Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

– Знаю я это харьковское рукоделие… – бормочет дед.

В полузакрытых глазах продавца пробуждается вялый интерес.

– Поцарапано вон, – показывает Вовка.

– Где?

– Что за ерунда! – вмешивается отец. – Все равно он его разукрасит.

– А харьковские есть?

– Тц! – отвечает дядька.

– Нету?

Дед зачем-то трясет велосипед, всхлипывает звонок.

– Я вообще-то как раз такой хотел, – говорю я. – Синий…

На улице мы сдираем бумагу. Открываются сияющие голубые ребра и зубчатка, рубиновый фонарик на заднем крыле, белая пластмассовая эмблема с красными буквами ЗИС. Мне все еще не верится, а дед достает ключи из кожаной скрипучей кобуры, опускает седло, затягивает багажник и как ни в чем не бывало берется за руль.

– Ну-ка, – говорит он.

Оттолкнувшись, он на ходу перебрасывает правую ногу. Посадка у него прямая, он высоко держит голову на жилистой шее, напоминая гуся.

– Он без рук умеет? – шепотом спрашивает у папы Вовка.

Холода нагрянули среди лета. Повисли на кислом небе оборванные, похожие на тряпки облака.

На веранде Вовка, унылый, лузгает для синицы семечки, и она скачет перед ним на краешке стола. Я стучу в окно, зову его гулять.

– Не могу. – Он задирает босую ногу. – Мать ботинки унесла чинить.

Улица как вымерла, все попрятались. Колючий ветер бьет порывами, забирается под пальто и гремит в ушах. Тягуче, с натугой скрипят деревья.

И у Люськи на участке – никого. Под яблоней курится сиротливо какая-то ветошь, белый дымок волочится, прижатый ветром к земле.

Приникнув к отсыревшим доскам забора, я тщетно вглядываюсь в пустое крыльцо.

Где-то там, за черными слезящимися окнами, – Оля.

– Оля…

Имя отделяется от моих губ туманным клубочком, мгновенно тающим.

Из-за угла выползает лошадь, пар окутывает ее лоснящиеся мокрые бока, и, обгоняя ее, Вовка шлепает ко мне по лужам в спадающих галошах.

– Так и знал, – ухмыляется он. – Пошли к ним?

– Да ну.

Телега едет мимо, громыхая подвязанным к задку ведром. Всякий раз, когда лошадь вытаскивает копыто из тяжелой грязи, раздается смачный лопающийся звук.

Вовка пронзительно свистит.

– Со скуки помереть можно, – говорит он.

Вскоре на крыльце показывается Люська, набросив ватник, высовывает ладонь на дождь. И, поколебавшись, спускается к нам.

– Вы чего делаете? – интересуемся мы.

– А вы?

– А мы к вам пришли.

Зевнув протяжно, она сообщает:

– А в Быкове девушку убили.

– Кассиршу, – уточняет Вовка. – Ее амнистированные убили и на кусочки разрезали. А потом кусочки собрали, сложили, смотрят – а это кассирша из “Промтоваров”.

– Кто собрал?

– Мильтоны. К отцу на мясокомбинат с собакой даже приходили.

За Вовкиным рассказом я не заметил, откуда в саду взялась Оля. Она присоединяется к нам.

– Никак не могу согреться… – говорит она сизыми губами.

В волосах у нее вздрагивают застрявшие капли.

– У вас свет есть? – спрашивает Люська.

– На нашей стороне ни у кого нет. Столбы вчера повалило.

Нет на свете такой вещи, которой бы не знал Вовка.

– А мне кабан снился, – говорю я.

– Кабан?

– Как будто я по лесу бегу, а он рядом бежит. И на меня поглядывает. Причем мне совсем не страшно, а, наоборот, хорошо, что он со мной бежит. Такой ласковый кабан… Потом лес кончился, и я вдруг полетел. А он внизу бежит и стал уменьшаться, все меньше, меньше и совсем пропал. И так мне жалко стало, что кабана больше нет…

– Чего вы там мокнете? – кричит нам женский голос из окна. – Ступайте в дом и кавалеров зовите…

Оля задумчиво смотрит куда-то в пустоту.

– Это моя мама, – говорит она, встрепенувшись.

Ужинаем мы с бабушкой при свечке.

– Спать рано, а читать темно, – ворчит бабушка. – Прямо как в ссылке…

– А мама когда приедет?

– А куда ей торопиться!

От ее саркастической усмешки мечется пламя свечи. Причудливые тени разбегаются по бабушкиным морщинам.

– Засунули нас на эту чертову дачу, им и горя мало…

Дождь все шелестит в саду. Струя воды скатывается с крыши и звучно разбивается прямо под нашим окном. Хочется спать под ее бесконечное сбивчивое бормотание.

Лампочка над столом вспыхивает, и в абажуре сразу же оживают, шуршат мотыльки.

– Слава богу! – веселеет бабушка. – Ты почему котлету не съел?

Погасив свечу, она приглядывается ко мне, как всегда, с суеверным страхом.

– У тебя глаза блестят!

– Опять двадцать пять…

Но она уже вскочила и несется в комнату, вытряхивает шкатулку с лекарствами, машет градусником.

– Только не хватает, чтобы ты заболел!

В полдень одуряюще трещат кузнечики в сухой траве за окном.

Печет нещадно, на белый подоконник больно смотреть, а бабушка водит ладонью в воздухе, нашаривая сквозняк.

Я терпеливо жду, пока ей надоест.

– Ей-богу, дует! – говорит она, и у нее останавливается взгляд.

Обливаясь потом на горячей подушке, я играю с бабушкой в “шестьдесят шесть”.

– И хоть бы какой-нибудь завалящий козырь, – бормочет она. – Одна дрянь…

– А валет?

– Ты что, подглядываешь?

– Раз у меня его нет, где же ему быть?

Тут ее опять подбрасывает на стуле.

– Я же чувствую, что дует!

– Как может дуть из стены?

На веранде кто-то сдавленно хихикает, доносится возня, и мордочка Люськи Кукиной просовывается в дверь.

– Можно? – спрашивает она, с трудом сдерживая смех.

– Заходите, заходите, только двери закрывайте…

Люська исчезает, я слышу шепот, и через секунду она втаскивает в комнату упирающуюся Олю.

– Здравствуйте…

Она улыбается неловко, и я вижу, что она загорела и у нее чуточку облупился нос.

Девчонки мнутся и, переглянувшись, прыскают, как по команде. Бабушка, поджав губы, рассматривает обеих.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спрашивает Люська.

– Я уже выздоравливаю.

– Какой скорый! – сухо говорит бабушка. – Доктор сказал, что тебе с нормальной температурой еще четыре дня лежать.

И зачем-то поправляет мою подушку. Я с досадой отбиваюсь.

– Я даже не слышал, как вы зашли, – говорю я.

– Мы же босиком, – объясняет Люська.

По глазам ее видно, что она вот-вот опять расхохочется.

– А вы учитесь? – величественно спрашивает бабушка.

– А как же! Я в седьмой перешла, а вот Ольга в восьмой…

Оля с независимым видом предлагает:

– Может, вам помочь?

– Правда, давайте мы чего-нибудь сделаем! Хотите, за водой сбегаю?

– Ну, если вам не трудно…

Люська первой выскакивает на веранду, отпихнув Олю. Бабушка идет за ведром.

Руки у меня ледяные и колючая сухость в горле.

Мы остались вдвоем.

– Что ты читаешь?

– “Большие ожидания”.

– А… – Она неуверенно кивает.

– Это Диккенса, который “Дэвид Копперфилд” написал.

Она стоит, прислонясь к стене и упрятав за спину руки, точно она у доски. Смутная улыбка бродит у нее на губах. Вдруг она быстрым движением засовывает за ухо мокрую прядь волос.

– Купались? – выдавливаю я.

– Что? – переспрашивает она, хмурясь.

– На речку ходили?

– Нет, я просто голову вымыла…

Бежит драгоценное время. Меня охватывает непреодолимое отвращение к себе.

– Куда это Люська подевалась? – сердито говорит Оля.

Я спускаюсь на край берега, раздвигаю заросли, сажусь на корточки. Цветок слегка относит в сторону. Я подгребаю, толстый стебель не поддается, пружинит, как резина, я надрезаю его ногтем и отламываю.

Мой букет остро пахнет болотом.

Короткая коса заросла ольхой, в разрыве кустов видны плети ряски в темной, неподвижной воде. Сверкнуло желтое пятно и пропало за маслянистой зеленью осоки. Вот они где прячутся.

Я складываю на мох свою добычу, раздеваюсь. Кочка оседает подо мной, выцеживая розоватую жижу.

Я вхожу в душную воду. Ольховый куст торчит из берега, нависнув над лилиями. Ухватываюсь за сук. Со дна бегут пузырьки, скользким холодом окутывает ступни. Еще немного, и я касаюсь поверхности плоского листа, мясистого и шероховатого. И проваливаюсь с головой в яму. Я извиваюсь, колочу что есть силы по воде и, нахлебавшись зеленой, пахнущей гнилью бурды, сам не понимаю как, выскакиваю и вцепляюсь в ольху.

В протоке покачивается лодка.

– Дяденька, сорвите мне, пожалуйста, вот эти лилии.

Голый рыболов недовольно щурится и берется за весло. Сухо шуршит камыш, расступаясь. Одну за другой он достает все четыре лилии.

– Спасибо большое!

Он бросил и промахнулся, лилии, не долетев, опускаются на воду. Я сползаю за ними, тянусь и не могу дотянуться – дно обрывается.

А дядька уже выгребает на середину, и лягушки провожают его скрипучим стоном.

– Боишься? – говорит он кисло. – Да тут мелко…

– Я плавать не умею, дяденька.

Но ему уже не до меня.

Отплевываюсь, отдираю ряску.

Лилии уносит в протоку, они кружатся, колеблемые слабым течением, переливаясь на солнце матовой влажной желтизной.

Навстречу мне в сумерках проносится “Диамант”, обдав меня пыльным ветром.

Мы оба тормозим, она спрыгивает на землю и ждет, пока я развернусь. На руле ее велосипеда раскачивается полная авоська.

– Жанкин день рождения, все уже за стол садятся, а хлеб забыли купить… – Она прерывисто дышит. – Ой, красота какая…

Пальцем она осторожно поглаживает, словно котенка, чашечку цветка.

– Это кому же?

И поднимает на меня хитрые, сияющие глаза.

Я вдруг угрюмо бормочу:

– Мало ли кому…

Она смотрит на меня с простодушным изумлением и медленно, беспомощно краснеет. И, дернув плечом и пряча лицо, суетливо нащупывает ногой педаль, соскальзывает, торопится. И я вижу, как у нее вздрагивают губы.

Я стою, тупо глядя ей вслед, с велосипедом в одной руке и с букетом в другой, как победитель велогонки.

Горбится передо мной пустынная улица в сером тающем свете.

Лилии я высыпаю в канаву.

Я бью, мяч гулко колотится в дощатую стену сарая, я бью еще и еще, раз за разом.

Бабушка стоит на крыльце, сложив на животе руки, уставясь вдаль. Когда мяч закатывается в траву у ее ног, она с ненавистью пинает его и уходит в дом.

Пот щиплет глаза. Я утираюсь майкой. Разбежавшись, вкладываю всю силу в удар.

Я иду за мячом и у калитки натыкаюсь на взъерошенную маму.

– Что с тобой? – пугается она.

Бабушка, дрожа от негодования, летит навстречу.

– Вы меня хоть золотом осыпьте, я с ним не останусь ни на минуту!

– Что тут у вас происходит?

– Он со вчерашнего вечера ничего не ел!

– У меня тоже с утра крошки во рту не было, – устало улыбается мама. – Лешка, ты сейчас умрешь. Мама, не падай в обморок. Мы с ним едем на юг.

– Куда?

– На юг, на море, в Гудауту.

И в изнеможении валится на диван.

– Деньги некуда девать, – бормочет бабушка. – Такая хорошая дача… И Костя едет?

– Его не отпустили, – сухо отвечает мама.

– Опять? – спрашивает бабушка саркастически.

– Мама, не порти мне настроение…

Она нетерпеливо поглядывает на меня.

– Нет, как вам нравится! Я думала, он до потолка прыгать будет… Ты же моря-то никогда не видел!

Слова застряли у меня в горле.

– Нет, правда, это какой-то выродок, – нервно говорит мама.

Никто не отзывается на стук в окно.

На дверях замок.

Сквозь кисею занавесок мне виден стол с неубранной посудой. Я зачем-то дотрагиваюсь до ржавой, нагретой солнцем дужки замка, и она тихонько лязгает.

Обогнув дом, я поднимаюсь на Люськино крыльцо, захожу в темные сени.

– Можно Люсю?

При виде меня желтый кот недовольно спрыгивает с пышных подушек. В комнате разговаривает радио.

– Кто-нибудь есть дома?

Кто-то кряхтит за перегородкой. Старик в меховой безрукавке привстает на топчане и, приоткрыв беззубый рот, вопросительно улыбается мне.

– Извините, а где Люся?

– В город поехали, в город! – кричит он и кивает.

– А Люся когда вернется?

– Что?

– Когда Люся вернется?

– Нет никого, в город поехали, – повторяет он неуверенно. – Скоро приедут…

Я показываю на стенку и тоже кричу:

– Вы не знаете, где ваши дачники?

Он напряженно вглядывается в мои губы.

– Леша, пойди погуляй, – сдержанно говорит мама.

В сумерках мы стоим у вагона, отец стряхивает пепел с папиросы и косится на меня с сожалением. Ему явно не хочется, чтобы я уходил.

– Ну, ступай… – бормочет он.

Я слоняюсь в сутолоке по перрону, вдыхая угольный сладковатый запах вокзала, не зная, куда себя деть.

Мама плачет:

– Ты со мной никогда не считался…

– Это же работа, Люба.

Украдкой отец бросает взгляд на часы на столбе, и она взрывается:

– Ты знаешь одно только свое удовольствие!

– Хватит вам! – не выдерживаю я. – Люди смотрят!

Отец смущенно сопит. Виноватость в его глазах какая-то ироническая.

– Ну, поросенок, будь здоров… – И, морщась, добавляет: – И мать не серди. Видишь, она нервничает…

Проводница принесла белье и привела военного с крыльями на фуражке. Забросив чемоданчик на полку, он оглядел нас и бодрым зычным голосом сказал:

– Что это вы, товарищи женщины, такие невеселые?

И застенчиво поставил на столик бутылку коньяку.

Наша соседка нахмурилась при виде бутылки. Мама молча постелила и ушла умываться.

За окном проплывал еще только Донской монастырь, а уже все женщины в вагоне были в халатах, а мужчины – в полосатых пижамах.

Переодевшись, все, как по команде, сели закусывать.

Только в нашем купе повисла унылая тишина. Пришлось раздеться и лечь. Военный, озираясь, курил в коридоре.

– А маму, значит, под потолок? – Он покачал головой. – Это, брат, не дело…

Я смутился и не стал ничего объяснять.

– Зачем же вы в чужое воспитание лезете? – сказала соседка, неприязненно улыбаясь, и, как мышь, втянула внутрь морщинистые щечки с пятнами пудры.

Я полез наверх.

Мама вошла и сразу сказала: