстояло так.

Действия генерала Корнилова вызвали беспорядки на флоте, и все офицеры попали под подозрение в сочувствии контрреволюции. В экипаже каждого корабля, как Вы знаете, был создан комитет, входивший в состав центрального органа – Центрального флотского комитета. Экипажи нескольких кораблей, стоявших в Гельсингфорсе, решили, что необходимо проверить политические взгляды офицеров, и потребовали, чтобы те подписали бумагу, где говорилось о верности демократическим принципам, выразителем которых выступают Советы рабочих и солдатских депутатов. Четверо офицеров военного корабля “Петропавловск” отказались подписывать такую бумагу на том основании, что они присягнули на верность Временному правительству и никаких других демократических институтов в России не знают. Прочие офицеры пытались их уговорить подписать бумагу ввиду опасности, которой они в противном случае подвергались, однако те не согласились. Вследствие этого команда объявила их контрреволюционерами и потребовала ответить на следующие два вопроса:

1) Станут ли они стрелять в тех, кто поддерживает Керенского, если на то будет приказ Совета рабочих и солдатских депутатов?

Они ответили: “Нет”.

2) Станут ли они стрелять в рабочих и солдатских депутатов, если им отдадут такой приказ их флотские начальники?

Они ответили: “Да”.

После этого офицеров арестовали. Некоторые члены команды требовали убить их немедленно, но большинство членов комитета корабля на это не согласились и решили передать их Комитету флота в Гельсингфорсе для принятия решения. Комитету сообщили об этом решении, и его представители ждали, когда арестованных доставят с корабля на берег. Поздно вечером офицерам велели сесть в шлюпку, но как только они отчалили, офицеры обнаружили, что их везут те члены команды, кто голосовал за их немедленную смерть, и что шлюпка направляется не к причалу, а к пустынному месту на берегу. Один из офицеров выпрыгнул за борт, но был пойман и втащен в шлюпку, причем ему сломали руку веслом. Как только шлюпка причалила, офицеры были грубо вытащены на берег и убиты с помощью револьверов и кортиков. Когда убивали моего кузена, он воскликнул: “Негодяи!” На его теле обнаружили шестнадцать ран. Тела были брошены на берегу. Находившиеся на расстоянии полумили от места убийства представители Комитета, услышав выстрелы, сразу же бросились туда, где лежали трупы.

Если Вы помните, это убийство вызвало серьезное возмущение в Петрограде, ожидали, что убийц накажут. Был дан приказ об их аресте, но поскольку остальная часть команды отказалась их выдать, приказ этот исполнен не был. Правительству осталось только издать манифест, в котором осуждались подобные меры, а Совет рабочих и солдатских депутатов издал указ, осуждающий несогласованные действия членов экипажа корабля, направленные против контрреволюционеров. В результате убийцы не понесли никакого наказания.

Искренне ВашБорис Анреп.

После подписания мирного договора в 1918 году Русский правительственный комитет закрылся, однако Борису удалось найти работу в качестве секретаря К. В. Набокова, поверенного в делах в Русском посольстве. Генерал Гермониус, организовывавший доставку оружия Белой армии, приглашал Бориса в Париж. Но Борис отказался от этого предложения, правда, не по политическим, а по личным мотивам. От России его отдаляло все – двое детей, две любовницы, художественная карьера и симпатии к Англии.

Глава пятнадцатая

Дома в Лондоне и Кенте

Делам, связанным с Россией, Борис посвящал в Лондоне отнюдь не все свое время. Была еще светская жизнь. В письме к Литтону Стрэчи художница Дора Каррингтон, описывая вечеринку, дает хорошее представление о развлечениях художников тех лет. Вечеринка была устроена в честь барменши, покидавшей свой бар в Челси. На ней среди приглашенных присутствовали Дора Каррингтон, Нина Хэмнет, Амброс Макевой, Айрис Три, Джеффри Нельсон и прочие, принадлежавшие к кружку Челси. Об этих прочих Каррингтон писала Стрэчи, что они были

ужасно потасканные персонажи, траченные молью и обшарпанные художники, а также un petit garon[44] от Слейда, который бы уложил ТЕБЯ на обе лопатки!! Но, похоже, у него совсем нет мозгов. Несколько русских и дам высшего света в вечерних платьях. Несколько кошмарных хлыщей из армейского или флотского племени. Дороти Уоррен и еще сколько-то хорьков неизвестного происхождения.

На кухне за куском пирога с мясом Джеффри устроил мне страстную сцену, объясняясь в самом серьезном и непреходящем чувстве. Я же, в манере божественного Стрэчи, сказала: “По-моему, ты несколько впал в истерику. Мне, видишь ли, известно, каков ты на самом деле и что творится у тебя в душе”, – и прочла ему длинную лекцию о том, что он неискренен и намеренно создает кризисные ситуации. Тогда он с отчаянным видом нахмурился, уверил меня, что я его совсем не поняла, а потом так униженно валялся в пыли, как мужчине совсем уж не подобает. Я же набросилась на него и горячо понеловала, что привело его в крайнее замешательство и смущение!!!

Джон предпринял много серьезных попыток покуситься на мою непорочность, однако был слишком шелудив, чтобы даже на секунду ввести меня в искушение. “Двадцать лет назад все было бы совсем по-другому, мой дорогой сэр”. Кроме того, барменша и другие шлюхи требовали внимания, поэтому n’importe[45]. Была еще одна впечатляющая сцена, когда барменше преподносили в дар часы. Джон в цилиндре шел к ней через всю залу по натертому до блеска полу, а она сидела потупившись на диване у камина, невероятно смущенная всем происходящим, и хихикала от удовольствия. Джон ступал с важным видом, и зад его раскачивался из стороны в сторону. Затем он галантно опустился на колено, держа на подушечке часы. Потом они вдвоем танцевали посреди комнаты, а остальные толпились вокруг, что-то крича. Позже приятно было наблюдать, как, лежа раскинув ноги на оттоманке, в самом жеманном и мелодраматическом настроении, Джон целует эту толстую бабенку, залезая ей под корсаж.

Вскоре стало довольно тоскливо, так как все эти траченные молью ковры проснулись и стали выкидывать номера, состоявшие в исполнении песен на кокни[46], не имевших ни конца, ни смысла. Один за другим старые джентльмены приходили в себя, воодушевлялись и квакали. Всех превзошла Дороти Уоррен. Поэтому Эван и я принялись громко разговаривать, и дух Челси был задавлен. Тогда на мои прелести обратил внимание Борис, начавший скучно и навязчиво ко мне приставать. Было слишком жарко. Возобновил свои ухаживания и Джон, который к этому времени еле держался на ногах. Всегда забавно наблюдать, как вечеринка затухает и собравшиеся разделяются на парочки. Фейт совершенно без сил, и ее ласкает абсолютно деградировавший старый песочник. Макевой и Нина. Джон и барменша. Наконец, о радость! в три приехала машина, и мы быстро смылись. Анреп действовал настолько усердно, насколько позволяла рука, тянувшаяся с другого края такси.

В это время Борис жил в Лондоне, а Хелен с двумя детьми оставалась в Глостершире, поскольку капитал, оставленный ее шотландской тетушкой, оказывался доступен ей только в случае замужества. Думая о своем будущем, Борис понимал, что после захвата власти большевиками делать ему в России нечего; впрочем, в течение многих лет он все ждал перемен, которые позволили бы ему вернуться на родину и потребовать возвращения петербургского дома, дачи Основы, имения в Самаре и еще двух имений, принадлежавших В. К. Пока были живы эти надежды, он не спешил брать дом в Англии в долгосрочную аренду. Следовало как-то зарабатывать на жизнь, и самое лучшее, что он мог придумать, – это продолжить занятия мозаикой. Но для этого нужен был дом в Лондоне, поэтому, когда Володя телеграфировал в апреле 1918 года, что развод с Юнией оформлен, Борис и Хелен зарегистрировали свой брак в Хэмпстедской ратуше. После этого Хелен смогла купить три дома в стиле королевы Анны на Понд-стрит, те самые, которые приглянулись Борису в 1916 году. За все заплатили две тысячи фунтов, и семья переехала в самый большой из них, в глубине которого была просторная комната, где предполагалось разместить мастерскую.

После прихода к власти Ленина финансирование Русского правительственного комитета естественным образом прекратилось. Потеряв работу, Маруся Волкова осталась без гроша. Английский она знала очень плохо, поэтому надеж-ды найти другую работу у нее не было. Борис обсудил с Хелен сложившуюся ситуацию, и было решено, что Маруся станет жить вместе с ними. Маруся могла бы присматривать за детьми, учить их русскому языку, шить и помогать Борису в мозаичных работах. Маруся переехала и, как пишет Хелен, “вскоре стала проклятием моей жизни”. Неприязнь матери передалась детям, которые учили русский язык без заметных успехов. Однажды Игорь, сидя у Маруси на коленях, проколол ей верхнюю губу остро отточенным карандашом.

Два других дома были сданы. Один – мистеру Александеру, золотых дел мастеру, жившему с двумя красивыми дочерьми; другой – Дороти Брет, любимой подруге Оттолайн Моррелл. Брет была художницей, порвавшей со своей аристократической семьей ради общения с художниками и интеллектуалами, в том числе Д. Г. Лоуренсом[47]. Глухая, о слуховой трубкой, стеснявшаяся мужчин, она все же сдала комнату художнику Марку Гертлеру, который окрестил ее “тетушкой-девственницей”.

С Анрепами, кроме Маруси, жил русский солдат Николай Карпович, которого называли Мивви. В армии он служил у Бориса денщиком. Человек этот был замечательный плотник, который мог делать мебель без гвоздей, с помощью деревянных колышков и клиньев – как это делалось в его родной деревне. Когда Борис купил одинокий домик берегового охранника на болотах Нью-Ромни в Кенте – домик, стоявший на каменистом морском берегу в конце труднопроходимой тропинки, – то Мивви именно таким образом великолепно смастерил там все столы и скамейки. В Лондоне он на лестничной площадке второго этажа построил себе маленькую отдельную комнатку, где стояла кровать и хранились инструменты.

Он был своеобразным Лепорелло в любовных похождениях Бориса и сам без конца ухаживал за женщинами с неотразимой, таящейся в морщинках улыбкой, полной славянского очарования. Он был мастером на все руки, выполнял заказы в различных домах Блумсбери и Хэмпстеда и, как пишет Хелен, “рассорил всех служанок Ванессы Белл, как наших, так и тех, что служили у других”. Служанки мечтали выйти за него замуж. Однако ходили слухи, что в России у него есть жена, и вскоре он очень затосковал по дому и по родине. Мивви работал у Хьюберта Хендерсона, экономиста и редактора “Нью стейтсмена”, у Клайва и Ванессы Белл, у Вирджинии и Леонарда Вулфов, у Глеба Анрепа. Когда на летние каникулы Хелен с детьми приезжала в кентский домик, Мивви тоже являлся туда и рассказывал им удивительные истории о голодных волках, которые зимой нападают на его деревню или гонятся за санями, мчащимися по заснеженным полям. Еще он рассказывал, что жители деревни полностью обеспечивают себя собственным хозяйством, покупая только соль и железо. В конце концов он все же вернулся в Россию – в 1924 году.

Кроме того, в семье жил Том, большая лохматая бело-серая овчарка с подрезанным хвостом, которую обожали дети и которая обычно спала с Борисом и Хелен в ногах их небольшой двуспальной кровати, что, наверное, было весьма неудобно.

Отношения с мужем, по словам Хелен, были испорчены изза его связи с Марусей. У Бориса, без сомнения, были все основания считать холодность жены реакцией на эту связь, но именно ее холодность отчасти оправдывала другие его романы. Мне кажется, mnage  trois было скорее подражанием Огастесу Джону, чья первая жена Ида и любовница Дорелия жили вместе в разумном согласии, любя не только друг друга, но и детей от обеих, ко всеобщему удовольствию.

Когда Дороти Брет съехала с Понд-стрит, дом снял издатель Ноэль Каррингтон, влюбившийся в одну из дочерей своего соседа, мистера Александера. У Каррингтона была небольшая открытая машина, в которой он возил мисс Александер кататься, а девятилетнего Игоря сажали сзади на откидное сиденье в качестве провожатого молодой особы. Мальчик не знал, чем именно захотят заниматься взрослые, но на всякий случай говорил, что может тихонько удрать. Позже мисс Александер и Каррингтон поженились.

Анастасия и Игорь никогда не относились к отцу слишком уж с большим почтением и часто величали его, большого и гладкого, “толстым слоном”. Это смешное, добродушное прозвище возражений у Бориса не вызывало – но лишь до тех пор, пока употреблялось среди своих. Однажды он с детьми выехал с вокзала Ватерлоо в Нью-Ромни. В вагон села хорошенькая молодая дама, и Борис сразу же оживился. Потом он вышел из поезда купить газету, которые в те годы продавались в киосках на платформах. Так как он долго не возвращался, а поезд вот-вот должен был тронуться, Анастасия и Игорь высунулись из окна и закричали: “Толстый слон, иди сюда!” Такое проявление неуважения в присутствии молодой дамы привело Бориса в страшную ярость, и он даже сел в другой вагон, где провел весь оставшийся путь. Дома он всегда злился, если дети ему мешали или задевали его самолюбие. “Обычно он считал ниже своего достоинства опускаться до нас, – вспоминает Игорь. – Он всегда звал мать, чтобы она как-нибудь утихомирила этих невоспитанных детей. Сам он никогда не заходил в детскую”.

Борис Анреп с сыном Игорем.

Каникулы в домике у моря были для ребят счастливым временем. В соответствии с обычаями семейства Джонов они постоянно расхаживали голыми. Однажды летом у них распухли гланды, и доктор Маршалл поставил диагноз: туберкулез. Чтобы поправиться, им было предписано ни в коем случае не напрягаться, даже запрещалось ходить – это означало, что теперь детей всюду следовало носить на руках. В Нью-Ромни осуществить это было непросто. Каждый день Хелен должна была одного за другим спускать детей на руках вниз по лестнице и нести на пляж. Оба ребенка были крупными для своих лет, Хелен же была невысокого роста. На пляже они играли в камешки или мать читала им комиксы, купленные в ближайшей деревне, до которой приходилось идти пешком две мили. Иногда Мивви рассказывал им свои истории.

Тем временем в Хэмпстеде Борис и Маруся делали мозаику. Вестминстерский собор заказал большое панно, на котором следовало изобразить мученика XVI века Оливера Планкетта. Кроме того, нужно было сделать камин для холла в доме Огастеса Джона в Челси. В Лондоне Борис вел светский образ жизни, вращаясь в кругах Мейфера[48] и Блумс-бери. Он утверждал, что такого мужества, как званый вечер у леди Оттолайн, не требует даже сражение на фронте. Несомненно, Борис наслаждался своими успехами в свете, но все же после обеда с китаистом Артуром Уэйли признавался в письме к Хелен: “Он был один, но я чувствовал такую усталость и отупение, что не мог поддерживать разговор, и тогда он постарался исправить положение и говорил все время; обед был тоже очень хорош”. Для Уэйли, которого жена называла “безудержно молчаливым”, это был героический поступок.

Анастасия и Игорь Анреп.

Работал Борис увлеченно. Он принадлежал к тем людям, которые в любое занятие – будь то мозаика, беседа, теннис, любовь или еда – вкладывают всю свою энергию. Его очень волновало финансовое положение семьи, и он прилагал все усилия, чтобы каждому заказчику сделать мозаику как можно быстрее.