Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

– Почему “гад”?

– Они в побег ушли.

Его крестьянская физиономия с рязанским курносым носом и оттопыренными ушами не выражает ничего, кроме крайней усталости и равнодушия, кажется, он сейчас заснет.

– Они ушли, а мы-то осталися. Хлебать по полной… Псарня озверела…

– Псарня?

– Конвой… Только пайку прибавили. Сорок второй год, война кругом, мы теперя не враги, а надёжа родины. А тута серпом – тринадцать зэков к зеленому прокурору ушли…

Он замолкает, жует, уставясь в пол. Успенский не выдерживает:

– И чего?

Устюгов поднимает колючий ненавидящий взгляд:

– Режимом душить стали, падлы… Три дня не кормили, а после пайку еще убавили – трехсотка, совсем сосаловка…

– И Татищев участвовал в побеге? – спрашивает Пьер.

– Дак он у их был главный считала, Граф… Этот твой насчет математики как?

– У него военное образование, артиллерийское. Конечно, с математикой.

– Они подкоп копали с седьмого барака. Долго копали, месяц, полтора. Вроде Граф им все обсчитал – куды копать и сколько. И все точно – они за зону вышли, студебекер с поселка угнали и – привет куму…

Доев свой обед, Устюгов стряхнул крошки, сложил тряпочку и сунул в карман, пустую бутылку – в другой. И с наслаждением закурил папиросу “Прибой”.

– И их не поймали?

– Да тама степь, пустыня, речки сухие, воды хрен найдешь. У казахов не спрячешься, им за беглых премию давали – чаю, селедок… Троих застрелили, этих пиздили по-страшному, привезут и возле вахты бросют в кровищи, штоб мы, значит, любовалися… А двое ушли с концами – татарин Тургай и Граф. Не достали… Он тебе кто?

– Брат мамы.

– Дядька, выходит… Он с Тамбова?

– Семья из Твери.

– Должно, не тот. Тот вроде тамбовский…

Успенский с усмешкой спрашивает:

– Почему же “гад”?

– Я ж к ему подкатился, как к человеку, так, мол, и так, хочу с вами. За проволоку. Возьмите, пригожуся… Слушок-то был, что копают. А он меня послал. “Брехня энто все, ты больше стукачей слушай…” Гад и есть…

– Выходит, он вам жизнь спас… – задумчиво говорит Пьер.

Устюгов смерил его взглядом, встал и пошел к двери. На пороге обернулся:

– Сопляк! Пошел ты, знаешь куда…

В темноте “москвич” с зажженными фарами сигналит перед воротами дачи. Жора, крепкий угрюмый парень, открывает створки. Машина въезжает на участок. Из “москвича” вылезает доктор Додик и с ним двое французов – Пьер и Луи.

– Где спирт? – интересуется Жора. – Срываешь мероприятие, одиннадцатый час уже…

– Во-первых, без паники, все учтено могучим ураганом. И кроме того, с наступающим… – Додик достает из багажника объемистую медицинскую бутыль.

Горит костер, светятся окна веранды обшарпанной деревянной дачи. У крыльца к наряженной елке приставлена стремянка, на верхушке кто-то возится с проводами. Додик оглядывает торчащие в снегу бутылки шампанского:

– Витька, ты когда-нибудь пробовал “Вдову Клико”?

Стоящий на стремянке Витя в телогрейке мычит в ответ, потом вытаскивает изо рта провод.

– Здорово… А чего это?

– Классическая марка французского шампанского…

– Тройной одеколон на картошке пробовал, а “Вдову” не случалось…

– Это наш хозяин Виктор, в будущем – всемирно знаменитый кинорежиссер, в настоящее время безработный… Валерка просил, чтоб я привез французов, вот они, невредимые, – Пьер, Луи и бутылка “Клико”.

Луи достает из пакета бутылку шампанского и сует в снег.

– Шикарно… А Валерку где носит?

– Он балетных забирает, Кирку со Светкой. А у них “Щелкунчик”, опоздают, как всегда…

Французы и Додик скидывают пальто в передней, топают ногами, стряхивая снег. На просторной веранде раздвинут стол, почти накрытый.

– Как я понимаю, торжество будет происходить именно здесь…

Впархивает блондинка с распущенными волосами, с блюдом селедки в руках.

– Здрасте, мальчики… – Поставив блюдо, она спешит на кухню.

У Луи загораются глаза.

– Хорошенькая!

– Это Козлик, известная московская красавица, жена композитора Самошкина, вот не скажу точно – четвертая или пятая… Он знаменит не только музыкой к кинофильмам, но и тем, что в среднем раз в три года женится на хорошеньких блондинках, похожих одна на другую, как однояйцевые близнецы…

На кухне кипит работа. Композитор Самошкин, в рубахе с засученными рукавами, весь в поту, режет баранину и насаживает куски на шампур. Жора, отмерив мензуркой стакан спирта, наливает его в графин с водой. Маруся заправляет салат “оливье”, Жанна раскладывает семгу на блюде. Из огромной кастрюли с картошкой валит пар. Алина высыпает в нее мелко нарубленный укроп с чесноком и, накрыв крышкой, крутит в руках:

– Картошка практически готова…

На пороге появляется Додик с французами.

– С наступающим, любезные барышни! А вот я вам привел двух французов на растерзание… Прошу любить и жаловать – это Луи, а это Пьер.

Французы здороваются.

– Живые французы? – оживляется Козлик.

– Натуральные. “В своих штанах и башмаках”…

– Заболоцкий! – Самошкин смеется. – До чего же ты, Дод, культурный…

– Этот человек, плотоядно терзающий мясо и пытающийся меня унизить, и есть пресловутый композитор. Вообще здесь преобладает консерватория – Жанна у нас играет на альте, а Жорж, работающий со спиртом, на самом деле не химик и не самогонщик, а скрипач. А вот зачем лимон, я не понимаю…

Жора выжимает сок лимона в графин со смесью.

– Два лимона на литр смеси практически убирают сивушные масла…

Додик целуется с Алиной.

– И только Алинка у нас человек нешуточный, государственный, она экономист, из тех, на ком стоит держава…

– Будет трепаться…

– Я понесла “оливье”, – объявляет Маруся.

– А этого кадра я вижу впервые. Давид, в просторечии Додик…

Он протягивает руку Марусе, у нее руки заняты миской с салатом. Она стеснительно улыбается.

– Меня зовут Маруся… – И выходит.

– Откуда человек? Почему не знаю?

– Ты отстал от жизни. Это новая Витькина пассия, артистка из Щуки…

На кухню влетает взмыленный Витя в костюме и криво повязанном галстуке.

– Вы хоть иногда на часы смотрите, пидарасы? Без двадцати! Все на двор! Надо же старый год проводить!..

У крыльца гомон и суета вокруг елки, девушки в шубках, парни в пальто. Хлопают пробки, разливают шампанское. Алина ставит на стул поднос с солеными огурцами, хлебом и салом. Из открытого окна веранды орет приемник, около которого хлопочет Витя. Пьер протягивает бокал к бутылке шампанского, его останавливает Жора с графином в руках:

– Шампанское – исключительно дамам. Мужики пьют спирт… – и наливает ему мутной смеси.

– Витька, сделай тише! – кричит Жанна. – Невозможно разговаривать!

Витя приглушает приемник и слетает с крыльца. Он в костюме.

– Накинь что-нибудь, простудишься!

– Спокойно! В огне не тонем, в воде не горим… Наливай!

Он протягивает стакан Жоре.

– А почему не горит елочка? – спрашивает Козлик.

– Елочку надо попросить. Ну-ка, хором – “Елочка, зажгись!”. Три-четыре!

Девушки кричат хором:

– Е-лоч-ка, за-жгись!

Витя втыкает вилку в удлинитель, и елка вспыхивает разноцветными огоньками. Девушки разражаются радостным воплем.

– Все, тихо! Доктор, тост!

Голоса стихают, Додик поднимает стакан со спиртом.

– Ну, что, друзья мои… Год был как год, не хуже других, а может, и получше. Провели прекрасный фестиваль молодежи, запустили первый в мире спутник. В Африке вновь открылся Суэцкий канал, а британский Золотой Берег стал независимой республикой Гана… Между прочим, по поводу открытия Суэцкого канала мой сосед дядь Миша, сантехник мирового класса, так напился, что мы его с трудом вернули с того света. Казалось бы, что ему Гекуба? Вот она, всемирная отзывчивость русского человека, о которой говорил Достоевский в пушкинской речи! Так выпьем за минувший год, за то, что мы все живы, за то, что Пизанская падающая башня в этом году так и не упала! Ура!

Все кричат “ура” и чокаются. Луи, глотнув из стакана, отдувается:

– Слишком крепко…

– Нормально, – покровительственно замечает Жора. – Шестьдесят градусов примерно. Зато чистый продукт!

Из приемника доносятся куранты, отбивающие четверти. Жора и Самошкин торопятся наполнить стаканы. Стукает калитка, из машины выскакивают и с визгом бегут к елке Кира и ее подруга Света, за ними несется Успенский, подняв руку с растопыренными пальцами.

– Йес! Успели!

Бьют куранты, опоздавшим суют бокалы, все кричат “С Новым годом!”, пары целуются.

– “Если бы знать, если бы знать…” – меланхолически декламирует Витя.

– Алинка, слышишь? Витька, как Ольга в “Трех сестрах”, хочет знать, что год грядущий нам готовит…

– Вас всех перепишут и наконец приструнят…

– В Красную книгу?

– Нас – это парней, что ли?

Алина деловито сообщает:

– Перепись грядет в нынешнем году или в следующем. Я была на всесоюзном совещании статистиков. У нас переписи не было с тридцать девятого года…

– А нам-то что?

– Вот сразу видно, что ты – легкомысленный лабух и понятия не имеешь, в какой стране живешь. Могу сообщить, что, по предварительным данным, у нас женщин больше миллионов на пятнадцать. Урон войны не восполнен…

– Пятнадцать миллионов баб! – мечтательно говорит Самошкин. – А где они – эти бабы? Я лично их не вижу…

– Больше баб – шире выбор, – замечает Витя.

Жанна возмущена:

– А бабам каково?

– Мужик на вес золота? Пьяница, подонок, тупица – все равно, лишь бы мой, а не соседки…

Додик пожимает плечами:

– Значит, долг каждого настоящего патриота – обслужить хотя бы трех девушек…

– Дождешься… – Алина бьет его локтем в бок.

Все смеются. Самошкин вздыхает:

– Тут с одной бы управиться…

Кира спрашивает Пьера:

– Ты ездил в Ленинград?

– Нашел могилу Петипа в Александро-Невской лавре! Попал в Мариинку на “Дон Кихота”, был в Вагановском училище…

Он протягивает Кире сверток:

– С Новым годом!

– Спасибо… – Она снимает обертку и расплывается в счастливой улыбке: – “Мадам Роша”! Французские духи! Какая прелесть! А у меня новость, Петя… В июне мы едем на гастроли в Париж!

– Хватит трепаться! – кричит Витя. – Пошли за стол! Я замерз…

– Стой! Быстро, еще по одной… Чуть не забыл!

Успенский мельком косится на Киру, достает из сумки и раздает тетрадки машинописных листов.

– Третий номер журнала “Грамотей” со стихами ленинградцев! Прямо с машинки! Держите… Там есть шикарные вещи. “Пилигримы” Бродского… Алик говорит, что пацан абсолютно гениальный… Вот! Послушайте…

Он читает:

– Ну?!

– Чудесно… – улыбается Маруся.

Алина серьезна.

– Трогательно… А кто это?

– Какой-то Кушнер… Обмыть немедленно!

– За что пьем? – спрашивает Витя и оглядывается на Додика. – За голоса знакомых?

Додик, как всегда, готов.

– Как говорит Николай Семеныч Лесков, “все хорошее на свете вообще редко встречается, зато и никогда не переводится вовсе”… Вот за это и выпьем!

Все кричат и чокаются.

– У Алика четвертый номер практически готов, – рассказывает фотограф, – а там не только стихи, философская проза, статьи…

Захмелевший Пьер воркует с Кирой:

– …Каштаны уже отцветут, но июнь в Париже все равно прекрасный. Погуляем в Булонском лесу, съездим в Мальмезон, в Версаль…

– А где взять время? – смеется Кира. – Репетиция, спектакль… Мы же будем как загнанные лошади!

– Я люблю тебя…

Успенский бьет его в челюсть, Пьер летит в снег, сшибая Витю. Девушки поднимают крик.

– Мудак! – вспыхивает Кира. – Совсем рехнулся? Ненавижу!

Пьер вскакивает и бросается на Успенского, их разнимают. Алина пытается их унять:

– Ребята, вы чего, офонарели?

– Мне кажется, самое время немного закусить, – хладнокровно замечает Додик.

Гости, понемногу утихомириваясь, идут к крыльцу. Витя, встав из сугроба, задумчиво разглядывает этикетку пустой бутылки:

– Так и не попробовал это самое “Клико”. Придется обойтись спиртом…

В приемной КГБ сотрудник в штатском разговаривает с Пьером.

– Какие-то проблемы наверняка возникают, обращайтесь, зря стесняетесь. Мы всегда можем помочь…

– Не было повода.

– Нет проблем?

– Нет. Все неплохо…

Сотрудник усмехается:

– Говорят, вы не посещаете занятия…

– Кто это говорит? – насупился Пьер.

– Есть такое мнение в учебной части.

– Это неправда. Я хожу к профессору Дувакину на семинар по Маяковскому и на пушкинский семинар к профессору Бонди. Я занимаюсь тем, что мне интересно.

– А ваши товарищи? Нам известно, что кое-кто из французских стажеров занимает вполне антисоветскую позицию.

– Не знаю, я ничего подобного не слышал… В нашей группе люди разные, но все заняты делом.

– А статья в университетской газете? Как ее восприняли?

– Как чью-то глупость. Посольство встревожилось, нас вызвали к послу. Но господин Мартен поговорил с ректором университета, и ректор сказал, что он нами доволен…

– Словом, все хорошо?

– Да, все отлично.

Сотрудник хмурится, открывает папку, лежащую перед ним, листает и сухо говорит:

– Вы с нами неискренни, господин Дюран. Напрасно… Мы выполнили вашу просьбу. Ваш родственник Татищев Алексей Аполлонович был освобожден из Омсукчанского исправительно-трудового лагеря в декабре тысяча девятьсот пятьдесят пятого года…

Пьер замирает:

– Он жив?!!

– По имеющимся сведениям, он проживает в городе Переславле-Залесском Ярославской области и работает на втором хлебозаводе. Запрета на посещение этого района иностранными гражданами нет, вы можете туда съездить. Это недалеко, километров сто пятьдесят от Москвы, туда ходит автобус…

Пьер растерянно благодарит:

– Спасибо, Анатолий Александрович! Я просто не знаю, как вас благодарить…

– Лучшая благодарность – это откровенная и достоверная информация о том, что происходит у вас в группе.

– Уверяю вас, ничего особенного не происходит…

Сотрудник внимательно смотрит на Пьера:

– Ну, как хотите…

Одинокий фонарь горит перед автовокзалом. Два стареньких автобуса замерли на стоянке. Поземка метет по площади.

Вдалеке мелькают огоньки, слышится рокот мотора. К автовокзалу подъезжает рейсовый автобус, толпа сонных пассажиров с мешками, ящиками и разнообразной кладью выползает из дверей и безмолвно расходится по сторонам. Автобус встает на стоянку. Пьер с сумкой на плече в одиночестве стоит посереди площади.

Он идет по пустынной улице мимо дощатых заборов и бревенчатых изб. Занимается хмурый рассвет, с неба сыплется мелкий снежок.

У крыльца стоит с папиросой мужик в майке. Пьер обращается к нему с вопросом. Мужик поворачивается к нему и неожиданно падает в сугроб. Перепуганный Пьер бросается его поднимать.

Он идет дальше. Перед двухэтажным административным зданием две бабы разгребают снег. Пьер спрашивает у них дорогу. Бабы охотно объясняют ему, как пройти.

В утренних сумерках Пьер стоит у ворот хлебозавода. За оградой старик в потертом ватнике и треухе скребет лопатой, чистит снег.

Баба в белом халате бежит через двор. С улицы к воротам сворачивает фургон. Старик в ватнике открывает ворота, машина уезжает вглубь двора. Пьер ныряет в ворота, старик преграждает ему путь:

– Куда? Через проходную…

– Завод сейчас работает? – спрашивает Пьер.

– Через проходную.

Старик закрывает ворота и берется за лопату.

В проходной пожилой охранник лениво объясняет Пьеру:

– Без пропуска кто ж тебя пустит? Тута режим, понимать надо…Тебе в кадры? Туда и звони. Только кадры, они в восемь приходют, а щас шесть. Это мы по ночам ишачим, а они себе дрыхнут…

– По какому номеру звонить?

– Вон на стенке, ищи отдел кадров…

Пьер идет по улице. Город ожил, идут прохожие, едут машины. На двухэтажном каменном доме вывеска “Гостиница “Переславль”. Пьер заходит в вестибюль.

Уборщица со шваброй моет полы, в кресле дремлет мужик с чемоданчиком. За стойкой регистрации девушка перебирает лежащие перед ней документы и поднимает на Пьера потерянный взгляд.

– Это вид на жительство, вот справка из деканата, вот разрешение иностранного отдела… – объясняет Пьер. – Что вас смущает?

Девушка косится на Пьера и говорит упавшим голосом:

– Паспорт…

Он лезет в карман, достает паспорт.

– Вообще-то вид на жительство и есть документ, заменяющий мне паспорт в СССР… Вот мой французский паспорт, вот советская виза…

При виде паспорта девушка вскакивает и исчезает за дверью. Мужик в кресле спит и посапывает. Девушка возвращается с теткой в очках, в кудрях шестимесячной завивки. Она бросает строгий взгляд на Пьера, на справки, берет в руки паспорт.

– Иностранец? – И, махнув девушке рукой, уходит.

Девушка бежит за ней. Пьер говорит им вслед:

– У меня стажировка в Московском университете…

Уборщица, подхватив ведро, переходит в коридор, оттуда выходят трое молчаливых постояльцев с портфелями.

Тетка с девушкой приводят с собой плотного мужчину в гимнастерке без погон. Он проглядывает справки, листает паспорт:

– Какая цель вашего приезда в Переславль?..

Пьер идет по коридору. У номера 11 останавливается, нажимает на ручку двери. Дверь не заперта. Он заходит в комнату.

Это большой номер на восемь коек. За столом у стены двое мужиков завтракают.

– Добрый день…