Юная Невеста Барикко Алессандро
– Представляю себе, что да.
– Каким образом?
– Самыми разными.
– Назовите хоть один.
– Нас предают те, кто нас любит, и мы предаем тех, кого любим мы.
– И при чем здесь я?
– Именно это с вами происходит.
– Я никого не предаю.
– Да неужели? А это как называется?
– Что – это?
– Вы прекрасно знаете что.
– Это здесь ни при чем.
– Вот именно. Это здесь ни при чем, это никак не касается вашей великой любви, никак не касается Сына, никак не касается представления, которое вы имеете о себе самой. Нет ни следа всего этого в жестах, которые вы осуществляете в данный момент. Вам это не кажется любопытным? Ни малейшего следа.
– Я осталась здесь, чтобы ждать его, разве это ничего не значит?
– Не знаю. Скажите мне.
– Я никогда не переставала любить его, я здесь ради него, он со мной всегда.
– Вы уверены?
– Конечно. Мы никогда не переставали быть вместе.
– Тем не менее я его здесь не вижу.
– Он скоро приедет.
– Так все думают.
– И что?
– Может быть, вам интересно будет узнать правду.
– Правда в том, что Сын скоро приедет.
– Боюсь, что нет, синьорина.
– Вы-то что об этом знаете?
– Знаю, что в последний раз его видели год назад. Он поднимался на борт куттера, маленького парусного судна. С тех пор о нем никто ничего не знает.
– Что за чушь вы несете?
– Естественно, такую новость нельзя было сообщать Отцу резко и внезапно. Следовательно, предпочли это дело отложить, а потом распорядиться сведениями, скажем так, последовательно. Даже не исключено, с другой стороны, что Сын в один прекрасный день возникнет из небытия. Вы перестали раскачиваться, синьорина.
– А вы – нет.
– Я – нет, это правда.
– Зачем вы рассказываете эти небылицы? Хотите причинить мне боль?
– Сам не знаю.
– Это небылицы?
– Нет.
– Скажите мне правду.
– Это и есть правда: Сын исчез.
– Когда?
– Год назад.
– Кто вам-то об этом сказал?
– Этим делом занимался Командини.
– Он.
– Он единственный знал, до недавнего времени. Потом пришел и рассказал мне, за несколько дней до отъезда. Хотел спросить совета.
– А все это барахло?
– Два барана и прочее?
– Да.
– Ну, все несколько усложнилось с вашим приездом. Нелегко стало и дальше спускать дело на тормозах. Тогда Командини показалось, что, если откладывать приезд на долгий срок, до бесконечности, это поможет выиграть время.
– Так те вещи отправлял Командини?
– Да.
– Не могу поверить.
– Род любезности по отношению к Отцу.
– Безумие…
– Мне жаль, синьорина.
– Я буду всех вас ненавидеть, всей душою, вечно, вплоть до того дня, когда вернется Сын.
Дядя закрыл глаза, я почувствовала, как плечи под моими руками расслабляются.
Я вцепилась крепче.
– Не смейте, – сказала. – Не уходите.
Он приоткрыл глаза, взгляд был пустым.
– Теперь отпустите меня, синьорина, прошу вас.
– Даже не подумаю.
– Прошу вас.
– Я не останусь здесь одна.
– Прошу вас.
Он снова закрыл глаза, отправляясь в свое волшебство, свои чары.
– Вы слышали? Я не останусь здесь одна.
– Мне правда нужно идти.
Он говорил уже во сне.
Тогда я сдавила ему горло. Он открыл глаза, ошарашенный. Я глядела на него пристально, и на этот раз взгляд мой был твердым, может быть, злым.
– Черт вас возьми, куда, по-вашему, вы идете? – спросила я.
Дядя огляделся вокруг, скорее всего, затем, чтобы не встречаться со мной глазами. А может, искал ответ, в вещах.
– Я не останусь здесь одна, – повторила я. – Вы уедете со мной.
Я видела, как веки его опустились, и он глубоко вздохнул. Но я знала, что не отпущу его. Я чувствовала его член у меня между ногами и ни на миг не прекращала танца. Я сняла платье через голову, жестом, который не мог напугать его. Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня. Я убрала руки с его плеч и принялась расстегивать на нем рубашку: Мать научила меня, что это право принадлежит мне. Я не склонилась поцеловать его, так и не приласкала ни разу. Тряхнув головой, мгновенно распустила прическу. Добралась до последней пуговицы и на этом не остановилась. Продолжала смотреть Дяде в глаза, не позволяя вернуться в волшебство, в чары. Он смотрел на мои руки, потом в глаза, потом снова на руки. Он, казалось, не испытывал страха, не задавал вопросов, не любопытствовал. Взяла в руки его член, очень скоро он окреп, распрямился на ладони, нечто, мне принадлежавшее, явившееся издалека и снова попавшее ко мне. Я пересела повыше, по-прежнему раздвигая ноги, и мне вспомнилось прекрасное бабушкино выражение: упругий живот. Я начинала понимать, что это значит.
– Не делайте это с ненавистью, – попросил Дядя.
Я опустилась и приняла его в себя.
– Я делаю это не из любви, – отозвалась я. Все остальное я помню, но держу при себе, всю эту странную ночь, проведенную в трещине мира, исключенную из главной книги, из гроссбуха живущих, на время похищенную у разорения и возвращенную на заре, когда первый свет просочился сквозь шторы и я, сжимая мужчину в объятиях, убаюкала его, усыпила, на этот раз по-настоящему, и вернула его к его снам.
Мы проснулись, когда уже было поздно. Взглянули друг на друга и поняли: нельзя, чтобы нас застали так. Инстинкт велит всегда начинать все сначала. Мы поспешно принялись за уборку, я переоделась, он поднялся к себе в комнату. Я никогда не видела, чтобы он так двигался: один уверенный жест за другим, глаза живые, походка изящная. Мне пришло на ум, что Дочери легко будет его любить.
Мы не обменялись ни словом. Только в какой-то момент я спросила:
– И теперь что вы будете делать?
– А вы? – отозвался он.
В полуденном солнце кто-то постучался в дверь, почтительно, но твердо.
Модесто.
Дойдя где-то до этого места, я забыл свой компьютер на сиденье автобуса. Автобус пересекал остров с севера на юг, пробираясь по улочкам, в которые едва помещался. По-простецки втискивался между домами, оставляя зазор в пару миллиметров. В какой-то момент я сошел и забыл компьютер на сиденье. Когда обнаружил это, автобус уже исчез. Хороший был компьютер, помимо всего прочего. А в нем – моя книга.
Естественно, было бы несложно его вернуть, но я, по правде говоря, махнул рукой. Чтобы понять почему, нужно представить себе повсюду разлитый свет, море вокруг, ленивых псов на солнышке, да и вообще то, как люди живут в таких местах. На юге мира действуют любопытные приоритеты. У южан особое отношение к проблемам: решать их вовсе не первый жест, который приходит в голову. Поэтому я немного погулял, уселся в порту на низкую стенку и стал смотреть, как лодки снуют туда и сюда. Мне нравится, что всякое дело они делают медленно. Если смотреть издалека, я хочу сказать. Это своего рода танец, кажется, он каким-то образом исполнен мудрости или торжественности. Иногда – разочарования. Может быть, есть в нем оттенок отрешенности, мягкий. В этом волшебство, чары любого порта.
Потому я и сидел там, и все складывалось прекрасно.
После, вечером, я вернулся к истории с компьютером, но без особой тревоги или страха. Это может показаться странным, если учесть, что писать на этом компьютере и созидать мою книгу многие месяцы было единственным занятием, которому мне удавалось посвящать себя с достаточной страстью и ненарушимым тщанием. Я должен был бы обделаться от ужаса, вот что должно было произойти. А я просто подумал, что буду продолжать писать, но теперь в уме. Такой эпилог мне даже показался естественным и неизбежным. Я вдруг подумал, что стучать по клавиатуре – какая-то ненужная тяжесть, механический довесок к жесту, который может стать куда более легким и неподдающимся захвату. Тем более что уже давно я писал мою книгу, прогуливаясь, или лежа на земле, или ночью, во мраке бессонницы; потом, за компьютером, я подкручивал гайки, натирал воском, как следует упаковывал – весь репертуар приемов ремесла; теперь, по правде говоря, я уже и не припомню точно, для чего они надобны. Для чего-то да надобны, определенно. Но я забыл для чего. Это, наверное, и не важно.
Нужно также иметь в виду, что, если ты для этого рожден, писание является жестом, совпадающим с памятью: ты запоминаешь все, что пишешь. Следовательно, на самом деле было бы неверно утверждать, будто я потерял мою книгу, поскольку, если уж говорить начистоту, я мог бы рассказать ее всю наизусть, ну, может, не всю, но в любом случае те части, которые что-то значат. Разве что не мог в точности припомнить некоторые фразы, но следует отметить также, что, вытаскивая их на поверхность из того места, куда они проскользнули, я их в конце концов переписывал, в уме, придавая им форму, очень близкую к оригинальному тексту, но все-таки не совсем идентичную, и в результате получалось что-то вроде расфокусировки, или мерцания, или удвоения, отчего все, что я ни писал в своем воображении, блистательным образом вызревало. Ведь в конечном итоге та единственная фраза, которая могла бы в точности передать особое намерение пишущего, никогда не будет одной фразой, но суммой, наслоением всех фраз, какие он сначала вообразил, потом записал, потом припомнил: прозрачные, они должны были бы накладываться друг на друга и восприниматься одновременно, словно аккорд. Это и проделывает память с ее фантасмагорической приблизительностью. Итак, если быть объективным, я не только не потерял мою книгу, но в определенном смысле заново обрел ее во всей ее полноте, теперь, когда она развоплотилась, отправившись на зимние квартиры моего ума. Я мог вызвать ее на поверхность в любой момент, едва заметным усилием, происходящим из тайных глубин моего существа, откуда именно, затрудняюсь сказать: она возникала вновь в мерцающем блеске, рядом с которым четкий порядок отпечатанной страницы отдавал неизменностью могильной плиты.
Или, во всяком случае, так мне казалось, когда я сидел в портовом кабачке тем вечером, на острове. Я – гений по части того, чтобы выискивать в неприятностях хорошие стороны. Застрянь я в лифте на Рождество, я и в этом отыскал бы свои преимущества. Такому трюку я научился от отца (о, он еще жив и по ночам проходит по своему персональному полю для гольфа на девять лунок). Например, будет что рассказать за обедом в день святого Стефана[8].
Обо всем этом я размышлял и тем временем перечитывал книгу, местами переписывал, все в уме, машинально макая хлеб в соус от фрикаделек.
В какой-то момент жизнерадостный толстяк, сидевший за соседним столиком, тоже в одиночестве, спросил, все ли со мной в порядке. Я подумал, что, наверное, выкинул какой-нибудь фокус – это вполне возможно, когда я читаю или пишу книгу в голове, другие части тела порой выходят из-под контроля. Я хочу сказать, те, куда книга не проникает. Щиколотки, например.
Я выбрался из своей книги и заявил, что у меня все в полном порядке.
– Я писал, – пояснил я любопытному.
Он кивнул утвердительно, дескать, такое происходило также и с ним, много лет назад, в молодости.
– Теперь мне шестьдесят.
Благодушный, довольный собой, он охотно сообщил мне, что приехал сюда, на море, потому что уговорил уступчивого врача прописать ему недельку бальнеотерапии. Им на это сказать нечего, уточнил толстяк. Думаю, он имел в виду своих работодателей. Пояснил, что за этой самой бальнеотерапией ты как за каменной стеной. Пусть себе едут и проверяют, сказал. Потом перешел к политике и спросил у меня, спасется ли Италия.
– Очевидно, что нет, если все итальянцы такие, как мы с вами, – ответил я.
Он нашел это весьма забавным, ему показалось, что мы подружимся, или что-то в таком роде. Решил, что мы созданы друг для друга, потом отправился восвояси. Хотел пораньше вернуться домой: назавтра соседи пригласили его отведать баклажанов – связь между тем и другим казалась ему такой очевидной, что не требовала объяснений.
Так я остался в кабачке последним посетителем. Вот что еще мне нравится: когда за мной закрывают рестораны, по вечерам. Я сижу и смотрю рассеянно, как гасят свет, ставят стулья на столики. Особенно нравится мне наблюдать, как официанты расходятся по домам, одетые по-человечески, без белой куртки или передника, внезапно вернувшиеся на землю. Они идут слегка нетвердой походкой, похожие на лесных зверей, расколдованных, ускользнувших от чар.
Этим вечером, однако, я их не замечал. Дело в том, что я продолжал писать. Даже не помню, к слову, оплатил ли я счет. Я писал в уме начиная с того момента, когда уехала Юная Невеста. Рано или поздно это должно было случиться, и в тот день, когда случилось, все сумели воспроизвести уместные жесты, подсказанные воспитанием и обкатанные десятилетиями хорошего тона. Вопросы исключались. От банальных советов воздерживались. Чувствительность не поощрялась. Все видели, как Юная Невеста исчезла за поворотом, но никто не мог бы сказать, куда она направилась: но библейское исчезновение Сына и остановка времени, которой это исчезновение отметило их дни, сделали их неспособными выявить слабую связь, какую обычно имеют между собой отъезд и приезд, намерение и поведение. И они смотрели, как девушка уезжает, так же, как, по сути, смотрели на ее приезд: не ведая ни о чем, обо всем осведомленные.
Свои восемнадцать лет Юная Невеста решила приспособить там, где это показалось ей наиболее подходящим и наименее лишенным логики. Результат подобного умозаключения мог бы удивить и сейчас, но следует помнить, что, обитая в отвлеченном мире Семейства, эта девушка ни на миг не переставала учиться. И теперь она знала, что нет многих судеб, но есть одна-единственная история, и только в повторении проявляется точность жеста. Она задалась вопросом, где ей ждать Сына, не теряя уверенности, что тот вернется, и куда Сын вернется, не потеряв уверенности, что она по-прежнему его ждет. Ответ не вызывал сомнений. Она явилась в бордель, в городе, и спросила, можно ли ей поселиться там.
– Такому ремеслу не научишься за ночь, – сказала Португалка.
– А я и не спешу, – отозвалась Юная Невеста. – Я жду одного человека.
Прошло почти два года с тех пор, как она стала зарабатывать на жизнь таким способом, когда за ней кто-то послал среди ночи. Она была в комнате с русским путешественником – мужчиной лет сорока, очень нервозным и необычайно воспитанным. Как только этот мужчина прикоснулся к ней в первый раз, Юная Невеста поняла, что он – гомосексуалист, хотя сам об этом не знает.
«На самом деле, всё они прекрасно знают, – пояснила однажды Португалка. – Просто не могут себе позволить в этом признаться».
«Тогда чего они ждут от нас?» – спросила Юная Невеста.
«Чтобы мы помогали им обманывать себя».
Потом посвятила ее в семь способов доставить им наслаждение так, чтобы они отправились восвояси в мире с самими собой.
Впоследствии Юная Невеста не раз имела случай убедиться в том, что все семь способов действуют безотказно; так что она элегантно приступала к первому, когда пришли ее звать. Поскольку нерушимым правилом борделя было ни за что на свете, ни под каким предлогом не прерывать работу девушек, она поняла, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Впрочем, о Сыне она не подумала. Не то чтобы она перестала его ждать или верить в его возвращение. Напротив: если бы у нее и оставались какие-то сомнения, она бы избавилась от них в тот день, когда без всякого предупреждения в бордель пришел Командини. Спросил о ней и явился, держа шляпу в руке. Они не виделись больше года.
– Я хотел бы коротко переговорить с вами, – пояснил он.
Юная Невеста его ненавидела.
– Цена остается прежней, – заявила она, – если вы хотите только разговаривать, это ваше личное дело.
Так Командини расстался с нешуточной суммой, чтобы усесться перед Юной Невестой в комнате, обставленной чуть-чуть на турецкий лад, и выложить ей всю правду. Или, по крайней мере, ту часть правды, которую знал. Сказал, с каких пор никто ничего не знает о Сыне. Разъяснил всю историю с посылками, от двух баранов и далее. Подтвердил, что последним жестом Сына, о котором стало известно, была покупка маленького куттера в Ньюпорте. Добавил, что нет никаких сведений ни о его смерти, ни о несчастном случае, какой мог бы с ним приключиться. Он исчез, испарился, и баста.
Юная Невеста кивнула. Потом подвела собственный итог сказанному:
– Очень хорошо. Значит, он жив и вернется.
Потом спросила, надо ли ей раздеться.
Было замечено, что Командини долго колебался, прежде чем сказал: «Нет, спасибо», встал и направился к двери.
Он уже уходил, когда Юная Невеста задала ему вопрос:
– Какого черта вы отправили «Дон Кихота»?
– Простите?
– Какого черта из всех книг, какие есть на свете, вы отправили именно «Дон Кихота»?
Командини пришлось рыться в памяти, отыскивая воспоминание, которое он, очевидно, не считал настолько полезным, чтобы держать в пределах досягаемости. Потом объяснил, что он в книгах не очень разбирается, просто выбрал заглавие, которое заприметил на обложке тома, брошенного в углу, в комнате Матери.
– В комнате Матери? – переспросила Юная Невеста.
– В точности так, – подтвердил Командини довольно жестко. Потом вышел, не прощаясь.
Поэтому, пока она шла по коридору, легкой накидкой прикрывая грудь, Юная Невеста вполне могла думать о Сыне – имела право думать о нем и желание тоже. Но с тех пор как какой-то дядя, снедаемый лихорадкой, прибыл вместо мужчины, придававшего смысл ее юности, Юная Невеста перестала ждать от жизни событий, которые можно предвидеть. Поэтому она попросту шла, куда ее вели, – ум свободен от мыслей, сердце отчуждено, – в комнату, где кто-то ее ждал.
Вошла и увидела Модесто и Отца.
Тот и другой были одеты тщательно и элегантно. Отец лежал на постели с перекошенным лицом.
Модесто дважды слегка кашлянул. Юная Невеста никогда не слышала такого кашля, но прекрасно поняла, что он значит. Она прочла в нем искусно между собой перемешанные подавленность, изумление, неловкость и ностальгию.
– Да, – улыбнулась она.
Благодарный Модесто слегка поклонился и отошел от кровати, отступая на пару шагов назад, потом разворачиваясь так, будто порыв ветра, а не его злополучный выбор уносит его прочь. Он покинул комнату и эту книгу, больше не промолвив ни слова.
Тогда Юная Невеста приблизилась к Отцу. Их взгляды встретились. Отец был ужасно бледен, грудь его беспорядочно вздымалась. При каждом вдохе он будто отгрызал от воздуха куски; глаза то и дело закатывались. Он, казалось, постарел на тысячу лет. Собрав все силы, какие у него еще оставались, он произнес с огромным трудом, неожиданно твердо одну-единственную фразу:
– Я не умру ночью, я это сделаю при свете солнца.
Юная Невеста инстинктивно все поняла и бросила взгляд на окно. Сквозь полуопущенные жалюзи не просачивалось ничего, кроме тьмы. Оглянулась посмотреть, который час на часах с маятником, которые в этой комнате, как и во всех остальных, отмеряли, не без шика, рабочее время. Она не знала, в котором часу рассветет. Но поняла, что нужно побороть несколько часов и прахом развеять судьбу. Решила, что справится.
Быстро перебрала в уме все жесты, какие можно было бы осуществить. Остановилась на одном, рискованном, и это был его недостаток, но неизбежном, и в этом заключалось его достоинство. Покинула комнату, вновь прошла по коридору, до каморки, где девушки хранили свои вещи, открыла ящик, предназначенный для нее, вынула небольшой предмет – подарок неизмеримой ценности – и, зажав его в руке, вернулась к Отцу. Заперла дверь на ключ, подошла к кровати и сняла накидку. Восстановила в уме единственно верный образ, образ Матери, которая столько лет назад, когда умер Отец Отца, сжимала его между ног, гладила по голове и говорила с ним вполголоса, будто с живым. Усвоив, что единственный точный жест состоит в повторении, она взобралась на кровать, приблизилась к Отцу, обняла его и очень осторожно легла к нему на грудь, стискивая ногами. Девушка точно знала: Отец понимает, что она делает.
Она подождала, пока дыхание Отца выровняется, и взяла в руки подарок, столь для нее ценный. То была маленькая книжица. Она показала ее Отцу и вполголоса прочла заглавие.
Как покидать корабль.
Отец улыбнулся, потому что смеяться уже был не в силах и потому, что если у кого есть чувство юмора, то это навсегда.
Юная Невеста открыла книжицу на первой странице и принялась читать вслух. Поскольку девушка много раз листала ее, то знала, что она во всем похожа на Отца: скрупулезная, рассудительная, неспешная, неопровержимая, на первый взгляд стерильная, а в глубине – поэтичная. Старалась читать так хорошо, как могла, и если чувствовала, что тело Отца тяжелеет или теряет волю, убыстряла ритм, чтобы прогнать смерть. Она дошла до страницы 47, где-то до середины главы, посвященной правилам хорошего тона, установленным на борту спасательной шлюпки, когда сквозь жалюзи начал просачиваться свет с едва заметными прожилками оранжевого. Юная Невеста наблюдала, как он ложится на кремовые страницы, на каждую букву, на звук ее голоса. Она не перестала читать, но заметила, что всякая усталость в ней развеялась прахом. Продолжала раскрывать причины, на удивление многочисленные, согласно которым женщин и детей рекомендуется размещать на носу, и только когда перешла к перечислению преимуществ и недостатков спасательных кругов из каучука, увидела, что Отец повернулся к окну и изумленно, широко раскрытыми глазами, смотрит на этот свет. Тогда она прочла еще несколько слов, медленнее, потом еще несколько слов, еле слышно, – а потом наступила тишина. Отец по-прежнему смотрел на свет. В какой-то момент моргнул, стряхивая слезы, которые не были им предусмотрены. Нашел руку Юной Невесты и сжал ее. Что-то проговорил. Юная Невеста не поняла и склонилась к Отцу, чтобы лучше расслышать. Он повторил:
– Скажите моему сыну, что ночь миновала.
Он умер, когда солнце чуть оторвалось от горизонта, умер без хрипа, без судороги, испустив вздох, такой же, как многие другие, последний.
Юная Невеста поискала биение сердца в теле, которое сжимала в объятиях, и не нашла его. Тогда она провела ладонью по лицу покойного, закрывая ему глаза, жестом, который всегда был привилегией живых. Потом снова открыла маленькую книжицу в голубой обложке и продолжила чтение. Она не сомневалась, что Отцу бы это понравилось, и в некоторых местах ощущала, что ни одна молитва над усопшим не подошла бы лучше. Не остановилась до самого конца, а когда дошла до последней фразы, прочла ее очень медленно, осторожно, будто боялась ее разбить.
Через четыре года – как мне довелось несколько дней назад написать в уме, уставившись невидящим взглядом на море, которого я больше никогда не покину, – в бордель явился мужчина невероятного очарования, элегантный в самой простой одежде и сильный каким-то неестественным спокойствием. Пересек салон, почти не глядя вокруг, и уверенно направился к Юной Невесте, которая сидела на dormeuse[9] с бокалом шампанского в руках и, забавляясь, выслушивала признания отставного министра.
Увидев новоприбывшего, Юная Невеста чуть прищурила глаза. Потом встала.
Вгляделась в лицо мужчины, в сухие черты, длинные волосы, зачесанные назад, бороду, обрамлявшую полуоткрытые губы.
– Ты, – сказала.
Сын снял пиджак из грубой шерсти волшебного цвета и набросил его на плечи Юной Невесте. Потом, без малейшей тени упрека, с чуть ли не детским любопытством, задал вопрос:
– Почему именно в борделе?
Юная Невеста знала абсолютно точный и правильный ответ, но оставила его при себе.
– Здесь вопросы задаю я, – сказала.
Конец