Обет мести. Ратник Михаила Святого Соловьев Алексей
— Слышь, Юрко! Бросай его, надо скорей на площадь поспешать. Сполох татарва поднимет, там и грамотка не поможет! Кто ее в драке читать будет? Мы должны раньше второго их нойона найти!
Эта подсказка пришлась как нельзя кстати. К указанной парнишкой избе они подскакали раньше беглеца. У коновязи жевали овес в торбах с десяток лошадей. Два нукера, сидевших возле двери, завидев летящих галопом русских, встрепенулись, один из них тотчас сунулся за порог и гортанно что-то крикнул.
Выбежали еще несколько татар, сжимая обнаженные сабли. Юрко вздыбил коня, выхватил из-за пазухи свиток и громко закричал:
— Стой, стой! Грамота вам от вашего темника!! Кто тут старшим будет?
Вышел еще один, видом своим и какой-то невидимой внутренней силой явно отличаясь от остальных. Иван невольно прикусил губу: это был Камиль, один из тех трех братьев, кто приложил руку и к смерти брата, и к пропаже сестры его будущей жены. Один из тех, кого он пообещал в церкви искать до последних дней своих, до последнего вздоха. Искать, найти и покарать!!
Нойон явно не признал сына Федорова. Мельком пробежав глазами по лицам подъехавших, он прищурился, принял письмо, прочитал, усмехнулся.
— Мине темник Тохучар служит. Темник велел Тверь ехать — я еду. Завтра буду, пшел вон!
— Твой Тохучар под рукой великого князя сюда прибыл! Узбек пообещал Михаилу, что тверичей зорить запретит, и тебе это ведомо! Грабить город тебе никто не велел, ты против воли великого хана пошел! Кончай грабеж, иначе…
Камиль явно плохо понял, что в запальчивости произнес десятник, он был очень пьян, чтобы осознать малознакомый ему язык. Но вид Юрки был слишком красноречив! И Камиль не мог не вспылить, он с рождения видел в славянах лишь покорную рабскую скотину, лишь райя, врагов истинной веры!
Прямо с крыльца дородный нойон бросился к десятнику и рубанул сплеча по морде вспятившегося коня. Тот вздыбился, заржал, роняя потерявшего повод седока. Татарин вторым ударом достал бы и Юрко, если б не Иван…
Ожидавший от ненавистного ему татарина чего угодно, прекрасно помнивший подлый удар ножом на поединке, он поспешил спешиться и сблизиться со своим десятником. И успел вовремя своим клинком перенять чужой:
— Стой, Камиль!!!
Глаза сотника выплеснули новую порцию бешенства. Он вновь завизжал что-то свое, дикое и негодующее, и по выражению лица Иван понял, что кровник наконец-то его признал!
Ловким приемом, доставшимся в наследство еще от многоопытного Ярослава, русич погасил силу направленного уже в него выпада своей саблей, зажатой в правой руке. И в тот же миг вторая сабля в левой со всего размаха тупой стороной ударила по запястью Камиля. Это тоже была школа бывшего учителя и друга. После такого приема пальцы врага всегда невольно раскрывались и оружие выпадало из немевшей и бессильной ладони.
— Хватайте Камиля, увозите его отсюда скорей. Пусть в Твери его судят! Увозите. Иначе нам всем тут хана! Я задержу их!!!
С двумя саблями наперевес он бросился навстречу набегавшим татарам. Словно две молнии замелькали на их пути, не давая двинуться дальше, подойти к лошадям, обойти. Один из ударов достал нукера, кольчуга на предплечье разошлась, кровь густо оросила истолченный грязный снег…
Распаленный видом близкого Камиля мозг подсказал Ивану явно не лучший выход. Задержать он смог бы ненадолго, стрелы в упор — лишь вопрос времени. Кони татар были свежи, и догнать уходящих русских им вполне по плечу. Нойон в качестве заложника вряд ли спас бы десяток — сталь была вынута из ножен и жаждала крови!
Но в этом мире иногда случаются чудеса! Новое действующее лицо в виде высокого молодого крепкого татарина в дорогих доспехах появилось на крыльце избы, и последовал гортанный приказ. Несколько арканов пали на плечи участников рубки и свалили на землю. Остальные замерли как вкопанные.
Иван и еще двое его товарищей, оставшихся для подмоги, запаленно дышали, не понимая толком, что произошло. Татарин, улыбаясь, подошел ближе.
— Эй, багатур! — почти без акцента произнес он. — Не надо Камиля никуда везти. Верните его сюда, возьми моего коня, догони. Завтра мы будем в своей тысяче, а сегодня никого больше не обидим. Это тебе обещаю я, хан Торгул!
Иван мотнул головой, и один из ратных вскочил на горячего аргамака и наметом полетел вслед Юрко. Они вернулись назад очень скоро. Камиля отвели в избу.
Иван с удивлением рассматривал хана, поражаясь его речи, веселым искрам в глазах, богатырской стати. Конечно же, он не мог знать, что перед ним сын знатной русской полонянки, еще во времена Неврюевой рати ставшей наложницей знатного темника и затем навсегда оставшейся в его гареме. В поход на мятежный Новгород Торгул во главе нескольких десятков таких же сорвиголов отправился, словно на прогулку, заручившись согласием знакомого ему Тохучара. Они уже расположились на постой в Зубцове, когда в него вошла сотня Камиля…
Торгул не был глуп, ему не нужны были серьезные неприятности в этой прогулке. Поняв, что взбаламошный сотник может здорово навредить и ему, и его людям, беспричинно разграбив город и ослушавшись воли своего темника, хан решил немедленно вмешаться.
Неспешно подняв грамоту, он аккуратно стряхнул с нее налипший снег, поднес к губам, передал своему спутнику. Затем широко улыбнулся Юрко:
— Молодая кровь — горячая кровь! Камиль молодой, твой нукер молодой. Простим их, бачка?! Вон мои кони стоят, возьми вместо своего любого! Не говори ничего своему князю, не надо. Камиль тоже молчать будет, обещаю.
Переведя взор на Ивана, вновь улыбнулся:
— Ай, хорош багатур, лихо рубишься! Иди ко мне в нукеры, русский, десяток сразу дам. Коня подарю, золота дам, девочку горячую подарю. Мне такие нукеры нужны. Отдашь мне его, десятник? Настоящий воин должен иметь настоящего хозяина! В ваших лесах он славы не добудет. Как звать тебя, десятник?
— Юрко…
— Странные у вас, русских, имена, как у собак. Езжай назад, Юрко, и передай своему князю, что мы все завтра же ранним утром пойдем прямо под Торжок. Это сказал я, Торгул! Дорогу нам покажут. Так отдашь мне этого нукера, Юрко?
— Я князю своему клятву давал, — глухо буркнул Иван, не желая новых вспышек страсти. — И леса мне милее, чем степи ваши…
Улыбка сбежала с лица Торгула. Он повернулся к избе.
— Полон прикажи выпустить, — неожиданно произнес Юрко. — Тогда и уедем. Под Торжком других наберете, там их вдосталь будет. Наших ослобони!
На миг показалось, что Торгул не выдержит подобной наглости со стороны какого-то русича. Глаза его зло сверкнули. Полон всегда был неизбежной добычей любого набега, и свое из цепких рук татары никогда не выпускали. Но… великий Узбек ведь действительно не велел опустошать тверские земли!..
— Отпусти, слышишь? Иначе не смолчу про то, что здесь мы зрели!
Хан произнес несколько фраз, обратившись к своим, затем надел на лицо дежурную улыбку. Теперь уже толмач коряво перевел:
— Хан Торгул сказал, что пленные ему не нужны. Все равно замерзнут, пока по вашим снегам скачем. Мы отпустим всех, кого взяла сотня Камиля, прямо сейчас.
— Пока сам не увижу, никуда не поедем, — бросил негромко своим Юрко, на что Иван резонно ответил:
— А куда ехать-то? Кони устали, ночь на носу. Надо на постой вставать где-то без разговоров. Попроси у него овса для коней да харча для нас. Когда тут чего сами найдем? А завтра и посмотрим, как они из ворот выезжать будут…
Для ночлега выбрали дом неподалеку от воротной башни. По улице уже тянулись избитые и полураздетые мужчины, женщины и дети, уже не чаявшие вновь вернуться к родному очагу. Хозяйка избы, в которой остановились ратники, торопливо вздула огонь, истово помолилась и принялась торопливо жарить на лучинках полтора десятка яиц, глядя на спасителей ошалело-радостными глазами.
Юрко, памятуя о расположившихся неподалеку татарах, приказал постоянно дежурить на улице одному из ратных. Легли не раздеваясь и с оружием под рукой.
Иван заступил на дежурство уже с рассветом. Поднявшийся ветер гнал поземку, словно стараясь прикрыть следы недавнего бесчинства, кровь на улицах и убитых, над телами которых начали грызться собаки. Видно, даже из полона к этим бедолагам уже не вернулся никто.
Парень стоял, опершись на сулицу, и с сожалением думал о спавшем неподалеку Камиле. Теперь татарин был недоступен ни сабле, ни меткой стреле. И о Любане расспросить его уже никак не удастся. Судя по расставанию, узнанный татарином бывший поединщик ничего, кроме слепой ярости, у сотника не вызвал.
«Попробовать вызвать его на поединок на утоптанном снегу вновь? Дак повода не найдешь, да и Юрко не позволит! В сече подкараулить? И пошто он там на нашей стороне рубиться будет? Узрят, что завалил союзного, — сам Михаил прикажет голову смахнуть! Тогда двое остальных так и останутся неотмщенными… Нет, тут сплеча рубить нельзя! Тут только своего часа терпеливо ждать надобно!»
Так думал ратник, переминаясь на стылом ветру, прислушиваясь к звукам растревоженного и плохо, увы, спящего теперь Зубцова. И не подозревал, что мучившую его головоломку уже недавно разрешил иной человек!!
Из снежной круговерти вынырнули трое, неторопливо рыся вдоль улицы. Зоркий глаз Ивана сразу признал татар. Перехватив арбалет поудобнее, он на всякий случай приоткрыл дверь в жилое и лишь затем окликнул:
— Эй, там! Чего надо?!
— Русска воин здесь ночуй?
— Здесь!
— Держи подарка от Торгул!
Через забор перелетел какой-то мешок и подкатился к самому крыльцу. Конные тотчас развернулись и исчезли в той стороне, откуда появились.
Несколько минут Иван настороженно смотрел на странный предмет, не рискуя приблизиться. Потом решил вначале разбудить десятника и сообщить о странной встрече. Но Юрко услышал оклик стражника и сам вышел на улицу.
— Что? Татары? Какой подарок, вот этот? А ну, засвети!
В свете вспыхнувшего факела оба увидели, что мешок с одной стороны был сильно окровавлен. Юрко острожал лицом.
— Наши все здесь? А ну, режь узел, Ваньша!
На снег выкатилась человеческая голова, отделенная от тела одним ловким ударом. Десятник подтолкнул ее концом сабли и присвистнул:
— От это дела! Узнаешь?
Боясь ошибиться, Иван нагнул факел, и горячая капля упала на обезображенную печатью смерти голову Камиля. Своего кровника, о котором он столь мучительно размышлял еще так недавно!.. Так кому же был этот подарок, великому князю, Юрке или ему самому?..
— Одним меньше… — бормотнул он. — Жаль, что не сам, но все же…
Невероятно, но за воем набиравшей силу пурги десятник его расслышал.
— Что значит одним? Иван, что случилось? Поясни, лично я ничего не понимаю!
— Понимаю лишь одно: что это Камиль, сотник, и что пойти на такое мог только кто-то еще более сильный. Значит, Торгул! А почему — спроси у него завтра сам. Без этого я бы город не покидал, чтоб на нас все не свалили потом! А откуда знаю я его… Ты слышал про мой поединок на Божьем суде перед Михаилом и баскаком ихним? Так то он и есть…
…Когда татары длинной вереницей неспешно потянулись к воротам, Юрко и Иван поскакали им навстречу. Еще издали они увидели молодого хана в окружении его многочисленной свиты.
— Спасибо за подарок, хан! — сблизившись, крикнул десятник.
Торгул широко улыбнулся, словно бы и не было вчерашней размолвки из-за пленных русских.
— Тебе он понравился, Юрко? Как видишь, не надо ждать гнева Тохучара, дядьки моего троюродного. Камиль сам нашел что хотел!
— Объясни, если можно. Сам понимаешь, мне потом за все ответ перед своим боярином держать придется.
Они поехали бок о бок. Торгул поведал, что накануне освобожденный Камиль никак не хотел успокоиться и внять привезенной грамоте, голосу разума и своего спутника-хана. Он всю ночь порывался поднять сотню и вырезать ночевавших неподалеку русичей. Даже при свидетелях обнажил свою саблю против Торгула, но рука хана оказалась проворнее.
— И ты не боишься, что поднял руку на сотника? — изумленно вымолвил Юрко.
Торгул фыркнул.
— Войско великих завоевателей Вселенной сильно не только своим строем, но и железной дисциплиной. За непослушание всегда полагалась смерть… без пролития крови. Разве может бояться хан того, что он выполнил один из законов великой Ясы? Я не боюсь суда, в мою пользу покажут многие!!
Хан высокомерно посмотрел на Юрко, затем неожиданно усмехнулся вновь:
— Особенно он мечтал о голове какого-то Ивана, хотел даже ее к своему седлу привязать. Почему, не знаешь?
Десятник не стал отвечать подробно, лишь напомнил:
— Иван — это тот обоерукий, что вчера тебе так глянулся. Он же и Камиля с позором обезоружил. Видать, за это?
Торгул уловил фальшь в голосе собеседника. Небрежная усмешка не сошла с его лица:
— Имя знают, когда смогли познакомиться раньше. Закончим об этом! Камиль ослушался приказа Тохучара, он мог поставить под саблю гнева темника всех нас. Поэтому умер. Дядя меня поймет и простит, его нукеры тоже довольны. Не бойся, Юрко, Торгул всегда умел отвечать за свои поступки! Хея, хея!!!!
Горячий аргамак рванулся вперед. Юрко и Иван вытерли с лиц ошметки снега. Десятник негромко произнес:
— А теперь говори, о каких еще двух давеча баял? Почему их смерти ищешь?
— Поведаю, путь у нас неблизкий впереди…
… — Я рад, что теперь одним кровником стало меньше, — закончил Иван свое повествование.
— И невольным союзником больше, — неожиданно добавил Юрко, глядя куда-то вдаль.
— Ты о ком? — опешил молодой парень.
— Да о Торгуле, о ком же еще. Остальные два брата узнают ведь, кто Камилю голову смахнул, стало быть, они теперь и его кровники. Ищи друзей своих среди врагов своих, так вроде говорят? Умный человек когда-то придумал!..
После этого разговора до самой Твери Иван был задумчив и хранил молчание.
Глава 22
В Твери вернувшихся ждал неожиданный подарок в виде трех-четырех свободных дней. Основные военные силы княжества уже покинули город, но все еще подтягивались пешие мужики из тверских и кашинских деревень. Их собирали, размещали, оборуживали. Юрко было приказано по прибытию усадить всех пешцев в сани и не мешкая сопроводить вверх по Тверице. Заминка случилась с санями и отрядом из-под Волока.
Иван отпросился у Юрия в родную деревню на сутки, поведав про Анну и пообещав по возвращении поставить всему десятку добрый жбан пенного пива.
Свадьбу сыграли споро, порешив просто: «У кого что есть — тащи на стол!» Мужиков в деревне осталось мало, четверо уже уехали с рогатинами и секирами на двух розвальнях ратиться с новгородцами. Иван родителям такое поспешание объяснил просто:
— Кто знает, сколь эта котора протянется? Может, и до полой воды, как давеча на Волге. Там Великий пост подойдет, там загонят куда подальше. А то не ровен час еще и срубят на рати! Попробуем с Анюткой дитя зачать, а там уж как Господь даст. Верно, батя?
Сыну передалось горячее желание отца оставить на земле любой ценой продолжение своего рода. Любаня была далеко. Да и можно ли было считать двух ее близняков, хоть в них и текла Андрюхина кровь, в Федоровом колене? Это все одно, что «осчастливить» походя в походе или после бессонной ночи в Твери какую-нибудь молодуху, а потом и святым духом не ведать, что за потомок у тебя произрастает! Федор и Иван твердо считали, что продолжатель рода — это выпестованное собственными руками дитя от законной супруги.
Жаркую бессонную ночь провели они с Анной на набитых ароматным сеном матрацах. Горячие ласки кружили голову, порой парню грезилось, что рядом лежит другая, что пальцы в темноте ласкают не Аннину, а Аленину тугую грудь. Но Бог миловал, уста в трепетной горячке не открыли ушам жены тайное, как это произошло с боярской дочкой…
Провожала Анна молодого без слез. Лишь глянула сухими горячими глазами в самую душу и тихо попросила:
— Как там закончится все, весточку передай с нашими мужиками, здоров ли? А лучше, как сейчас, хоть на ночку сам вырвись, любый! Ты только не сгинь там, на рати! До свидания, ладо мое ненаглядное, я каждый день за тебя Господа молить буду!
Иван уехал, унося в сердце новое для себя чувство. Нет, Анну он не любил так, как Алену. Может, просто еще не успел привыкнуть, а может, любовь с первого взгляда к боярской дочке не оставила в сердце места для дочери смерда. Но он явно почувствовал нечто иное, сродни привязанности к верному коню, близкому другу, брату. Или то была благодарность к женщине, впервые подарившей Ивану полноценное ощущение интимной близости между двумя, когда пульс за сто пятьдесят, когда испарина на лбу, когда падаешь обессиленно в небытие и ласковые губы вновь извлекают тебя оттуда… Чтобы вновь возвести на вершину не изведанного ранее блаженства!!!
С основной тверской ратью десяток и приведенные им пешцы соединились под самое Сретенье. А вскоре настал тот день, ради которого и были сведены воедино тысячи и тысячи здоровых крепких мужиков. День, которого одни с нетерпением ждали, другие боялись, третьи старались не думать, в молитвах вверив судьбу и саму жизнь свою тому, кто зрит с небес бесстрастно на земную человеческую кипень. День, с раннего утра которого все они облачились в чистое, чтоб не нарушить невесть кем заведенный на Руси обычай…
Десятое февраля одна тысяча триста шестнадцатого года. День русской ярости, русской гордыни, русского военного таланта и русской трагедии прежде всего! Ибо свои били своих, и били столь беспощадно, словно от исхода кровавого дня зависела судьба всей многострадальной страны. Хотя возможно, что именно так оно и было на том роковом для Руси изломе тринадцатого и четырнадцатого веков…
Черные массы новгородцев шевелились под стенами Торжка, постепенно выстраиваясь в боевой порядок. Иван не мог зрить своих, будучи поставленным в ряды русской тяжелой окольчуженной конницы на левый фланг. Отведенные далеко от центра, они не видели ни начала сражения, ни его развития. Прошло много времени, прежде чем воевода левого крыла вздел свой шестопер и страшно крикнул зычным голосом:
— За Тверь! За князя! Вперед, родимые!!!
Тысячи копыт разом взрыли снег, тысячи подков вгрызлись в промороженную землю, и та застонала, словно мать, видящая безумство своих детей. Железной лавой конники устремились вперед, широким крылом охватывая с фланга и заходя в тыл многотысячной массе спешившихся и яростно рубящихся с тверскими пешцами окольчуженных новгородцев. А с другого бока то же самое делали татары…
Удачно просчитанный и выполненный Михаилом Тверским план боя не оставил ввязавшимся в сечу супротивникам никаких шансов на спасение. Смертельное кольцо сжалось, и теперь трусливые падали на колени, вздымая вверх руки, моля победителей о пощаде, а храбрые и безрассудные еще более зверели, покрываясь своей и чужой кровью, зубря и тупя оружие в неуемном желании продать подороже ненавистным тверичам свой теперь уже совсем короткий остаток вольной жизни!
Для Ивана это был первый серьезный бой, и поначалу парень растерялся и опешил, нанося и отбивая удары скорее по привычке, чем осознанно. Чье-то копье сунулось сбоку под щит, разрывая кольчугу и оводом ужалив тело. В тот же миг оказавшийся рядом матерый мужичина одним ударом перерубил древко, а вторым проломил череп пешца.
— Цел? — зыркнул он бешеными глазами на Ивана. — Чего хлебало разинул, дурень? Работай, не то срубят тебя за милую душу! Эх ты, тюря зеленая!
То ли этот окрик, то ли боль от легкой раны и тепло крови под зипуном — что-то словно пробудило парня. Он вдруг почувствовал не растерянность, не страх возможной смерти, а неизбывную ярость, то чувство, без которого воин не воин. Пришпорив коня, он врезался в кучу дерущихся, рубя сверху вниз и целя в искореженные ненавистью лица и рты.
Брошенная сулица ощутимо ударила его в спину. Бронь, кованная еще в добатыевые времена, выдержала удар. Иван обернулся и тотчас увидел пешего Семена, стоявшего среди трупов и поверженных на истоптанный окровавленный снег раненых. В том, что легкое копье метнул именно он, сомнений у тверича не возникло.
— Ах ты, … новогородская!! Держись, боярский сынок, иду на тебя!!!
Не желая рубить пешего и памятуя о своем обещании Семену на тонком осеннем льду Волги о поединке, Иван соскочил с коня. Он успел с сожалением подумать, что из-за раны вряд ли сможет теперь ловко управляться левой рукой: резкие движения отзывались жгучей пронзительной болью. Два давних недруга встретились в сажени друг от друга.
— Держись, тверской прихвостень! Сейчас я из тебя двух делать буду!
— Не хвались на рать едучи, белоручка!!
Бухарская сабля и харалужский дорогой меч встретились, высекая искры. Тела под ногами мешали перемещению, и приходилось больше защищаться щитами, чем уклоняться от ударов, делая шаг в сторону. Ярость не уступала ярости, сила силе!
— Не сметь! — дико вскрикнул Иван, видя, как окоротивший рядом коня тверич вскинул лук. — Он мой!!!
Несколько невольных зрителей наблюдали за поединком. Семеновых сторонников среди них, увы, уже не было.
— Сдавайся, боярин! Все равно вам хана!! Татары ворота в Торжок уже переняли! — неслись выкрики в адрес новгородца. Но Онуфриевич лишь запаленно дышал и все пытался достать своим длинным клинком тело тверича.
Под тяжелыми ударами меча не выдержал и лопнул верхний оковыш на щите Ивана. В свою очередь, меткий удар его сабли сбил с головы северянина украшенный серебристой насечкой шлем, подставив под ветер длинные спутанные волосы. Дело неуклонно шло к развязке.
Булат скрестился в очередной раз, и сабля не выдержала, сломавшись у рукояти. Вздох пронесся по кругу наблюдавших. Вновь вскинулись луки, желая помочь своему…
— Не сметь!!!
Иван вывернул из-под ног чью-то секиру на длинной ручке. Отбив щитом запоздавший удар Семена, он обухом боевого топора изо всех сил саданул в щит супротивника, и левая рука новгородца не выдержала, щит опустился вниз, открывая все тело. Тот испуганно шагнул назад и запнулся о труп.
Может быть, Семен взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие. Может, и впрямь уже решил сдаться, осознав бессмысленность сопротивления. Это навсегда осталось тайной! Словно падая вслед за новгородцем, тверич описал правой рукой новую роковую дугу, и уже не единожды испачканное кровью лезвие в очередной раз напилось горячей влаги. Секира вошла в незащищенный лоб, разваливая голову пополам.
Несколько мгновений над местом поединка висела тишина. Потом чей-то голос разочарованно произнес:
— Эх, мать твою!!! Такой выкуп пропал! За него ж можно было запросто гривнами огрузиться!
К Ивану подскочили несколько незнакомых воев. Один вынул из закостенелых пальцев топор, бегло осмотрел ратника.
— Да ты ж кровью подплываешь! Чуешь, в боку бронь порвана?
Перед глазами молодого парня плыли круги, в ушах стоял невесть откуда появившийся звон. Он мотнул головой и присел на чье-то тело.
— Езжай в обоз! Пусть лекарь глянет, чего там, да перемотает.
Иван вновь качнул головой, желая глянуть напоследок на бывшего мужа Алены. Но, перехватив его взор, тверич истолковал его иначе:
— За бронь боишься? Верно, дорогая работа, и целая тебе досталась. Не боись, сам сниму и потом передам. Скажи только, как кличут и где найти.
— Из младшей дружины он князевой, я знаю, — долетел чей-то явно знакомый голос. Но посмотреть в сторону уже не было сил.
Ивану подвели его коня, помогли залезть в седло.
— Доедешь, не свалишься? — заботливо поддержал за бок все тот же бородач, что пообещал доставить победителю доспехи Семена, стоившие никак не меньше деревни в десяток домов. — Держи к саням, их видно отсель. Но, милый!!
Шлепок ладони по крупу, и усталый жеребец послушно зашагал по огромному полю брани, переступая через людей и своих павших собратьев. Изредка он косился назад, отвечая на случайный рывок узды, но продолжал движение, словно понимая, что его воля теперь важнее.
Неподалеку от саней, многими сотнями поставленных по приказу великого князя в длинные ряды, чтобы помочь пешцам выдержать первый яростный наскок новгородской конницы, Ивана перехватил радостный Юрко, скакавший с донесением от Василия. Мгновенно оценив все увиденное, он сблизил коней, обхватил друга за плечи и помог добраться до лекарей.
— Все, Ваньша, все! Теперь жить будешь! А у нас в десятке двоих срубили. И Пимена тож серьезно задели, вон он лежит. Я попозжа подъеду, побаем, что и как. Извини, тысяцкий ответа ждет!
Руки мужиков помогли освободиться от брони и зипуна. Сухонький бородатый лекарь мельком глянул на рану:
— Ничего страшного, крови просто отошло много. Через пару седмиц девок уже портить сможешь. А ну, милок, подними руку да потерпи еще чуток.
Лекарь несколькими уверенными движениями прошил рану тонким сухожилием козули, пожевал какой-то травы, пришлепнул лепешку и наложил повязку. Первый раз за весь день Иван реально почувствовал боль от уколов иглы. До этого были лишь какие-то тупые удары о бронь и тело. Ярость и шок отступили, позволяя человеческой плоти вновь ожить. И было это ощущение для княжьего ратника столь неожиданно, что Иван вдруг широко улыбнулся, шевельнув заиндевелой на морозе бородкой.
Он пролежал пару дней, в неведомой ранее слабости вставая лишь за тем, чтобы справить нужду. Лежал в одной избе с Пименом и другими ранеными, приятели заходили изредка, чтоб шутливыми насмешками поддержать и развеселить выздоравливающих. Есть не хотелось, а вот пили много оба, не отказываясь ни от густого мясного бульона, ни от ягодного взвара, ни от хмельного. Пили и спали, спали и пили. Да в перерывах между этими занятиями слушали рассказы собратьев по оружию.
Разгром новгородцев был полный. Торжок открыл свои ворота, отдаваясь на милость победителей, и милость эта была весьма сурова. Михаил заковал в железа и мятежного Федора Ржевского, и брата Юрия Московского Афанасия, и дюжину видных новгородских бояр. Почти вся верхушка вольного города осталась лежать в февральских снегах, порубанная в сече. Великий город обязался выплатить пять тысяч гривен отступного, а Торжок великий князь хладнокровно отдал на разграбление татарам и своим воинам.
Ратники хвастались добытым добром и пленниками. Менялись друг с другом либо продавали ненужное тут же на торгу. Разбогатели все и не стеснялись награбленного: во все века воинов кормили сила и грабеж.
Поделились и с Пименом. Ивану же без обиняков говорили, что доставленная в целости справа Семена вполне оправдывала пролитую кровь:
— Слышь, Ванька! Тут купец один спрашивал, не хочешь ли ему бронь и меч продать? Хорошую цену дает!
— Нет. Себе оставлю, отцову верну. Пущай с нею делает что захочет.
Юрко не раз с завистью ощупывал работу шведских мастеров.
— Знатная работа, дорогого стоит! Такую только из твоего самострела пробьешь, да и то вблизи. А вот меч по моей руке тяжеловат, я бы продал. Сабля посноровистее будет.
— Обвыкну! Продать недолго. Татары сильно зорят?
— Не приведи Господь! Всю округу пусту сделали. Теперь их никакой грамоткой уже не окоротишь. Теперь их только весна проводить может, талых вод испугаются, нехристи. Слышно, некоторые уже назад начинают заворачивать, на Москву и Коломну правятся.
— Они по пути дел наделают немало. Теперь для них союзных боле нету, есть только быдло человеческое, только неверные. Упаси Христос, чтоб рядом с Тверью не вертались!!
Лишь на второй неделе Иван смог сесть в седло и шагом проехать по покоренному и опустевшему Торжку. Буйство победителей прекратилось: грабить было уже некого и нечего. Не попавшие в полон успели убежать в леса и болота, остальные брели в далекую и неведомую Орду, падая на дорогах и замерзая от холода и недокорма в ночлежных сараях.
Радости парню эта первая поездка не доставила, в памяти всплыл Зубцов. А ведь так татарская воля могла пройти и по родному гнезду!..
Он попытался выяснить, не оказался ли в тверском полоне Онуфрий. Вопросил об этом даже Василия, сообщив, что Алена осталась вдовой. Знатный новгородец нашелся, но за смерть Семена боярин еще больше охладел к Ивану. Сильные мира того по-своему смотрели на такие вещи. Можно было полонить — пошто не имал? Ведь в другой раз ты сам мог остаться на грани жизни либо смерти.
Обратно полк тверичей двинулся в самом конце февраля. Ратники передвигались короткими переходами, охраняя сани с добром и гоня пленных. Все реки и дороги, ведущие на юго-восток, вновь превратились в запруженные донельзя пути, на которых всадники перемешались с санями, татары с русскими, радостные с плачущими. Война возвращалась в свои берега, чтобы на какой-то срок затихнуть, чтобы люди набрались сил, нарожали новых детей, отстроились, запаслись добром, оборужились, с новой силой возненавидели друг друга… И чтобы снова русские пошли на русских!
Достигли Твери. Многие ратные были распущены по домам на неделю-другую. Основное татарское войско уже ушло в сторону Рязани, лишь отдельные отрядики их, обремененные полоном, еще тащились по землям княжества, не представляя никакой угрозы для хорошо укрепленного города. Победители могли расслабиться.
Отец обрадовался и двум пленным смердам, и доставшемуся при дележке добру, но более всего хорошим доспехам. Причину пояснил просто:
— Мою бронь подлатаешь и продашь, деньги пригодятся на новом месте с Анкой жизнь затевать. Не дело такому удальцу век в бору коротать. С такой справой где хошь и кому хошь служить можно, видная!
— А слово мое? Ты опять о старом баешь? Дак я тебе отвечу, батя, что выше Михаила нет сейчас на Руси никого, особенно после этого похода! Тут и спору быть не может.
— Самый сильный — Господь Бог, за ним на земле — хан ордынский. А уж хан решает, кому на Руси первым быть. Милость Узбекова — что снег мартовский. Сегодня вроде еще лежит, а через месяц-другой по оврагам слезами побежит.
— Слышал уже! Ерунда все это. Сидишь тут в лесу сиднем и выдумляешь всякую всячину. Русь за князем нашим, тут и баять нечего!
Федор прищурился, покачал сокрушенно головой, но более ничего не произнес.
Встреча с женой была радостной. В Иване давно проснулся мужик со всеми его требованиями и желаниями. И Анна вдосталь опустошила уже окрепшее тело, отдав себя всю без остатка. А по пробуждению огорошила радостной вестью:
— Я ведь зачала от тебя, Ванюша! По всем приметам, зачала.
— Да ну? — чуть отстранился парень, чувствуя, как забилось вдруг сердце. — Парень аль девка?
Анна счастливо хохотнула:
— А об том, миленький, мы с тобой только к осени спознаем. Лишь бы все теперь прошло хорошо.
— Дак, это… Может, нам теперь спать не надо вместе отныне? Вдруг невзначай своей штукой там чего растревожу?..
— Где там твоя штука? Дай-ка еще раз на нее гляну!
Голова Анны нырнула под теплое одеяло, и Иван вновь застонал в неописуемом блаженстве. А она, пошалив, оседлала замлевшего мужика и, качаясь на нем в женской скачке, самозабвенно и ритмично повторяла:
— Надо, надо, надо!! До июля ты мой, дурачок!
Неделя пролетела незаметно, и была она для молодого ратника заслуженной наградой после тяжелых кровавых будней.
Опять жена провожала мужа до самой околицы, утопая лаптями в снегу. Опять просила навещать при первой возможности.
— Береги себя и его, — нагнувшись с седла, целовал Иван горячие губы. — Будем в городе стоять, на Масляную обязательно приеду. Жди, любая!
Они расставались на месяц, не подозревая, что лесной житель Федор был прав, говоря о непознанности и непредсказуемости человеческой судьбы, что перемена ее для Ивана была уже близка. Ехал налегке, оставив тяжелую новгородскую добычу дома. Отцова бронь покоилась в тороках. Может быть, именно это и спасло ему вскоре жизнь? Может быть…
Глава 23
Снег был глубок и рыхл. Иван добрался до Волги и с облегчением вздохнул, когда Заграй ступил на укатанную дорогу и сам по себе перешел на рысь. Еще верст десять, и покажутся стены Твери.
Он дважды обогнал небольшие отряды татар, неспешно возвращавшиеся в степи и гнавшие перед собой дрожащих пленных, скот, крестьянских коней, запряженных в набитые различной рухлядью сани. Цепкий взгляд узких глаз жадно шарил по сторонам, готовый прибрать любую, даже самую дешевую мелочь. Что не пригодится в хозяйстве — все равно уйдет за мелкую монету на шумных торжищах Сарая. Так зачем оставлять в снегах эту самую малость, когда есть на кого ее надеть или в чем довезти до далекого и уже манящего дома?
Оба раза Иван провожал эти караваны с болью и душевной жалостью. Война есть война, он сам вернулся в деревню не пустой. Но оставленные отцу пленные все же не оторвались от русской земли! А эти?.. Пополнят ли они невольничий рынок в Кафе, чтобы потом плыть в трюмах или за веслами галер еще дальше к югу? Станут ли новыми татарскими пастухами, сторожами, ремесленниками, наложницами? Или падут вскоре от усталости, холода и голода на обочине, весеннее половодье обмоет их напоследок, звери и птицы расклюют плоть, и лишь черепа Ставра, Грикши или Офросьи будут еще несколько лет смотреть в небеса круглыми глазницами…
Толстый жидкобородый татарин, перехватив взгляд проезжающего мимо русича, широко улыбнулся и оценивающе окинул взором ладные сапоги, полушубок, саблю на поясе, горячего жеребца. Он понял, что парень был явно не смерд, бывший союзник в недавнем удачном набеге. Но война закончилась… значит, и союзников уже не стало. Остались лишь райя, рабы, не вольные никогда жаловаться на своих старых и новых господ!
Если бы Иван хоть немного понимал в татарском, если б он смог угадать смысл тех фраз, что на слуху обменялись оставшиеся позади воины, он бы имел хоть какой-то шанс. Заграй свеж, сабля остра, удар поставлен… Но он неторопливо продолжил свой путь, лишь запоздало обернувшись на ускорившийся перестук конских копыт. И тотчас три волосяные петли пали на плечи, шею, крепко затянулись, вырвали русича из седла и поволокли по дороге. Радостные крики нарушили морозную тишину.
Парню удалось изловчиться, вытащить засапожник и перерезать один из арканов. Но он тотчас получил ослепляющий удар длинной палкой с железным шаром на конце и провалился в небытие. Лишь теплый рысий треух спас Ивана от смерти.
Когда очнулся, увидел себя уже в одной рубахе, брошенным на старую солому саней. Вывернутые назад руки ныли, наброшенная сверху дерюга слегка грела, но беспощадно лезла в ноздри нитями необметанных концов. Услышав чих пленника, толстый татарин, видимо, хозяин семейства, тотчас подъехал:
— Карош мужик, крепкий мужик! Я думал, тибе ворон кормить будешь. Арсен, дурак, совсем не думай, кого как бить нада. Идти нада!!
Ивана вытащили из саней, втолкнули в ряды остальных пленных. Одной веревкой связали его шею с чужой. Гортанный окрик, и уже усвоившие эту команду русичи покорно побрели дальше.
Произошедшее было столь неожиданно и нелепо, столь разительно отличалось от планов княжьего слуги, что Иван замешкался. Кто-то задний ощутимо толкнул его коленом под зад:
— Пошел давай! Сразу плетей ввалят, а то и палкой огреют. Тут о тебе никто жалиться не будет! Тут каждый сам за себя, понял?
Пришлось включиться в общий шаг. К этому, впрочем, принуждал и холод: пока двигался, кровь все же доставляла тепло к рукам, ногам и спине, не давая застыть окончательно. Иван смирился, с надеждой поглядывая по сторонам: вдруг увидит чье-то знакомое лицо, вдруг кто-то из княжьей дружины поскачет навстречу или вдогон?! Один окрик мог бы решить все, в беде бы его не оставили.
Но дорога была пустынна. И купцы, и простолюдины затаились, выжидая, когда окончательно схлынет иноземная волна. А ратные… ратные скорее всего все еще праздновали победу либо в своих домах, либо в княжьих людских. Попадались лишь узкоглазые лица да такие же бедолаги…
На ночь всех пленных загнали в общий сарай. Втащили бадью с теплой водой да кинули пару караваев хлеба, которые были тотчас разделены не по справедливости, а по закону сильного. Ели торопливо, прикрывая ломти от других. Еще не слишком оголодавшему Ивану это показалось страшным и диким, но на его вопрос невольный спутник с веревкой на шее резонно ответил:
— Посмотрим, чего ты завтра запоешь! Бывать, что вообще ничё не дают. А жить-то хотца даже с петлей на шее. Глядишь, пригонят на место, образумится там как-нито!..
Спать легли, тесно сбившись в кучу, грея теплом тел друг друга. И здесь более сильные оказались в середке. Близкое дыхание смерти быстро заменило в людях человеческое на звериное.
Сон не шел. Иванов спутник тоже не спал, посасывая, видимо, специально оставленную для этого случая корку. Иван толкнул напарника локтем в бок.
— Чего? Не дам!! — тотчас огрызнулся мужик.
— Жри, перебьюсь. Слышь, ты откуда сам? Из Торжка?
— На рати взяли. Хотел до ворот городских добежать — не успел. Сам Ховрул там меня и заарканил. Из Рузы я, с ополчением пригнали.
— Ховрул — это кто?
— Десятник ихний, который самый толстый. Тут, кажись, одна родня подобралась, в десятке этом. Старик еще ничего, не шибко лютует. А вот тот, что палкой тебя по башке саданул, — зверюга! Не Ховрул — порубал бы он всех, право слово! У него на рати брата прикончили, вот и лютует, ирод. Остерегайся!
— Так вы все новгородские?
— Пошто? Есть и ваши, ржевские, бабы. В лесу их переняли, волокут вот теперь. А уж кто дойдет — одному Господу известно. Троих уж эти гады прирезали. А ты дураком не будь, жри, когда дают, да спи поболе. Может, еще и дотопаем. Бают, вскоре теплее станет…
Утром Иван попытался обратиться к Ховрулу и предложить за себя выкуп в несколько гривен из тех, что были припрятаны отцом. Но татарин лишь хитро усмехнулся:
— Лучше иметь рядом с собою простого коня, чем вдалеке горячего скакуна! Ты сильный, дойдешь. У моря тепло, подкормлю, потом в Кафу поедем, за сильного раба хорошо заплатят. Отец твой далеко позади, а воин никогда не должен оглядываться и возвращаться. Примета плохая.
Дни и ночи потянулись одной нескончаемой чередой. Иван стал таким же, как все: озлобленным, дерущимся за брошенную подачку, спящим в середке, равнодушно взирающим на замерзших под утро либо оставшихся вдоль дороги. С пленными не церемонились, по дороге вливались новые. Под Рязанью, под Нижним Новгородом… Слабые и больные стоили в степях мало, так зачем переживать, что они сдыхают. Попыток убежать по дороге у пленных даже не возникало.
Да и куда было бежать? Если каким-то чудом вырваться из-под зоркого ока Ховрула, обмануть его злобных псов, уйти в леса — все равно конец! Не найдут утром по следам — замерзнешь. Найдут — зарубят в назидание другим. Или же переймут иные татары, торопливо изучающие днем все свежие лесные следы в надежде наткнуться на не разграбленную деревню или лесной схорон. А когда начались степи, стало еще хуже. Степь — не лес, ее Иван не знал и не понимал. Да и сил к тому времени у бывшего ратника заметно поубавилось, оставалось лишь смириться и молиться.
Не достигнув Сарая, Ховрул повернул на закат солнца и вскоре нашел в донских степях своих жен, молодых детей и рабов, охраняющих несколько небольших стад. Долгий путь завершился, и это была первая радость для достигших Приазовья девятнадцати человек в донельзя оборванной одежде, со спутанными грязными волосами и сбитыми ногами. О том, что для многих это будет лишь временная передышка, не хотел думать никто.
Иван был поставлен вместе с другими двумя пленными пасти табун пригнанных и здешних лошадей. Ховрул уже явно выделил людей для последующей продажи и перевел их на отдельный котел, в котором помимо крупы нет-нет, да и оказывались бараньи потроха, очищенные кости. За два месяца парень отмылся, окреп, несколько заглушил постоянное чувство голода. Хозяин частенько довольно посматривал на живой товар, прицокивая языком:
Читать бесплатно другие книги:
