Институт репродукции Фикс Ольга

– Даю. И такое, и не такое. Но жив он, думаю, не поэтому, а просто потому, что Б-г милостив. Ты с таким же успехом можешь считать, что Глеб жив благодаря тому, что Оскар поводит с ним столько времени. Потому, что вы все хотите, чтобы он жил. Любая вещь существует ведь не сама по себе, а в совокупности. Причем, чтобы понять, как все взаимодействует, вовсе не обязательно раздирать мир вокруг на составные части.

– Да ты, я гляжу, философ!

– Между прочим, раньше человеку чтоб быть врачом надо было, прежде всего, стать философом.

– Хм. Теперь, пожалуй, наоборот.

– Это верно.

Совсем уже пришедшая в себя Танька пила из блюдца теплую воду, и смотрела на нас с Ликой хитрющими прищуренными глазами. Казалось совершенно невероятным, что всего полчаса назад она хрипела, закатывала глаза, чуть ли не умирала. Может, это и впрямь мне привиделось?

Когда все становится хорошо, почти невозможно поверить, что может быть как-то по-другому, и тем более странно за это испытывать благодарность к Б-гу там или к мирозданию. Хорошо – это же нормально. Это ж так и должно всегда быть.

*

– Варя, не горбись! Когда ты горбишься, звук получается другой. Ты что, сама не слышишь?

– Но почему, Настя? Я же ведь не спиной играю!

Варька готовится к семестровым экзаменам в музыкалке. Я сижу рядом, слежу, чтоб суп не перекипел, и одновременно вроде как кормлю Лешку – запихиваю в него ложечкой яблочное пюре. Мы, кажется, накормили уже все вокруг – высокий стул, стол, Лешкину и мою одежду. При этом не факт, что хотя бы ложечка попала ребенку в рот.

Когда звонит телефон, я наскоро вытираю об фартук руки, и беру трубку.

– Настя? Как вы там? Я тут уже весь извелся! Ты так и не передумала? Мы с Катей по-прежнему готовы принять вас со Светой и будущим малышом у себя.

– Пап, ну как я могу передумать? А Костя? А все остальные? И вообще, никакой нет необходимости. Мы здесь отлично со всем справляемся. Варька, там «ля диез», у тебя что, совсем уши заложило?! Начни сначала. Пап, извини, это я не тебе.

– Не представляю, как ты все успеваешь! Разве что вообще никогда не ешь и не спишь. Когда мальчики росли, у нас Катей и няни были, и гувернантки – и все равно мы с ней оба не высыпались, и уставали кошмарно. И ведь это же на всю жизнь! Настя, ты хоть понимаешь, что у тебя теперь никогда жизни не будет!

– Да ну, какая там вся жизнь, не преувеличивай, максимум какие-то лет двадцать. И потом, сейчас я что, по-твоему, не живу? По-моему, это как раз все и есть жизнь. Варька, я тебя сейчас задушу, ты у меня этюд этот двадцать раз подряд играть будешь! Пап, извини, это я опять не тебе. Что ты сказал?

– Я говорю, ну хоть на месячишко как-нибудь приезжай. Надо же и тебе отдохнуть когда-нибудь, да и мы с братьями твоими по тебе соскучились.

– Да ладно, от чего мне тут отдыхать, я ж ничего особенно и не делаю почти все время. Ой, ты чего ж такое творишь?! Нет, пап это я опять не тебе. Просто я тут Лешку пытаюсь кормить, а он всё всё время выплевывает, да-да, вот понимаешь, абсолютно всё и всё время. И, нет, извини, конечно, но вряд ли мне удастся приехать на целый месяц. Хотя я тоже ужасно соскучилась по тебе, а братья я уж и забыла как выглядят… Пап, знаешь что, ты передавай им от меня привет и пусть они приезжают к нам на каникулы! Тут у нас весело, я уверена, им понравится.

*

С огромными животами мы, как киты, проплывали по дому, стараясь не задевать мебели и друг друга. От прежнего Кости остались одни глаза.

Вообще, от беременности устаешь почему-то ужасно. Девять месяцев это почти вечность, успеешь и позабыть, каким ты был раньше.

После тех неудачных поминок состоялся у нас с Костей крупный разговор. Объявив, что отныне я все в доме беру на себя, весь остаток вечера я тараторила, как безумная, строя наполеоновские планы на ближайшие годы и даже десятилетья. От депрессии моей разом и следа не осталось, аппетит сам собой вернулся, и я лопала без зазрения совести теть Верин пирог так, что за ушами трещало, запивая его крепким чаем.

Костя сидел молча напротив меня и слушал. Вежливо и отстраненно, точно его это совсем не касалось, хотя я щедро отводила ему немаловажные роли в своих грандиозных планах. А, когда я на секундочку смолкла, только лишь для того, чтобы перевести дух, сказал неожиданно:

– Я, я, я! Все только «я» да «я»! А тебе в голову не приходит, что ты теперь не одна на свете? Могла бы хоть для проформы меня спросить, что я на этот счет думаю.

– ????? – брови у меня молча взлетели под лоб маленькими домиками.

– Нет, чтобы братьев и сестер своих никому не давать – тут у меня возражений никаких нет и быть не может. Тут ты все правильно решила. Дети – это святое, и я целиком и полностью на твоей стороне. А вот насчет дома вашего ты, по-моему, поторопилась.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ну, тебе, видно не приходило в голову, что я до сих пор не терял надежды вернуться однажды к себе домой. С тобою, и со всеми конечно.

– В смысле? В твою мансарду?! Костя, солнце, да мы ведь там попросту не поместимся!

– Там, между прочим, кроме мансарды, еще и квартира имеется. Срок аренды у жильцов вот-вот истечет. Можно было бы просто не продлевать договор. Не особняк, конечно, но все-таки четыре комнаты, в старинном доходном доме. Как-нибудь уж разместились бы, я тебя уверяю. И мелких можно всех взять с собой, и даже, при желании, всех собак с кошками. Совсем, кстати, не плохой вариант. Да что уж теперь! Когда ты все за всех так лихо решила на ближайшие сто лет с хвостиком.

– Костя, ну не обижайся! Ну, если бы только мама была жива! Я ведь все это не нарочно придумала!

– Я понимаю! Но и ты меня пойми! Это же для меня не просто дом, не просто адрес – дом номер, квартира такая-то. Это ж был семейный проект! Предок мой сам все чертил-рисовал, сам придумывал, как в нем чего будет, на стройку чуть ли не каждый день таскался, проверял, все ли там так сделали. Там, считай, в каждый камешек вложена частичка души. И там всегда кто-нибудь из семьи жил! Ну, типа, традиция у нас такая. Присматриваем за ним, что ли.

– За кем, за домом? В качестве кого, домовых? А без вас он что, не выдержит и развалится? Я еще понимаю, если б ты хоть дворником там работал. А так, по мне ты и отсюда прекрасно сможешь присматривать. Так сказать, виртуально. Не хуже, чем из любой другой точки вселенной. А вот если я отсюда уеду… Тут ведь и вправду все на фиг сразу развалится. Ты что, не понимаешь, что ли?

– Я-то тебя понимаю! Но и ты меня пойми, пожалуйста! Не планируй ты на сто лет, Б-га ради! Мне ведь это как ножом по сердцу! Давай, максимум, лет на десять. Пока Вася с Варей не вырастут. А тогда уж мы… понимаешь?

– Понимаю. Тогда – как только, так сразу.

*

Из всех, доставшихся мне по наследству вещей, самой беспокойной был мамин телефон.

Мама не признавала технических новшеств. Всю жизнь, со школьных лет и до самой смерти, пользовалась она купленной у кого-то с рук древней черною «Нокией». Корпус ее был стянут резинкой, экран покрыт миллионами трещин, но в целом телефон этот был непотопляем, не сжигаем и не разбиваем. Телефон пережил бесчисленные падения, в том числе в унитаз и в костер, а однажды выпал у мамы из руки в Астре. И пришлось ей потом возвращаться за ним на километр назад, и разыскивать его по голосу в чистом поле.

Словом, уничтожить этот агрегат можно было, видимо, только бросив прямиком в топку доменной печи, или, на худой конец, в жерло действующего вулкана, разобрав предварительно на составные части.

Поначалу мамин телефон трезвонил днями и ночами, не переставая. Многочисленные пациентки требовали немедленно объяснить, почему именно сегодня их тошнит больше, чем обычно, нормально ли, если раз в день немеют руки, что делать, если во сне сводит ноги, и сколько раз в час положено ощущать шевеления плода. Кроме того, по нескольку раз в сутки маму вызывали на роды.

Потом до меня дошло, и я «обучила» автоответчик всех слать к тете Вере. Количество звонков немедленно сократилось в разы. Теперь только самые настойчивые, принципиально не общающиеся ни с какими механизмами люди, после десятка неудачных попыток, добирались, наконец, до живой меня.

Как правило, у них не было ни интернета, ни телевизора. Поэтому им все приходилось объяснять с нуля. Я сообщала им о смерти мамы, выслушивала охи, вздохи и соболезнования, лаконично, но вежливо отвечала на вопросы об обстоятельствах. И все лишь затем, чтоб в конечном итоге переадресовать их к тете Вере.

Все это было мне и морально тяжело, и физически довольно напряжно.

Тем не менее, совсем выключить телефон, просто перестать его заряжать, убрать куда-нибудь с глаз подальше, я все же не решалась. Слишком много людей завязано было на мою маму. Вдруг у кого-то из них стрясется что-нибудь неотложное, а никакого другого номера под рукой не окажется?

Она позвонила ночью, где-то около двух. Голос тоненький, похожий на детский. Говорит с характерными, через равные промежутки времени, придыханиями.

– Здравствуйте, это Ира Савельева. Вы просили позвонить, когда схватки станут через каждые две минуты. Ну, значит, и… вот.

– Здравствуйте, Ира! Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, но, Аглаи Муравлиной по этому телефону сейчас нет. Придется вам перезвонить ее коллеге, по следующему номеру…

– Вы знаете, – перебил меня голос, – тут у нас небольшие проблемы со связью. Я уже пыталась набирать этот ваш другой номер, но соединения не получается. К тому же у меня вот-вот сядет батарейка. Так что, похоже, кроме вас мне вообще больше никого вызвонить не удастся.

– Хорошо, говорите ваш адрес, я его передам акушерке.

– Но мы же оставляли Аглае подробную карту, когда договаривались. А она сейчас далеко? Вы совсем-совсем не можете с ней связаться?

– Боюсь, что совсем-совсем, – я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно бодрее и беззаботней. Ни к чему роженице лишний раз волноваться. – Придется вам все рассказывать заново.

– Ну, вообще-то это не слишком сложно, хотя, конечно, с картой было бы проще. Где Приокский Террасный Заповедник представляете? Значит, двигаетесь от Тарусы вдоль Оки, и примерно через два километра берете левее. Потом еще через пять километров повернете на Юг, и сразу увидите озеро. Оно довольно большое, не ошибетесь. Мы там почти в центре, на маленьком таком островке. Сейчас правда, когда везде снег и лед, и вряд ли островок сверху будет хорошо заметен. Но уж дом-то наш вы никак не пропустите. У нас во всех окнах свет горит, и кроме нашего, здесь нет никаких других домов нет. А хотите, я мужа попрошу костер развести? Тогда уж точно ни за что не заблудитесь. Только вы уж садитесь, пожалуйста, прямо перед крыльцом! А то лед у нас сейчас не очень надежный.

– А вы что же, совсем одни там живете? – спросила я, старательно скрывая дрожь в голосе и начиная понимать, что тетя Вера здесь, видимо, не при чем, и принимать эти роды придется все-таки мне. У тети Веры нет ничего похожего на Астру. Да и летать она, насколько я знаю, не умеет.

– А как вы оттуда на большую, так сказать Землю, выбираетесь? Ну, за продуктами там, или так, если вдруг приспичит? (Вот как сейчас, например).

– Понимаете, мы с мужем такие ну, немножко отшельники, что ли. За пять лет, может, раз десять куда-нибудь ездили. Зачем нам? Кому надо – сами к нам приезжают. Хотя в принципе можно – летом на лодке, а зимою – на санках. Или еще у нас мотоцикл в сарае есть. Но это если лед крепкий. А как вы думаете, скоро к нам кто-то приедет? А то батарейка эта совсем, кажется, уже садится! И это… вроде воды у меня отходят.

– Постараюсь не позже, чем через час. Скажите, Ира, а какие это у вас по счету роды?

– Первые, но..

Раздался щелчок. По-видимому, батарейка все-таки сдохла.

Чертовы натуралисты! Сидят, небось, без электричества, и телефон этот свой в полгода раз заряжают.

– Куда ты? – встревоженно заворочался Костя.

– Ничего особенного, не волнуйся, я на роды, приму и сразу вернусь.

Нежно чмокнула его в нос, и выскользнула за дверь.

Впрочем, для Марфы я оставила подробную записку – куда и зачем я еду. Даже что-то вроде карты нарисовала. Ну, так просто, на всякий случай.

В «Астру» я загрузила две канистры бензина, чтоб было на чем возвращаться обратно. Положила обе родовые укладки – и мамину, и свою. И два реанимационных набора – взрослый, и для младенцев

Если что, сказала себе, сразу зашвырну ее в «Астру», и на полной скорости в ближайший роддом. Где только он у них там? Надо полагать, что в Тарусе.

Лететь предстояло долго, я сунула наушники в уши, и врубила на всю мощь плеер. Озеро, говорите? Ну ладно!

За дорогу я успела прослушать пол «Лебединого».

*

Это их чертово озеро я все-таки чуть было не пропустила! Оно мелькнуло подо мной совсем неожиданно – единственная пролысинка средь сплошной стены на километры вокруг стоящих деревьев. Сверху оно было величиною с ладошку.

Пришлось возвращаться назад, снизиться и сделать пару кругов, выискивая их дом. Костер они, конечно же, развести позабыли.

Островок сверху казался крошечным. Чтобы случайно не посадить «Астру» на лед, я втиснула ее на какие-то кусты, между ульями для пчел и сараем. Наверняка там у них размещался какой-то сад или огород, но мне уже было все равно.

Выбравшись с чемоданчиком из кабины, я немедленно провалилась по пояс в сугроб. С трудом как-то из него выкарабкалась, и тут же была повалена на спину огромной, жарко дышащей в лицо собакой. Собака, впрочем, выглядела довольно мирно, и не делала никаких поползновений меня укусить. Просто при любых моих попытках подняться, начинала рычать, весьма грозно и внушительно.

Черт, приехала, называется! И что теперь, прикажете делать? Торчать до утра в снегу, пока не замерзну? А в доме меня, между прочим, ждут.

– Идиотка! – сказала я собаке в сердцах. – Или идиот. Извини, я в темноте не вижу.

Собака в ответ громко взвизгнула, и яростно завиляла хвостом. Может, встать все-таки как-нибудь? Пуховка-то на мне толстая, глядишь, сразу и не прокусит. Главное, успеть защитить лицо.

– Малыш, назад! – раздалось где-то у меня над ухом. Заскрипел снег под чьими-то торопливыми шагами. Собака сразу отпрыгнула в сторону, и уселась, явно ожидая похвалы. Действительно, малыш, ничего не скажешь. До некоторых людей как-то не доходит, что сладкий щенок рано или поздно всегда вырастает.

Две сильные руки подхватили меня и поставили на невидимую в темноте дорожку.

– Вот ведь, бежал-бежал, и не успел все-таки. Вы уж извините, что так вышло. Идемте скорее в дом, не бойтесь, он вас больше не тронет.

– Да ладно, не страшно, вообще-то я не боюсь собак. А можно сразу на «ты»? И давайте, давай, конечно, в дом. А то мне на тебя и смотреть-то холодно.

Выскочивший навстречу мне парень был босиком, и в ватнике на голое тело.

Изба из толстенных бревен, сложенная – как мне немедленно похвастались – без единого гвоздя, была жарко натоплена. На печке-голландке кипели два огромных котла с отварами из ромашки, чабреца, череды, пастушьей сумки и еще чего-то такого, чего я с ходу не смогла определить по запаху. Котлы заполняли все вокруг сладковатым паром, от которого стекла в окнах совсем запотели. Просто как в бане! На улице мороз минус двадцать, а здесь мне сразу захотелось скинуть с себя все, что можно, и чего нельзя.

Хозяева, впрочем, вряд ли стали бы возражать. Сами-то они ходили по дому голышом. Во мне даже шевельнулось недовольство. Ну, роженица ладно. Но муж-то ее мог бы хоть для приличия трусы надеть? Что, все вокруг должны знать, до какой степени происходящее его возбуждает?

Впрочем, кого им у себя дома стеснятся? Меня, что ли? Так я ж акушерка!

– Чаю? – светским тоном осведомился хозяин, тощий высокий парень в очках, с торчащими во все стороны дредами. Из одежды на нем были многочисленные фенечки на обеих руках, кожаный браслет на ноге, «хейратник» и маленький серебряный крестик на черном шнурке. На том же шнурке болтался рядом с крестом круглый маленький камешек, с аккуратно проделанной морскими волнами дыркой – «куриный бог». – И давай, что ли уже познакомимся. Меня Валерой зовут. Ты, вроде, сказала, можно на «ты»?

– Настя. И да, конечно, лучше на «ты».

Кружка была из рыжей обожженной глины, с выдавленными по бокам петухами. Внутри нее был не чай, а отвар чабреца и липы.

– А почему Аглая сама не приехала? Ее что, вызвали на другие роды?

Ну, ясно, какой уж тут интернет с телевизором!

– Долго объяснять, – уклончиво ответила я. – Сейчас это уже не важно. Я ее дочь, тоже акушерка. Давно началось-то?

– Да всерьез чтобы где-то со вчера. Впрочем, и всю неделю понемногу прихватывало.

Тоненькая, черноволосая Ира ни минутки не могла усидеть спокойно. Перебегала из угла в угол, присаживалась на корточки, вскакивала, водила попой из стороны в сторону, сгибалась и выпрямлялась. Казалось, что она пляшет какой-то шаманский танец. Темно-коричневые торчащие соски на грудях подрагивали, на лбу выступили бисеринки пота, губы потрескались, и она то и дело облизывала их языком.

В промежутках между схватками, Ира подбегала к огромной, мне по пояс, кадке с водой, зачерпывала из нее, и жадно пила, не замечая, что вода льется через край, проливается ей на грудь, на высокий живот, плещется на некрашеные шершавые половицы…

От осмотра Ира наотрез отказалась.

– Зачем? Когда голова полезет, и так все ясно будет.

Оставалось сидеть и ждать. Я тянула из глиняной кружки травяной отвар, слушала ирины постанывания, и чувствовала, что глаза у меня потихоньку начинают слипаться.

– Хочешь спать? – спросил у меня Валера.

– Ну, может и правда, с пол часика полежать, – неуверенно протянула я. – Ты ведь разбудишь меня, если что?

Похоже, зря я так торопилась. Времени до родов, должно быть, еще навалом. Вообще ведь, с первыми родами не угадаешь. Как бы мне до послезавтра тут не зависнуть!

Валера проводил меня в маленькую горницу, отделенную от основного помещения тонкой, не доходящей до потолка перегородкой, и помог забраться на высоченную кровать с ворохом одеял и настоящих пуховых перин. Подумал, и тоже запрыгнул рядом.

– Пожалуй, и я часок придавлю. Вроде она и без нас там неплохо справляется. А что все-таки стряслось с твоей мамой? Я так понял, ты при Ире не хотела об этом говорить, но сейчас-то можно?

Я в двух словах рассказала.

По мере моего рассказа у Валеры непроизвольно сжимались кулаки, а когда я замолчала, он выругался:

– Сволочи! Ну, слов же нет, какие там все сволочи! Вот потому мы от всех сюда и cвалили! Там ведь и сам не заметишь, как в такого же превратишься.

– И давно вы так вдвоем здесь живете?

– Да уж лет пять. Мы, знаешь, как школу закончили, так сразу из дому подались. Я в детстве болел много, и школу на год позже закончил. Как экзамены сдал, так мне сразу повестка пришла, в армию типа идти, по спецнабору. У нас же вечно какие-то со всей округой разборки, не одно, так другое, наша ж страна без этого жить не может! Русского ж человека хлебом не корми, а дай только с кем-нибудь подраться. Ну, а наши ребята, кого раньше позабирали, и кто потом, оттудова живой вернулся, такого понарассказывали! Я сразу решил – да не дай Б-г! Подговорил Ирку, собрались с нею, и деру. Мысли даже не было куда – конечно в Москву! А как же, Москва пуп земли, центр мира! Сами-то мы с нею деревенские, из-под Томска. И считай, у нас все село – бывшие политкаторжане. Кто с до-революции, кто с после. Вроде даже декабристов потомки есть. Стало быть, неподчинение властям у нас всех где-то там в крови. Ну, с неделю, наверное мы до этой Москвы добирались – где стопом, где на собаках. Добрались. Сперва ночевали на вокзале, в приюте для бездомных подростков. Косится там на нас стали – вроде, великоваты уже для детишек. Потом этих встретили, ну, знаешь наверное, людей Радуги. Они нас к себе вписали, и сезон мы с ними в типи прожили. Аж до самых заморозков вигвамы наши на Пахре стояли. Ушли только, когда носы себе чуть не поотморозили. Ирка там ребенка нашего первого потеряла. Потом в общине толстовской год жили, крестились, венчались. Крестик, видишь, вот у меня оттуда. Да все не то! Везде надо под людей подлаживаться, подстраиваться, а люди-то они везде, понимаешь, разные. Потом уже мужик один мне про это место сказал. Тут раньше лесник здешний жил. А потом у них какое-то укрупнение в хозяйстве произошло, ну, чтоб зарплаты две не платить, и теперь этот участок за другим каким-то лесником числится. Ну, вот мы с Иркой сюда, значит, и перебрались. Дом этот до того лет десять стоял заколоченный, забыли, типа о нем. Ну, и то ведь сказать, сюда ведь добраться не просто. Дороги на это озеро нет никакой, специально не проложили, тут потому что с весны до осени числится вроде как заповедник птичий, с каким-то типа уникальным биоценозом. Сюда если на самолете только, как ты.

– И что, действительно никто к вам ни разу не забирался, ни разу не пытались вам помешать?

– Почему ж, пытались, конечно. Тут же не край света, не так чтобы очень от людей далеко, не тайга все-таки сибирская.

– Ну и?

– А чего «и»? Чего «и»? Погрозил им «калашом», да пару разиков для острастки стрельнул в воздух. Сами сообразили. Никому ж дуриком под пули лезть не охота. Да и кому мы с Иркой нужны-то, в конце-то концов!

Мне стало даже забавно. Такой себе хиппи-христианин-пацифист – и вдруг с «калашом». Ну, ясен пень, как добру-то без кулаков. В данном случае, без «калашей».

Может, и мне пора себе завести что-нибудь этакое? Так ведь и хожу с голыми руками. Только и есть при мне, что степкина черненькая коробочка. Но ведь полным-полно мест, навроде этого, где связи нет или она плохая.

– Не, мне теперь от людей ничего не нужно, – продолжал разглагольствовать Валерка. – И они от меня пусть отвянут. Дирекции заповедника я за участок честь по чести заплатил. Дом этот, считай сам поставил, до него тут сараюга какая-то была, чуть покомфортабельнее, чем типи. Сад свой развели, огород. Пчелы вот у нас, да ты ж видела. Две козы есть с козлом, одна шерстяная. Потом еще утки, куры… Весной вот лен хочу посадить.

– Слушай, а как ты всему этому научился?! Это ж сколько всего знать для такого хозяйства надо! – спросила я, не скрывая своего восхищением. – Ты что, и печку эту сам тоже сложил?

– И печку, и дымоход. Ну… что-то когда-то в детстве в деревне видел. У нас ведь под Томском не перевелись еще рукастые мужики. А в основном, конечно, из интернета скачал. Я, знаешь, считай, всю жизнь к этому готовился. Где-нибудь чтобы одному от всех жить. Классе в шестом, ну когда почти весь год проболел, и школу, значит, не посещал, лежал себе, и все представлял, как оно у меня в жизни будет. План себе целый разработал, чего вообще может человеку в жизни понадобиться. Потом уж, когда встал, начал по компьютерным сайтам шарится. Дома-то у нас компа не было. Ну, я в школу райцентровскую перевелся, там у них класс компьютерный. Опять же, с Иркой в одном классе там оказались, – он улыбнулся своему воспоминанию. – Ирка, она у меня, знаешь, такая… такая… Короче, нет больше таких! Потом в библиотеках во всяких к компам ведь доступ бесплатный, даже и документов не спрашивают, и на прикид твой не смотрят. У меня вон – видишь, в углу? – целая гора всяких распечаток. Уезжал когда из дома, пол-рюкзака набил этой дрянью. Сейчас вот на досуге перечитываю. Хотя я и наизусть много чего помню. Так только, размеры иногда посмотреть. Мне знаешь, хоть лето, и хоть зима, хоть лес, хоть пустыня, хоть полюс, хоть океан. Меня теперь куда ни брось, я везде выживу и окопаюсь…

– А-ах! А-ах! – донеслось неожиданно из залы. Валера осекся, и мы живо ссыпались вниз с кровати.

Ира стояла на коленях, вцепившись изо всех сил в край стола. Я живо натянула перчатки, и тоже опустилась на колени у нее за спиной.

После томительных часов ожидания мне мучительно хотелось хоть что-нибудь теперь сделать. Я еле сдерживалась, чтоб чего-нибудь не поправить, за что-нибудь – чу-уточку- не потянуть, да просто хоть прикоснуться! Охотничьи инстинкты какие-то! Как у собаки, ей-Б-гу! Хоть как-то, да повлиять на процесс. Хотя все и так отлично идет. Хотя сама ведь прекрасно знаешь, что лучшее всегда враг хорошего…

Голова вполне самостоятельно медленно, но верно выползала наружу. Сперва показалась шапка слипшихся, неожиданно белокурых волос, за ней постепенно, выкатился широкий покатый лоб, потом на меня уставились большие серо-голубые глаза, и сразу же за ними на свет появились слегка сплюснутый набок нос, пухлые, скривившиеся в плаксивой гримасе губы и твердый, решительный подбородок. Полностью уже родившаяся голова медленно стала разворачиваться на бок. На левый, как это и бывает чаще всего.

И вот тут все неожиданно приостановилось. А через пару-тройку минут стало ясно, что страстное мое желание, похоже, сбылось, и придется мне, все-таки вмешиваться в процесс. Плечи явно не пролезали.

Вот ведь идиотские у людей бывают желания! Ведь знаю же, что во время родов думать можно только о белой обезьяне!

– Ир, – сказала я, стараясь звучать как можно спокойней, – отпусти руки. У тебя вон, костяшки на пальцах уже побелели. Встань на четвереньки, расслабься и подыши. От того, что глаза вылезут на лоб, процесс не ускорится.

– Но… он же там! Почему он… не выходит? Он что, застрял?!

– Ир, ему там пока вполне себе хорошо. Это тебе… хм… скажем так, не вполне комфортно. Поставь, пожалуйста, одну ногу на ступню, и постарайся пока не тужится, и не напрягаться. Продыши эту схватку, сейчас, сейчас мы его родим…

Или нет. Но этого я, конечно, ей не сказала.

Краем глаза поймала жесткий Валеркин взгляд. Похоже было, если чего, он меня прямо тут на месте и убьет. Блин, занять бы его пока чем-нибудь полезным!

– Валер, масло постное у вас есть?

Масло было темное, и пахло подсулнухами и солнцем. Плечико упрямилось, и не поддавалось. Потом у меня под пальцами едва слышно хрустнуло, и плечи, наконец, выскочили, сперва часть одного, а потом оба сразу. Следом за ними выскользнуло и увесистое тельце. Уфф! Так и думала, что это мальчик. С такими-то подбородком и лбом!

Мы взвесили потом его на безмене. Три девятьсот! Подумать только, какой, все-таки, большой пацан!

В первые мгновенья он был молчаливый и мрачный. И слегка синеватый. Я пощекотала ему пятки, похлопала легонько по спинке. Захватила в свой рот сразу и его рот, и нос и, сильно вдохнув в себя воздух, отсосала сладковатую слизь.

Нет, ну то есть на столе вообще-то лежала резиновая, заранее заготовленная груша, но я в тот момент почему-то об этом забыла.

Когда ребенок задвигался, порозовел, закричал, я вернула его маме. Мы стояли обе под столом на коленках, смотрели друг на друга, на ребенка, и улыбались. Валерка стоял поодаль, и по щекам его текли слезы. Оказывается, и таким крутым мужикам иногда случается плакать.

Ребенок на руках как-то сам собой извернулся, ухватился за сосок и довольно зачмокал. Тотчас же раздалось «хлюп», и на пол теплой лягушкой шлепнулась плацента. Роды закончились. Настало время всем смеяться, плакать, обнимать, целовать и поздравлять друг друга.

В дубовой, выдолбленной из цельного бревна кадушке мы с Валерой вымыли маму с малышом теплым травяным отваром. Потом Валера на руках перенес обоих в постель, и там уже, кое-как примостившись и балансируя на краешке, я зашила на Ире относительно небольшой разрыв. Заодно, между делом, прочитала краткую лекцию о переломе ключицы у новорожденных. Что, мол, ничего страшного, все само собой заживет. А пока поднимать и двигать с осторожненько, и, если одевать, то начиная с больной руки.

Почти весь следующий день я проспала на надувном матрасе, разложенном для меня возле печки. Хозяева вокруг двигались, разговаривали, входили и выходили. Несколько раз запищал ребенок, и мое сонное сознание, не просыпаясь, отметило: «Все в порядке, раз пищит – значит живой.» Пару раз на меня наступала, и пыталась сдвинуть куда-нибудь носом собака. Еще меня, кажется, пытались накормить, или хотя бы напоить чаем. Но уж это было совершенно без мазы. Я спала, и плывущие вокруг травяные запахи навевали на меня теплые летние сны.

*

На закате я окончательно проснулась. Круглое красное солнце лежало прямо на горизонте. Если не считать его, вокруг все было белым-бело – озеро, лес, ветки деревьев, небо. Я придирчиво ощупала Ирин живот – матка была как футбольный мяч, такого же размера и такой же упругой. Понаблюдала, как ребенок сосет. Выпила еще травяного чаю, и засобиралась домой.

– Удачи, – сказала я. Мы с Ирой обнялись и расцеловались.

– Спасибо! – сказала она, отстраняясь и незаметно смахивая с глаз слезы. – Насть, ты такая замечательная!

– Ты тоже! – сказала я совершенно искренне.

– Знаешь, вчера, когда ты спала, Валерка рассказал мне про твою маму. Это… ну у меня просто нет слов! И ты все же приехала, все-таки до нас добралась!… Тебе ведь и самой уже скоро!

– Скоро, – я улыбнулась. И маме было бы скоро. Но вслух я этого не сказала. Как там, интересно, сегодня Глебушка? Обычно-то мы всегда получаем к вечеру от Оскара полный отчет.

– Ну, и тебе самой легких родов! Приезжай к нам летом! С мужем, с малым! Тут у нас летом красиво, тихо!

– Ой, на мне так много малых! – я даже рассмеялась.– На вашем островке все просто и не поместятся! Уж лучше вы к нам! У нас дом большой, на всех места хватит.

– Ладно, как-нибудь выберемся, – не слишком уверенно ответила Ира, явно сомневаясь, что это «как-нибудь» когда-нибудь наступит.

Валерка пошел меня проводить до Астры. Как и в прошлый раз, он был босиком, в наброшенном на плечи и не застегнутом ватнике. Шел по снегу, и насвистывал. Сунул мне по дороге в карман пачку денег, перехваченную аптечной резинкой. – Тут все, как мы с Аглаей договорились.

– Ну, бывай, – наклонился он, чтоб тоже чмокнуть меня на прощанье.

Я чуть не впервые заметила, какой Валера высокий. В сумерках его длинная его тень, лежа на снегу, перечерчивала наискось чуть ли не весь остров, как стрелка от солнечных часов.

– Спасибо тебе за все! Уж и наболтался я вчера! За всю жизнь, мне кажется, никому столько о себе не рассказывал! Ты к этому как-то располагаешь, что ли. Правда, Настя, приезжай как-нибудь к нам еще, ладно?

– Ладно, – сказала я, погладив напоследок огромную, лобастую голову абсолютно не страшного Малыша. – Как-нибудь обязательно приеду.

*

Дома было тихо. Дети на кухне, под руководством Марфы, выкладывали на картонных тарелках картинки из макарон и крупы, и были непривычно сосредоточенны и серьезны. Самые маленькие спали – Маринка в слинге на Марфе, Алешка в слинге на Косте. Когда я вошла, Марфа сразу приложила палец к губам: «Тсс, не мешай!», и я, как можно незаметней, постаралась проскользнуть к нам.

Костя вошел в комнату следом за мной, и немедленно закрыл за собою дверь. Развязал слинг, осторожненько, стараясь не разбудить, переложил Алешку в кроватку. И, только убедившись, что ребенок по-прежнему спит, обернулся ко мне и шепотом заорал:

– Ты! Как… как ты могла! Я всю ночь искал тебя по этому лесу! Еле углядел этот дом! Со спутника в интернете ни хрена не видно – один белый снег кругом на километры вокруг. Я чуть не рехнулся! А если б ты рожать в воздухе начала?!

– Ну, и что, и села бы где-нибудь, и родила бы, делов-то. И полетела бы потом дальше. Кость, ну ты что, как маленький, не знал, можно подумать, на ком женишься?

Он сел на кровать и потрясенно уставился на меня.

– Получается, что не знал. Это что, каждый день так теперь будет, да?

– Ну, надеюсь все же не каждый.

Я села рядом, и прижалась к нему как можно ближе. Положила голову на плечо, погладила по щеке. Костя сперва упирался, сидел, как каменный, пытался даже отстраниться. Потом не выдержал, и обнял меня в ответ.

– Г-ди, что у нас с тобою за жизнь! То пожар, то революция! То ты на сутки невесть куда исчезаешь! Только наводнения не хватало.

– Не накаркай! Что там, кстати, с трубой этой в ванной?

– Да дядя Саша с Серегой весь день над ней вчера колдовали. Сказали, вроде в порядке. У Алешки зуб ночью резался. Посмотришь потом, как проснется – беленький такой ободок спереди на нижней десне. Так плакал, бедный! И я вместе с ним.

– Ты плакал? Бедный! Где у тебя болит? Дай я тебя пожалею.

– Да везде у меня болит! Спину ломит, ноги отекли, живот книзу тянет! Есть ничего не могу, изжога вконец замучила. Девка эта танцует у меня вечно то на печени, то на почках. Не иначе в балет готовится. Когда ж все это уже закончится! Вот скажи, это нормально, что я, здоровый взрослый мужик, не могу сам себе завязать ботинки?

– Да – ботинки это засада! И я тоже ведь не могу! Придется нам с тобой усаживаться друг против дружки на корточки, и завязывать их один другому, по очереди. Как тебе такой вариант?

– Хм, надо попробовать! Г-ди, Настя, как же я по тебе соскучился! И когда уже, наконец, я смогу любить тебя по нормальному?

– Скоро, Кость, скоро! Потерпи, солнце, совсем ведь уже немного осталось. Совсем-совсем чуть-чуть, почти ничего… А пока давай мы с тобой…

– Давай. Пока Лешка спит.

Наши тела сейчас как огромные, разбухшие в центре капли.

Надо полагать, сверху, со спутника, ну, если предположить, что его вездесущий взгляд способен проникать сквозь крыши и потолки, мы похожи на инь и янь.

*

Костино кесарево было назначено на конец следующей недели. Мы рассчитывали, что я пробуду с ним в отделении сколько надо, а к моим родам он будет уже на ногах, и в полной в боевой готовности.

Но человек, как известно, предполагает…

Короче, с утра в понедельник я почувствовала первые схватки – легонькие такие, тренировочные. К середине дня они усилились, начала отходить пробка.

Не то чтобы я сильно расстроилась. Беременность, считай, доношенная, где-то тридцать семь плюс, а я, между прочим, не меньше Костя, порядком уже устала от всей этой фигни. Ну просто, когда все уже распланируешь, а тут надо заново все придумывать…

Просто мне не хотелось неразберихи. Но уж тут ничего поделаешь, как фишка ляжет. Жизнь такая, брать приходится, что дают.

Весь день я бродила по дому, то и дело останавливаясь, и цепляясь руками за стены, столы, стулья и прочие стоящие на пути предметы, начинала возле них ритмично раскачиваться. Схватка заканчивалась, я отпускала стену, край кровати или стола, и топала дальше, стараясь как можно больше дел успеть переделать за это последнее оставшееся мне утро.

Иногда я постанывала, тянула басисто «ы-ы» или «у-у» – низкие звук способствуют раскрытию шейки матки, тогда как высокие, наоборот, ее зажимают. А вот петь, как в свое время Марфа, я не могла. Ну, вот абсолютно мне почему-то не пелось.

Народ вокруг поглядывал на меня сочувственно, спрашивая иногда: «Что, Настя, больно?». Я в ответ или махала рукой – иди, мол, на фиг, не до тебя сейчас, вот схватка пройдет – отвечу. Или, если к тому времени уже слегка отпускало, говорила: «Нормально, все идет как надо, не волнуйся. На самом деле не так-то уж и больно.» И человек успокоено улыбался, шел по своим делам, оставляя меня наедине с моими проблемами, решить которые все равно был не в состоянии. Ну, в самом деле, никто ж за меня не родит, верно?

Одного только Костю не удавалось мне провести. У него тоже было полно своих дел, у каждого из нас в доме существовала своя ежедневная утренняя рутина, и Костя не то чтобы побросал немедленно все, ради того, чтоб таскаться следом за мной и стонать на пару.

Однако если пути наши в доме случайно пересекались, и Костя видел меня раскачивающейся у стенки, то он, ни о чем не спрашивая, просто подходил, и клал мне руку на поясницу. И мне сразу же становилось в миллион раз легче. Каким-то образом он забирал мою боль себе. Я благодарно улыбалась ему, и мы опять расходились в разные стороны.

Надо сказать, я сама прекрасно знаю все эти точки. Сама себе то и дело надавливала их кулаками, да и Марфа не раз пыталась мне их промассировать. Но то ли сил у нас не хватало, то ли уменья, и не то чтоб совсем уж не помогало, но такого вот полностью анальгезиющего эффекта у нас с ней ни разу не выходило.

Часов в девять вечера я все же не выдержала, и набрала тетю Веру. Рожать в одиночку при полном доме народу и куче детей в мои планы не входило. А уже хотелось забиться куда-нибудь в угол подальше, и отключиться там от окружающей суеты.

Сперва тетя Вера отнеслась скептически: «Что, всего тридцать семь недель? И каждые пять минут схватки? А из чего следует, что не ложняки? Да ладно, не физди, точно ты сама не знаешь, какие они бывают, первые роды! Что мне теперь, на неделю к тебе переселиться, что ли?»

Но прослушав пару раз мои жалобные «Мммы-ы!» вместо ответа, сказала, что ладно, пожалуй, все-тки заглянет на всякий случай. «Чем черт не шутит! Что-то ты мычишь больно жалостно!»

Тетя Вера приехала в Москву много лет назад, откуда-то из далекой глубинки. В домашнее акушерство она пришла из официального. Но не московского там или питерского. После училища ее распределили в крохотную райцентровскую больничку, где врач-акушер пил запоем, и из дому извлечь его удавалось лишь на экстренное кесарево, предварительно вылив ему на голову пару ведер воды.

– Я ж поначалу была – прямо как теленок, ей-Б-гу! Наивны-ыя! Звоню доктору домой: «Иван Палыч, у нее тазовое!» А он мне: «Ух ты, как интересно! Ну, примешь когда – расскажешь, как было!» Сперва чуть что, все в книжку смотрела. С Бодяжиной, считай, что не расставалась, и ела, и спала, вот прям как Библия она у меня была. Как чего не знаю – сразу раскрою, и одним глазом в книжку, другим на роженицу. Санитарочка у меня была – чудо деваха, моих лет примерно. Все меня, бывало, подбадривает: « Верка, не тушуйся, все у тебя получится!» Вот мы с ней вдвоем и орудовали. Иной раз баба у меня порвется – я в процедурку выскочу, зареву. Я ж одна, как я ее зашивать теперь буду?!» А санитарочка моя: «Верка, да ты чего? Иль забыла, как целая физда выглядит?» Ну я улыбнусь, и пойду иголкой орудовать, прежний вид половому органу придавать. И вот так, постепенно, всему научилась, всего навидалась. И клеммы по Бакшееву случалось накладывать, и насечки на шейку делала, а потом зашивала, и роды сдвоенным телом принимала, и даже поворот на ножку, безо всякого причем наркозу, один раз сделала. И – вот те крест! – никто у меня ни единого разу не помер, все живы-здоровы по Земле ходят, меня теперь добром поминают.

Перебравшись вслед за мужем в Москву, тетя Вера не нашла себя в наших роддомах, где роды обычно ведут врачи. Привычка к самостоятельности то и дело давала о себе знать. Пару раз она превысила свои акушерские полномочия, сделала то, что посчитала на данный момент более целесообразным. Ей предложили написать по собственному.

Разобидевшись на весь мир, тетя Вера засела дома. Деньги в дом приносил муж. Трое детей ходили в школу и садик. Тетя Вера варила борщи и каши, пидорастила с утра до ночи квартиру, и сходила с ума от тоски и скуки.

С юности тетя Вера привыкла быть постоянно на людях, ощущать свою полезность и важность. Притом профессию свою обожала. И теперь прямо не знала, что с собой делать. Ну не идти ж, в самом деле, бумажки перекладывать в женскую консультацию?!

На ее счастье, соседка по лестничной площадке в первый раз собралась рожать. Кто-то из подруг уговорил ее записаться в клуб для беременных. Мол, ты там и фигуру сохранишь, и знаний полезных поднаберешься.

Йога, бассейн, гимнастика, здоровое питание. Осторожные, между делом, проговаривания различных сценариев родов.

Сталкиваясь с тетей Верой на лестнице или в лифте, девица взахлеб делилась свежеполученными откровениями. Оказывается, можно и вовсе не обращаться, как приспичит, в роддом! Можно, оказывается, прекрасно родить ребенка у себя дома!

Насильно отлученная от любимого дела, тетя Вера близко к сердцу принимала эти рассказы. Что-то горячо одобряла, с чем-то категорически не соглашалась. Наконец очередная принесенная соседкой на хвосте явная глупость так вывела тетю Веру из себя, что она отправилась прямиком в клуб, выяснять отношения с руководством. Что, мол, они девок с толку сбивают?!

Кончилось тем, что ее взяли туда на работу.

В клубе высоко оценили тети Верин профессионализм и ее богатый, разносторонний опыт. А сама тетя Вера, работая в клубе, постепенно проникалась новыми для себя веяниями и идеями.

*

После девятого класса мама, несмотря на уговоры деда, бросила школу, в которой ей было скучно до одури, и поступила в яхромский веттехникум, где дед преподавал фармакологию. Половину времени студенты торчали на учебной ферме и занимались там настоящим делом. Кормили, поили, доили, выгуливали и, при необходимости, оказывали скотине первую помощь. Было не скучно, всегда находилось на что посмотреть, чем заняться и чему поучиться.

А когда надоедало, мама бросала техникум и срывалась на недельку-другую в Москву – благо недалеко. К тому же за некоторые виды работ ребятам перепадали кое-какие деньги, так что карманные у мамы обычно водились. А прогулы занятий всегда можно было отработать потом, на той же ферме.

Многочисленные друзья покойных родителей всегда рады были приютить у себя мою маму, обогреть, обласкать, чем-нибудь повкусней накормить. Их дети с младенчества были ее друзьями, так что, попадая в Москву, мама сразу переставала страдать от отсутствия братьев и сестер.

В этом кругу ее, рано осиротевшую, многие считали как бы своим ребенком. Поэтому она всегда могла без проблем свалиться без предупреждения кому-нибудь на голову, и зависнуть на раскладушке в детской, или на диване в гостиной на неопределенное время.