Юная Невеста Барикко Алессандро

– Значит, вы не останетесь один, в городе.

– Нет.

– Я рада.

– Благодарю.

Они молча глядели друг на друга.

– Никто об этом не знает, – сказал Модесто.

– Разумеется, – согласилась Юная Невеста.

Потом развела руки в стороны, как будто хотела обнять его или даже поцеловать, что-то в этом роде.

Он понял и был ей благодарен за сдержанность.

Потом пошел потихоньку, чуть сгорбившись, и скоро скрылся из виду.

Юная Невеста вошла в дом и закрыла за собой дверь.

В том году лето выдалось знойное. Горизонты покрывались испариной трепещущих снов. Одежда прилипала к коже. Животные еле влачились, беспамятные. Все дышали с трудом.

Еще хуже было в доме, который Юная Невеста держала закрытым, чтобы он казался покинутым. Воздух, ленивый, застаивался, впадал в некую влажную летаргию. Даже мухи – обычно, как все замечают, способные проявлять необъяснимый оптимизм, – казались сбитыми с толку. Юная Невеста всего этого не замечала. Каким-то образом ей было даже приятно: она расхаживала не спеша, и кожа ее блестела от пота, а ступни приникали к прохладным каменным плитам. Поскольку никто не мог ее видеть, она часто ходила по комнатам голая, открывая для себя странные ощущения. Спала она не в своей постели, но то тут, то там, по всему дому. Ей пришло в голову опробовать места, где она обычно видела спящим Дядю, и стала обживать их одно за другим, во сне. Когда ложилась голая, испытывала приятное волнение. Никакой распорядок не соблюдался: она решила проводить дни, согласуясь с неодолимостью желаний и с антисептической геометрией потребностей. То есть она спала, когда хотелось спать, ела, когда хотелось есть. Но не нужно думать, будто она от этого одичала. Все эти дни она тщательно следила за собой – ведь она ждала мужчину. То и дело расчесывала волосы, много времени проводила перед зеркалом, часами лежала в ванне. Раз в день одевалась со всевозможной элегантностью, в платья Дочери или Матери, и во всем блеске наимоднейших нарядов садилась читать в большом зале. Время от времени ее угнетало одиночество или накатывала неутолимая тоска, и тогда она выбирала в доме уголок, где она видела или переживала что-то замечательное, и забивалась туда. Раздвигала ноги и ласкала себя. Словно по волшебству, все приходило в норму. Странное ощущение – трогать себя, сидя в кресле, с которого Отец объявил, что хочет умереть рядом с ней. Замечательно было также заниматься этим на мраморном полу часовни. Проголодавшись, она брала что-нибудь из кладовки и усаживалась за большой стол для завтраков. Как уже говорилось, существовал обычай оставлять двадцать пять приборов, безупречно разложенных, будто с минуты на минуту в зал ворвется орда гостей. Юная Невеста решила, что будет каждый раз занимать одно из этих мест. Поев, убирала за собой, мыла и протирала посуду, а на столе вместо исчезнувшего прибора оставалось пустое место. Так ее трапезы напоминали медленное кровотечение: стол мало-помалу терял смысл и цель, неуклонно лишаясь драгоценных своих украшений: на смену им приходила ослепительная белизна скатерти, голой.

Однажды посреди сна, которого она вовсе не искала, ее пробудила внезапная уверенность в том, что ждать мужчину в одиночестве, в этом доме – жест трагически бесполезный и смешной. Она спала голая на ковре, который разложила в зале перед дверью. Стала искать, во что завернуться, потому что вдруг озябла. Сдернула с ближайшего кресла простыню, его закрывавшую. Совершая ошибку, мысленно обратилась вспять, к событиям своей жизни, пытаясь отыскать что-нибудь, что остановило бы это странное, внезапное падение в пустоту. Стало только хуже. Все ей казалось неправильным или ужасным. Ненормальное Семейство, гротескное посещение борделя; бессмысленные фразы, которые она произносила с прямой спиной; занудливый Модесто, сумасшедший Отец, больная Мать, эти гнусные места, отвратительная кончина ее отца, отчаянное положение братьев, ее пропавшая молодость. С ясностью, которая бывает только во сне, она поняла, что у нее больше ничего нет, она недостаточно красива, чтобы спастись, она убила своего отца, а Семейство мало-помалу крадет у нее невинность.

Неужели этим все и закончится? – в страхе спросила она себя.

Мне всего восемнадцать лет, – подумала с ужасом.

Тогда, чтобы не умереть, девушка укрылась там, где, она знала, проходила последняя линия сопротивления краху. Она заставила себя думать о Сыне. Думать, однако, не то слово, слишком слабое, чтобы определить действие довольно сложное, как она по опыту знала. Три года молчания и разлуки преодолеть нелегко. Словно осадочная порода, накопилось такое расстояние, что Сын давно уже не был для Юной Невесты ни мыслью, легко уловимой, ни воспоминанием, ни чувством. Он превратился в место. Некий анклав среди ландшафта ее чувств, в самой глубине, где не всегда удавалось его отыскать. Часто она отправлялась в путь, чтобы достигнуть его, но по дороге терялась. Ей было бы проще, имей она какое-либо физическое желание, за которое можно было бы уцепиться, карабкаясь на стены забвения. Но влечение к Сыну – его губам, рукам, коже – было не так-то просто восстановить. Девушка могла явственно вызвать в памяти миги, когда она желала своего жениха, даже до полного изнеможения, но теперь, вглядываясь в них, она будто бы оказывалась в комнате, к некрашеным стенам которой прикреплены листочки с названиями красок: индиго, красный венецианский, желтый песочный, бирюзовый. Нехорошо признаваться в таких вещах, но что поделаешь. Мало того, обстоятельства сложились так, что она познала другие наслаждения, с другими людьми, другими телами: чтобы совсем стереть воспоминания о Сыне, этого не хватило, но они определенно переместились в какую-то древнюю историю, где все неизбежно отдавало мифом и литературой. Поэтому для Юной Невесты идти по следам физического желания редко становилось наилучшим способом вновь обрести дорогу, ведущую к месту, где укрылась ее любовь. Она все больше предпочитала выискивать в памяти красоту отдельных фраз или жестов – красоту, которой Сын владел безраздельно. И девушка находила ее нерушимой, в памяти. На какой-то миг, казалось, воскресало очарование Сына, и она вновь оказывалась в той самой точке, из которой он отправился в путь. Но и это было не более чем иллюзией. Она вновь созерцала чудесные драгоценности, все еще сияющие в футлярах, но вдалеке, недоступные для прикосновения, недостижимые для сердца. Так сладость восхищения смешивалась с болью от окончательной потери, и Сын совсем отдалялся, и приблизиться к нему уже было никак нельзя. Чтобы на самом деле не потерять его, Юной Невесте пришлось усвоить, что в действительности никакого из качеств Сына – ни единой детали, ни одного чуда – уже не достаточно, чтобы заполнить бездну отсутствия, ибо никто, как бы его ни любили, не может в одиночку противостоять сокрушительной силе разлуки. Вот что Юная Невеста поняла: только думая о них двоих, неразлучных, ей удавалось углубиться в себя и достигнуть того места, где, невредимая, по-прежнему обитала ее любовь. Она возвращалась тогда к определенным расположениям духа, к определенным способам самоощущения, которые все еще хорошо помнила. Она думала о них двоих, неразлучных, и могла вновь ощутить определенную теплоту, или уловить определенные оттенки, или даже расслышать определенный род тишины. Такой вот особенный свет. Тогда ей удавалось вновь обрести то, что она искала, четкое ощущение того, что существует место, куда не допускается остальной мир, и оно совпадает с периметром их двух тел, вычерченным по памяти о тех временах, когда они были неразлучны, и потому неприступным для любой ненормальности. Если получалось добиться такого ощущения, все опять становилось безобидным. И крушение всех окружающих жизней, включая ее собственную, уже не угрожало ее счастью, а только создавало некоторые препятствия, благодаря которым еще более необходимым и тайным оказывалось гнездышко, ею и Сыном свитое во время любви. Они вдвоем служили доказательством теоремы, опровергавшей мир, и, когда ей удавалось вернуться к такому убеждению, все страхи рассеивались и новая, сладостная уверенность овладевала ею. И не было в мире ничего прекраснее.

Лежа на ковре, скрючившись под пыльной простыней, именно этот путь проделала Юная Невеста, чтобы спасти свою жизнь.

Так, она целиком и полностью располагала всей своей любовью, когда два дня спустя, сидя за столом, где осталось девять приборов, и принявшись за истребление очередного, услышала далекий рокот автомобиля, сначала неясный, потом все более отчетливый, – услышала, как машина подъехала к дому, затормозила, остановилась. Девушка вскочила, оставив все как есть на столе, и побежала к себе в комнату приводить себя в порядок. Она давно выбрала платье для такого случая. Надела его. Расчесала волосы и подумала, что Сын никогда не видел ее такой красивой. Она не боялась, не нервничала, не задавалась вопросами. Услышала, как снова завелся мотор и машина отъехала. Спустилась по лестнице, прошла по дому босиком, твердым шагом. Дойдя до входной двери, расправила плечи, как учила Мать. Потом открыла дверь и вышла.

На площадке она увидела некоторое количество баулов, брошенных прямо на землю. Баулы были знакомые. На самом большом – чудище черной кожи с полосками на одном боку – сидел Дядя, в той же одежде, в какой отправлялся в путь. Он спал. Юная Невеста подошла ближе.

– Что-нибудь случилось?

Поскольку Дядя продолжал спать, она уселась рядом. Заметила, что спит он с полуоткрытыми глазами и время от времени его пробирает дрожь. Пощупала лоб. Лоб пылал.

– Вам нехорошо, – сказала Юная Невеста.

Дядя открыл глаза и уставился на нее, будто пытаясь что-то понять.

– Какое счастье встретить вас здесь, синьорина, – проговорил он.

Юная Невеста покачала головой:

– Вам нехорошо.

– Правда, – подтвердил Дядя. – Вас не слишком затруднит оказать мне пару услуг? – спросил он.

– Нет, – отозвалась Юная Невеста.

– Тогда будьте так любезны наполнить ванну очень горячей водой. Еще вы должны открыть желтый баул, тот, что поменьше, и найти там запечатанную бутылку с белым порошком. Возьмите ее.

Такая длинная речь, по-видимому, утомила Дядю, ибо он снова погрузился в сон.

Юная Невеста не шелохнулась. Она думала о себе, о Сыне и о жизни.

Когда ей показалось, что Дядя вот-вот проснется, она встала.

– Поеду за доктором, – заявила девушка.

– Нет, пожалуйста, не надо, это ни к чему. Я знаю, что со мной.

Он надолго умолк, задремал.

– То есть не знаю, что это, но знаю, как это вылечить. Поверьте, достаточно горячей ванны и белого порошка. Естественно, мне пойдет на пользу немного поспать.

Спал он трое суток, почти не просыпаясь. Расположился в коридоре второго этажа, того, где семь окон. Улегся на каменный пол, подложив под голову рубашку, сложенную вчетверо. Ничего не ел, изредка пил. Через равные промежутки времени Юная Невеста поднималась и ставила перед ним бокал с водой, в которой растворяла белый порошок: каждый раз Дядя оказывался в каком-то другом месте, то забивался в угол, то растягивался под окном, собранный, спокойный, но объятый дрожью: девушка представляла себе, как он ползет по каменным плитам, словно зверь с перебитыми лапами. Иногда она задерживалась и молча смотрела на него. Под пропотевшим костюмом угадывалось тело, принадлежавшее всем возможным возрастам, разбросанным, разобранным на детали, без четкого контура: руки ребенка, ноги старика. Однажды она запустила пальцы в его волосы, слипшиеся от гноя. Он не пошевелился. Удивленная, она поймала себя на мысли, пришедшей в голову, не причинив ни малейшего волнения, что человек, наверное, умирает: ничто не казалось ей более неуместным, чем пытаться этому помешать. Она снова спустилась вниз и стала ждать Сына, с таким же, ей казалось, напряжением, так же красиво, как прежде. Но этой ночью, когда она опять пришла к Дяде, тот сжал ей запястье с неожиданной силой и, не просыпаясь, изрек, что ужасно огорчен.

– Чем? – спросила Юная Невеста.

– Я вам все испортил, – ответил Дядя.

И Юная Невеста поняла, что это правда. Сначала от удивления, потом из врожденного стремления приносить пользу дало трещину что-то совершенное, и отклонился полет, изначально безошибочный. Перед ней предстали все великолепные жесты, которые она не перестала осуществлять, и девушка поняла, что с приездом этого человека они проходили единообразной чередой, без счастья, без веры. Я перестала ждать, сказала она себе.

Она снова спустилась вниз, не проронив ни слова, принялась расхаживать по комнатам, сначала взбешенная, потом в отчаянии. Долго смотрела на дверь, пока не поняла с неумолимой ясностью, что она открылась, пропуская не того мужчину, не в тот момент и не по той причине. Она додумалась даже до того, что каким-то таинственным образом Сын об этом догадался, проходя путь, ведущий к дому: увидела его в тот миг, когда он ставил чемодан на землю, не садился в уходящий поезд, останавливал машину и выключал мотор. Нет, пожалуйста, нет, твердила она. Прошу тебя.

Когда через шесть дней Дядя спустился на нижний этаж, чисто выбритый, даже элегантный в костюме табачного цвета, она сидела на полу, забившись в угол, с лицом, изменившимся до неузнаваемости. Дядя бросил на нее мимолетный взгляд, потом направился на кухню, где задремал. У него уже давно не было во рту ни крошки: он наконец поел, с некоторой умеренностью, не просыпаясь. Потом спустился в погреб и там пропал на два или три часа: столько времени понадобилось ему для того, чтобы выбрать бутылку шампанского и бутылку красного вина. Вернулся на кухню, положил шампанское на лед. Ни минуты не отдыхая, откупорил бутылку красного и поставил на стол, чтобы вино дышало. Утомленный непосильным трудом, потащился в столовую и рухнул в кресло, прямо напротив Юной Невесты. Проспав минут десять, открыл глаза.

– Завтра они возвращаются, – сказал он.

Юная Невеста кивнула. Может быть, хотела сказать, что ей до этого нет никакого дела.

– Мне хотелось бы знать, не заняты ли вы сегодня вечером, – продолжал Дядя.

Юная Невеста не проронила ни слова. Не пошевелилась.

– Я так полагаю, что нет, – заявил Дядя. – В таком случае я имею честь пригласить вас на ужин, если это вас не затруднит или не смутит.

Потом он заснул.

Юная Невеста долго вглядывалась в него. Задавалась вопросом, ненавидит ли она этого человека. Да, конечно ненавидит, но не более, чем остальных. Непохоже, чтобы где-то в ней еще сохранились нежность, безумие и красота, после того как все они сговорились обокрасть ее душу. Что еще ей оставалось, кроме ненависти? Когда у тебя нет будущего, инстинкт велит ненавидеть.

– Куда вы хотите повести меня? – спросила девушка.

Минут десять пришлось дожидаться ответа.

– О, никуда. Устроим ужин здесь, я обо всем позабочусь. Определенный уровень гарантирую.

– Вы готовите?

– Иногда.

– Во сне?

Дядя открыл глаза. Долго смотрел на Юную Невесту. Такого за ним никогда не водилось. Долго на кого-то смотреть.

– Да, во сне, – наконец подтвердил он.

Встал, вздремнул немного, опершись о посудную полку, потом направился к входной двери.

– Пойду пройдусь, – заявил он.

Прежде чем выйти, обернулся к Юной Невесте:

– Жду вас в девять часов. Вас не слишком затруднит надеть роскошное платье?

Юная Невеста не ответила.

Я до сих пор так и вижу накрытый стол, тот самый стол для завтраков, но убранный с истинным изяществом, два симметричных прибора, один напротив другого, а вокруг белизна скатерти, без берегов. Свет такой, как надо, тщательно разложены вилки и ножи, безупречно выстроены бокалы. На блюдах – еда, видимо подобранная по цвету. Пять свечей, больше ничего.

Платье, выбранное мной, было неотразимым. То самое, в котором я жила и потела все последние дни, длиной до пят, с небольшим вырезом, грязное, очень легкое. Но под ним ничего не было. Неважно, как это смотрелось извне, для меня было достаточно моего собственного ощущения, очень простого: я шла на ужин голая. Я не помылась, с такими руками я ходила долгие дни, ноги в пыли, в грязи, вонючие. Я тысячу раз заливала лицо слезами и даже не сполоснула его. Но волосы убрала так, как понравилось бы Матери: расчесывала их целый день, надушенными щетками, укладывала перед зеркалом, пробовала разные конструкции, выбирая самую обольстительную и убивая время. Остановилась на высокой прическе, немного надменной, хотя спереди она имела вполне невинный вид; сложной настолько, что легко было заподозрить обман. Распустить ее можно было мгновенно, попросту тряхнув головой.

Я не знала, зачем все это надо. Действовала по наитию, не размышляя. В тот момент ничто не могло быть мне более чуждым, чем стремление к какой-то цели или ожидание результата. Время заместил бесконечный зной, всякое знание – рассеянная беспечность, а все мои желания – безвредная боль, глухая боль под сердцем. Я никогда не существовал в такой малости, как на этом корабле, мирно рассекающем вскипающую влагу вечера, перевозящем меня и мои одиннадцать вещей на белый остров, который ничего обо мне не знает, – мало, или ничего, не знаю и я о ней. С земли мы будем невидимы, оба, в момент мысли – для мира исчезнем. Но, облаченная в расхристанную красоту, в девять часов я была там, неожиданно отдав дань пунктуальности, чего сейчас, говоря откровенно, просто не могу понять. Слышала, как Дядя возится на кухне, потом увидела, как он вошел. Он тоже не переоделся, только снял пиджак. Пришел с ледяной бутылкой шампанского в руках.

– Еда на блюдах, – показал он.

Сел за стол и уснул. Едва взглянул на меня. Я принялась за еду – выбирала цвета, один за другим. Он пил во сне. Я ела прямо руками, пальцы вытирала о платье. Почему, не знаю. Время от времени, не открывая глаз, Дядя подливал мне шампанского. Не помню, чтобы я задавалась вопросом, откуда такая абсурдная точность жеста, такая невероятная пунктуальность. Я пила, и все. Кроме того, в этом остановленном доме, во время наших тайных, безумных литургий, терзаемые поэтическими недугами, мы были персонажами, лишенными какой бы то ни было логики. Я продолжала есть, а он спал. Я не ощущала неловкости, мне все это нравилось – именно абсурд и нравился мне. Я начинала думать, что этот ужин станет одним из лучших в моей жизни. Я не скучала, была собой, пила шампанское. В какой-то момент начала говорить, но медленно, и только о глупостях. Дядя время от времени улыбался во сне. Или делал жест рукой в воздухе. Он меня слушал, так или иначе, и мне было приятно говорить с ним. Все было легким-легким, неприкасаемым. Я не сумела бы сказать, что я такое переживаю. Волшебство, чары. Я чувствовала, как они смыкаются вокруг нас, и когда больше ничего не осталось в мире, кроме моего голоса, я догадалась, что на самом деле не происходит ничего из того, что происходит, и никогда ничего не произойдет. По причине, происходящей, должно быть, от абсурдной напряженности наших поражений, ничего из того, что могли мы сделать, мы оба, тем вечером, не осталось бы в главной книге, в гроссбухе жизни. Мы не вошли бы ни в какой расчет, никакая сумма не пополнилась бы от наших действий, не закрыт никакой дебет и не открыт никакой кредит. Мы были спрятаны в складке творения, невидимы для судьбы, отпущены на волю, освобождены от каких-либо последствий. Так я, пока ела, выпачкав пальцы в теплые цвета пищи, разложенной с маниакальным тщанием, поняла с абсолютной точностью, что эта божественная пустота, без направления, без цели, вытесненная из любого прошлого и неспособная на какое бы то ни было будущее, и представляет собой, буквально, волшебство, чары, среди которых этот человек проживал каждую минуту уже долгие годы. Поняла, что то был мир, в котором он укрылся – недостижимый, безымянный, параллельный нашим мирам, неизменный, – и уяснила себе, что тем вечером меня туда допустили благодаря моему безумию. Немало отваги, должно быть, потребовалось этому человеку, чтобы решиться хотя бы вообразить себе подобное приглашение. Или неизбывного одиночества, подумалось мне. Теперь он спал напротив меня, и я впервые знала, что он в действительности проделывает. Переводит невыносимую даль, которую для себя избрал, в благопристойную метафору, ироническую, безвредную, какую каждый способен прочесть. Он ведь был человеком благородным.

Я вытерла пальцы о платье. Посмотрела на него. Он спал.

– С каких пор вы не можете спать? – спросила я.

Он открыл глаза.

– Уже много лет, синьорина.

Может быть, он расчувствовался, или я себе это вообразила.

– Больше всего мне не хватает снов, – признался он.

И, не закрывая глаз, бодрствуя, глядел на меня. Света не хватало, не так легко было понять, какого они цвета. Может, серые. С золотистыми крапинками. Я до тех пор никогда их не видела.

– Все было очень вкусно, – сказала я.

– Спасибо.

– Вам нужно чаще готовить.

– Вы находите?

– Кажется, там была еще бутылка красного?

– Вы правы, извините.

Он встал, исчез в кухне.

Я тоже встала. Прихватила бокал, уселась на пол, забилась в уголок.

Он вернулся, налил мне вина, топтался рядом, не зная хорошенько, что делать дальше.

– Располагайтесь здесь, – показала я.

Показала на огромное кресло, одно из тех мест, где я тысячу раз видела его спящим, пока протекали изобильные завтраки. Если подумать, то из этого самого кресла он приветствовал мое возвращение фразой, которую я не забыла: Должно быть, вы много танцевали в тех краях, синьорина. Рад за вас.

– Вы любите танцевать? – спросила я.

– Да, любил, даже очень.

– Что еще вы любили?

– Все. Даже, наверное, слишком.

– Чего вам больше всего не хватает?

– Кроме снов?

– Кроме них самых.

– Снов, которые снятся наяву.

– Вы видели много таких?

– Да.

– И они сбылись?

– Да.

– И как оно?

– Бесполезно.

– Я вам не верю.

– Вы и не должны верить. Вам слишком рано верить в такое, в ваши-то годы.

– И сколько мне лет?

– Немного.

– Есть какая-то разница?

– Да.

– Объясните какая.

– Однажды вы увидите сами.

– Я хочу узнать сейчас.

– Вам это не принесет пользы.

– Вы опять все о том же?

– О чем?

– О том, что все бесполезно.

– Я такого не говорил.

– Вы сказали, что бесполезно, когда сны сбываются.

– Это да.

– Почему?

– Для меня это было бесполезно.

– Расскажите.

– Нет.

– Давайте.

– Синьорина, я вынужден в самом деле просить вас…

Тут он закрыл глаза и откинул голову назад, на спинку кресла. Казалось, его притягивала некая невидимая сила.

– Ну нет, – проговорила я.

Поставила бокал, поднялась с пола и села к нему на колени, раскинув ноги. Сразу уперлась в его член, чего вовсе не хотела. Но стала раскачиваться. Выгнула спину и медленно раскачивалась, оседлав его, положив руки ему на плечи, пристально на него глядя.

Он открыл глаза.

– Прошу вас, – взмолился.

– Вы мне кое-что должны, я приму в счет долга вашу историю, – сказала я.

– Не думаю, чтобы я был вам что-то должен.

– Нет, должны.

– В самом деле?

– Вернуться должны были не вы, а Сын.

– Сожалею.

– Не думайте, что так легко отделаетесь.

– Да?

– Вы мне все испортили, и теперь я хочу взамен вашу подлинную историю.

Он воззрился как раз на то место, где я раскачивалась.

– История как история, таких много, – заметил он.

– Не важно, я хочу услышать ее.

– Даже не знаю, с чего начать.

– Начните с конца. С момента, когда вы начали спать и прекратили жить.

– Я сидел за столиком в кафе.

– С вами был кто-нибудь?

– Больше не было.

– Вы сидели один.

– Да. Я задремал, даже не склонив головы. Во сне прикончил анисовку, это случилось в первый раз. Когда проснулся и увидел пустой бокал, понял, что теперь так будет всегда.

– Может быть, окружающие.

– В смысле?

– Ну, официанты, разве они не разбудили вас?

– Кафе было немного старомодное, с престарелыми официантами. В пожилом возрасте многое понимаешь.

– Они вам позволили спать.

– Да.

– Который был час?

– Не знаю, где-то днем.

– Как вы вообще очутились в том кафе?

– Я уже сказал, это длинная история, не уверен, что хочу рассказывать ее вам, а кроме того, вы раскачиваетесь на мне, не понимаю зачем.

– Чтобы не дать вам вернуться обратно в ваш мир.

– А-а.

– Историю.

– Если я вам ее расскажу, вы сядете обратно на пол?

– Даже не подумаю, мне так нравится. А вам нет?

– Простите?

– Я спросила, нравится ли вам.

– Что именно?

– Вот это: когда я раздвигаю ноги и трусь о ваш член.

Он закрыл глаза, голова чуть отклонилась назад, я впилась пальцами в его плечи, он снова открыл глаза, поглядел на меня.

– Была одна женщина, я так любил ее, – начал.

Была одна женщина, я так любил ее. Все, что она ни делала, получалось прекрасно. В мире больше нет таких, как она.

Однажды она пришла с маленькой потрепанной книжкой в голубой обложке, очень изящной. Прекрасно то, что она ехала через весь город, чтобы мне ее привезти, я эту книжку увидел в старой книжной лавке и забыл обо всем на свете, только чтобы немедленно ею завладеть, такой она показалась мне неотразимой и ценной. У книжицы был великолепный заголовок: Как покидать корабль. То было маленькое пособие. Буквы на обложке чистые, совершенные. Иллюстрации внутри сверстаны с бесконечным тщанием. Вы способны понять, что такая книга стоит больше, чем вся литература?

– Возможно.

– Не находите ли вы, по крайней мере, что перед таким заглавием невозможно устоять?

– Возможно.

– Не важно. Важно то, что она пришла с этой книжицей. Я долго носил ее с собой, настолько любил. Она была маленькая, помещалась в кармане. Когда я преподавал, клал ее на кафедру, потом снова засовывал в карман. Прочел выборочно пару страниц, материя довольно скучная, но ведь не в этом дело. Прекрасно было держать ее в руках, листать. Прекрасно было думать: пусть в жизни случаются пакости, эта книжица лежит у меня в кармане, а рядом со мной – женщина, которая мне ее подарила. Вы способны это понять?

– Конечно, я ведь не дура.

– О, самое прекрасное позабыл. На первой странице, чистой, была дарственная надпись, довольно трогательная. Книга была подержанная, как я говорил, и на первой странице – дарственная надпись: Терри после первого месяца пребывания в Больнице Святого Фомы. Папа и мама. Целыми днями можно фантазировать по поводу такой дарственной надписи. Вот какого рода красоту я находил сокрушительной. И женщина, которую я так любил, умела это понимать. Зачем я вам обо всем этом рассказываю? Ах да: кафе. Вы уверены, что хотите узнать, что было дальше?

– Конечно.

– Прошло время, и со временем я потерял женщину, которую так любил, по причинам, которые нас сейчас не интересуют. С другой стороны, я не уверен, что понял, почему это произошло. Так или иначе, я продолжал таскать с собой…

– Эй, минуточку. Кто сказал, что причины нас не интересуют?

– Я.

– Говорите за себя.

– Нет, я говорю за нас двоих, и, если это вас не устраивает, спускайтесь с моих колен, и пусть вам эту историю расскажет Сын, когда вернется.

– Ладно, ладно, необязательно вам…

– Наступили странные времена, мне казалось, будто я овдовел, я ходил, как ходят вдовцы, знаете, в полуобморочном состоянии, вертел головой, как птица, сбитая с толку. Понимаете, что я имею в виду?

– Да, думаю, да.

– Но по-прежнему с книжицей в кармане. Идиотизм: нужно было выбросить все, что женщина, которую я так любил, оставила после себя, но как это сделать, ведь это как кораблекрушение, вокруг плавает целая уйма вещей, самых разных, в подобных случаях. И никак не удается по-настоящему навести чистоту. Да и нужно уцепиться за что-то, когда уже не можешь плыть. Вот почему эта книжица лежала у меня в кармане тогда, в кафе, а ведь прошли уже месяцы с тех пор, как все было кончено. Но книжица лежала в кармане. Я назначил свидание женщине, ничего такого важного, женщина не была какая-то особенная, я едва ее знал. Мне нравилось, как она одета. Она смеялась красиво, только и всего. Говорила мало, и в тот день, в кафе, говорила так мало, что я впал в ужасную тоску. Тогда я вытащил книжицу, стал рассказывать – вот, дескать, только что купил. Вся эта история ей показалась очень странной, но до какой-то степени любопытной, она немного расслабилась, начала меня расспрашивать, завязался разговор, я чем-то рассмешил ее. Нам стало проще, даже приятнее. Она мне показалась красивее, время от времени мы склонялись друг к дружке, забывая о людях за соседними столиками, только я да она, это было восхитительно. Потом настала пора ей уходить, и нам показалось естественным поцеловаться. Я смотрел, как она идет по улице, походкой, притягивающей взгляд, и исчезает за углом. Потом опустил глаза. На столике стояли наши два бокала с анисовкой, наполовину полные, и лежала голубая книжка. Я оперся рукой о книжицу, и меня поразила мысль о ее безграничном безразличии. В нее было вложено столько любви, и преданности, и поклонения, со времен Терри и до моих; столько жизни наилучшего сорта: но она оставалась ничем, она не оказала ни малейшего сопротивления моей маленькой подлости, не возмутилась, лежала себе и лежала, готовая к следующему приключению, полностью лишенная постоянного смысла, легкая и пустая, словно родилась в этот самый миг, а не возрастала в самой сердцевине стольких жизней. Тогда я вдруг осознал наше поражение во всем его трагическом масштабе и почувствовал, как меня одолевает невыразимая, окончательная усталость. Может быть, заметил, как что-то внутри меня сломалось навсегда. Я скользил на некотором расстоянии от предметов и чувствовал, что никогда не смогу вернуться вспять. Я дал себе волю. Это было изумительно. Я ощущал, как вся тоска, вся тревога растворяются во мне и исчезают. Я очутился в сияющей безмятежности с редкими прожилками печали и узнал землю, которую всегда искал. Люди, меня окружавшие, увидели, как я засыпаю. Вот и все.

– Не думаете ли вы, что я поверю, будто вы спите долгие годы из-за такой дребедени…

– То была лишь последняя дребедень из внушительной серии ей подобных.

– Например?

– Предательство вещей. Знаете, о чем я говорю?

– Нет.

– Это очень поучительно: обнаружить, что предметы не несут в себе ничего из того смысла, который мы им придаем. Достаточно косвенного обстоятельства, малейшего смещения траектории, и в единый миг они становятся кусочком совсем другой истории. Думаете, это кресло изменится, выслушав мои речи или дав приют вашему телу и моему? Возможно, через несколько месяцев кто-нибудь умрет в этом кресле, и каким бы незабываемым ни оказался для нас этот вечер, оно даст приют той смерти, и баста. Сделает это наилучшим образом, словно его и сколотили специально для такого случая. И никак не отреагирует, когда, может быть всего лишь час спустя, кто-нибудь рухнет в него и захохочет над похабной шуткой или расскажет анекдот, в котором покойный предстанет совершенным болваном. Видите, какое бесконечное безразличие?

– Это так важно?

– Конечно. В поведении вещей мы изучаем феномен, который обнаруживается понемногу во всем. Поверьте, то же самое можно сказать о местах, людях, даже чувствах; безусловно, об идеях.

– То есть?

– Мы прилагаем невероятные усилия, чтобы придать смысл вещам, местам, всему на свете: в итоге нам не удается ничего закрепить, все сразу же становится безразличным, вещи, взятые взаймы, проходные идеи, чувства, хрупкие, как стекло. Даже тела, вожделение к телам непредсказуемо. Мы можем открыть по любому кусочку мира огонь такой интенсивности, на какую мы только способны, а он через час опять окажется первозданным. Ты можешь понять какую-то вещь, постигнуть ее до дна, а она уже повернулась, она ничего о тебе не знает, живет своей таинственной жизнью, никак не учитывая то, что ты над ней проделал. Нас предают те, кто нас любит, и мы предаем тех, кого любим мы. Нам ничего не удается закрепить, поверьте. В молодости, пытаясь выяснить, откуда берется глухая боль, прилепившаяся ко мне, я приходил к убеждению, будто проблема в том, что я не в состоянии отыскать свой путь; но, видите ли, мы много странствуем, даже с отвагой, наитием, страстью, и каждый выбирает свой верный путь, без ошибки. Но мы не оставляем следов. Не знаю почему. Наши шаги не оставляют следов. Возможно, мы – животные хитрые, быстрые, злобные, но неспособные оставлять на земле меты. Не знаю. Но поверьте, мы не оставляем следов даже в самих себе. Таким образом, нет ничего, что пережило бы наше намерение, и все, что мы возводим, никогда не возводится.

– Вы правда в это верите?

– Да.

– Возможно, это касается только вас.

– Не думаю.

– Меня это касается тоже?