Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве Сушко Юрий
В апреле 1921 года Эйнштейн впервые ступил на землю американского континента. В Штатах его встречали огромные толпы людей. Репортеры и фотокорреспонденты сбивались с ног, эмансипированные девицы были готовы отдаться ему прямо при публике.
– По-видимому, для них это нечто вроде цирка Барнума, – пошутил Эйнштейн, обращаясь к Эльзе, которая глазела на бродвейское шествие в честь мужа. – Но я почему-то убежден, что им было бы куда интереснее увидеть слона или жирафа, чем немолодого ученого, ей-богу.
Журнал «Scientific American» объявил открытый конкурс среди своих читателей на самое доступное толкование теории относительности с призом в 5 тысяч долларов. Участников набралось более чем достаточно. Эйнштейн по своему обыкновению шутил, что стал единственным, кто от участия в нем отказался: «Боялся, что не справлюсь».
Правда, выступая перед студенческой аудиторией, попытался разбавить сухой текст лекции о времени и пространстве легкомысленным, но вполне доступным примером: «Час, проведенный с девушкой на скамейке в парке, пролетает как минута, а минута сидения на горячей плите тянется, как час».
На одной из пресс-конференций бойкая журналистка обратилась к ученому с глубокомысленным, по ее мнению, вопросом: «Не могли бы вы объяснить мне связь между временем и вечностью?» Ошарашенный Эйнштейн пристально посмотрел на нее и без тени улыбки ответил: «Видите ли, если бы у меня хватило времени, чтобы вам это объяснить, вам бы, мисс, понадобилась вечность, чтобы это понять».
В Вашингтоне Эйнштейна принимал президент Уоррен Гардинг, а в Капитолии в честь именитого гостя утвердили специальную приветственную резолюцию Конгресса. Правда, не обошлось без конфуза. Перед голосованием по принятию документа почтенный сенатор Пенроуз из штата Коннектикут честно заявил: «Господин председатель, у меня дома имеется книга означенного мистера Эйнштейна. И я должен вам заявить, что я почти полностью потерял свои умственные способности, когда пытался понять эту книгу. Поэтому я считаю, что сенату нашей великой страны, возможно, не столь уж необходимо принимать резолюцию с приветствием помянутому Эйнштейну…»
Но большинством голосов резолюция все же была принята. Заодно великому физику было присвоено звание почетного гражданина Нью-Йорка. Впрочем, мистер Эйнштейн куда больше гордился другим своим титулом – «Великого Родича» (читай: «Великого Вождя Относительности»), которым его удостоили в Большом Каньоне при посещении индейской резервации.
В нью-йоркской протестантской церкви Риверсайд-Чёрч высокого гостя подвели к огромному каменному барельефу с изображением святых, пророков, королей, философов, ученых. Среди шестисот скульптур рядом с Архимедом, Галилеем и Ньютоном Эйнштейн обнаружил и свое изваяние.
– Я мог бы еще предположить, – сказал пастору смущенный физик, – что из меня можно сделать еврейского пророка… Но мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я смогу превратиться в протестантского пророка…
А в Англии, на причале Ливерпульского порта, ученого приветствовали Томсон и Резерфорд. Для выступлений Эйнштейну предоставляли большие концертные площадки. Знаменитый Лондонский эстрадный театр «Палладиум» предложил ему сцену, чтобы он три недели вел собственную программу. Что говорить об ажиотаже, если дочь лорда Холдейна, под чьим кровом гостю было предложено остановиться, при встрече с Эйнштейном упала в обморок.
Ему понравилась Великобритания, по душе пришлись англичане, но консервативная незыблемость традиций, правил, обычаев, нравов, что в совокупности составляло британское понимание «образа жизни», смущало, смешило и даже пугало. Он потом, хохоча, рассказывал друзьям как раз не об обмороке молодой впечатлительной англичанки, а о том, как его встретил дворецкий и все присутствующие в сановном доме были во фраках и смокингах. Сопровождавший Эйнштейнов слуга, показав предназначенные супругам апартаменты, остался у двери в немом ожидании дальнейших распоряжений. Эйнштейн косо посмотрел на лакея, потом на Эльзу и тихо спросил:
– Как ты думаешь, они нас выпустят, если мы попытаемся убежать?..
На торжественном обеде в Крайст-Черч оказалось еще больше фраков и смокингов. И ему уже стало казаться, что все англичане большую часть времени заняты только тем, что по разным поводам переодеваются. Нет-нет, господа, это не для меня!
– Всех вас восемь человек, только восемь! – приветствовал Эйнштейна великий остроумец Бернард Шоу при знакомстве в том самом Крайст-Черче.
– Как? – Эйнштейн не понял смысла тирады драматурга и смутился.
Тогда Шоу принялся объяснять, загибая при этом пальцы: Пифагор, Птолемей, Аристотель, Коперник, Галилей, Кеплер, Ньютон и вы, сэр. Восемь!
Затем Королевское общество чествовало ученого в стенах колледжа Троицы, где некогда жил и работал великий Исаак Ньютон. «То, кем Ньютон был для восемнадцатого столетия, тем Эйнштейн стал для века двадцатого, – провозгласил председатель. – Признать этот факт англичанам, возможно, нелегко, но, как видите, они его признают».
«Прости меня, Ньютон! – говорил Эйнштейн. – Ты нашел единственно возможный для своего времени путь, который был доступен человеку величайшей мысли, каким был ты… Но сегодня мы уже знаем, что для более глубокого постижения мировых связей мы должны заменить твои понятия другими, более удаленными от сферы непосредственного опыта…»
Во время одного из приемов рядом с Эйнштейном усадили архиепископа Кентерберийского. Просвещенный духовный сан, улучив подходящий момент, с тайной надеждой спросил ученого, какое отношение теория относительности имеет к религии? «Ровным счетом никакого, – развел руками Эйнштейн. – Увы, ничем не могу помочь».
Тогда же Бернард Шоу не удержался и сказал: «Ньютон создал Вселенную, которая существовала последние двести лет. Сколько будет существовать Вселенная, созданная Эйнштейном, мы пока не знаем».
Именитый английский писатель Чарльз Перси Сноу наблюдал за прославленным ученым с любопытством естествоиспытателя: «Вблизи Эйнштейн оказался таким, каким я и представлял себе, – величественный, лицо светилось мягким юмором. У него был высокий, покрытый морщинами лоб, пышная шапка седых волос и огромные, навыкате, темно-карие глаза. Я не могу сказать, за кого можно было бы принять его. Один остроумный швейцарец сказал, что у Эйнштейна простое лицо ремесленника и выглядит он, как старомодный, солидный часовых дел мастер из маленького городка, занимающийся, наверное, по воскресеньям ловлей бабочек.
Меня удивило его телосложение. Он только что вернулся с прогулки на парусной лодке и был в одних шортах. Его массивное тело было очень мускулистым; правда, он уже несколько располнел, но выглядел еще весьма крепким и всю жизнь, должно быть, отличался физической силой».
И у такого крепыша-оптимиста журналисты допытывались, о чем тот станет размышлять на смертном одре: удалась ли жизнь? Осерчавший ученый им отвечал: «Ни на смертном одре, ни ранее не стану я задавать себе такого вопроса. Природа – не инженер и не подрядчик: я сам – часть Природы».
Неутомимого ученого манили дальние страны и новые впечатления. Как замечал тот же наблюдательный Сноу, он бродил по свету, как странствующий музыкант. Жаловался каждому и самому себе на тяжкое бремя популярности и питал одновременно слабость к фотографам и толпе.
В Китае студенты несли лауреата на руках по улице Нанкина. Возвращаясь после зимнего цикла лекций в Японии, Эйнштейн решил немного отклониться от маршрута и посетить Палестину. Он пробыл там две недели. Британский верховный комиссар поселил супругов в своем дворце и взял на себя роль гида. При каждом выезде из резиденции раздавался пушечный залп, а за машиной следовали кавалеристы в парадных мундирах. Эйнштейн стал почетным гостем на церемонии закладки будущего Еврейского университета в Иерусалиме на горе Скопус. И здесь, прямо на строительной площадке, он прочитал лекцию:
«Вплоть до недавнего времени я жил в Швейцарии, и пока был там, я не сознавал своего еврейства… Когда я приехал в Германию, я впервые узнал, что я еврей, причем сделать это открытие помогли мне больше неевреи, чем евреи… Тогда я понял, что лишь совместное дело, которое будет дорого всем евреям в мире, может привести к возрождению народа.
Если бы нам не приходилось жить среди нетерпимых, бездушных и жестоких людей, я бы первый отверг национализм в пользу универсальной человечности».
Во время путешествия радиограмма принесла Эйнштейну весть о присуждении ему Нобелевской премии по физике за 1921 год. На церемонии вручения лауреат присутствовать, естественно, не мог.
Секретарь Шведской академии наук Кристофер Аурвиллиус информировал его: «Как я уже сообщал Вам телеграммой, Королевская академия наук на своем вчерашнем заседании приняла решение присудить Вам премию по физике за прошедший (1921) год, отмечая тем самым Ваши работы по теоретической физике, в частности, открытие закона фотоэлектрического эффекта, не учитывая при этом Ваши работы по теории относительности и теории гравитации, которые будут оценены после их подтверждения в будущем».
Но, естественно, свою нобелевскую лекцию в Гетеборге лауреат посвятил исключительно теории относительности, игнорируя формулировку Нобелевского комитета, успешно увеличивая армию своих сторонников.
– Классическая механика позволяет отличать (абсолютно) неускоренные и ускоренные движения; она также утверждает, что скорости существуют только в относительном смысле, зависящем от выбора инерционной системы отсчета… В соответствии с классической механикой существует «относительность скорости», но не «относительность ускорения». Вы согласны со мной, господа?..
Что касается денежного эквивалента Нобелевской премии, то Эйнштейн слово сдержал, и половину суммы передал Милеве.
Одновременно он старался всячески отгородиться по постоянного (порой бестактного) присутствия Эльзы рядом с собой. Последней каплей стал скандальный эпизод, случившийся во время поездки в Японию. Утром организаторы лекционного турне сообщили гостю, что на площади перед отелем ночью собралась толпа людей, жаждущих увидеть своего кумира. Эйнштейн вышел на балкон, поднял приветственно руки – и эти люди в оцепенении от восторга опустились на колени. Услыхав какую-то возню за спиной, ученый оглянулся и увидел, как на балкон в домашнем халате и бигудях выползает Эльза, тоже, видимо, вознамерившись пообщаться с японскими почитателями общей теории относительности. Осерчав, Эйнштейн тут же удалился в гостиничный номер и на ключ запер за собой дверь. Позже мисс Дюкас, наводя порядок на его письменном столе, обнаружила лист бумаги с простыми и ясными стихотворными строками:
- Нелепое «мы» меня ставит в тупик:
- Ведь к ближнему в душу никто не проник,
- Любой договор недомолвки таит,
- За внешней гармонией хаос сокрыт.
И еще она слышала, как Эйнштейн строго-настрого предупреждал жену: «Говори о себе или обо мне, но о нас – не смей».
С тех пор в официальных и даже в приватных беседах Эльза не осмеливалась называть Эйнштейна просто Альбертом, предпочитая говорить: «мой супруг», «мой муж», «господин профессор». Но еще чаще как бы в третьем лице: «принесите господину Эйнштейну книгу», «Господину Эйнштейну необходимо. ..». А на вопрос, знает ли она теорию относительности, Эльза заученно отвечала: «Не очень. Зато никто в мире лучше меня не знает самого Эйнштейна».
(Ремарка. В общении с Милевой Марич Эйнштейн постоянно использовал только местоимение «мы»: «К нашим исследованиям…», «Если бы мы только могли начать нашу работу сразу же, завтра…», «Мы окажемся вместе и сможем довести нашу работу об относительности движения до победного конца…», «Как я счастлив, что нашел в тебе равноценное существо, которое является таким же сильным и независимым, как и я сам…».
Разумеется, с фрау Эльзой ученый не занимался какими-либо совместными научными изысканиями. Ее предназначение и призвание было в ином. Посему – просто к слову.)
А вот меморандум, заключенный некогда между Альбертом и Милевой, не утратил своей силы и во времена Эльзы. Дома ученый большую часть времени довольствовался одиночеством, избегая лишнего общения. Эльза так н не получила права переступать порог его рабочего кабинета. Хотя ее это, вероятно, обижало, но свою независимость и свободу Эйнштейн ценил выше идеалов супружеской верности.
А свиданий и приватных аудиенций с творцом теории относительности жаждали президенты, премьер-министры и короли, видные деятели науки, искусства и культуры.
Профессор Фрейд: «Вы отбираете ветер ветер у моих парусов!»
Первая встреча великих ученых состоялась 2 января 1927 года в Берлине во время рождественских праздников. Зигмунду Фрейду было семьдесят лет, он был еще плох после операции по поводу рака нёба. Боли и протез верхней части рта не позволяли словоохотливому доктору много говорить, поэтому он больше слушал. Находившийся под впечатлением книги Фрейда об анализе сновидений, Эйнштейн увлечен нежданно раскрывшимися перед ним тайнами человеческой психики и не скупился на комплименты автору. Однако выдающийся психиатр сразу понял: «Эйнштейн столько же понимает в психологии, сколько я – в физике».
И все же их неудержимо тянуло друг к другу В 1936 году, поздравляя Фрейда с 80-летием, Эйнштейн писал: «До самого последнего временил мог только чувствовать умозрительную мощь вашего хода мыслей, но не был в состоянии составить определенное мнение о том, сколько он содержит истины. Недавно, однако, я имел возможность слышать о нескольких случаях, не столь важных самих по себе, но по моему суждению, исключают всякую иную интерпретацию, кроме той, что дает ваша теория вытеснения и подсознания. Я был восхищен, столкнувшись с ними, поскольку всегда испытываешь восторг, когда большая и красивая концепция оказывается совместимой с реальностью».
В ответном письме почтенный доктор воздержался от благодарностей: «Должен сообщить вам, что я действительно был очень доволен услышать об изменениях в ваших суждениях – или, по крайней мере, о начале таковых. Я всегда знал, что вы «восхищаетесь» мною только из вежливости и очень слабо верите в любую из моих доктрин, хотя часто задавался вопросом, чем в них тогда восхищаться, если они неверны, то есть если они не содержат в себе серьезной порции истины? Между прочим, разве вы не думаете, что ко мне относились бы гораздо лучше, если бы в моих доктринах содержался большой процент ошибок и безумия? Вы настолько моложе меня, и я все еще надеюсь причислить вас к кругу моих «последователей» к тому времени, когда вы достигнете моего возраста. Поскольку я не буду знать об этом, то ожидаю соответствующего вознаграждения сейчас».
Они были похожи между собой. И уверенностью в своей правоте, и удивительным, хотя порой и мрачноватым, может быть мефистофельским (больше у Фрейда), чувством юмора, перманентной ироничностью, желчным сарказмом. И, наконец, тем, что для основателя современной физики, как и для основоположника современной психиатрии, главной персоной личных и научных событий всегда оставалась женщина, не так ли? При том, что и Альберт Эйнштейн избегал разговоров о своей первой жене, безропотной помощнице на начальном этапе его научных поисков Милеве Марич, и Зигмунд Фрейд предпочитал помалкивать о первом источнике своих необычных идей по имени Берта Паппенхейм.
С демонстративным уважением относясь друг к другу, ученые соревновались, словно фехтовальщики: кто больше сможет нанести уколов друг другу. Эйнштейн, отказываясь от углубленного психоанализа, шутя признавался, что он предпочитает оставаться во тьме того, что не проанализировано.
Зная, что Эйнштейна всегда привлекали яркие, необычные таланты, люди со сверхъестественными способностями, Фрейд зазвал его к себе в гости на телепатический сеанс, который обещал продемонстрировать перед ними его юный друг Вольф Мессинг.
– Итак, внимательно следите, господин Эйнштейн. Я мысленно, не произнося ни звука, не совершая никаких выразительных жестов, сейчас дам Вольфу некое поручение и прошу его исполнить.
Мессинг поднялся из кресла и уверенно направился в туалетную комнату. Выйдя оттуда уже с пинцетом в руке, он приблизился к Альберту Эйнштейну.
– Простите, господин профессор, но такова воля нашего уважаемого хозяина. Маэстро Фрейд мне это поручил, вы уж не обессудьте…
Телепат деликатно, двумя пальцами чуточку приподнял сиятельный нос нобелевского лауреата и пинцетом с ловкостью цирюльника выщипнул из роскошных усов физика два волоска.
– Шутка! – натужно ухмыльнулся гостеприимный хозяин. – Но исполнена с блеском! Надеюсь, больно вам не было?..
Эйнштейн засмеялся: «Спасибо, ничуть!» И тут же, что-то вспомнив, спросил: «Знаете, профессор, меня еще с детства озадачила мудреная фраза Канта: «Смех есть аффект от внезапного превращения напряженного ожидания в ничто». Как вы относитесь к этим словам?»
– Как отношусь? – переспросил Фрейд. – По-моему, смех – это понос душевного возбуждения.
Поговаривали, что Фрейд завидовал Эйнштейну по двум причинам. Во-первых, потому, что физик опирался на поддержку целой армады гениальных предшественников – от Ньютона и далее. А ему, бедолаге, приходилось «в одиночку прорубать каждый шаг через дебри джунглей». А во-вторых, потому, что «Вы имеете возможность работать в сфере математической физики, а не психологии, где каждый думает, будто ему есть что сказать».
Когда в 1928 году развернулась кампания в поддержку кандидатуры Зигмунгда Фрейда в качестве номинанта на звание лауреата Нобелевской премии, Эйнштейн предпочел остаться в стороне: «При всем моем восхищении гениальными достижениями Фрейда я не могу участвовать в этом деле. В отношении степени истинности учения Фрейда я и сам не могу прийти к определенному мнению, не говоря уже о том, чтобы выносить суждение, которое может повлиять на других».
Через какое-то время Лига Наций обратилась к Эйнштейну с предложением выступить перед мировой общественностью по актуальным проблемам развития человечества. Он, разумеется, выбрал тему защиты мира от угрозы войны. И за поддержкой обратился к самому авторитетному психотерапевту:
«Дорогой профессор Фрейд! Предложение Лиги Наций и ее Международного института интеллектуальной кооперации в Париже, состоящее в том, чтобы я пригласил человека по моему выбору для искреннего обмена мнениями по любой из проблем, которая меня интересует, дает мне прекрасную возможность обсудить с Вами вопрос, на мой взгляд, наиболее неотложный среди всех других, стоящих перед лицом цивилизации. Эта проблема формулируется так: существует ли для человечества путь, позволяющий избежать опасности войны?..»
Фрейду это предложение показалось почему-то несколько провокационным. И он тут же сообщил «коллеге по интеллектуальной кооперации»:
«Дорогой г-н Эйнштейн! Вопрос, который Вы адресовали мне… оказался для меня сюрпризом. Кроме того, я был буквально ошеломлен вестью о моей (чуть было не написал – нашей) некомпетентности; для ответа мне надо было бы стать чем-то вроде практического политика, сравнявшись в образовании с государственным мужем. Но затем я понял, что вы поставили вопрос не как естествоиспытатель и физик, но как гуманно настроенный человек, действующий в рамках призывов Лиги Наций, подобно тому, как исследователь Севера Фритьоф Нансен взял на себя миссию помощи голодающим и оставшимся без родины жертвам мировой войны. Я подумал также о том, что от меня не ждут практических предложений, я должен всего лишь рассказать, как выглядит проблема предотвращения войны с точки зрения психолога.
Формулируя в своем письме постановку задачи, Вы отбираете ветер у моих парусов!»
Но от вселенских проблем – к личным.
Эйнштейна беспокоило душевное здоровье младшего сына Эдуарда. Он проявлял огромный интерес к психоанализу, считая Фрейда одним из величайших гениев человечества. Над его кроватью висел портрет венского ученого. Эдуард даже поступил на медицинское отделение Цюрихского университета, где когда-то училась его мать. Но в итоге стал не врачом-психиатром, а пациентом специальной клиники. Как считал отец, болезнь сына была спровоцирована неразделенной любовью. В университете он безответно влюбился в студентку старшего курса, которая к тому же была замужем. Альберт Эйнштейн, как мог, пытался успокоить сына, заверяя, что увлекаться противоположным полом, конечно, приятно и полезно, но для мужчины это не должно быть одним из главных в жизни занятий. И выражал надежду: «Если ты сумеешь справиться со своим состоянием, у тебя будет возможность стать хорошим врачевателем душ».
Но, увы. Эдуард провел большую часть жизни в психиатрических лечебницах, где и умер в возрасте 55 лет, забытый всеми родными и близкими.
Фрейд тоже был терзаем своей личной бедой. Он рассказывал Эйнштейну о своем сыне Оливере, необычайно одаренном человеке с идеальным характером – до того момента, пока невроз окончательно не сломил его. Отец-психоаналитик тоже оказался бессилен.
«Здравствуйте, господин Тагор!»
При первой встрече в Индии в 1922 году Рабиндранату Тагору удалось «умыкнуть» своего заморского гостя на несколько дней в свой Шантиникетан – легендарную обитель покоя.
– Рождением этой обители Индия обязана моему отцу, – с гордостью сообщил поэт Эйнштейну – Некогда ему довелось возвращаться из лодочного путешествия по Райпуру, он увидел здешнюю природу – и был поражен этой сказочной красотой. Луга, пышная зелень садовых деревьев, финиковых пальм, звенящая тишина… Ты слышите тишину? Ее ведь тоже надо уметь слушать…
Я переехал сюда двадцать лет назад, чтобы основать ашрам, куда вошли и экспериментальная школа, и библиотека, и молитвенный зал, окруженные садами и рощами. Надо было спасать юные души от негодного влияния больших городов. Здесь чистое небо легко вливается в душу человека, и он создает собственные творения, видения и живет ими… Пойдемте, вы все увидите, господин Эйнштейн.
Их новое свидание состоялось спустя семь лет, на золотом юбилее Эйнштейна, а затем летом следующего года в Капуте накануне поездки Тагора в Советскую Россию. Хотя эти годы вовсе не служили препятствием для их регулярного общения.
Тогда в Капуте венценосные нобелевские лауреаты по-домашнему расположились в саду в тени деревьев. От предложенного Эльзой чая Тагор отказался, и они продолжили занимательную мировоззренческую беседу. Их разговор не являлся спором, дискуссией. Скорее, это был заинтересованный обмен мнениями людей, которые хотели услышать друг друга.
– …Скажите, вы верите в Бога, изолированного от мира? – спрашивал ученый, продолжая неспешную беседу.
– Сагиб, не изолированного, – поднял руку и улыбнулся Тагор. – Неисчерпаемая личность человека постигает Вселенную. Ничего непостижимого для человеческой личности быть не может. Это доказывает, что истина Вселенной является человеческой истиной. Чтобы пояснить свою мысль, я воспользуюсь одним научным фактом. Вам он известен. Материя состоит из протонов и электронов, ведь так? Между ними ничего нет, но материя может казаться сплошной, без связей в пространстве, объединяющих отдельные электроны и протоны. Точно также человечество состоит из индивидуумов, но между ними существует взаимосвязь человеческих отношений, придающих обществу единство живого организма. Вселенная в целом так же связана с нами, как и индивидуум. Это – Вселенная человека.
– Да, но существует две концепции относительно природы Вселенной, – напомнил Эйнштейн. – Первая – мир как единое целое, зависящее от человека. И вторая – мир как реальность, которая не зависит от человеческого разума.
Поэт понимающе улыбнулся: «Да, я знаю. Но хочу вам сказать: когда наша Вселенная находится в гармонии с вечным человеком, мы постигаем ее как истину и ощущаем ее как прекрасное».
– Это – чисто человеческая концепция Вселенной.
– А другой и быть не может! – оживился Тагор. – Наш с вами мир – мир человека. Вот ваши глубоко научные представления о нем, уважаемый Эйнштейн, это представления ученого. Поэтому мир отдельно от нас не существует. Наш мир относителен, верно? Его реальность зависит от нашего с вами сознания… Есть некий стандарт разумного и прекрасного, который придает этому миру достоверность, – это стандарт Вечного человека, чьи ощущения совпадают с нашими.
– Ваш Вечный человек, – сказал Эйнштейн, приподнимаясь с кресла, – это и есть воплощение сущности человека… Давайте немного пройдемся. Я покажу вам сад…
Тагор тоже встал и продолжил свою мысль:
– Да, вечной сущности… Мы познаем Высшего человека, который лишен свойственной нам ограниченности. Наука рассматривает то, что не ограничено отдельной личностью. Она, в сущности, есть внеличностный человеческий мир истин. Возьмем религию. Она постигает эти истины и устанавливает их связь с нашими более глубокими потребностями. Наше индивидуальное осознание истины приобретает общую значимость. Религия наделяет истины ценностью, и мы постигаем истину в полной гармонии с ней.
– Отсюда вывод. – Эйнштейн остановился. – Истина или прекрасное не являются независимыми от человека, так?
– Да.
– И если бы людей вдруг не стало, то Аполлон Бельведерский или этот куст чудесных роз, – хозяин виллы указал на предмет своей гордости, – перестали бы быть прекрасными?
– Именно так. – Поэт склонился к цветам и вдохнул пьянящий аромат.
– Хорошо, я согласен с вашей концепцией прекрасного. Но не могу принять концепцию истины.
– Почему? – удивился Тагор. – Ведь истина познается человеком! Прекрасное – в идеале совершенной гармонии, которая заключена в универсальном человеке. Истина есть совершенное постижение универсального разума. Мы, индивидуумы, приближаемся к истине, совершая мелкие и крупные ошибки, накапливая опыт, просвещая свой разум… Каким же еще образом мы познаем истину?
– Знаете, дорогой Рабиндранат, я не могу доказать, что научную истину следует считать истиной, справедливой независимо от человечества. Но я в этом твердо убежден. – Эйнштейн остановился и похлопал себя по карманам. – Забыл! Прошу вас, давайте вернемся к столу. Ужасно хочется курить, а я забыл там свою трубку… Да, так вот. Теорема Пифагора в геометрии устанавливает нечто приблизительно верное, независимо от существования человека. Во всяком случае, если есть реальность, не зависящая от человека, то должна быть истина, отвечающая этой реальности, и отрицание первой влечет за собой отрицание последней…
– Уважаемый Альберт, истина, воплощенная в Универсальном Человеке, должна быть человеческой. Ибо в противном случае все, что мы, индивидуумы, могли бы познать, никогда нельзя было бы назвать истиной, по крайней мере, научной истиной, к которой мы можем приближаться с помощью логических процессов. То есть посредством органа мышления, который является человеческим органом. Согласно нашей, индийской философии, существует Брахма, абсолютная истина, которую нельзя познать разумом отдельного индивидуума или описать словами. Она познается лишь путем полного погружения индивидуума в бесконечность. Такая истина не может принадлежать науке. Природа же той истины, о которой мы говорим, носит внешний характер, то есть она представляет собой то, что представляется истинным человеческому разуму, и поэтому эта истина – человеческая. Ее можно назвать Майей, или иллюзией…
Мудрецы помолчали. Угадав эту минуту, Элен Дюкас все же подала им чай. Но Эйнштейна трудно было отвлечь:
– Нашу естественную точку зрения относительно существования истины, не зависящей от человека, нельзя ни объяснить, ни доказать, но в нее верят все, даже первобытные люди. Мы приписываем истине сверхчеловеческую объективность. Эта реальность, не зависящая от нашего существования, нашего опыта, нашего разума, необходима нам, хотя мы и не можем сказать, что же она означает.
Тагор, раскрыв перед собою ладони, надолго замолчал, глядя в них, как в книгу. Потом медленно заговорил:
– Наука доказала, что стол как твердое тело – это одна лишь видимость и, следовательно, то, что человечество воспринимает как стол, не существовало, если бы не было человеческого разума. В то же время следует признать и то, что элементарная физическая реальность стола представляет собой не что иное, как множество отдельных выдающихся центров электрических сил и, следовательно, так же принадлежат человеческому разуму. В процессе постижения истины происходит известный конфликт между универсальным человеческим разумом и ограниченным разумом отдельного индивидуума. Непрекращающийся процесс постижения идет в нашей науке, философии, в нашей этике. Во всяком случае, если бы и была какая-нибудь абсолютная истина, не зависящая от человека, то для нас она была бы абсолютно не существующая. Нетрудно представить себе разум, для которого последовательность событий развивается не в пространстве, а только во времени, подобно последовательности нот в музыке. Для такого разума концепция реальности будет сродни музыкальной реальности, для которой геометрия Пифагора лишена всякого смысла. Существует реальность бумаги, бесконечно далекая от реальности литературы, так? Для разума моли, равнодушно поедающей бумагу, литература абсолютно не существует, но для разума человека литература как истина имеет куда большую ценность, чем сама бумага. Точно так же, если существует какая-нибудь истина, не находящаяся в рациональном или чувственном отношении к человеческому разуму, она будет оставаться ничем до тех пор, пока мы будем существами с разумом человека.
Эйнштейн развеселился:
– В таком случае, я более религиозен, чем вы.
Седобородый патриарх мировой поэзии вздохнул:
– О чем мы говорим? Моя религия заключается в познании Вечного Человека, Универсального Человеческого Духа, в моем собственном существе… А хотите, я почитаю вам свои стихи?
– Конечно.
Тагор поднялся, отодвинул кресло и стал читать свою «Женщину»:
- Ты не только творение Бога, не земли порождение ты, —
- Созидает тебя мужчина из душевной своей красоты.
- Для тебя поэты, о, женщина, дорогой соткали наряд,
- Золотые нити метафор на одежде твоей горят.
- Живописцы твой облик женский обессмертили на холсте
- В небывалом еще величье, в удивительной чистоте.
- Сколько всяческих благовоний, красок в дар тебе принесли,
- Сколько жемчуга из пучины, сколько золота из земли.
- Сколько нежных цветов оборвано для тебя в весенние дни,
- Сколько истреблено букашек, чтоб окрасить твои ступни…
- В этих сари и покрывалах, свой застенчивый пряча взгляд,
- Сразу ты недоступней стала и таинственнее стократ.
- По-иному в огне желаний засияли твои черты.
- Существо ты – наполовину, полувоображение ты.
Эйнштейн благодарно склонил голову и, объективно оценивая свои поэтические способности, не рискнул ответить Тагору стихами собственного сочинения примерно на ту же тему:
- Мои друзья меня дурачат:
- Я прижил дочь на стороне.
- Да, в жизни было все иначе,
- Жены и дел хватало мне.
- Но я приятно удивлен:
- Я был умен и так силен,
- Чтобы с двойною жизнью справиться.
- Пусть думают угодно что.
- Мне это нравится.
Он скромно промолчал, а про себя весело подумал: «А ведь это тоже истина…»
В конце беседы Тагор вновь заговорил о поездке в Россию: «Я не хочу умирать, пока ее не увижу!»
Наблюдая за прогуливавшимися в саду Марго и ее мужем Димой Марьяновым, поэт сказал с намеком: «Как бы я хотел взять с собой туда человека, знающего русский язык как родной». Хитрющая Марго как будто бы ждала этого сигнала-недомолвки (ведь наверняка же заранее успела перекинуться словечком-другим с добрым дядюшкой Тагором!), тут же подбежала к «великим мудрецам»:
– Мы с Димой готовы поехать с вами в Москву, господин Тагор! Альберт, вы ведь отпустите нас?..
Куда было деваться? Конечно! Счастливого пути…
Много лет спустя, осенью 1949 года, в Принстон специально для встречи с Эйнштейном прибыл премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, совершавший официальный визит в Соединенные Штаты. Они тоже сидели в саду, как когда-то с Тагором. Хозяин дома вспоминал о своей давней поездке в Индию, говорил о дружбе с индийскими физиками.
Неру рассказывал ему о том, как в 1933-м, томясь в одиночке индийской тюрьмы, каждый день писал своей дочери пространные письма. Собственно, это были даже не письма, а заметки для нее об истории человечества с древнейших времен до наших дней.
– Это был как бы мой учебник, мой взгляд на мир. Одно из моих посланий было посвящено вам, мистер Эйнштейн. Я писал дочери о том, что современная наука необычайно сложна и разветвлена. Что области исследований настолько широки, что каждый ученый является специалистом одной узкой области и в силу объективных причин не в состоянии быть энциклопедистом, что лишает его права называться культурным человеком в прежнем смысле этого слова. Впрочем, говорил я дочке, что, к счастью, имеются исключения, и есть несколько личностей, которые преодолели рамки узкой специализации, зашоренности и обладают более широким кругозором. В их числе я назвал вас, мистер Эйнштейн, величайшего ученого нашего времени.
Создатель теории относительности и хозяин чудесного сада протестующе поднял руку. Но Неру продолжил:
– Я сам не люблю комплименты, однако это – констатация бесспорного факта. Аксиома. Пожалуйста, воспринимайте мои слова как самоцитату. Эйнштейн, писал я, открыл ряд новых фундаментальных законов физики, затрагивающих всю вселенную, и путем тонких математических вычислений изменил законы Ньютона, применявшиеся безоговорочно на протяжении двух столетий. Я не буду объяснять тебе эту теорию, девочка, потому что она является очень отвлеченной. Но, изучая Вселенную, Эйнштейн нашел, что понятие времени и понятие пространства, взятые отдельно, недостаточно. Он развил новую идею, согласно которой оба эти понятия были объединены в одно целое. Так возникло понятие Пространства – Времени…
– Спасибо, господин Неру, за добрые слова, – склонил голову Эйнштейн. – И за огромный вклад в непростое дело популяризации моей теории.
– Не стоит благодарности. Вы заслужили куда большего, – ответил гость. И вздохнул. – Знаете, наша республика родилась буквально два года назад. Можете считать меня старым премьером юного государства. За годы иноземного владычества наша наука и культура искусственно подавлялась и, конечно, не могла идти вровень с европейской…
– Да что вы! – воскликнул Эйнштейн. – Вот здесь я с вами не согласен. Индия – это россыпь талантов. Я знаю многих ваших ученых, они достигают замечательных результатов. А Рабиндранат Тагор? Вы не станете отрицать, что он – гордость всей мировой литературы!
И продекламировал:
- Хвала и хула обратились к поэту:
- «Кто друг твой, кто враг твой – скажи по секрету».
- «Вы обе – и это совсем не секрет —
- Друзья и враги мне», – ответил поэт.
«Чарли, вы великий человек…»
– Чарли, вас к телефону!
– Вы что, не видите? Я занят!
– Да, но это приемная президента «Universal Pictures»…
– Хорошо, иду.
Когда секретарь мистера Леммле сообщила Чаплину, что с ним хочет повидаться мистер Эйнштейн, он простодушно спросил:
– А кто это?
– Как, вы не знаете, кто такой Альберт Эйнштейн?!
– Профессор Эйнштейн, нобелевский лауреат?
– Ну, конечно! По этому поводу с вами хотел переговорить сам мистер Леммле. Соединяю…
– Чарли!
Чаплин сразу узнал характерный голос основателя ведущей киностудии Штатов «дядюшки Карла» Леммле.
– Да, я вас слушаю.
Новость, конечно, ошарашила: оказывается, Эйнштейн, выступавший с лекциями в американских университетах, в частной беседе в Белом доме обмолвился, что он является большим поклонником кинематографа, а от фильмов Чаплина вообще в восторге. И мечтал бы с ним познакомиться. Чиновники администрации пожали плечами: это не проблема – Чаплин в данный момент как раз находится в Калифорнии, занят съемками нового фильма. И если у уважаемого мистера Эйнштейна возникло такое желание, все можно организовать.
– Вот и вся интрига, Чарли, – сообщил президент компании. – К завтраку ждите гостей на студии. Я уже дал распоряжения. Покажите все, что их будет интересовать. Гостеприимству учить вас нет нужды… И, ради Бога, Чарли, никакого официоза…
О последнем господин президент мог бы и не предупреждать. И Чаплина, и Эйнштейна трудно было представить в роли участников торжественных церемоний. Хотя, конечно, Чарли при необходимости мог сыграть любую роль…
Уже при знакомстве оба мгновенно почувствовали взаимное магнитное притяжение родственных душ. Затем Чаплин пригласил гостя уже к себе в дом, и Эйнштейн искренне обрадовался продолжению встречи. Тем более что у Чаплина в тот день собралась замечательная компания – все звезды Голливуда: и Мэри Пикфорд, и Дуглас Фербенкс, и Дэвид Гриффит, и все, все, все. Рядом с почетным гостем Чаплин усадил очаровательную актрису Мэрион Дэвис, которая тут же, не задумываясь, тактично ли, спросила своего соседа, проказливо повертев пальчиком вокруг его головы:
– Скажите, а почему вы не пострижетесь?
Обычно находчивый Эйнштейн не сразу сообразил, что ответить красотке, видимо, занятый в тот момент вовсе не интеллектуальными, а иными ее достоинствами, и потому лишь мило улыбнулся. А хозяин дома тут же поторопился пригласить всех в гостиную выпить кофе, выкурить по сигаре.
Эйнштейн с энтузиазмом поддержал предложение и вытащил свою курительную трубку.
– Какая уже по счету, Альбертль? – с укоризной вздохнула Эльза.
– Первая, – резко оборвал ее материнские заботы Эйнштейн. Но, смягчившись, сказал: – Я же вам рассказывал, дорогая, что я родом из Ульма – простого городка, который славен лишь своими мастерами курительных трубок. Так что считайте мое курение ностальгией по прошлому.
Позже, вспоминая об этой встрече, наблюдательный Чаплин по-снайперски точно оценил Эльзу: «Из этой женщины с квадратной фигурой так и била жизненная сила. Она откровенно наслаждалась величием своего мужа и вовсе этого не скрывала, ее энтузиазм даже подкупал».
В гостиной Эйнштейн общался исключительно с Чарли, не замечая остальных гостей. Они говорили о многом, избегая сугубо профессиональных тем, острили, обменивались шуточками, колкостями, но совсем другого свойства, нежели в словесных дуэлях с профессором Фрейдом, ирония которого была пропитана скепсисом, как уксусом.
– Чарли, вы великий человек. Ваше искусство понятно всем. «Золотая лихорадка» – это просто шедевр… О вас знает весь мир.
Остроумец Чаплин не оставался в долгу:
– Ваша теория относительности, мистер профессор, не понятна никому, и о вас знает весь мир. Значит, вы еще более великий человек.
Позже Чарльз Спенсер Чаплин писал: «У меня есть теория, что ученые и философы – чистой воды романтики, только страсть свою они направляют по другому руслу. Эта теория очень подходит к Эйнштейну. Он выглядел типичным тирольским немцем в самом лучшем смысле этого слова, веселым и общительным. Но я чувствовал, что за его спокойствием и мягкостью скрывается крайне эмоциональная натура, и его неукротимая жизненная энергия питалась именно этим источником».
…Когда Чаплин приехал в Германию, он первым делом решил навестить Альберта Эйнштейна. И долго не мог взять в толк, почему для своей виллы ученый выбрал такое странное имечко – «Капут».
– Неужели повеселее ничего нельзя было придумать? – улыбался великий комик. – Ведь это по-немецки, кажется, конец, смерть, погибель?
– Верно. Но я ничего не придумывал, – открещивался Эйнштейн. – Что поделать, если соседняя деревушка так называется.
– Я понимаю. Назвали бы «Paradise», от желающих оказаться в раю отбоя бы не было, – продолжал подшучивать Чарли.
В тот день вместе с Чаплином приехал некий «добрый знакомый», имени которого хозяин «Капута» не расслышал. Во время обеда Чарли стал рассказывать о своих впечатлениях после посещения «доброй старой» Англии: полный экономический кризис, нищета, безработица, падение нравов, И впереди никакого просвета! Понимаете, господа, никакого… Что делать?
– Да это не британская, а уже вселенская беда, – соглашался Эйнштейн. – А вот что делать? Все очень просто: взять бы собрать в одну громадную кучу все эти паршивые деньги – и фунты, и марки, и доллары – и сжечь их к чертовой матери! И наступит всеобщее равенство, братство и благоденствие. Как вы считаете?
Собеседники расхохотались. А мрачноватый спутник Чаплина, отмалчивавшийся все это время, неожиданно поднялся из-за стола, суховато раскланялся и удалился. Когда он отошел на безопасное расстояние, Чарльз раскрыл инкогнито:
– Вы знаете, кто это был?.. Сэр Филипп Сассун из Лондона. Когда он узнал, что я собираюсь к вам, Альберт, упросил меня взять его с собой. Сэр Филипп – сын баронессы Алины де Ротшильд (знакома вам такая фамилия?). Он – владелец доков в Бомбее, золотых копей в Африке, угольных шахт в Шотландии. Самый богатый человек Британской империи. А вы, господин Эйнштейн, позволяете себе задевать самое дорогое, что есть у этого человека. Разве можно так: «взять кучу дерьмовых денег и сжечь»?!
– Ах так?
– Да, вот так, – грустно подтвердил Чаплин. – Стало быть, не видать мне теперь денег на новую картину. А вам, дорогой Эйнштейн – на исследования каких-нибудь своих квантиков. Полный капут…
– Ну, грешен, – смеясь, покаялся Эйнштейн. – Тогда предлагаю отправиться на озеро кататься на моей «Морской свинке»…
– И утопиться?
– Нет, получить удовольствие.
– На свинке?
– Да! Имя моего швертбота – «Tummler», то есть «морская свинка». Такое маленькое толстенькое суденышко.
В 1929 году научный мир шумно праздновал 50-летие Эйнштейна. Сам юбиляр в официальных торжествах участия не принимал, укрывшись в пригороде на берегу озера Ванзее, приняв лишь избранных друзей – Рабиндраната Тагора, Чарли Чаплина, выдающегося шахматиста Эммануила Ласкера и еще несколько человек. Стол украшали любимые блюда юбиляра: грибы, тушеные овощи, разнообразные салаты, фрукты, торт.
Взяв тайм-аут между угощениями, он показывал им сад, предмет своей особой гордости – цветочные клумбы.
– А там что за каланча торчит? – Ласкер указал на видневшуюся вдали какую-то башню.
– А-а-а, – махнул рукой хозяин «Капута». – Это сторожевая вышка или «башня Эйнштейна», как ее называют местные жители и безумные паломники-поклонники. Такие, знаете, печальные останки Потсдамской астрофизической обсерватории, которую соорудили здесь, чтобы следить за «красным смещением» линий солнечного спектра по моей теории относительности… Развалины Помпеи… А теперь любопытные просто карабкаются туда, чтобы с помощью телескопа или бинокля понаблюдать, усердно ли я окучиваю грядки…
Вернувшись к столу, юбиляр обнаружил новую груду телеграмм и приветственных писем, которые выложила перед ним заботливая мисс Дюкас.
– Если отвечать каждому адресату, вы управитесь как раз к своему шестидесятилетию, – посочувствовал кто-то из гостей.
– А я придумал общую благодарность сразу для всех. Могу вам прочесть, господа.
- Все сегодня, словно братья,
- Раскрывают мне объятья.
- И любовные признанья
- Шлют мне с искренним стараньем.
- В этот день весенний, жаркий
- Получаю я подарки —
- Все, что только сердцу мило
- Престарелого кутилы!
- Попрошаек целый хор
- Мне слагает льстивый вздор.
- От такой несметной чести
- Взвился я птенцом с насеста,
- Но теперь настал момент
- Вам вручить мой комплимент,
- Пожелав спокойной ночи.
- В небе солнышко хохочет!
Отсмеявшись, Тагор глубокомысленно произнес: «Сагиб, я бы так не смог». А Чаплин предложил считать слова поэта тостом и поднял бокал. Веселье продолжалось!
Даже вечно насупленный, сосредоточенный гроссмейстер Ласкер позволял себе улыбнуться. Эйнштейн с неизменным почтением относился к старику, считая его одним из самых интереснейших людей, и сожалел, что познакомился с ним только в зрелые годы. Чемпион мира, шахматный король на протяжении почти трех десятилетий… Признавая остроумие древнейшей игры, Эйнштейн не отрицал, что его самого всегда отталкивали шахматы из-за агрессивной борьбы за владычество и духа бесконечного соперничества.
И он верил, что ему удалось разгадать секрет Эммануила Ласкера: «Шахматы для него были скорее профессией, нежели истинной целью жизни. Его подлинные стремления… были направлены к познанию науки. Ласкера влекла к себе такая красота, которая присуща творениям логики, красота, из волшебного круга которой не может выскользнуть тот, кому она однажды открылась. Материальное обеспечение и независимость Спинозы зиждились на шлифовке линз, аналогична роль шахмат в жизни Ласкера. Но Спинозе досталась лучшая участь, ибо его ремесло оставляло ум свободным и неотягощенным, в то время как шахматная игра держит мастера в таких тисках, сковывает и известным образом формирует его ум, так что от этого не может не страдать внутренняя свобода и непосредственность даже самых сильных личностей».
Обычно не спускавший обид и колких замечаний в свой адрес, профессор Эйнштейн воспринял критическую статью доктора математики и философии Ласкера о специальной теории относительности как раз как сигнал о том, что у него появился еще один союзник и единомышленник: «Острый аналитический ум Ласкера сразу ясно показал ему, что краеугольный камень всей проблемы – это вопрос о постоянстве скорости света в пустом пространстве. Он ясно видел, что если признать это постоянство, то невозможно не согласиться с идеей относительности времени, которая не вызывала у него больших симпатий. Что же делать? Он попытался поступить так же, как Александр, прозванный историками «Великим», когда тот разрубил гордиев узел».
Эйнштейн объяснял, как Ласкер пытался решить злокозненную проблему: «Никто не обладает непосредственным знанием того, с какой скоростью распространяется свет в абсолютно пустом пространстве. Ибо даже в межзвездном пространстве всегда и повсюду имеется некоторое, пусть и минимальное, количество материи, уж подавно в пространстве, где человек плохо ли, хорошо ли создал искусственный вакуум. Кто же имеет основание оспаривать утверждение, что скорость распространения света в абсолютно пустом пространстве бесконечно велика? Ответить на это мы можем так: действительно, никто не установил прямым опытом, как распространяется свет в абсолютно пустом пространстве. Но значит, практически невозможно создать разумную теорию света, согласно которой максимальные следы материи могли бы иметь, несомненно, значительное, но почти не зависящее от плотности этой материи влияние на скорость распространения света. До тех пор, пока не будет создана подобная теория, которая должна согласоваться с известными оптическими явлениями в почти пустом пространстве, упомянутый гордиев узел, по-видимому, будет оставаться нераспутанным для любого физика, если он не удовлетворится уже имеющимися решениями.
Мораль: острый разум не может заменить чутких пальцев…»
Будучи не в самом добром расположении духа, Эйнштейн растолковывал одной из своих поклонниц сущность и место женщин в этом мире: «Что касается вас, женщин, то ваша способность создавать новое сосредоточена отнюдь не в мозге». Потом взлохматил и без того буйную шевелюру, еще раз посмотрел на экзальтированную даму и взорвался: «Неужели природа могла позволить себе создать половину человеческого рода без мозгов?!. Непостижимо!»
Исключение ученый делал для Марии Кюри. Он признавался ей: «Радостно пожать руку честному человеку, который, собрав столь богатый урожай, может с гордостью оглянуться на проделанную работу. Добрая и упрямая одновременно – такой я люблю Вас, и я счастлив, что мне удалось в те спокойные дни, проведенные рядом с Вами, заглянуть в глубины Вашей души, где идет своя тайная жизнь».
Именно Кюри считалась единственной женщиной времен Эйнштейна, которая поняла его теорию относительности. Когда выдающаяся женщина скончалась, потрясенный потерей Эйнштейн сказал, что ее моральный облик оказал, быть может, еще большее влияние на науку, чем открытый ею радий: «К моему великому счастью, в течение двадцати лет мы были связаны с мадам Кюри возвышенной и безоблачной дружбой. Мое восхищение ее человеческим величием постоянно росло. Сила ее характера, чистота помыслов, требовательность к себе, объективность, неподкупность суждений – все эти качества редко совмещаются в одном человеке. Она в любой момент чувствовала, что служит обществу, и ее большая скромность не оставляла места для самолюбования. Ее постоянно угнетало чувство жестокости и несправедливости общества. Именно это придавало ей вид внешней строгости, так легко неправильно понимаемой теми, кто не был к ней близок, – странной строгости, не смягченной каким-либо искусственным усилием».
«Пусть сионист Эйнштейн играет на скрипке в своей синагоге и не лезет в чужие!»
Николай Федорович, выслушав заключительную фразу монолога товарища Сталина, еще какое-то время не решался опустить телефонную трубку на рычаги, надеясь на продолжение разговора. Но раздались короткие гудки, как вопросительное многоточие: ты все понял, товарищ Гикало?..
Перед тем как позвонить в Москву, Николай дважды наизусть повторил свое обращение к генеральному секретарю ЦК ВКП (б). Рапорт соответствовал отчеканенным нормам: а) ясен, б) четок, в) лаконичен. Чуть было не перекрестился, но вовремя спохватился, словно товарищ Сталин мог его видеть в тот момент.
Но едва он приступил к сути вопроса, как Сталин его перебил:
– Товарищ Гикало, а вы давно возглавляете ЦК Компартии Белоруссии?
Николай Федорович запнулся, но тут же взял себя в руки:
– С 29 января текущего года, товарищ Сталин.
– Ну вот, – раздался глуховатый голос в трубке, и по тону невозможно было угадать, понравилась ли четкость ответа собеседника или нет. Сталин решил не томить, подсказал: – Не с того начинаете, Николай Федорович, свою работу в Белоруссии. Подумайте, товарищ Гикало…
И далее последовала та самая фраза о сионисте Эйнштейне и его скрипке в синагоге. Идиот, материл сам себя Николай Федорович, какой же я идиот. Ну чего раньше времени сунулся к Сталину (!) с этим Эйнштейном?! Мало тебя, дурака, учили: прежде чем обращаться с каким-либо вопросом или предложением к Самому, прощупай почву, проговори по возможности с ближним кругом, посоветуйся, спроси совета умных людей. Так нет же, утратил бдительность, растерял былую сноровку, за которую тебя раньше ценили и двигали на самые ответственные посты в партии. Решил внести свою лепту в развитие белорусской науки и обмишурился, очкарик, как говорится, до мокрых штанов. Ну, попадись мне на глаза этот Громмер… недорезанный!
«Истинной ценностью, в сущности, является только интуиция, – не раз повторял в кругу своих коллег и учеников Альберт Эйнштейн. И уточнял: – Если не согрешить против логики, то вообще нельзя ни к чему прийти».
В качестве доказательства приводил пример: мысль об относительности одновременности появилась у него как раз в результате внезапной именно интуитивной догадки. Проснувшись, он вдруг понял, что события, которые для одного наблюдателя происходят одновременно, могут быть вовсе не одновременными для другого. И к представлению о том, что скорость света является предельной скоростью распространения сигналов, он пришел также интуитивно.
Да, конечно, опытным путем можно проверить теорию, но нет пути – от опыта к теории. Вместе с тем существует путь от чувственного опыта к теоретическим понятиям. Это именно путь интуиции. Интуиция (а не логика) связывает их.
Однако не только теория относительности стала для ученого продуктом «изобретения», «догадки». Своим высокоорганизованным «шестым чувством» Эйнштейн пользовался и в различных жизненных коллизиях.
Лишь внешне далекий от мирской суеты, профессор прекрасно ориентировался в политической ситуации, его прогнозы по поводу развития тех или иных общественных процессов чаще всего попадали в «десятку».
– Вы ошибаетесь, герр профессор, суля Германии темное будущее, – посмеивались легкомысленные оптимисты. – Давайте возьмем результаты последних выборов в рейхстаг. Кто впереди? Социал-демократы, центристы, коммунисты… Кто на последнем месте? Нацисты. Вот цифры: у НСДАП всего-навсего жалких 2,6 процента голосов. Причин для беспокойства нет, дорогой профессор. Все будет хорошо, вот увидите!..
Но ученый-теоретик верил своему чувственному опыту. И, как всегда, оказался прав. Спустя каких-то два года, на выборах 1930-го, вчерашние аутсайдеры – члены гитлеровской партии национал-демократов – вместо прежних 12 мест в рейхстаге уже захватили почти вдесятеро больше депутатских мандатов – сто два!
И через год Эйнштейн вынес приговор, записав в дневнике: «Сегодня я решил покинуть Берлин».
Конечно, решение оставить Германию для него отнюдь не означало, что на своих научных изысканиях профессор ставит крест. Ему – 52 (всего пятьдесят два!), он, автор ОТО, лауреат Нобелевской премии, почетный профессор университетов Цюриха и Женевы, Мадрида и Лондона, Оксфорда и Кембриджа, Глазго и Манчестера, полон сил и множества замечательных идей, которые если и не перевернут мир, но, во всяком случае, сделают его немного лучше. И какая, в конце концов, разница, где именно он должен совершать свои открытия? Его походная лаборатория всегда при нем, кроется под колпачком этой авторучки!
Эйнштейн отложил в сторону письмо Якова Громмера из далекой неведомой Белоруссии, закурил. Этот странный человек, космополит-талмудист лет пятнадцать назад чуть ли не силой прорвался к нему на кафедру Берлинского университета и с порога заявил:
– Я – тот самый Громмер. Вы меня помните, профессор? Я хочу работать вашим ассистентом…
Внешний вид посетителя мог смутить кого угодно: неправдоподобно огромные руки, лошадиное лицо, сползающий на живот подбородок. Но Эйнштейн не обращал внимания на подобные аномалии, к тому же он знал: это – признаки необычного заболевания, которое именуется акромегалия, а проще – гигантизм.
Ему была известна и история этого человека. Родившийся в Брест-Литовске, Яков до 26 лет изучал исключительно талмуд, собираясь в скором времени стать раввином. Согласно традициям, он должен был взять в жены дочь старшего раввина. Но невеста, увидев своего суженого, наотрез отказалась выйти за него замуж. Отвергнутый жених неистово, как прежде за талмуд, взялся за науку. Он уехал в Германию. Проявившего незаурядные природные способности в физике и математике, не имевшего даже аттестата зрелости Громмера без проволочек приняли на работу сначала в Бернский университет, а затем в Марбургский. Позже, уже в Геттингене, уникум в поразительно сжатые сроки написал диссертацию по теории целых и трансцендентных функций и стал доктором наук.
Выслушав историю странствий и скитаний Громмера, Эйнштейн без колебаний принял новоиспеченного доктора к себе на кафедру заниматься проблемами общей теории относительности. А когда Яков, спустя почти полтора десятка лет, все-таки решил вернуться в родную Белоруссию, написал ему рекомендательное письмо:
«Университет г. Минска
Проф. Альберта Эйнштейна
Доктор Громмер является одним из самых опытных ученых по предмету аналитической математики… Он работает со мной более 10 лет на последнем поприще. Лично д-р Громмер очень предан идеалу, к которому стремится русский народ и русское правительство… Он наверняка отдаст все свои силы, чтобы служить доверенной ему научной службе…»
И вот теперь Яков, видимо, догадывающийся, что сегодня у любимого профессора настают не лучшие времена, приглашает его поработать в молодом Белорусском университете. Смешной чудак… Хотя… Почему бы не попробовать? Не в одной же только в науке, но в жизни нужны смелые эксперименты, верно?
Фантастическая идея – заманить знаменитого на весь мир профессора, нобелевского лауреата Эйнштейна на работу в Белорусский университет – настолько захватила Громмера, что он не жалел ни времени, ни сил, лишь бы только достичь желанной цели. Подобно древнеримскому сенатору Катону, который каждую свою речь начинал словами: «Карфаген должен быть разрушен!», Громмер штурмовал любые кабинеты, утверждая: «Эйнштейн должен работать в Минске!» В конце концов, ему удалось воодушевить и вовлечь в осуществление своего стратегического плана даже молодого и энергичного партийного руководителя республики товарища Гикало.
Правда, теперь, говорят, Николай Федорович почему-то остыл, и на профессора Громмера смотрит волком. Может быть, как на бывшего талмудиста?.. Кто их разберет.