Далеко за полночь Брэдбери Рэй
Когда они подошли к смотровой трибуне, Джейми дал сигнал: они замкнули колонны в кольца, соединили их в яркие гирлянды, а затем выстроились в прежние колонны — и все это не переставая шагать в том же направлении, без всякой неразберихи.
«Ух, вот это четкость!» — ликовал про себя Джейми.
Было жарко. Священный пот выступил на лбу Джейми, и мир вокруг устало обмяк. Утомленные барабаны замолкли, а дети разбрелись кто куда. Облизывая рожок с мороженым, Джейми с облегчением подумал, что все кончилось.
Вдруг прибежал мистер Палмборг, весь распаренный и взмыленный.
— Дети, дети, я должен сделать важное объявление! — закричал он.
Джейми посмотрел на малыша Хафа, который стоял рядом, тоже держа в руке мороженое. Дети радостно завизжали, но мистер Палмборг, словно фокусник, хлопнул в ладоши, и весь шум улетучился, как воздушный шарик.
— Мы выиграли соревнование! Наша школа маршировала лучше всех остальных школ!
Посреди криков, шума, прыжков и поздравительных похлопываний по плечам Джейми лишь спокойно кивнул поверх рожка с мороженым, взглянул на малыша Хафа и сказал:
— Видишь? А я что говорил? Отныне уверуй в меня!
И продолжил лизать свое мороженое, ощущая внутри безбрежный золотой покой.
Джейми не стал сразу рассказывать друзьям, почему они выиграли строевой конкурс. Он давно заметил в них склонность относиться ко всему с недоверием и высмеивать любого, кто скажет, что их заслуги не так велики, как им казалось, и что их дарование имеет другой источник.
Нет, Джейми было достаточно самому наслаждаться своими малыми и большими победами; он получал удовольствие от своей маленькой тайны, от всего, что происходило вокруг. Например, отличная оценка по арифметике или выигранный баскетбольный матч были для него достаточной наградой. От его чудес всегда оставался побочный продукт, который удовлетворял его — пока еще небольшие — запросы.
Он стал обращать внимание на светловолосую девочку Ингрид со спокойными серо-голубыми глазами. Она же, в свою очередь, благосклонно принимала его ухаживания, и он был уверен в прочности и глубине своих способностей.
Помимо Ингрид были и другие приятные вещи. Удивительно легко у него завязалась дружба со многими мальчишками. Впрочем, был один случай, требовавший некоторого размышления и осторожности. Этого мальчика звали Каннингем. Он был большой, толстый и лысый, потому что после какой-то болезни ему пришлось обрить голову. Ребята звали его Бильярд; он же отплачивал им пинком по голени, затем валил наземь и, усевшись верхом, быстро обрабатывал их зубы своими кулаками.
Именно на этом Бильярде Каннингеме Джейми надеялся испытать всю мощь своей духовной власти. Шагая домой через пустырь по ухабистым тропинкам, Джейми часто воображал, как он поднимает Бильярда за левую ногу и с размаху шарахает им, как хлыстом, оземь, чтобы тот потерял сознание. Папа однажды сделал такое с гремучей змеей. Конечно, Бильярд был слишком тяжел для подобного ловкого трюка. Кроме того, такой удар мог ему повредить, а Джейми совсем не хотелось убивать его или что-нибудь в этом роде, он просто хотел хорошенько взгреть его, преподать запоминающийся урок.
Но когда он нахально подходил к Бильярду, Джейми вдруг чувствовал, как холодеют ноги, и решал дать себе еще пару деньков на размышление. Не было нужды торопить события, поэтому он отпускал Бильярда. «Боже ты мой, а ведь Бильярд ни сном ни духом, как ему повезло», — ворчал тогда про себя Джейми.
Однажды во вторник Джейми провожал Ингрид домой, неся ее книги. Она жила в коттеджике недалеко от предгорий Санта-Каталины. Они шагали вместе в молчаливом блаженстве, слова им были не нужны. Джейми с Ингрид даже подержались немного за руки.
Обогнув заросли колючей опунции, они нос к носу столкнулись с Бильярдом Каннингемом.
Он стоял посреди тропинки, широко расставив свои большие ноги, уперев в бока свои пухлые кулаки и глядя оценивающим взглядом на Ингрид. Они остановились как вкопанные. Бильярд сказал:
— Я понесу твои книги, Ингрид. Давай.
Он протянул руку, чтобы забрать их у Джейми.
Джейми отступил на шаг назад.
— Нет, не понесешь, — сказал он.
— Нет, понесу, — возразил Бильярд.
— Фиг ты понесешь, — сказал Джейми.
— А вот и понесу, — воскликнул Бильярд и, вырвав у него книги, швырнул их в дорожную пыль.
Ингрид вскрикнула, а затем предложила:
— Послушайте, вы оба можете нести мои книги. Пополам. И все устроится.
Бильярд отрицательно покачал головой.
— Или все, или ничего, — злобно процедил он.
Джейми бросил на него такой же злобный взгляд.
— Тогда ничего! — крикнул он.
Он призвал к себе все свои силы, согнав их, словно грозовые тучи; в каждом кулаке трещали сердитые молнии. Ну и что с того, что Бильярд на четыре дюйма выше и на несколько дюймов шире в плечах? В Джейми проснулась гневная ярость; он мог отправить Бильярда в нокаут одним точным ударом — ну, может, двумя.
Теперь не место колебаниям и страхам; огромная ярость сделала Джейми нечувствительным к подобным вещам. Он размахнулся и ударил Бильярда прямо в челюсть.
— Джейми! — вскрикнула Ингрид.
Единственным чудом после этого было то, что Джейми выбрался из драки живым.
Отец всыпал английскую соль в миску с горячей водой, энергично перемешал и сказал:
— О чем ты себе думаешь, черт тебя дери. Мать больная, а ты являешься домой с такими фингалами.
Загорелая рука отца энергично помешивала раствор. Его глаза прятались в лучистых морщинах, усы поредели и начали седеть, волосы тоже.
— Я думал, мама уже не так больна, как раньше, — сказал Джейми.
— Женщины не любят болтать об этом, — сухо сказал отец.
Он намочил полотенце в горячем растворе английской соли и отжал его. Придерживая разбитый нос Джейми, он осторожно промокнул его полотенцем. Джейми захныкал.
— Сиди смирно, — сказал отец. — Как, по-твоему, я залечу твою рану, если ты не будешь сидеть спокойно, черт подери?
— Что там случилось? — послышался из спальни голос мамы, в самом деле усталый и слабый.
— Ничего, — отозвался отец, снова выжимая полотенце. — Не волнуйся. Просто Джейми упал и разбил губу, вот и все.
— О Джейми, — произнесла мама.
— Все в порядке, ма, — сказал Джейми.
Теплое полотенце помогло уладить дело. Джейми старался не думать о драке. Это были невеселые мысли. Он помнил, как Бильярд молотил его руками, потом пригвоздил к земле, а потом, в упоении крича, месил кулаками, а Ингрид, плача настоящими слезами, с воплями кидала Бильярду в спину свои книги.
А потом Джейми, покачиваясь и горько рыдая, пошел домой один.
— О папа, — произнес Джейми. — Оно не сработало. — Он имел в виду чудо, которое должно было совершиться с Бильярдом. — Оно не сработало.
— Что не сработало? — спросил отец, смазывая синяки.
— Ничего. Ничего.
Джейми облизал распухшую губу и начал постепенно успокаиваться. В конце концов, нельзя же всегда и во всем побеждать. Даже Господь совершал ошибки. Значит — Джейми вдруг улыбнулся, — да, точно, он ведь и сам хотел проиграть в этой драке! Ну конечно. Разве Ингрид не будет любить его еще больше за то, что он дрался и проиграл ради нее?
Точно. Вот и ответ. Это было просто чудо наоборот, вот и все!
— Джейми! — позвала мать.
Он пошел к ней.
С помощью всяческих средств, включая английские соли и небывалое возрождение веры, которое он почувствовал в себе, потому что теперь Ингрид стала любить его еще больше, чем прежде, Джейми без особых огорчений дожил до конца недели.
Он провожал Ингрид до дома, но Бильярд отныне его не беспокоил. После школы Бильярд играл в бейсбол, привлекавший его больше, нежели Ингрид, — этот неожиданный интерес к спорту, по мнению Джейми, был косвенным образом внушен Бильярду не без его, Джейми, телепатического участия.
В четверг маме стало явно хуже. Она выглядела совсем бледной, ее била дрожь и изнуряющий кашель. Отец казался испуганным. Джейми стал меньше времени уделять чудесам, которые он творил в школе, и все больше и больше думал о том, чтобы исцелить маму.
В пятницу вечером, шагая в одиночестве от дома Ингрид, Джейми смотрел, как, мерно раскачиваясь, проплывают мимо телеграфные столбы. Он подумал: «Если я дойду до следующего телеграфного столба раньше, чем меня догонит вон та машина, мама поправится».
Джейми зашагал неторопливо, не оглядываясь назад, но напряженно прислушиваясь и чувствуя, что его ноги готовы вот-вот побежать, чтобы желание исполнилось.
Телеграфный столб был уже близко. Машина тоже приближалась.
Джейми осторожно оглянулся и присвистнул: машина ехала слишком быстро!
Джейми прыжком обогнал столб, и как раз вовремя: машина с ревом пронеслась мимо.
Получилось. Мама снова поправится.
Он прошел еще немного.
«Не думай о ней. Не думай о всяких там желаниях и прочих глупостях», — говорил он себе. Но это было так заманчиво, как горячий пирог на подоконнике. Он не мог не потрогать его. Он не мог просто так пройти мимо, нет. Он посмотрел на дорогу впереди и позади себя.
— Спорим, что доберусь до ворот ранчо Шеболда раньше, чем меня догонит еще одна машина, причем буду шагать не спеша, — заявил он небесам. И тогда мама поправится совсем скоро.
В этот момент из-за пригорка позади него предательски-неумолимо выскочил автомобиль и с ревом помчался вперед.
Джейми пошел быстрее, затем побежал.
«Спорим, я доберусь до ворот Шеболда, спорим, я доберусь…»
Колени вверх-вниз, вверх-вниз.
И тут он споткнулся.
Он упал в канаву, его книги вспорхнули, как засушенные белые птицы. Когда он поднялся, облизывая пересохшие губы, то увидел, что не добежал до ворот каких-то двадцать ярдов.
Машина промчалась мимо, скрылась в огромном облаке пыли.
— Я беру свое желание назад, беру назад! — закричал Джейми. — Я беру свои слова назад, я не это имел в виду.
Застонав от ужаса, он со всех ног бросился к дому. Это все из-за него, все из-за него!
Перед домом стояла машина доктора.
Через окно Джейми увидел, что мама выглядит еще хуже. Доктор закрыл свой черный чемоданчик и долго смотрел на папу своими маленькими черными глазками, в которых теперь был какой-то странный блеск.
Джейми побежал прочь, к пустырю, чтобы побыть там одному. Он не плакал. Он был словно парализован, шагал как робот, ненавидя самого себя, то проваливаясь в сухое русло ручья, то натыкаясь на колючие ветви диких груш и беспрестанно спотыкаясь.
Несколько часов спустя, с первыми звездами, он вернулся домой и застал папу, стоящего у постели мамы, и мама молчала — просто лежала молча, тихая, как только что выпавший снег. Отец стоял, сжав зубы, щурясь, ссутулившись и опустив голову.
Джейми остановился у изножья кровати и во все глаза смотрел на маму, мысленно приказывая ей:
«Поправляйся, поправляйся, ма, поправляйся, все будет хорошо, я уверен, с тобой все будет в порядке, я приказываю, ты выздоровеешь, ты будешь чувствовать себя отлично, ты просто сейчас встанешь и пойдешь танцевать по комнате, ты нужна нам, папе и мне, нам будет плохо без тебя, поправляйся, ма, поправляйся, ма. Поправляйся!»
Неистовая энергия беззвучным потоком хлынула из него, обволакивая, обнимая маму, сражаясь с ее болезнью, заботливо лаская ее душу. Джейми чувствовал величие своей горячей силы.
Она поправится. Она не может не поправиться! Ну конечно, глупо было бы думать иначе. Мама просто не предназначена, чтобы умереть.
Вдруг отец пошевелился. Дернулся вперед с судорожным вздохом. Он схватил мамины запястья и сжал их так сильно, что, казалось, едва не сломал. Прильнув к ее груди, он прислушался к биению ее, сердца, и у Джейми вырвался безмолвный, отчаянный крик.
«Ма, не надо. Не надо, ма, о мама, пожалуйста, не сдавайся!»
Отец поднялся, шатаясь.
Мама была мертва.
В иерихонских трубах сознания Джейми в последнем приливе чудодейственной силы кричала одна лишь мысль: «Да, она мертва, ну и ладно, ну и пусть, ну и что с того, что мертва? Верни ее снова к жизни, да, оживи ее, Лазарь, иди вон! Лазарь, Лазарь, иди вон из могилы, Лазарь, иди вон!»
Должно быть, Джейми бормотал это вслух, потому что отец обернулся, пристально посмотрел на него глазами, в которых застыл древний, неизбывный ужас, и врезал ему прямо по зубам, чтобы он замолчал.
Джейми уткнулся носом в кровать, прикусив холодные простыни, и стены иерихонские обрушились на него.
Неделю спустя Джейми вернулся в школу. Он больше не расхаживал по школьному двору с прежней самоуверенностью, не склонялся высокомерно к фонтанчику и не получал за контрольные больше, чем семьдесят пять баллов из ста.
Дети удивлялись, что же с ним произошло. Он больше не был таким, как прежде.
Им было невдомек, что Джейми перестал играть свою роль. Он не мог сказать им об этом. Они так и не узнали, что потеряли.
Октябрьская игра
The October Game 1948 год
Переводчик: О.Акимова
Он положил револьвер обратно в ящик стола и запер его.
Нет, не так. Так Луиза не будет мучиться. Она умрет, все кончится, и никаких мучений. Для него же было чрезвычайно важно, чтобы ее смерть была прежде всего долгой. Долгой и изощренной. Как продлить ее мучения? И главное, как это осуществить? М-да.
Стоя перед зеркалом в спальне, мужчина аккуратно застегнул запонки на манжетах. Он достаточно долго стоял, слушая, как внизу, за стенами этого уютного двухэтажного дома, по улице носятся дети; эти дети — шуршат, словно мыши, словно опавшие листья.
По детскому шуму можно было определить, какой сегодня день. По их крикам можно было понять, что сегодня за вечер. Узнать, что год клонится к закату. Октябрь. Последний день октября с его масками-черепами, выдолбленными тыквами и запахом свечного воска.
Нет. Все зашло слишком далеко. Октябрь не принес улучшения. Если не стало еще хуже. Он поправил черный галстук-бабочку. «Если бы сейчас была весна, — медленно, спокойно, равнодушно кивнул он своему отражению в зеркале, — возможно, еще был бы шанс». Но сегодня весь мир рассыпается в прах. Нет больше зелени весны, ее свежести, ее надежд.
В гостиной послышался негромкий топот ног. «Это Мэрион, — сказал он себе. — Моя малышка. Восемь молчаливых годков. Без единого слова. Только сияющие серые глаза и любопытный маленький ротик». Дочь весь вечер бегала из дома на улицу и обратно, примеряя разные маски и советуясь с ним, какая из них самая ужасная и страшная. В конце концов они оба остановились на маске скелета. Она была «страшенная»! И перепугает всех «до смерти»!
Он снова поймал в зеркале свой долгий взгляд, полный раздумий и сомнений. Он никогда не любил октябрь. С тех самых пор, когда много лет назад впервые лег на осенние листья перед домом бабушки, и услышал шум ветра, и увидел голые деревья. И почему-то заплакал. Каждый год к нему возвращалась часть этой тоски. И всегда исчезала с весной.
Но сегодня все было иначе. Он чувствовал, что эта осень придет и будет длиться миллионы лет.
Весны не будет.
Весь вечер он тихо плакал. Но ни следа этих слез не было заметно на его лице. Они запрятались где-то глубоко внутри и лились, лились беспрестанно.
Суетливый дом был наполнен густым приторным запахом сладостей. Луиза выложила на тарелки яблоки в новой кожуре из сахарной глазури; в больших чашах был свежеприготовленный пунш, над каждой дверью висели на нитках яблоки, из каждого морозного окна глядели треугольными глазами выдолбленные и продырявленные тыквы. В центре гостиной уже стоял бочонок с водой, а рядом лежал мешок с яблоками, приготовленными для макания. Не хватало лишь катализатора, ватаги ребятишек, чтобы яблоки начали плюхаться в воду, раскачиваться, как маятники, в запруженных проемах дверей, леденцы — таять, а комнаты — наполняться криками ужаса и восторга, что, впрочем, одно и то же.
Но пока в доме шли молчаливые приготовления. И кое-что еще.
Сегодня Луиза все время ухитрялась находиться в любой другой комнате, кроме той, где был он. Это был ее изощренный способ выразить: «Посмотри, Майк, как я занята! Я так занята, что, когда ты входишь в комнату, где нахожусь я, мне каждый раз нужно кое-что сделать в другой! Только посмотри, как я верчусь!»
Какое-то время он подыгрывал ей в этой отвратительной ребяческой игре. Когда она была на кухне, он приходил туда со словами: «Мне нужен стакан воды». Мгновение спустя, когда он стоял и пил воду, она, как хрустальная фея, колдовала над карамельным варевом, булькавшим, словно доисторический котел, на плите, и вдруг говорила: «О, мне же надо зажечь свечи в тыквах!» — и бросалась в гостиную зажигать улыбки в тыквенных головах. Он входил туда вслед за ней, говоря: «Мне нужна моя трубка». «Ах, сидр!» — восклицала она, убегая в столовую. «Я сам проверю сидр!» — говорил он. Но когда он попытался последовать за ней, она умчалась в ванную и закрыла за собой дверь.
Он постоял за дверью, улыбаясь странной, бесчувственной улыбкой, держа во рту остывшую трубку, а затем, устав от этой игры, из упрямства прождал еще пять минут. Из ванной не доносилось ни звука. И чтобы не доставлять ей лишней радости от сознания того, что он караулит ее у двери, он в раздражении вдруг резко повернулся и пошел наверх, весело насвистывая.
Поднявшись по лестнице, он остановился. Наконец он услышал, как открылась щеколда на двери в ванной, Луиза вышла, и жизнь на первом этаже пошла своим чередом, как в джунглях, когда опасность миновала и антилопы возвращаются к водопою.
И теперь, когда он поправил галстук и надел черный пиджак, в гостиной прошелестели мышиные шажки. В дверях появилась Мэрион, вся разрисованная под скелет.
— Как я смотрюсь, папа?
— Отлично!
Из-под маски выглядывали белокурые волосы. Из глазниц черепа улыбались голубые глаза. Он вздохнул. Мэрион и Луиза, две молчаливые обличительницы его несостоятельной мужской силы, его темной власти. Какой такой алхимией должна была обладать Луиза, чтобы взять его темные волосы и темно-карие глаза брюнета и отбеливать, отбеливать, мыть и отбеливать ребенка в своей утробе все время до его рождения, чтобы потом родилась Мэрион — блондинка с голубыми глазами и румяными щеками? Иногда он подозревал, что Луиза зачала ребенка как идею, совершенно бесполый, безупречный замысел, слияние ее высокомерного разума и клетки. В укор ему она произвела на свет ребенка, созданного по ее собственному образу и подобию, и в довершение всего каким-то образом подговорила доктора, и он сказал, покачав головой: «Мне очень жаль, мистер Уайлдер, но у вашей жены больше не будет детей. Этот ребенок последний».
— А я хотел мальчика, — сказал Майк тогда, восемь лет назад.
Теперь он едва не наклонился, чтобы обнять Мэрион, одетую в костюм скелета. Его охватил необъяснимый порыв жалости к ней, ибо она никогда не знала отцовской любви, а лишь сокрушительную, властную любовь ее обделенной любовью матери. Но больше всего он жалел себя, жалел, что не сумел извлечь выгоды из тяжелых родов, не радовался дочери такой, какая она есть, пусть даже она совсем не темноволоса, и не мальчик, и не похожа на него. Где-то он допустил ошибку. Все остальное бы не изменилось, но он мог бы любить своего ребенка. А главное, Луиза вообще не хотела детей. Сама мысль о родах приводила ее в ужас. Он насильно сделал ей ребенка, и с той ночи весь год, до самых родовых мук Луиза жила в другой части дома. Она ожидала, что умрет, рожая нежеланного ребенка. Ей было так легко ненавидеть мужа, который так хотел сына, что обрек на смерть свою единственную жену.
Но… Луиза выжила. И с каким триумфом! В тот день, когда он пришел в больницу, ее глаза были холодны. "Я жива, — говорили они. — И у меня белокурая дочь! Ты только посмотри!" А когда он протянул руку, чтобы коснуться ее, мать отвернулась, чтобы тайно от него пошептаться со своей новорожденной, розовой доченькой, — подальше от этого мрачного насильника. Какая великолепная ирония! Его самолюбие того заслуживало.
Но теперь снова был октябрь. Были и другие октябри, и когда он думал о долгой зиме, год за годом его душа наполнялась ужасом при мысли о бесконечных месяцах, когда он сидит как закупоренный в доме из-за дурацких снегопадов, пойманный в одну ловушку вместе с женщиной и ребенком, которые его не любят, — и так целыми месяцами. За эти восемь лет случались и передышки. Весной и летом он уходил на прогулки, уезжал на пикники; это были отчаянные попытки решить отчаянную проблему человека, которого все ненавидят.
Но зимой все эти поездки, прогулки и пикники отпадали вместе с опавшими листьями. Жизнь оголялась, как дерево: плоды сорваны, жизненные соки утекли в землю. Да, они приглашали гостей, но зимой гостей трудно заманить из-за всяких метелей и прочего. Однажды у него хватило ума накопить денег на поездку во Флориду. Они уехали на юг. А он гулял на свободе.
Но теперь, с приближением восьмой зимы, он знал: все подходит к концу. Он просто не сможет дотянуть до весны. Внутри него была кислота, которая медленно, годами разъедала его ткани и кости, и вот сегодня она наконец доберется до заложенной внутри него взрывчатки, и все кончится!
Снизу раздался бешеный звон колокольчика. Луиза в гостиной пошла открывать. Мэрион, ни слова не говоря, помчалась вниз встречать первых гостей. Послышались радостные крики и приветствия.
Он подошел к лестнице.
Внизу Луиза принимала пальто. Она стояла — высокая, стройная, белокурая до белизны — и смеялась даже громче новоприбывших детей.
Он остановился в нерешительности. Что же это? Годы? Усталость от жизни? Когда все пошло не так? Уж конечно, не с рождением их единственного ребенка. Но это было символом их противоречий, как он полагал. Его ревности, его неудач в делах и всего прискорбного прочего. Почему же он просто не собрал чемодан и не уехал? Нет. Пока не причинит Луизе столько же боли, сколько она причинила ему. Тут уж никаких сомнений. Развод никак ее не заденет, а просто положит конец их беспомощной нерешительности. Если бы он считал, что развод может доставить ей хоть какое-то удовольствие, он, черт побери, назло не порвал бы с ней до конца жизни. Нет, он должен причинить ей боль. Может, как-нибудь изловчиться и отобрать у нее Мэрион через суд? Да. Точно. Это ранит ее больнее всего. Отобрать у нее Мэрион.
— Привет всем! — Он с широкой улыбкой начал спускаться по лестнице.
Луиза даже не подняла глаз.
— Здравствуйте, мистер Уайлдер!
Дети кричали и махали руками, пока он спускался вниз.
К десяти вечера в дверь перестали звонить, яблоки, подвешенные в дверях, были сорваны зубами, яблочный мусс начисто стерт с розовых детских щек, салфетки были в пятнах от карамели и сидра, и тогда он, муж, умело и весело взял инициативу в свои руки. Он выхватил вечеринку прямо из рук Луизы. Он обегал, болтая с каждым, всех двенадцать пришедших детей и двенадцать родителей, которые пришли в восторг от особого крепленого сидра, которым он их потчевал. Он организовал для детей всякие игры вроде: «приставь ослику хвост», «бутылочка», или «третий лишний», наблюдая за ними под взрывы дикого хохота. Потом погасили свет, и в мерцании горящих треугольных тыквенных глаз он прокричал: «Тихо! Все за мной!» — и на цыпочках повел всех к погребу.
Родители, стоявшие в стороне от этого костюмированного буйства, обменивались мнениями, одобрительно кивали остроумному мужу и беседовали со счастливой женой. Как здорово он умеет ладить с детьми, говорили они.
Дети визжащей толпой устремились за ним.
— Этот погреб! — кричал он. — Могила ведьмы!
Новый визг. Он притворился, будто дрожит.
— Оставь надежду всяк сюда входящий!
Родители тихо хихикнули.
Дети один за другим скатывались по спуску, который Майк соорудил из крышек стола, в темный погреб. Он шипел и кричал им вслед зловещую абракадабру. Темный дом с горящими тыквами наполнился громкими завываниями. Заговорили все сразу. Все, кроме Мэрион. За весь вечер она произнесла минимум слов и звуков; все было запрятано внутри нее, вся ее радость и возбуждение. «Вот чертенок», — подумал он. С закрытым ртом и сияющими глазами она смотрела на свою собственную вечеринку, как на струящиеся вокруг ленты серпантина.
Теперь родители. Нехотя и посмеиваясь, они с криками соскальзывали вниз по короткому спуску, а маленькая Мэрион стояла рядом, как всегда, желая посмотреть до конца, быть последней. Луиза спустилась без всякой помощи. Он хотел ей помочь, но она съехала прежде, чем он успел наклониться.
Дом был пуст и тих при свечах.
Мэрион стояла у спуска в погреб.
— А теперь мы, — сказал он и взял ее на руки.
Они расселись в погребе большим кругом. От далекой громады печи веяло теплом. Вдоль каждой стены стояли длинные ряды стульев, двадцать визжащих детей сидели через одного между двенадцатью перешептывающимися родителями, в дальнем конце сидела Луиза, а на этом конце, рядом с лестницей, — Майк. Он вгляделся в темноту, но ничего не увидел. Все сидели, прижавшись к своим стульям, пойманные в темную ловушку. С этого момента все действо должно было разыгрываться в кромешной тьме, и он выступал в качестве Рассказчика. Слышалась детская беготня, пахло влажным цементом, а где-то там, под звездным октябрьским небом, завывал ветер.
— А теперь! — крикнул Майк в темноту подвала. — Тихо!
Все замерли.
В комнате царил кромешный мрак. Ни огонька, ни отсвета, ни отблеска глаз.
Скрип битой черепицы, железный лязг.
— Ведьма мертва, — провозгласил Майк.
— И-и-и-и-и-и-и-и-и! — заверещали дети.
— Ведьма мертва, она была убита, а вот нож, которым ее убили.
Майк выдал нож. Тот стал переходить из рук в руки под смешки, возгласы и замечания со стороны взрослых.
— Ведьма мертва, вот ее голова, — прошипел Майк, передавая соседу какой-то предмет.
— А я знаю, как играть в эту игру, — радостно закричал из темноты кто-то из детей. — Он берет из холодильника всякие куриные внутренности, пускает их по кругу и говорит: «Вот ее внутренности!» Потом достает глиняную голову и выдает за ее голову, а кость из супа — за ее руку. Потом берет стеклянный шарик и говорит: «Вот ее глаз!» Потом берет какие-нибудь зернышки и говорит: «Вот ее зубы!» Потом берет кулек со сливовым пудингом, дает вам и говорит: «Вот ее желудок!» Я знаю, как в это играют!
— Замолчи, ты все испортишь, — сказала какая-то девочка.
— Ведьмы смерть близка, вот ее рука, — продолжал Майк.
— И-и-и-и-и-и-и-и-и!
Предметы передавались и передавались по кругу, как горячие картофелины. Некоторые из детей визжали и ни за что не хотели к ним прикасаться. Другие вскакивали со стульев, выбегали на середину и стояли там, пока остальные передавали дальше скользкие предметы.
— Да это всего лишь куриные потроха, — смеясь, крикнул какой-то мальчик. — Элен, иди сюда!
Перебрасываемые из рук в руки, сопровождаемые тихими вскриками, предметы все дальше и дальше продвигались по кругу один за другим.
— Сердце под резец, и ведьме конец, — сказал Майк.
Шесть или семь предметов разом передавались под нервные смешки в дрожащей темноте.
— Мэрион, не бойся, — послышался голос Луизы, — это всего лишь игра.
Мэрион не ответила.
— Мэрион? — спросила Луиза. — Тебе страшно?
Мэрион молчала.
— С ней все в порядке, — сказал муж. — Ей не страшно.
И снова, и снова передаются из рук в руки предметы, снова вскрики, снова веселый смех.
Вокруг дома вздыхал осенний ветер. А он, Майк, стоял у выхода из темного подвала на раздаче, и все говорил.
— Мэрион? — снова позвала Луиза из дальнего конца погреба.
Но все разговаривали между собой.
— Мэрион? — громче позвала Луиза.
Все умолкли.
— Мэрион, ответь мне, тебе страшно?
Мэрион не отвечала.
А муж стоял там, у подножья лестницы.
— Мэрион, ты здесь? — звала Луиза.
Молчание. Тишина.
— Где Мэрион? — спросила Луиза.
— Она была здесь, — ответил какой-то мальчик.
— Может, она наверху?
— Мэрион!
Молчание. Все тихо.
— Мэрион, Мэрион! — закричала Луиза.
— Включите свет, — сказал кто-то из взрослых.
Предметы больше никто не передавал. Дети и взрослые сидели, держа в руках ведьмины потроха.
— Нет, — ахнула Луиза. В темноте послышался резкий скрип отодвинутого ею стула. — Нет. Не включайте свет, о, ради бога, ради бога, только не включайте, пожалуйста, пожалуйста, не включайте свет, не включайте! — пронзительно вопила Луиза.
Все в подвале оцепенели от этого страшного крика.
Никто не шелохнулся.
Все сидели в темном погребе, внезапно оборвав ход этой октябрьской игры; снаружи завывал ветер, колотясь о стены дома; наполнявшие погреб ароматы тыкв и яблок смешивались с запахом невидимых предметов, которые были в руках, и тут один мальчик крикнул: «Я посмотрю наверху!» — и с надеждой побежал наверх, промчался по всему дому, четырежды обежал его кругом, снова и снова крича: «Мэрион, Мэрион, Мэрион!» — и в конце концов медленно спустился по лестнице в наполненный тяжелым дыханием и ожиданием подвал и сказал в темноту:
— Я не смог ее найти.
А потом… какой-то болван зажег свет.
Пумперникель
The Pumpernickel 1951 год
Переводчик: О.Акимова
Мистер и миссис Уэллс, возвращаясь поздно вечером из кино, зашли в маленький неприметный магазинчик, совмещавший в себе закусочную и гастроном. Они сели за отгороженный столик, и миссис Уэллс заказала: «Пумперникель с запеченной ветчиной». Мистер Уэллс бросил взгляд на прилавок: там лежала буханка ржаного хлеба, пумперникеля.
— Да, — пробормотал он, — пумперникель… Озеро Дрюса…
Вечер, поздний час, пустой ресторан… теперь он узнал это сочетание. Все, что угодно, могло внезапно настроить его на волну воспоминаний. Запах осенних листьев или полуночный порыв ветра мог взволновать его, и ливень воспоминаний обрушивался вокруг. И вот в этот странный час после кино, в этом безлюдном месте он увидел буханку пумперникеля и, как и в тысячи других ночей, оказался заброшенным в прошлое.
— Озеро Дрюса, — повторил он.
Читать бесплатно другие книги:
