Перед падением Хоули Ной
— Никогда не сдавайся, — говорит он.
Затем поворачивается и выходит в коридор.
В молодости его увлечение живописью было настолько сильным, что Скотт не замечал практически ничего вокруг. Часто казалось, что он живет в подводном мире. У него даже часто ломило уши — точно так же, как под водой. Цвета казались ему ярче, свет, словно преломляясь в водяной толще, рябил и рассыпался серебром, как лучи солнца в волнах. Он впервые стал участником групповой выставки, когда ему было двадцать шесть. Его первый индивидуальный показ картин состоялся, когда Скотту исполнилось тридцать. Каждый цент, который ему удавалось заработать, он тратил на холст и краски.
В какой-то момент Скотт перестал заниматься плаванием. Ему предстояло завоевывать симпатии владельцев картинных галерей, чтобы его работы выставлялись. К тому же вокруг находилось много весьма соблазнительных девушек, а Скотт был молодым, высоким, зеленоглазым мужчиной с заразительной улыбкой. Конечно, среди окружающих его особ встречались и те, кто готовы были угостить завтраком или предоставить ему крышу над головой — пусть и на несколько дней. Тогда это в значительной мере компенсировало очевидное — его картины, хотя они и были хороши, увы, нельзя было назвать выдающимися. Глядя на них, специалисты видели, что у автора есть потенциал, некая самобытность. Однако чего-то в работах Скотта все же не хватало.
Годы между тем шли. Больших, заметных индивидуальных выставок не было, как и нашумевших покупок работ Скотта музеями или частными коллекционерами. До участия в биеннале в Германии и грантов для особо одаренных художников дело тоже не доходило. Скотту исполнилось тридцать пять. Однажды на вечеринке, посвященной первой индивидуальной выставке художника, который был на пять лет моложе его, Скотт вдруг осознал, что он так и не стал заметной фигурой в живописи. И, наверное, уже не сможет. Успех обошел его стороной.
Скотт понял, что оказался посредственным, заурядным мастером и останется таким навсегда. Вечеринки были все такими же веселыми и изобильными, женщины вокруг красивыми и соблазнительными, но сам Скотт ощутил совершенно отчетливо, что уже не тот, как раньше. Его связи с женщинами стали короткими и больше не приносили радости. Чтобы хоть немного забыться, Скотт стал пить. Сидя в своей студии, он часами пристально смотрел на чистый холст, надеясь, что в его голове возникнут нужные образы, благодаря которым он сможет преодолеть застой.
Но этого не происходило.
Однажды утром он проснулся сорокалетним мужчиной с изъеденным алкоголем нутром и дряблым, опухшим лицом. К этому времени Скотт успел жениться и развестись, предпринял несколько попыток преодолеть свое пристрастие к выпивке — но всякий раз проигрывал в этой борьбе. В то утро Скотт окончательно пришел к неприятному для себя выводу. Когда-то он был молодым, сильным, подающим надежды, но затем незаметно для него самого жизнь прошла, а ему так и не удалось добиться того, к чему стремился. Не исключено, что он был обречен на подобный исход с самого начала. Скотт тогда попытался представить, что могли бы написать о нем в некрологе по случаю его смерти. «Скотт Бэрроуз, талантливый гуляка-художник, который так и не смог оправдать возлагавшихся на него ожиданий и в итоге превратился из жизнелюба в мрачного затворника». Впрочем, он тут же одернул самого себя. К чему заниматься самообманом? Ясно, что по поводу его смерти никакого некролога не будет. Его кончина ни для кого не станет событием — ее просто не заметят.
В следующий раз нечто подобное случилось с ним после затянувшейся на целую неделю вечеринки, проходившей в доме одного из более удачливых коллег. Скотт пришел в себя, лежа лицом вниз на полу в гостиной. Ему было сорок шесть лет. За окном начинался рассвет. С трудом поднявшись на ноги, Скотт, спотыкаясь, вышел во внутренний двор. Голова болезненно пульсировала, в пересохшем рту стоял отвратительный вкус. Щурясь от лучей восходящего солнца, он прикрыл глаза рукой, словно козырьком. На него снова беспощадно обрушилось ощущение полного жизненного фиаско.
Дождавшись, пока глаза привыкнут к солнцу, Скотт убрал ладонь от лица и увидел бассейн.
Когда хозяин дома через час вышел во двор в обществе своей подружки, Скотт плавал. Мускулы его болели от ставшего непривычным напряжения, легкие молили о пощаде, но он продолжал раз за разом пересекать пространство бассейна от бортика до бортика. Хозяин и его девица принялись громко звать Скотта опрокинуть с ними по стаканчику, но тот даже не отозвался. Он снова почувствовал себя живым. Нырнув в воду, Скотт испытал те же чудесные ощущения, что и в тот день, когда в восемнадцать лет выиграл национальное первенство по плаванию в своей возрастной категории. Подобные чувства возникали и в шестнадцать, когда ему впервые удался идеальный подводный разворот у бортика, а также и в двенадцать, когда, проснувшись еще до восхода солнца, начинал разрезать воду гребками.
Скотт плавал и плавал, пока не почувствовал, что в душе у него снова появилось что-то от того шестилетнего мальчика, который наблюдал, как Джек Лаланн плывет через залив Сан-Франциско, буксируя за собой лодку весом в тысячу фунтов. Скотт почувствовал: он снова уверен в том, во что так верил раньше.
«Нет ничего невозможного. Любой цели можно достичь. Нужно только по-настоящему этого захотеть».
Так, значит, он вовсе не стар. С ним еще не покончено. Скотт просто раньше времени сдался.
Еще через тридцать минут он выбрался из бассейна, надел одежду прямо на мокрое тело и отправился в город. В течение следующих шести месяцев Скотт ежедневно проплывал по три мили. Он бросил пить и полностью оказался от сигарет. Перестал есть красное мясо и сладости. Снова принялся покупать холсты и грунтовать их, готовясь к работе. Он стал похож на боксера, готовящегося к важному бою. Или на виолончелиста перед ответственным концертом. Его инструментом было его собственное тело. Пока оно напоминало потрепанную гитару Джонни Кэша, но Скотт надеялся со временем превратить его в скрипку Страдивари.
Он выжил в страшной катастрофе, которой была его жизнь. Скотт знал, что об этом и будут рассказывать созданные им новые картины. Летом он снял небольшой домик на Мартас-Вайнъярд и поселился там, словно отшельник. Снова главным и единственным для него в жизни стала работа. Но теперь в ней были смысл и цель. «Человек не должен, не может отделять себя от своего дела, — думал Скотт. — Если художник сам подобен выгребной яме, его картины могут быть только дерьмом».
Он завел увечного трехногого пса и готовил для него спагетти и фрикадельки. Дни Скотта протекали по одному и тому же распорядку — сначала заплыв в океане, затем чашка кофе на фермерском рынке, потом несколько часов упорной работы в студии. Когда Скотт закончил свою первую картину, задуманную и написанную на Мартас-Вайнъярд, он понял, что это — настоящее. Душу его наполнила такая радость, что он даже не решился высказать ее вслух. Вместо этого он высоко подпрыгнул. Картина стала его секретом, тайным сокровищем.
Лишь совсем недавно Скотт перестал жить как аскет. Сначала он побывал на нескольких званых обедах. Затем позволил одной из галерей Сохо включить его новую работу в ретроспективную выставку, посвященную художникам девяностых. Картина привлекла большое внимание. Ее приобрел известный коллекционер. Телефон Скотта ожил. Его жизненные цели снова стали ясными и достижимыми. Нужно было только не упустить шанс.
Поэтому он и сел в самолет.
Рядом с больницей теснится добрая дюжина телевизионных фургонов. Люди с камерами полностью готовы к работе и в напряжении ждут, когда все начнется. У входа выставлен кордон полиции — шестеро офицеров в форме, которые следят за соблюдением порядка. Скотт тайком наблюдает за происходящим из окна вестибюля, спрятавшись за большим фикусом в глиняном горшке. Там его и находит Магнус.
— Господи, Скотт! — восклицает он. — Я вижу, ты в своем репертуаре. Стараешься все продумать и сделать по-своему, верно?
Мужчины крепко обнимаются. Магнус — художник-любитель, уделяющий живописи лишь часть своего времени. Главная страсть его жизни — женщины. У него едва заметный ирландский акцент.
— Спасибо, что приехал, — говорит Скотт.
— Не за что, брат. — Магнус окидывает Скотта оценивающим взглядом. — Выглядишь ты дерьмово.
— Я так себя и чувствую.
Магнус показывает Скотту спортивную сумку.
— Я привез тебе несколько футболок, более-менее подходящую по цвету куртку и какие-то штаны. Хочешь переодеться?
Скотт бросает еще один взгляд в окно. Толпа журналистов у больницы растет. Все эти люди пришли и приехали для того, чтобы хоть краем глаза увидеть его, услышать хотя бы одно произнесенное им слово. Для них он был человеком, который умудрился восемь часов продержаться на воде в Атлантике, ночью, в полной темноте, да еще с четырехлетним мальчиком на спине, — и в конце концов доплыть до берега. Закрыв глаза, Скотт представляет, что произойдет, когда он, одевшись, выйдет на крыльцо больницы. Посыпятся вопросы, будут слепить вспышками фотокамер. Его лицо появится на экранах телевизоров. От этих мыслей Скотту становится нестерпимо тошно.
«Несчастных случаев не бывает», — вспоминает он слова телеведущего.
Слева находится длинный коридор. Судя по табличке, ближайшая к нему дверь ведет в раздевалку для персонала больницы.
— У меня есть идея получше, — говорит Скотт. — Но для того, чтобы ее реализовать, тебе придется нарушить закон.
— Только один? — улыбается Магнус.
Десять минут спустя они выходят на улицу через боковую дверь здания. Оба одеты в голубоватые медицинские халаты и такого же цвета просторные штаны — ни дать ни взять два врача, живущие поблизости и отправляющиеся домой после долгой и трудной смены. Скотт подносит к уху сотовый телефон Магнуса и делает вид, будто что-то говорит в трубку. Трюк срабатывает. Они беспрепятственно доходят до машины Магнуса, видавшего виды «сааба» с выцветшим от солнца брезентовым верхом. Забравшись внутрь, Скотт снова пристраивает левую руку на перевязь.
— Знаешь что, — предлагает Магнус, — давай попозже сходим в этом одеянии в бар. Женщины обожают врачей.
Проезжая мимо толкущихся у входа журналистов, Скотт втягивает голову в плечи и частично прикрывает лицо рукой с телефоном. В этот момент он думает об одиноко сидящем в кресле-каталке мальчике, который отныне и навсегда стал сиротой. Скотт не сомневается в том, что тетя — сестра Мэгги — любит ребенка, и уверен, что наследство, оставленное родителями, защитит его от нищеты. Но будет ли этого достаточно для того, чтобы мальчик смог вырасти нормальным человеком, или случившееся сломало его на всю жизнь?
«Мне надо было взять у его тети номер телефона», — думает Скотт. Но что, спрашивается, он стал бы с ним делать? Скотт не чувствует себя вправе вмешиваться в жизнь семьи Элеоноры и ее мужа. А если бы он даже решился это сделать, что может предложить со своей стороны? Мальчику всего четыре года. Скотт — одинокий немолодой мужчина. В прошлом любитель приударить за женщинами, ни разу не сумевший построить стабильные отношения. Вылечившийся алкоголик. Художник, которому до сих пор так и не удалось создать себе имя. Он классический неудачник, человек-никто. И уж точно никакой не герой.
Магнус выруливает на скоростное шоссе, ведущее на Лонг-Айленд. Скотт опускает боковое стекло и с наслаждением подставляет лицо встречному ветру. Щурясь на солнце, он почти убеждает себя, что события последних тридцати шести часов его жизни — всего лишь сон. Не было ничего — частного самолета, авиакатастрофы, его заплыва в ночном океане, томительного пребывания в больнице. Наверное, думает он, можно попробовать в течение какого-то времени полностью стереть все это из памяти при помощи правильной комбинации коктейлей и занятий живописью. Но в глубине души Скотт прекрасно понимает, что это чушь. Пережитое им теперь навсегда отмечено в его ДНК. Он солдат, побывавший в тяжелом бою, и будет помнить это даже на смертном одре.
Магнус живет на Лонг-Айленде, в здании бывшей обувной фабрики, теперь поделенной на лофты. До авиакатастрофы Скотт собирался несколько дней провести у него, наведываясь по делам в город. Однако теперь, сообщает Магнус, планы придется менять.
— У меня насчет тебя жесткие инструкции, — говорит Магнус. — Я должен отвезти тебя в западную часть города. Похоже, твой статус начинает расти.
— Какие еще инструкции? От кого? — удивляется Скотт.
— От одного нового друга, — отвечает Магнус. — Пока это все, что я могу сказать.
— Притормози, — решительно произносит Скотт.
Магнус поднимает брови и загадочно улыбается.
Скотт тянется к ручке, открывающей дверцу автомобиля изнутри.
— Остынь, парень, — говорит Магнус и чуть дергает рулем, объезжая что-то на дороге. — Я смотрю, ты не в лучшем настроении — тайны тебя только раздражают.
— Просто скажи мне, куда мы едем.
— К Лесли.
— К какой еще Лесли?
— Ты что, головой ударился? Я говорю о Лесли Мюллер. Про галерею Мюллер слыхал?
Слова Магнуса приводят Скотта в растерянность.
— А зачем мы едем в галерею Мюллер?
— Да не в галерею, дурья твоя башка. К ней домой. К Лесли Мюллер. Она ведь миллиардерша, верно? Ее папаша — чудак, который в девяностые придумал какую-то хитрую штуку и страшно разбогател. Так вот, когда ты мне позвонил, я всем, кому мог, рассказал, что еду за тобой и что мы собираемся произвести в городе фурор. Пригласим всяких цыпочек и все такое — ты ведь теперь как-никак герой. Похоже, Лесли об этом узнала, потому что сама мне позвонила. Она заявила, что видела репортаж про тебя по телевидению. И говорит — мол, моя дверь открыта. У нее на третьем этаже есть особые гостевые апартаменты, вроде номера люкс в отеле.
— Я не поеду.
— Не будь дураком, приятель. Это же Лесли Мюллер. Ты должен понимать, какой это уровень. Можно продать картину за триста долларов, а можно — за триста тысяч. Или за три миллиона.
— Нет.
— Отлично! Я тебя услышал. Но подумай хотя бы на минутку о моей карьере. Повторяю, речь, черт побери, идет о Лесли Мюллер. Моя последняя выставка проходила в Кливленде, в какой-то жалкой хибаре. Давай хотя бы заедем пообедать. Дай ей возможность обнять героя в обмен на продажу пары-тройки твоих работ. Глядишь, и за меня словечко замолвишь. А потом мы сделаем вид, что нам пора, и откланяемся.
Скотт смотрит вправо и видит, как в машине, едущей рядом с ними в соседнем ряду, ссорится молодая пара. Обоим — меньше тридцати. За рулем сидит мужчина, но на дорогу он не смотрит. Голова его повернута к подруге. Он раздраженно жестикулирует одной рукой. Женщина злобно тычет открытой губной помадой в сторону своего спутника. На ее лице гримаса злобы и отвращения. Наблюдая за неприятной сценой, Скотт вдруг вспоминает одну деталь. Сидя в салоне самолета, пристегнутый ремнем, он видел, как стюардесса — как же ее звали? — ссорится с одним из пилотов. Она стояла к Скотту спиной у открытой двери кабины, и ему было видно лицо летчика над ее плечом. Оно тоже было искажено злобой. Скотт заметил, как пилот схватил женщину за запястье, но она резким движением вырвала руку.
Скотт припоминает также, что в тот момент он сам, отстегиваясь, щелкнул пряжкой ремня. Похоже, собирался встать. Зачем? Чтобы прийти стюардессе на помощь?
Воспоминание мелькает в голове Скотта и исчезает. Вполне возможно, что это всего лишь кадр из забытого фильма, хотя ему картинка показалась вполне реальной. Было ли это на самом деле? Возможно ли, что в кабине самолета произошло нечто вроде драки?
В продолжающей ехать рядом машине водитель окончательно выходит из себя и в сердцах смачно плюет на дорогу. Но боковое стекло поднято, и слюна стекает вниз по его внутренней поверхности. В следующую секунду Магнус прибавляет газу, и автомобиль со ссорящейся парой остается позади.
— Можешь притормозить здесь? — просит Скотт. — Хочу купить жвачку.
Магнус открывает правой рукой перчаточный ящик и роется внутри.
— У меня где-то здесь есть «Джуси фрут».
— Я хочу мятную. Притормози.
Магнус, не включая указатель поворота, резко перестраивается вправо и паркуется у обочины.
— Я быстро, — говорит Скотт, выбираясь из машины.
— Прихвати мне кока-колу.
Скотт вспоминает, что на нем медицинская униформа — балахон и штаны, а на ногах больничные шлепанцы.
— Одолжи мне двадцатку, — просит он Магнуса.
Тот на секунду задумывается, после чего говорит:
— Ладно, но обещай мне, что мы все-таки заедем к Лесли Мюллер. Я готов биться об заклад, что у нее в баре есть виски, который разлили по бутылкам еще до того, как затонул чертов «Титаник».
— Обещаю, — говорит Скотт, глядя приятелю в глаза.
Магнус вынимает из кармана смятую купюру.
— И чипсов каких-нибудь купи, — говорит он.
Скотт захлопывает дверцу.
— Я сейчас, — бросает он Магнусу и направляется к магазину на автозаправке.
Войдя в павильон, он видит за прилавком грузную женщину.
— Где у вас черный ход? — спрашивает Скотт.
Женщина молча указывает пальцем направление.
Скотт пересекает помещение магазина, минует туалеты, с трудом распахивает тяжелую дверь и щурится в лучах солнца. В нескольких футах от себя он видит невысокий забор из проволочной сетки, за которым начинается территория жилого квартала. Скотт сует двадцатку в нагрудный карман и пытается перелезть через забор, действуя одной рукой. Перевязь мешает ему, и он избавляется от нее. Еще через несколько секунд оказывается по другую сторону забора. Скотт проходит через пустырь. Шлепанцы громко хлопают его по пяткам. Стоит конец августа, на улице жарко и влажно. Скотт представляет себе сидящего за рулем и дожидающегося его Магнуса — он наверняка включил какую-нибудь радиостанцию, где часто передают старую музыку. Весьма возможно, что сейчас подпевает группе «Куин».
Район, в котором оказывается Скотт, явно не из богатых. Это видно и по машинам, припаркованным у обочин, и по надувным бассейнам на задних дворах. Он идет по улице под палящими лучами полуденного солнца и тридцать минут спустя натыкается на закусочную, где продают жареных цыплят. Заведение крохотное — печь, стойка, пара стульев перед ней и больше ничего.
— У вас есть телефон? — спрашивает Скотт у паренька, по виду похожего на уроженца Доминиканы.
— Чтобы звонить, вы должны что-нибудь заказать.
Скотт просит подать ему картонное ведерко жареных ножек и стакан имбирного эля. Паренек указывает ему на телефонный аппарат на стене кухни. Скотт вынимает из кармана визитную карточку и, глядя на нее, набирает номер. Трубку снимают уже на втором звонке.
— Национальное управление безопасности перевозок, — отвечает мужской голос.
— Гэса Франклина, пожалуйста.
— Я у телефона.
— Это Скотт Бэрроуз. Мы с вами разговаривали в больнице.
— Как вы, мистер Бэрроуз?
— Послушайте, я хотел бы… участвовать в поисках. Ну, в спасательной операции. В общем, как-то помочь.
На другом конце провода наступает долгая пауза.
— Мне сказали, что из больницы вы выписались, — говорит наконец Гэс Франклин. — Причем, уходя, умудрились избежать встречи с журналистами.
Скотт некоторое время молчит, раздумывая.
— Я переоделся врачом, — произносит он. — И вышел через боковую дверь.
Гэс Франклин смеется:
— Хитро, ничего не скажешь. Послушайте, водолазы занимаются поисками обломков самолета, но работы продвигаются медленно, а дело получило широкий общественный резонанс. Надеюсь, вам еще удастся вспомнить что-нибудь по поводу катастрофы, что могло бы нам помочь?
— Кажется, мои воспоминания восстанавливаются, — говорит Скотт. — Пока, правда, только отдельные фрагменты, но… Не исключено, что, если я окажусь на месте проведения операции, это как-то стимулирует мою память.
Гэс Франклин некоторое время думает.
— Где вы находитесь? — спрашивает он.
— Скажите, — интересуется Скотт, — как вы относитесь к жареным куриным ножкам?
Картина № 1
Полотно большое — два с половиной метра в длину и полтора в ширину. Первое, что бросается в глаза, — это свет. Два луча направлены под углом таким образом, что в центре холста они образуют световое пятно в виде цифры «восемь». Затем взгляд притягивают два черных прямоугольника, расположенные относительно друг друга, как лезвие и рукоятка раскрытого наполовину перочинного ножа. В лунном мареве тускло блестят металлические каркасы. На краю полотна видны языки пламени — они словно говорят о том, что происходящее не ограничено пределами картины. Многие посетители, внимательно осмотрев произведение художника, невольно пытаются заглянуть за границу холста и даже внимательно изучают раму, словно надеются увидеть там что-то еще.
Световые пятна в центре картины — не что иное, как головные прожекторы пассажирского поезда «Амтрак». Его служебный вагон лежит почти поперек исковерканных рельсов. Первый пассажирский вагон отцепился от служебного. Вместе они образуют некое подобие гигантской буквы Т. Пассажирский вагон, прежде чем остановиться, продолжал двигаться по инерции и протаранил локомотив. Удар, по всей видимости, оказался настолько силен, что локомотив едва не переломился надвое и приобрел форму латинской буквы V.
Яркий свет головных прожекторов делает почти непроницаемой окружающую тьму. Однако, внимательно приглядевшись, можно увидеть единственного изображенного на картине пассажира. Это молодая женщина в черной юбке и разорванной белой блузке. Ее спутанные волосы перепачканы кровью. Женщина босиком бредет среди груд искореженных обломков и смотрит широко раскрытыми глазами по сторонам. Она — жертва катастрофы, случайно выжившая после страшного удара, разом покончившего с ее прежней жизнью, с прежним уютным и привычным миром, который исчез под скрежет сминаемого металла.
Что ищет эта женщина? Кого она потеряла? Сможет ли перенести внезапное превращение из жены или матери, сестры или подруги, дочери или любовницы, из счастливого «мы» в одинокое и жестоко страдающее «я»?
И хотя посетителей ждут другие полотна, каждый какое-то время невольно всматривается в темноту у насыпи на этой картине, словно стараясь помочь женщине в ее бесплодных поисках.
Штормовые облака
Спасательный жилет оказывается таким тесным, что мешает ему дышать. Тем не менее Скотт затягивает лямки еще туже. И это бессознательное, инстинктивное движение он делает каждые несколько секунд, оказавшись в вертолете. Гэс Франклин сидит напротив Скотта, внимательно вглядываясь в его лицо. Рядом с ним расположился унтер-офицер ВМС Беркман в оранжевом комбинезоне и шлеме из блестящего черного пластика. Все трое находятся в кабине вертолета береговой охраны Эм-Эйч-65-Си «Дельфин», летящего над волнами. На горизонте Скотт видит смутные очертания скалистого берега Мартас-Вайнъярд. Но вертолет держит курс не на остров, во всяком случае, пока. Трехлапому псу-инвалиду придется немного подождать своего хозяина. Вспомнив о нем, Скотт какое-то время думает о своем питомце. Сниз — некрупный пес белого цвета с черным пятном на глазу. Его любимое занятие — игра в прятки в высокой траве. Год назад из-за развившейся раковой опухоли ему пришлось ампутировать правую заднюю лапу. Уже через два дня после операции пес вовсю карабкался вверх и вниз по лестнице. После звонка Гэсу Скотт из той же закусочной связался по телефону с соседкой, которую перед отъездом попросил позаботиться о собаке. Та сообщила, что Сниз в полном порядке и большую часть времени проводит на крыльце, греясь на солнце. Поблагодарив женщину, Скотт сказал, что вернется через пару дней.
— Не торопитесь, — успокоила его соседка. — Вам так много пришлось пережить. Вы столько сделали для того мальчика. Да что там, вы его просто спасли. Вы молодчина!
Мысли Скотта снова вернулись к собаке с отрезанной лапой: «Если животное может приспособиться к своему увечью, практически забыть о нем и жить полноценной жизнью, почему мне не под силу справиться со своими проблемами?»
Вертолет тем временем продолжает рассекать винтом влажный, густой, словно кисель, воздух. Скотт держится за сиденье здоровой правой рукой, левая все еще висит на перевязи. Дорога от берега до предполагаемого места катастрофы занимает двадцать минут. Глядя на расстилающееся внизу водное пространство, Скотт не может поверить, что проплыл такое расстояние.
Гэс подъехал к закусочной примерно через час после звонка Скотта на белом седане — служебном, как сразу же пояснил он. Скотт, дожидаясь его, пил воду без газа. Подойдя, Гэс передал ему комплект одежды.
— Надеюсь, с размером я угадал, — сказал он.
— Уверен, вещи будут в самый раз. Спасибо, — поблагодарил Скотт и отправился в туалет, чтобы переодеться.
Гэс привез ему хлопчатобумажную футболку и спортивные брюки свободного покроя с большими накладными карманами. Брюки оказались немного велики в талии, футболка — слегка тесной в плечах, поэтому процесс переодевания потребовал от Скотта немалых усилий. Зато, выйдя из туалета, он снова выглядел как совершенно нормальный человек, не привлекающий чрезмерного внимания и не вызывающий подозрений. Вымыв руки, он запихнул медицинскую униформу поглубже в мусорное ведро.
Глядя в иллюминатор вертолета, Гэс указывает рукой куда-то вниз и вправо. Посмотрев в том направлении, Скотт видит белый корабль береговой охраны, стоящий на якоре.
— Вы когда-нибудь раньше летали на вертолете? — спрашивает Гэс, с трудом перекрикивая шум двигателя.
Скотт отрицательно качает головой. Он художник. Кому придет мысль в посадить на борт вертолета человека его профессии? Впрочем, то же самое он думал по поводу частных самолетов — и вот как все обернулось.
Взглянув вниз, Скотт видит еще полдюжину судов, разбросанных по поверхности океана. Спасатели считают, что самолет затонул на большой глубине. Какая-то впадина — так они называли это место. Как объяснил Скотту Гэс, это означает, что на поиски «Лира» или того, что от него осталось, может уйти несколько недель.
— Это поисково-спасательная операция, — говорит Гэс. — В ней участвуют корабли военно-морских сил, береговая охрана и НУОА.
— Как вы сказали?
— Национальное управление по исследованию океанов и атмосферы, — улыбается Франклин. — У этих очкариков есть хитрые сонары. Кроме того, ВВС предоставили нам пару Эйч-Си-130. Плюс к этому в нашем распоряжении тридцать водолазов ВМС и еще двадцать из Массачусетского полицейского управления. Все они готовы приступить к работе в воде, как только мы найдем обломки.
Скотт какое-то время молчит, раздумывая, а потом спрашивает:
— Скажите, это обычное мероприятие для случаев, когда падает небольшой самолет?
— Нет. Все дело в том, что на борту были важные персоны. Такие операции проводятся по звонку самого президента.
Вертолет делает вираж вправо и облетает вокруг корабля береговой охраны. При этом корпус машины так накреняется, что если бы не дверь и не пристегнутый ремень, Скотт наверняка свалился бы в воду.
— Вы говорили, что, когда вы вынырнули, некоторые обломки плавали на поверхности, — кричит ему в ухо Гэс.
— Что?
— Вы видели обломки самолета на поверхности воды?
Скотт кивает:
— Они были охвачены пламенем.
— Это горело топливо, — поясняет Гэс. — Из чего следует, что в баках образовалась пробоина. Вам повезло, что вы остались целы.
Скотт кивает с отсутствующим лицом — он изо всех сил напрягает память.
— И еще я, кажется, видел крыло. Не могу сказать, какую именно часть. Впрочем, могло оказаться и что-то другое. Было темно.
Гэс кивает. Вертолет резко ныряет вниз. Скотту кажется, что его желудок подскакивает к горлу.
— Вчера утром рыбаки, вышедшие в море на лодке, обнаружили куски крыла неподалеку от Филбин-бич, — сообщает Гэс. — И еще поднос для раздачи питания, подголовник и сиденье от унитаза. Понятное дело, мы ищем не целехонький самолет. Похоже, он развалился на части. Не исключено, что в течение ближайших дней к берегу прибьет еще какие-нибудь предметы — все зависит от течения. Весь вопрос в том, развалился ли корпус самолета при ударе о воду или еще в воздухе.
— Простите. Мне хотелось бы сообщить вам больше. Но, как я уже говорил, похоже, в какой-то момент ударился обо что-то головой.
Скотт смотрит на океан. Бесконечное водное пространство простирается вокруг, сколько хватает глаз. Впервые ему приходит в голову мысль, что, может, это хорошо, что в момент катастрофы было темно. Если бы он увидел пустынную водную гладь вокруг себя, ему, возможно, не удалось бы доплыть до берега.
Гэс тем временем ест миндальные орешки из небольшого, герметично закрывающегося контейнера. В ситуации, когда любой другой человек наслаждался бы открывшимися ему красотами природы, он, будучи инженером, видит и оценивает лишь совместное действие природных факторов — земного притяжения, океанского течения, ветра. Таким людям, как Гэс, недоступна прелесть поэзии. Вернее, для них поэзия — в оригинальных технических решениях и целесообразности. Они ценят функцию, а не форму. Для таких, как Гэс, все в мире просто и ясно. Они редко испытывают сомнения и почти никогда не бывают ни ярыми оптимистами, ни законченными пессимистами.
Гэс Франклин родился в Стайвезант-Виллидж. Его отец был мусорщиком, мать — домохозяйкой. Гэс оказался единственным в школе чернокожим молодым человеком, с отличием окончившим Фордхемский университет. Он видел красоту не в природе, а в архитектуре римских акведуков и микрочипах. Согласно его представлениям, любую проблему можно было решить путем ремонта или замены вышедшей из строя детали. В сложных же случаях, по его мнению, следовало просто-напросто разобрать всю систему, а затем, устранив неисправность, опять собрать и запустить заново.
Именно так он относился и к своему браку. В итоге однажды дождливой ночью жена плюнула ему лицо и выбежала за дверь. «Ты бесчувственный!» — крикнула она за несколько секунд до этого. Гэс, услышав ее слова, нахмурился. Чувства у него имелись — в этом он нисколько не сомневался. Только они были другими, совсем не теми, в которых нуждалась его супруга.
Потому в ответ на слова, сказанные ею в сердцах, Гэс просто пожал плечами. А она плюнула ему в лицо и выбежала на улицу. Это случилось в 1999 году.
Утверждать, что Белинда была эмоциональной женщиной, — это все равно что не сказать ничего. И к тому же она не воспринимала никакую технику. Однажды она заявила, что латинские названия цветов уничтожают их таинственность. Стоя в коридоре и чувствуя, как плевок стекает по его подбородку, Гэс сделал вывод, что скорее всего его брак ремонту не подлежит. Они с женой были попросту несовместимы. А вот его жизнь в самом деле требовала системной перенастройки, начать которую следовало с развода.
В течение года, который они с Белиндой прожили в браке, Гэс пытался найти практические решения иррациональных проблем. Жена считала, что он слишком много работает. Однако на самом деле он работал меньше, чем большинство его коллег. Белинда хотела завести детей немедленно, а по мнению Гэса, с этим следовало повременить до того момента, когда он добьется успеха в карьере, что приведет к увеличению заработка и, следовательно, к переезду в более просторную квартиру — такую, в которой была бы детская комната.
В один прекрасный день Гэс усадил супругу за стол и устроил ей презентацию. С помощью графиков и диаграмм он продемонстрировал Белинде, что наилучшим моментом для зачатия будет сентябрь 2002 года, до которого нужно было подождать три года. Разумеется, при условии, что ему удастся достигнуть намеченных рубежей в продвижении по служебной лестнице и соответствующего уровня дохода. Белинда назвала его бесчувственным роботом. Гэс объяснил, что роботы бездушны по определению, а он вовсе не машина, потому что у него есть чувства — просто Гэс их контролирует, а она нет.
Их развод прошел довольно гладко — главным образом потому, что Белинда наняла адвоката. Он был заинтересован заработать побольше, а значит, используя категории Гэса, имел четкую и рациональную цель. И Гэс Франклин снова стал одиноким мужчиной, который в полном соответствии с материалами презентации, продемонстрированными в свое время Белинде, быстро делал карьеру в корпорации «Боинг». Через некоторое время ему предложили руководящую должность в отделе расследований Национального управления безопасности перевозок. На ней он проработал последние одиннадцать лет.
С годами его образ мыслей и восприятие мира стали меняться. Он понемногу перестал воспринимать окружающее как детали некой огромной машины. Занимаясь расследованиями крупных транспортных катастроф, он по долгу службы часто был вынужден сталкиваться со смертью и человеческим горем. При этом Гэс, как справедливо сказал в свое время Белинде, все же не был роботом. Он мог испытывать любовь, как и боль потери. Просто в молодости ему легче удавалось держать эти чувства внутри.
В 2003 году у его отца обнаружили лейкемию. Он умер в 2009-м, а еще через год скончалась от разрыва аневризмы мать Гэса. Пустоту, которая возникла после этого в его душе, невозможно было объяснить. Программа дала сбой. Гэс на себе ощутил горе — то, что видел много раз, работая в НУБП. Смерть предстала перед ним не как отвлеченное понятие, а как страшная и непреодолимая реальность.
Теперь, когда ему исполнился пятьдесят один год, Гэс Франклин чувствовал, что к нему начала приходить мудрость, в том числе способность понимать не только фактическую сторону происходящих событий, но и их воздействие на людские души. Авиакатастрофа — это трагедия, которая свидетельствует: на свете есть много того, что человек не может полностью контролировать.
Когда августовской ночью его телефон зазвонил, Гэс подумал и о жертвах катастрофы — экипаже и пассажирах. И, конечно, о двух маленьких детях, находившихся на борту.
Начал он с анализа фактов. Итак, частный самолет — модель, изготовитель, год постройки? — пропал с экранов радаров — аэропорт отправления, прибытия, последний сеанс радиосвязи, данные радиолокационных устройств, погодные условия? Опрос пилотов находившихся поблизости воздушных судов и диспетчеров других аэропортов никаких результатов не дал. После того, как было зафиксировано исчезновение самолета с экранов РЛС, больше его никто не видел.
Пока формировалась группа людей, которым предстояло заниматься поисками, были сделаны необходимые в подобных случаях телефонные звонки.
К тому моменту, когда Гэс оказался в машине, у него уже имелся список пассажиров пропавшего самолета. На основе скорости движения борта был намечен предполагаемый район поисков. О случившемся проинформировали командование ВМС и береговой охраны, которое выделило для проведения операции вертолеты и корабли. Когда Гэс добрался до аэропорта Тетерборо, осмотр поверхности океана уже начался. Хотя все еще оставалась надежда на то, что самолет совершил где-нибудь вынужденную посадку, но не смог сообщить об этом из-за отказа радиосвязи.
Первые обломки были обнаружены через двадцать два часа.
Несмотря на довольно хаотичное снижение, вертолет приземляется на удивление мягко. Унтер-офицер ВМС Беркман распахивает сдвижную дверь, и пассажиры выпрыгивают из машины на палубу. Лопасти вертолета со свистом рассекают воздух над их головами. Скотт видит вокруг десятки людей в морской форме. Каждый из них занят своим делом.
— Сколько времени мы отсутствовали на экране… — говорит Скотт, но Гэс, не дослушав его, отвечает:
— Скажу вам честно: служба контроля за воздушным движением аэропорта Тетерборо допустила промах. Ваше исчезновение с экранов радаров заметили только по прошествии шести минут. Это чертовски большой промежуток времени. Из-за такого прокола район поиска увеличен во много раз. Кто знает, что могло произойти? Упал самолет в воду сразу же или резко снизился и какое-то время летел над поверхностью океана? А что, если он еще и изменил курс? Где его прикажете искать? Когда воздушное судно пропадает с экрана РЛС, диспетчер первым делом пытается вызвать его по радио. Он делает это в течение девяноста секунд. Затем вызывает другие самолеты, находящиеся в том же районе, — возможно, они видят исчезнувший борт. Может быть, у него вышла из строя антенна и по этой причине радиообмен с ним невозможен. Если никто пропавший самолет не наблюдает, диспетчер связывается с береговой охраной и говорит: «У меня исчез с экрана самолет». Затем сообщает, когда это произошло, где самолет видели в последний раз, каким курсом и с какой скоростью он летел. Береговая охрана отправляет на поиски свой корабль и поднимает в воздух вертолет.
— А когда позвонили вам?
— Ваш самолет упал в воду в 22 часа 18 минут в воскресенье. В 23 часа 30 минут я уже следовал в Тетерборо с авральной командой.
Низко над палубой с ревом пролетает огромный Эйч-Си-130 военно-воздушных сил, вспарывая воздух четырьмя винтами. Скотт инстинктивно пригибается.
— Он пытается уловить отраженный сигнал, — говорит Гэс, кивая в сторону самолета. — Обычно все суда, самолеты и вертолеты используются для визуального поиска. Кроме этого, для обнаружения обломков применяется подводный сонар. Мы стараемся получить в свое распоряжение все, что можно. Само собой, в первую очередь стараемся найти черный ящик. Его данные вместе с записью голосовых переговоров пилотов позволяют посекундно восстановить ход событий на борту самолета.
Скотт видит, как Эйч-Си-130 закладывает вираж, разворачивается и отправляется на новый заход.
— Значит, никакого контакта по радио с самолетом не было? — уточняет он. — И сигнал о помощи экипаж не подавал?
Гэс запихивает в карман свой блокнот.
— «Спасибо, контроль» — это последнее, что сказал пилот по радиосвязи. Это было секунд за тридцать до того, как самолет оторвался от взлетно-посадочной полосы.
Большая волна приподнимает и снова опускает корпус корабля. Скотт хватается за бортовое ограждение, чтобы сохранить равновесие. Вдали он видит идущее малым ходом судно НУОА.
— В общем, мы сели в Тетерборо в 23:46, — продолжает свой рассказ Гэс. — Первым делом я сразу же собрал все данные службы контроля за воздушным движением. Оказалось, что речь идет о частном самолете без полетного плана и с неизвестным количеством пассажиров, который пропал над океаном примерно час двадцать минут назад.
— У них не было полетного плана?
— На территории США для частных самолетов это не обязательно. Список пассажиров имелся. В него были внесены четыре человека. Семья — муж, жена и двое детей. Плюс экипаж — еще трое. Однако затем с Мартас-Вайнъярд поступили сведения, что пассажиров на борту было по меньшей мере семеро. Поэтому мне пришлось выяснять, кто еще мог оказаться в самолете, имеют ли они какое-то отношение к случившемуся. Кстати, мы на тот момент понятия не имели, что, собственно, произошло. Да и откуда нам было это знать? Может, вы изменили курс и полетели в сторону Ямайки? Или сели в каком-нибудь другом аэропорту — в Нью-Йорке или в Массачусетсе?
— Я в это время уже находился в воде и плыл. Точнее, мы. Я и мальчик.
— Да, верно. А теперь в воздухе висят три вертолета береговой охраны и, возможно, еще один из ВМС. Потому что через пять минут после того, как я вошел в помещение диспетчерской службы воздушного контроля, мне позвонил шеф, которому до этого звонил его босс. И я узнал, что на борту был Дэвид Уайтхед, важная персона, и поэтому сам президент взял дальнейшее развитие ситуации под свой личный контроль. Это означает, что оскандалиться нельзя ни в коем случае. И еще сообщили, что меня ждет встреча со спецгруппой из ФБР, а возможно, и с каким-нибудь высоким чином из министерства внутренней безопасности.
— А когда вы узнали, что на борту находилась супружеская чета Киплингов?
— Когда я летел из Тетерборо на Мартас-Вайнъярд, мне позвонили из комиссии по ценным бумагам и биржам и сказали: они прослушивают телефон Бена Киплинга и думают, что он находился в самолете. Это означало, что, помимо фэбээровцев и людей из министерства внутренней безопасности, на мне повиснут еще и агенты этой комиссии. Следовательно, потребуется вертолет побольше.
— Зачем вы мне это рассказываете? — спросил Скотт.
— Отвечаю на ваш вопрос.
— А сюда вы меня привезли, потому что я поинтересовался, как идет расследование?
Гэс на несколько секунд задумывается.
— Вы ведь сами сказали, что это может помочь вам что-нибудь вспомнить, — говорит он после паузы.
Скотт недоверчиво качает головой:
— Нет, неправда. Я знаю, что не должен быть здесь. Вы так не работаете.
Гэс снова что-то прикидывает про себя.
— Как вы полагаете, сколько людей выживает в большинстве авиакатастроф? — спрашивает он. — Как правило, погибают все. Может, находясь здесь, вы действительно что-то вспомните. А может, я привез вас сюда, потому что восхищаюсь тем, как вы смогли это сделать.
— Только не добавляйте «для мальчика».
— Почему бы и нет? Вы спасли ему жизнь.
— Я… я просто плыл. Он позвал на помощь. Любой другой на моем месте сделал бы то же самое.
— Во всяком случае, другие могли бы попытаться.
Скотт смотрит на воду, покусывая губу.
— Значит, я герой, потому что входил в школьную команду по плаванию?
— Нет. Потому что вы вели себя как настоящий герой. И я привез вас сюда, потому что для меня это кое-что значит. Для всех нас.
Скотт пытается вспомнить, когда он в последний раз ел.
— Послушайте, а что он имел в виду?
— Кто?
— Тот тип в больнице. Когда парень из ФБР сказал, что накануне вечером играл Бостон. И представитель компании «Лир-джет», кажется, сказал что-то про бейсбол.
— Верно. Он упомянул про Дворкина. Он играет за «Ред Сокс».
— И что?
— В воскресенье вечером он установил новый рекорд времени пребывания на ударной позиции за всю историю бейсбола.
— И?
Гэс улыбается.
— Он сделал это как раз в то время, когда вы находились в воздухе. Двадцать две подачи за восемнадцать минут. Эта серия началась в тот самый момент, когда ваш самолет оторвался от земли, и закончилась за какие-то несколько секунд до катастрофы.
— Вы шутите.