Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

– А ты кто?

– Я – Вовка. Вы у нас живете…

На дорогу бабушка делает нам пирожные – намазывает маслом черный хлеб и посыпает сахарным песком.

– Мне без масла, – требует гость.

Бабушка не может утерпеть:

– Надо говорить “пожалуйста”…

Мы завтракаем на ходу. Стоит прозрачный пасмурный день, за забором цветут вишни. Редкие капли падают с неба, шурша в листве.

– В том году тут один художник в поселке “Известий” снимал, – рассказывает Вовка, – и к его сыну Бесков в гости два раза приезжал. Они потом в футбол играли и меня в ворота поставили. Он мне восемь голов забил. Ты тоже за “Динамо”? А кто болеет за “Спартак” – тот придурок и дурак! Ты в седьмой перешел? Я тоже, только у меня переэкзаменовка на осень по русскому. У нас в классе все отличники – дураки и зубрилы. Особенно девки…

– Мы теперь тоже с девками будем учиться, – говорю я.

– А чего хорошего-то? – фыркает он. – Они только воду мутят. И шепчутся: шу-шу, шу-шу, кто в кого втрескался.

– А красивые у вас есть?

– Ни одной!

На перекрестке стоит телега с бочкой. Мы занимаем очередь и подходим к лошади. Вовка скармливает ей свой хлеб с сахаром.

– Здрасте, дядя Колпакыч, – кивает он деду в тюбетейке, который отпускает керосин.

И дед здоровается с Вовкой.

– Как ты его назвал? – спрашиваю я шепотом.

– А его все так зовут – Колпакыч…

Вдруг Вовка толкает меня в бок. Посреди улицы едет девочка на дамском заграничном велосипеде с разноцветной сеткой на заднем колесе. Она держит руль одной рукой, в другой погромыхивает на весу бидон.

– Фикстула… – хмыкает Вовка. – У Люськи Кукиной снимают, там у них одни бабы…

Соскочив на землю, девочка на мгновение теряет равновесие, но удерживается на ногах. Чувствуя к себе внимание, она оглядывает очередь независимо и нерешительно и внезапным мягким движением головы забрасывает за спину косу.

– А ничего… – тихо говорю я и почему-то сплевываю.

– Да ну! Лупоглазая какая-то… А у тебя велик есть?

– Мне скоро купят.

– А мне купили ХВЗ. Только отец на нем на работу ездит.

Неожиданно девочка подводит свой “Диамант” прямо к нам и просит:

– Мальчишки, возьмите мне, пожалуйста, а то я опаздываю.

Темно-карие глаза ее распахиваются и становятся совершенно огромными.

Без колебаний Вовка отчеканивает:

– Дуня! – И ухмыляется ей в лицо: – Постоишь, не растаешь…

Обиженно дернув плечом, она отходит.

– Какая Дуня? – спрашиваю я с досадой.

– Всю жизнь мечтал ей за керосином стоять, – сварливым голосом говорит он ей вслед и косится на меня за поддержкой. – “Дураков у нас нет”. А сокращенно: “Ду-у-н-я”.

– А “я”?

Он довольно хохочет:

– Тебя позабыли!

Девочка топчется в стороне у забора, покусывает губу и все время посматривает вдоль улицы, как будто ждет кого-то. Исподтишка я наблюдаю за ней, а Вовка – за мной.

– Взять, что ли? – усмехается он.

Я чувствую, что краснею.

Он идет к ней. Она не сразу отдает ему бидон, но Вовка что-то шепчет ей на ухо, она прыскает, и я ловлю ее короткий взгляд, цепкий, как у зверька.

Когда дед Колпакыч наливает нам керосин, она подходит поближе, и Вовка подмигивает мне всей щекой.

Ее зовут Оля.

Я сижу на земле, обхватив колени, и не свожу с нее глаз. Они танцуют с Люськой Кукиной, она вертит Люську по-всякому, и Люська ее слушается и мурлычет:

– На далеком Севере эскимосы бегали…

Фокстрот называется “Девушка играет на мандолине”.

– А ты, Леша, танцуешь?

Швейная машинка стрекочет у крыльца. Люськина соседка Жанна, совсем взрослая девушка, большая и некрасивая, шьет и донимает меня расспросами.

– Я только падеграс умею.

Девчонки стоят, не разнимая рук, ждут, пока Галка, сестренка Люськи, меняет пластинку.

– Ой, иголка упала…

– Вот бестолочь! Последняя иголка! – ругается Люська. – Мы теперь без музыки остались…

Все шарят в траве, сталкиваясь лбами, вокруг онемевшего патефона. Вовка хватает Люську за пятку, она визжит и лягается.

– А телевизор у вас есть? – спрашивает меня Жанна.

– Маленький.

– Все равно, значит, богатые, – говорит она мечтательно.

– Совсем мы не богатые, – обижаюсь я.

– А какие ж вы? Бедные, что ли?

Оля тоже вскидывает на меня взгляд, полный простодушного любопытства.

– Мы – нормальные…

– Ну сколько батя получает?

– Откуда я знаю?

Жанна недоверчиво улыбается. У нее обветренные красные губы на загорелом лице.

– Небось говорить не велели…

– Честное слово, я не знаю.

– Подумаешь, я тоже не знаю, сколько мой получает, – радостно говорит Вовка.

– Ты вообще долдон…

Жанна опять собирается что-то спросить, я жду с тоской, но, на счастье, незнакомый парнишка ловко проскальзывает в дыру в заборе и идет к нам. Он хмуро кивает нам с Вовкой и, развернув газету, протягивает Люське рентгеновский снимок – пластинку с черного рынка, оттиснутую на чьих-то ребрах.

– А, Валера… – насмешливо улыбается Жанна и косится почему-то на Олю.

– А Галка, рахитка, последнюю иголку посеяла…

– А вы лучше в почту сыграйте, – нахально советует сестренка и тут же получает подзатыльник.

– Правда, давайте в почту! – оживляется Оля.

Валера, осмотрев мембрану патефона, требует гвоздь и напильник и посылает Галку в сарай.

– Только чур я буду почтальоном! – кричит она.

Приносят бумагу, булавки, карандаши. Мы нарезаем и подписываем номера, прикалываем на рубашки.

– Напишем Жанке, что она – корова! – сразу предлагает Вовка.

Но мне не до него. I love you, криво пишу я, прижимая клочок к стволу сосны. Прибавляю so much и отдаю почтальону.

Патефон, громко шипя, наконец испускает бойкую музыку. Девчонки хлопают в ладоши:

– “Истамбул”!

– Это же самая стильная вещь! – ахает Жанна.

Тут Галка вручает ей послание, она читает его, догоняет Вовку и колотит.

С изумлением я замечаю, что у Валеры в ладони тлеет папироса. Он курит, не скрываясь.

Люська с Олей перешептываются, давясь от смеха.

– Галка, – не выдерживаю я и ловлю ее за косу, – ты передала?

Она доверчиво кивает.

– Она ничего не сказала?

– Она сказала, что ты дурак и что у тебя там грубая грамматическая ошибка.

Под сухой ветлой, сгорбленной над берегом, толкутся мальчишки. Я сторожу от них велосипеды и нашу одежду, сваленную на облысевшую траву. Они по очереди повисают на палке, привязанной к толстому суку, и, раскачавшись, падают в воду.

Гам стоит над желтой водой. Речка мелкая, а народу полно.

– Чокнутый, что ли? – неистово кричит Люська.

Это Вовка подныривает и хватает девчонок за ноги.

Я вижу, как Валера и какой-то рыжий сцепляют руки. Оля забирается к ним, хватаясь за их головы.

– Раз, два, три!

Она кувыркается вниз и выплывает довольная.

А Валера плывет настоящим кролем, выдыхая в воду.

– Ты чего не купаешься, Леш? – спрашивает Люська.

– Неохота…

Она натягивает платье прямо на мокрый купальник.

– Ребята сказали, в кино “Башня смерти” на пять и на семь.

– Я не могу, мне родителей встречать надо.

– С тарзанки ныряю и – ходу! – говорит Валера.

Он дожидается очереди и, красиво изогнувшись, стрелой входит в воду.

В руке у Оли желтая болотная лилия на длинном стебле.

– Ой, какая! – расстроенно тянет Люська. – Где взяла?

– Тут один мальчик подарил…

– Хочешь, я возьму тебе билет? – предлагает мне Люська. – А ты приходи прямо к сеансу.

– Ты разве не идешь? – спрашивает Оля.

– Сказал же, не могу…

Он останавливается на пороге, загородив проем, стаскивает кепку с обритой наголо коричневой головы и рассматривает меня насмешливо и жадно:

– Не помнишь меня, Лешка?

Глаза у него водянисто-голубые под белыми колючими бровями. Он словно быстро ощупывает меня взглядом.

– Помню.

– Врешь, где тебе помнить! Тебе два года было… Ну, здорово, барбос!

Я целую его в сухую щеку, и в нос мне ударяет пронзительный сладкий одеколон пополам с табаком.

– Ты чего нос воротишь? Это меня в вашей чертовой столице в парикмахерской каким-то клопомором одолжили… – Смеясь, он целует бабушке руку.

Дед расхаживает по веранде, топая сапогами, по-хозяйски все разглядывает, все трогает, заходит в комнату, и мы толпой ходим за ним.

– Шикарно живете. И граф Лев Николаевич! Это кто же его тут повесил? Ты, Лешка? Ты, что же, толстовец?

– Это хозяйский, – говорит отец, не сводя с деда сияющих глаз.

– Толстой на стенке – уже, значит, не мерзавцы.

– Люди как люди. Он – мясник.

Дед оглушительно хохочет:

– Мясник – толстовец! Вот это да!

Мы спускаемся в сад умыться.

– Ты Ивана помнишь, Костя? Лешка на него здорово смахивает… Это мой старший брат, – объясняет он мне. – Только он помер прежде, чем ты родился… – И смазывает меня по носу. – Вот с таким же румпелем.

– А глаза у него мои, – говорит мама.

– Коли хочешь знать, Люба, и глаза у него грешиловские. А вот взгляд – точно твой. Ну на кой черт парню этакий нежный взор газели? Ты драться-то умеешь?

– Да где там! Колотят его в школе.

– Кто же его драться научит? – возмущается дед. – Отец называется!

На веранде нас ждет накрытый стол. Окинув взглядом засыпанную укропом, всю в тающем масле картошку, блюдце с редиской и луком, бледные помидоры, бутылку “Столичной”, дед крякает и ладонью снимает капельки, выступившие на кувшине с квасом.

– А у нас только-только багульник зацвел…

Он хватает чемодан, но отец вырывает у него из рук:

– Ну зачем тебе тяжести ворочать? Я же вот он!

– Слушай, Котька, оставь меня в покое! Ей-богу, оденусь и уеду! Я прекрасно себя чувствую!

Он достает из чемодана мохнатые маленькие бурки с серебристым отливом, вышитые по краям.

– Ну-ка, мерь, Лешка. Это олень.

– Стынет все! – стонет бабушка.

Но дед заставляет меня натянуть бурки и снова лезет в чемодан.

– Все на столе, чего тебе не хватает?

На свет появляется бутылка.

– А спирта у вас нет!

Наконец он усаживается, и отец наполняет стопки.

– Кума, мы на “ты” или на “вы”? Ей-богу, запамятовал!

– Немудрено, – улыбается бабушка. – На “вы”, на “вы”, Василий Никитич.

– Надо будет на брудершафт. И вообще – не приударить ли мне за вами, а? Холостые, молодые – что нам мешает?

Мы смеемся. Отец поднимает стакан:

– Ну, батька, со свиданием!

…Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбацкую лодку берет

И тихую песню заводит —

Про Родину что-то поет…

Они поют, откинувшись на спинку стульев, уставясь куда-то вверх. У обоих необыкновенно суровые лица, и рука отца лежит на дедовом плече.

Кончив песню, мы сидим в тишине. Сумерки обступили окна.

– Ну-с, – осведомляется дед, – а мат получить не желаете?

– Сейчас чай будет… – заикается бабушка.

Но отец уже расставляет фигуры.

– Ты играешь, Алексей?

– Не очень хорошо.

– Да что же это такое! Драться не умеешь, в шахматы не играешь… А велосипед у тебя есть?

– Нету.

– Черт знает что! Разве парню можно без велосипеда? Сколько он стоит?

Я без промедления сообщаю:

– Восемьсот двенадцать рублей.

– Ты брось деньгами швыряться, – говорит папа. – Тебе сейчас на новом месте – только успевай раскошеливаться. Купим мы ему велосипед.

– Раньше надо было думать, – отрезает дед. – Мой внук, и деньги мои. Завтра же идем покупать. Кого ты из него воспитываешь?

– Нормального человека, – говорит мама с усмешкой.

Дед смеется:

– А зачем? Их и так развелось как собак нерезаных. Куда ни глянешь – всё постные рожи нормальных…

Бабушка вносит с улицы самовар. От него вкусно тянет дымом сосновых шишек.

– Чай пить – помирать, чай не пить – помирать, уж лучше чай пить! – вздыхает дед и подмигивает мне. – Поехали, Лешка, со мной, на вольное житье, а?

– Куда?

– В Макеевку.

– Поехали! – ору я.

– Это Донбасс? – беспокойно спрашивает бабушка. – Там ведь угольная пыль…

– Череповец еще предлагали, – объясняет дед. – Я решил: ну его к бесу! Хватит. Вреден Север для меня. И потом, в Макеевке Адабашьян, а мы с ним еще до войны в Харькове работали… Так что я теперь – южанин. Вишни посажу под окном, буду вас киршвассером снабжать из собственных погребов…

Сделав ход, он вытаскивает коробку “Казбека”, с удовольствием разминает папиросу, нюхает.

– Ну зачем, батька? – укоризненно говорит отец.

– Я сто лет “Казбека” не курил, оставь меня в покое. Лучше бы Лешку драться научил.

– У него порок сердца, – говорит мама.

– Ему бока намнут, пока он справку предъявит.

– Да я умею, – говорю я, – только я не надираюсь. Вот если меня тронут, тогда дам сдачи.

– И куда ж ты бьешь? – интересуется дед.

– Как куда?

– В какое место? В грудь, в лицо?

– В лицо одни хулиганы бьют, – замечает бабушка.

– В поддых, – говорю я, подумав.

Дед вдруг становится серьезным.

– Бить надо всегда первым, пока тебе вмазать не успели. Заруби себе на носу. И сразу – в лицо.

– Господи, чему вы его учите? – ужасается мама.

Папа смеется. Топорща белые брови, дед вглядывается в доску, шевелит губами.

– Дай ход назад, – бурчит он.

– Ну вот, начинается.

– Заморочили мне голову разговорами, я и зевнул! А позиция у меня гораздо лучше…

Вот они передо мной – приваленные к стене, как придется, в закутке рядом с баянами на полках и белыми жестяными лейками на полу. От них исходит дразнящий запах тавота, жирный и сладкий. Рамы обмотаны промасленной бумагой и перетянуты шпагатом, и в разрывах обертки видна черная или синяя окраска труб. Мутно поблескивают широкие хромированные обода.

Сонный дядька выдергивает велосипед из кучи.

– Этот? – спрашивает дед.

Вовка и папа тоже смотрят на меня в ожидании. От волнения мне начинает казаться, что продавец перепутал.

– Что же ты молчишь? – говорит папа.

– Они все одинаковые, – печально говорит продавец.

Дед поднимает заднее колесо, раскручивает на весу педали, вслушивается, пробует тормоза.

– В ходу тяжеловат.

Вовка советует взять харьковский.

– Харьковский лучше, и у него седло мягкое.